Историки связывают с культурой ее стиль. Очень трудно определить, чтO это такое, потому что этот важный вопрос мало изучен. Когда мы думаем о египетской культуре, мы представляем себе пирамиды, папирусы, культ мертвых, сакральную неизменность жизни. Когда мы думаем о греческой культуре, мы видим Акрополь, афинских граждан в народном собрании, слышим Гомера и Перикла. Средние века вызывают у нас мысль о соборах, все еще стоящих в наших городах, о рыцарях в сияющей броне, о бессмертии души. Как же можно описать стиль нашей культуры, западной культуры 2000-го года? Я вижу автомобильную дорогу под жарким солнцем, машины у заправочной станции, супермаркет с фасованными продуктами, рекламу с упитанными детьми. Я слышу назойливый слащавый голос, убеждающий купить какое-то мыло и какой-то соус.

Эту культуру можно определить как инфантильный гедонизм. Ее тайный идеал – мечта о бессмертии тела. Мэри Бейкер Эдди, основавшая секту «Христианской науки», утверждала, что болезнь и смерть никогда не коснутся тех, кто в них не верит. В сущности, это и есть Прекрасный Новый Мир, но вопрос в том, как долго люди смогут его перенести, потому что они все еще люди.

Мы оцениваем тип человека с точки зрения гуманистической философии. Но представление об упрощении современного человека можно также объективно доказать, связав его с определением сложности культуры. Сложность человека некоторой культуры можно в значительной степени измерить его способностью воспринимать и развивать традицию этой культуры. В каждую эпоху эта способность принимает свои формы. Если сравнивать человека нашего времени с человеком прошлого, как правило, неграмотным, то надо принять во внимание всю совокупность его психической жизни: его религиозную и этическую традицию, его социальные связи и его народную культуру в целом. Но при сравнении более близких эпох можно пользоваться одним и тем же критерием, например, уровнем образования. В современном обществе предпосылкой образования является грамотность, и исходя из повседневного опыта можно предположить, что сложность психической жизни индивида измеряется его грамотностью. В странах Западной культуры – и особенно в Соединенных Штатах – быстрее всего прогрессирует безграмотность. По официальным данным, 30 или 40 процентов людей, окончивших среднюю школу, не умеют грамотно читать и писать. Действительность много хуже: обычные американцы, как правило, едва умеют читать вывески и заполнять простые анкеты. Способность излагать свои мысли почти исчезла: нынешние ученые зачастую не умеют грамотно писать и спасаются с помощью чекеров. Есть основания думать, что политические деятели не умеют сами составлять свои речи. Фирмы не могут найти грамотных людей для сложных видов производства. Они знают, что аттестат средней школы ничего не значит, и надеются на университетские дипломы; поэтому в Америке так много университетов. Но я не верю и в эти дипломы. В библиотеке одного американского университета – не худшего из всех – я видел таблички, советовавшие не оставлять вещи на столах, потому что их крадут.

Мы живем в утопии, непохожей на мечты старых утопистов. Старые утопии были статичны. Утописты вряд ли считали свои мечты достижимыми: они изображали некое идеальное, предельное состояние, к которому стремились. Если представить себе такое состояние достигнутым, то оно уже не нуждается в дальнейшем улучшении, его незачем менять. И в самом деле, прежние культуры – предшествовавшие нашей – были в принципе статичны, не знали никакой идеи прогресса. Они медленно развивались, но без обратной связи оценивающего человеческого разума. В нашей культуре есть элементы сознания, но в общем она все еще продукт исторических случайностей.

Старые утописты не предлагали своим современникам приступить к осуществлению утопии. Они представляли себе, что их идеальное общество возникло по воле богов, или под руководством вдохновенного свыше мифического героя. Утописты не спрашивали, не скучно ли людям в их воображаемом мире. Ведь граждане утопии были не более реальны, чем праведники в раю, и утопистам не приходило в голову спросить, не скучно ли праведникам райское блаженство.

Граждане современной утопии смертельно скучают, даже если они этого не сознают. Конечно, они не согласились бы всегда носить одну и ту же одежду из серого сукна, как полагалось в утопии Мора. Хотя в их жизни мало что меняется, они пытаются скрасить свое существование какой-нибудь видимостью перемен: меняют одежду, автомобили или сексуальных партнеров. Они жадно ловят сенсации, поставляемые бездарными сочинителями. Им нравятся безопасные отклонения от средних значений. В общем, это статическое общество, обезумевшее от скуки. Но эти люди не признAют, что им скучно, да они этого и не понимают. В самом деле, пока человек находится в неизменном «основном» состоянии, он не реагирует на это состояние – во всяком случае, сознательно – поскольку его сознание не получает сигналов об «отклонении от нормы». Сознание реагирует лишь на заметные отклонения от основного состояния. Можно предположить, что основное состояние современного «западного» человека – это скука, причиняемая ему биологически неестественной безопасностью и обеспеченностью жизни. Как уже было сказано, эти условия угрожают исказить самый физический облик человека. Но они угрожают и его нравственному здоровью.

Существование первобытного племени было опасно и ненадежно; в то время и возникли инстинкты человека, приспособленные к этой жизни. У нас всё те же инстинкты, но совсем другая жизнь. Я не хочу сказать, что человек нуждается в таких же опасностях и лишениях, но он безусловно нуждается в переменах. До недавнего времени общественный прогресс – одобряемый или порицаемый, вызывающий энтузиазм или сопротивление – доставлял людям необходимые им ситуации и эмоции. Даже опасности фашистской оккупации доставили участникам Сопротивления переживания, которых они не могли забыть, и «мирная» жизнь казалась им удручающе неинтересной. Но теперь так называемые развитые страны уже почти не меняются – во всяком случае, не сознают, что им нужны перемены. Некоторые модные философы думают даже, что современное общество почти достигло идеального статического состояния, и ближайшим образцом такого состояния считают нынешние Соединенные Штаты. Один из этих философов даже ссылается на Гегеля, тоже видевшего перед собой конечную цель истории – прусскую монархию. Но гегелевская концепция завершения истории противоречит биологической природе человека. Человек не выносит неподвижности, вырывается из любого статического идеала. Давно уже нет Пруссии, позорно завершившей свою историю, и никакое общество не должно любоваться собственным великолепием.

Страница 3 из 10 Все страницы