3. Иллюзия демократии

Общественное устройство, именуемое «демократией», или «представительным правлением», стало в наше время господствующим. Хотя оно в действительности существует лишь на небольшой части Земли – в Западной Европе и странах, заселенных выходцами из Европы – репутация его такова, что все страны, за редкими исключениями, пытаются имитировать демократические институты – часто смехотворные на фоне их подлинного образа жизни. Все называют себя «демократами» и разыгрывают какую-нибудь версию «выборов», «парламентов» и так далее. На чем же основывается эта монополия системы, существующей в ее нынешнем виде немногим более ста лет?

Представительное правление – это некая государственная машина, изобретенная в Англии, как и многие другие полезные машины. Составными частями этой машины являются парламент, избираемый всеобщим голосованием, правительство, ответственное перед парламентом и сменяемое по его воле, и судебная система, независимая от других властей. Как показал опыт Англии и других стран, перенявших эту машину управления, она работает гораздо лучше, чем другие государственные устройства – наследственное самодержавие, военная диктатура или тоталитарный режим. Представительное правление предохраняет общество от монополизации власти отдельными лицами или группами, ограничивает злоупотребления и коррупцию, обеспечивает мирную и упорядоченную смену руководящего персонала. Все эти преимущества действуют независимо от того, какие партии и лица стоят у власти в то или иное время. Если применить к этому старому изобретению новый термин, в этом и заключаются кибернетические свойства представительного правления. Американцы, с их трезвым здравым смыслом, понимают эту независимость своего государственного строя от замещения должностей: они могут осуждать нынешнего президента или нынешний конгресс, но уважают свою «конституцию».

Есть и другие, не столь «кибернетические» толкования понятия демократии. У нас в России это слово чаще всего понималось как «народовластие», в смысле неограниченной власти большинства народа, и без всякого анализа механизмов этой власти. Если не указаны точные процедуры управления и не гарантировано их соблюдение, то любой диктатор может претендовать на роль выразителя народной воли. Даже если эти процедуры известны и применяются на практике, результаты правления зависят от современного ему состояния нации. В 1849 году французы избрали президентом республики Луи-Наполеона Бонапарта, хотя они должны были понимать, что этот человек стремится к единоличной власти. Через два года Франция перестала быть республикой. В 1933 году немцы избрали – по очень хорошей демократической конституции – парламент, утвердивший рейхсканцлером Гитлера.

Конечно, всевозможные «республики» Азии, Африки и Южной Америки всего лишь прикрывают демократическими вывесками власть какого-нибудь диктатора или клики. Прежде чем «воспитывать» все эти народы, нации Запада должны были бы подвергнуть критике сущность своего собственного правления, все менее пригодного в третьем тысячелетии. В самом деле, кто в действительности управляет в «демократическом» обществе, и какие механизмы реальной власти используют его формальную власть?

Ответ на этот вопрос хорошо известен, хотя в последние десятилетия эту простую истину не принято вспоминать. В начале демократической системы ее вовсе не скрывали. «Отцы американской революции» – члены Континентального Конгресса – почти все были богатые люди, а более половины из них вели денежные операции или, как тогда откровенно говорили, «давали деньги в рост». Эти люди, придерживаясь взглядов своего времени, вовсе не имели в виду отдать власть в руки народа; они полагали, что Конгресс должен главным образом выражать «интересы собственности», или просто «денежные интересы» (в зависимости от того, как мы переведем vested interests). Впрочем, они признавали, что в нижней палате должны быть в известной мере представлены и мнения народа ["A landed interest, a manufacturing interest, a mercantile interest, a moneyed interest, with many lesser interests, grow up of necessity in civilized nations, and divide them into different classes, actuated by different sentiments and views. The regulation of these various and interfering interests forms the principal tasks of modern legislation". J.Madison, The Federalist("Интересы землевладения, интересы промышленности, интересы торговли, денежные интересы и множество менее важных интересов, неизбежно возникаю-щих в цивилизованных нациях, разделяют их на разные классы, движимые раз-ными чувствами и мнениями. Регулирование этих различных и противоречивых интересов и составляет главную задачу современного законодательства"). Дея-тельность Конгресса сводится здесь, главным образом, к обслуживанию интере-сов бизнеса, а интересы народа, несомненно, относятся к "менее важным". Джемс Медисон был главным автором американской конституции и четвертым прези-дентом Соединенных Штатов. Уже в двадцатом веке другой американский прези-дент формулировал ту же истину совсем просто: "Дело Америки - бизнес"]. Эти люди принадлежали к числу самых выдающихся государственных деятелей всех времен; большинство из них преследовало не личные цели, но они были люди своего времени, и они бессознательно отождествляли интересы своей нации и своего класса. В начале американской республики, как подсчитал Вудро Вильсон, избирательным правом пользовалось всего 120000 человек из 4 миллионов американцев; если принять во внимание, что среди них были женщины, дети и черные, которые считались одинаково неспособными к политической жизни, то полноправными гражданами признавали далеко не всех взрослых белых мужчин. Цензовые ограничения, введенные в каждом штате, привели к тому, что в выборах участвовало в то время не более 15% этих «полноценных» людей. Так обстояло дело с «народовластием» в самой демократической республике! И если к 1860 году, под нажимом снизу, могли уже голосовать все взрослые белые мужчины, то это вовсе не значит, что система власти радикально изменилась. Я помню карикатуру девятнадцатого века из учебника американской истории, изображавшую сенат. Учебник был очень консервативный, а карикатура была сделана в то время, когда американцы еще и не слышали о социализме. Художник представил сенаторов в виде денежных мешков с чем-то вроде человеческих голов, с надписями, объясняющими, кого представляют эти мешки: «уголь», «зерно», «железные дороги», и т.д. Такой циничный подход к действительности не шокировал читателей Драйзера, Синклера и Льюиса, понимавших, что почем в американской политике. Но уже в начале 20 века политики почувствовали, что им нужен более благородный имидж. Начал создаваться идеал «цивилизованного» капитализма – «общества всеобщего благосостояния» (welfare state). Но миром управляют по-прежнему коммерческие интересы, то есть у руля стоят дельцы, близоруко подсчитывающие свои выгоды.

Столь же близорукой остается позиция социал-демократов, не имеющих теперь никаких далеких целей и сосредоточивших свое внимание на защите материальных интересов своих избирателей. В сущности, им нечего предложить этим избирателям, кроме возможного повышения уровня потребления. В двадцатом веке они добились значительного политического влияния, используя парламентские механизмы власти, но никогда не пытались всерьез изменить характер этой власти, опасаясь, что в случае серьезных политических действий хозяева – то есть капиталистические господа – покончат с демократическими учреждениями, как они уже делали в эпоху фашизма. Впрочем, серьезные реформы и не входят в кругозор социал-демократов, утративших веру и энтузиазм первых социалистов. Привычка к мелким сделкам с капиталистами превратила их из вождей рабочего движения в дельцов того же психологического типа, что их политические оппоненты. Поэтому в тех случаях, когда они побеждали на выборах, они очень скоро уступали нажиму подлинных хозяев и в сущности охраняли их систему правления. Можно сказать, что они стали попросту одной из правящих групп современного капитализма, выполняющей функцию амортизации социальных конфликтов.

В двадцатом веке экономическая машина капитализма настолько развилась, что смогла обеспечить некоторое благополучие трудящихся без особого ущерба для их хозяев. После двухсот лет развития капитализма западная цивилизация имеет значительные достижения, которыми она обязана, конечно, не добросердечию собственников, а изобретательности ученых и инженеров, но прежде всего - упрямому нажиму рабочего движения. Главное из них – создание общества без нищеты. Как мы знаем, с самого начала классового общества во всех странах неизменно существовала противоположность бедных и богатых, причем бедность всегда доходила до крайней нищеты. На каждом шагу встречались голодные и раздетые люди, просившие милостыню; Иисус говорил апостолам: «нищие всегда будут с вами». В двадцатом столетии в развитых странах больше нет этой «классической» нищеты; заповеди христианского милосердия не могут больше пониматься в их буквальном смысле, поскольку (если не считать небольшого числа бродяг) голодных и раздетых уже встретить нельзя. Можно утверждать, что условия жизни современного человека в демократических странах значительно лучше, чем в утопиях Мора и Кампанеллы – не говоря уже о чудесах техники, казалось бы, делающих современную жизнь несравненно более интересной. Сравнение с прошлым показывает, однако, что интерес к жизни ослабел. Демократия по-прежнему означает власть богатых. Дело не только в том, что простые люди не могут контролировать эту власть. Они и не хотят этого, да и не знают, чего хотеть. Как и во все времена упадка, люди хотят хлеба и зрелищ. Хлеб их невкусен, а зрелища скучны.

Нищеты в старом смысле больше нет, но мы живем среди нищих духом.

Страница 8 из 10 Все страницы