Ограничения типа неравенств. Ограничения, накладываемые на производство и потребление, математически выражаются равенствами или неравенствами. Ограничения типа равенств означают точную регламентацию экономической деятельности, когда в некоторой ситуации предписывается вполне определенная цена, или когда устанавливается жесткая связь между величиной дохода и взимаемым налогом и т. п. Так обстояло дело в средневековом ремесле, когда цехи или государство назначали «справедливые» цены на товары и услуги, или в «социалистических» странах, повторявших эту практику. Тот же характер имело налогообложение в Оттоманской империи, где христианские подданные (греки и армяне, от которых преимущественно зависели ремесло и торговля и которые обозначались презрительной кличкой «райя») должны были платить налог вдвое больше правоверных, во всех возможных случаях. Даже при таких неэкономических правилах экономика могла долго существовать, хотя и не очень развивалась.

По-видимому, значительно более вредны для развития производства ограничения типа неравенств. Первые такие ограничения, насколько известно, были введены около 300-го года римским императором Диоклетианом. Он решил облагодетельствовать своих подданных, установив предельные цены на все товары, которые и были указаны на таблицах, прибитых на всех рынках империи: это был знаменитый «максимум», немедленно вызвавший новое историческое явление – «черный рынок». Многие социальные реформаторы, а иногда и государственные деятели, считали нужным ограничить жадность и себялюбие граждан, установив предельные размеры личных состояний, земельных владений и т. д. Ясно, что такие искусственные ограничения нарушают естественное развитие предприятий, запрещая «слишком дорогие» исследования и сооружения, вызывая неоправданное дробление предприятий, препятствующее их согласованному управлению, и т. п. Дело обстоит так, как если бы для всех машин были установлены предельные габариты: это имеет смысл, если надо перевозить их по железным дорогам, но вряд ли полезно для доменной печи, линии химического синтеза или синхрофазотрона. Можно попытаться запретить личное владение такими объектами и наложить ограничения на размеры коллективных предприятий, вроде известного «антитрестовского» законодательства; но подобные запреты слишком выгодны для иностранных конкурентов, не связанных ими. Впрочем, компании быстро научились их обходить. Ограничения типа неравенств были особенно убийственны в «социалистических» странах, где они сковывали всякую личную и коллективную инициативу. Крестьянин (точнее, «колхозник»), которому запрещалось иметь больше одной коровы, вряд ли мог стать настоящим специалистом по животноводству; советская догма «одной коровы», как предполагалось, не давала крестьянину обогащаться и тем самым предотвращала «реставрацию капитализма».

Поскольку теперь имеются математические модели рынка, можно, несомненно, доказать теоремы, иллюстрирующие торможение производства ограничениями типа неравенств. Впрочем, они вовсе не отделены принципиально от ограничений типа равенств. На рисунке 1а изображен график «прогрессивного» подоходного налога. Абсцисса изображает величину дохода, ордината – процент налогообложения, резко возрастающий по мере роста дохода.

При повышении крутизны кривой, т. е. при всё более «прогрессивном» обложении, s-образная кривая рис. 1а переходит в «ступенчатый» график рис. 1б, показывающий, что доходы выше c_max попросту запрещены. Ясно, что достаточно крутая политика «прогрессивного» налогообложения приведет к результатам, близким к запрету «слишком больших» доходов. Впрочем, на практике эта политика больше всего бьет по небольшим предприятиям, в одиночку противостоящим машине фиска. Для крупного капитала дело обстоит не так страшно: он рассредоточивается по целой цепи взаимосвязанных компаний, часто иностранных, так что акции одного владельца, умеренно облагаемые налогом в разных местах или вообще ускользающие от обложения, в сумме приносят ему достаточный доход. Но мы не будем здесь касаться этих методов, доставляющих заработок целому сословию юристов.

Научный статус «принципа Адама Смита». Как уже было сказано, Адам Смит предполагал вполне определенную связь между глобальной экономической игрой «против природы» и локальными играми экономических индивидов. Примем, что выигрыш глобальной игры равен общему доходу от производства в данной стране за определенный период времени, и поставим задачу: какова должна быть стратегия игры индивидов (локальной игры), чтобы получить наибольший выигрыш в глобальной игре? Ответ Адама Смита состоял в следующем: если рынок свободен, то каждый индивид должен стремиться к наибольшему выигрышу в своей собственной игре, не считаясь ни с какими другими соображениями. Это и есть главная догма «неограниченного капитализма». Безудержное стремление к личному обогащению само по себе не составляет респектабельной идеологии: это установка грабителей и воров, рационализируемая среди уголовников утверждением, что «так поступают все». Иное дело, если такое «эгоистическое» поведение оказывается, при соблюдении некоторых «моральных правил», содействующим «общему благу»: это доставляет экономическому индивиду ощущение собственной праведности (self-rightousness) и успокаивает его совесть, когда ему случается разорить конкурента. [«Пусть неудачник плачет, кляня свою судьбу» (из оперы Чайковского «Пиковая дама», где речь идет о карточной игре)]

Оставаясь пока в рамках экономики, мы обсудим теперь научный статус «принципа Адама Смита» в его только что уточненной формулировке. Отвлечемся пока от трудностей, связанных с абстракцией «свободного рынка», которого, строго говоря, никогда не было и не может быть. Такие возражения можно выдвинуть против любых абстракций, лежащих в основе научных теорий. Никакое тело не является тем, что в механике называется «материальной точкой», но это вовсе не обесценивает понятие, на котором основана вся механика. Надо лишь различать, когда можно считать тело «материальной точкой» и когда нельзя. Земля в небесной механике подходит под это понятие, поскольку её размеры пренебрежимо малы по сравнению с расстояниями между небесными телами; но в обычных инженерных задачах размерами Земли нельзя пренебрегать. Каждое научное понятие и каждое научное утверждение имеют свои границы применимости, вне которых понятие может потерять смысл, а утверждение может стать неверным. Понятие свободного рынка и принцип Адама Смита поддаются научной формулировке и, несомненно, тоже имеют свои границы применимости, в отличие от религиозных догм, в которые люди верят без всяких ограничений. Мы хотим решительно отмежеваться от «верующих в чистый капитализм», для которых нет бога, кроме капитализма, и Адам Смит – его пророк.

Как уже было сказано, понятие свободного рынка поддается математическому описанию, которое было предложено в наше время несколькими учеными. Особенно убедительна и наглядна формулировка, принадлежащая Р.Г. Хлебопросу. [См: Хлебопрос Р.Г., Фет А.И. Природа и общество: модели катастроф, Новосибирск, Сибирский хронограф, 1999; Хлебопрос Р.Г., Охонин В.А., Фет А.И. Катастрофы в природе и обществе: математическое моделирование сложных систем. Новосибирск, ИД Сова, 2008; R.G. Khlebopros, V.A. Okhonin, A.I. Fet Catastrophes in Nature and Society: Mathematical Modeling of Complex Systems. World Scientific, 2007] В этой математической модели, конечно, не участвуют «моральные правила» игры в их традиционной форме, но делаются предположения, резюмирующие эти правила в их рыночных проявлениях: предполагается полная доступность информации о качестве и себестоимости выходящих на рынок изделий, о предложении всех изделий и о спросе на все изделия; далее, предполагается отсутствие каких-либо ограничений на заключаемые сделки – как государственных ограничений, так и сговора производителей с целью повышения цен. При этих условиях принимается, что каждый производитель в своей «локальной» игре применяет стратегию, приносящую ему наибольший выигрыш и не учитывающую никаких иных соображений. Исходя из этих предположений, изучается действие рынка в целом и, в частности, объясняется рыночный механизм образования цен. В понятном смысле, это путь «снизу вверх», от локальной игры к глобальной.

Но можно идти и в обратном направлении, потребовав, чтобы глобальная игра приносила наибольший выигрыш, и поставив вопрос, какова должна быть для этого стратегия локальной игры каждого участвующего в глобальной игре индивида. Это типичная задача «оптимизации» (или, на математическом языке, задача вариационного исчисления). Весьма вероятно, что в указанных выше условиях оптимальным экономическим поведением индивидов будет как раз описанный выше «независимый эгоизм»; но я не знаю строгого доказательства такой теоремы. Если бы она была верна, это объяснило бы необычайную эффективность свободного рынка, замеченную Адамом Смитом, и пролило бы свет на эффективность биологической эволюции, во многом идущей аналогичными путями. Мы ещё вернемся к этой аналогии.

Итак, «принцип Адама Смита» может превратиться в «теорему Адама Смита», но, как мне кажется, это представляет интерес лишь для профессиональных ученых. Для широкой публики достаточно и того, что в течение более ста лет «свободный» рынок – который в то время был и в самом деле в значительной степени свободным – привел к необычайно быстрому росту экономики. Конечно, на это можно возразить, что главной причиной этого роста был «технический прогресс», небывалая в истории последовательность научных открытий и изобретений. Мы рассмотрим дальше эту сторону «свободного капитализма». Во всяком случае, Адам Смит создал важную научную теорию, обладающую всеми признаками таковой: он открыл путём наблюдения эмпирическую закономерность, подтвердившуюся на обширном материале, и дал ей некоторое интуитивное объяснение; впоследствии же оказалось возможным дать этой закономерности обоснование с помощью математических моделей. Тем самым он создал основы экономической науки – ещё мало развитой науки, несомненно приобретающей статус естественной, а не «гуманитарной». Для экономической науки Адам Смит сыграл ту же роль, какую Фарадей сыграл для электродинамики, угадав в качественной форме основные её закономерности, которым впоследствии придал математическую форму Максвелл.

Конечно, экономическая наука ещё не дождалась своего Максвелла, но она несомненно идет по тому же пути, и поэтому заслуживает того же подхода, какой применяется к научным теориям в собственном смысле этого слова. К ней безусловно нельзя относиться, как к построениям философов и историков, принимаемым или отвергаемым в значительной степени в зависимости от культурной традиции и личных вкусов.

Ограничения принципа Адама Смита. Каждая научная теория имеет свою область применимости, вне которой она теряет смысл или перестает соответствовать экспериментальным данным. В дальнейшем это последнее выражение мы заменим менее точным, но кратким: перестает быть верной. [Заметим, что в таких случаях формальная математическая теория может оставаться верной как логическая конструкция, но уже неприменимой к описанию эмпирической действительности. Так, механика Ньютона логически безупречна и может быть изложена в математической форме, но при очень больших скоростях (сравнимых со скоростью света) перестает правильно описывать движения тел] Для большинства научных теорий границы их применимости уже известны, или их можно с некоторой вероятностью предполагать. Пожалуй, лишь в случае арифметики имеющаяся формальная теория пока считается применимой ко всем явлениям природы. Но уже планиметрия Евклида, правильно описывающая небольшие куски земной поверхности и применяемая при составлении планов инженерных сооружений, непригодна для географических карт, вследствие сферической формы Земли. Стереометрия Евклида достаточно точно описывает геометрические соотношения в не слишком больших областях пространства, где нет большой концентрации тяжелых масс; в космологических вопросах эта теория должна быть заменена более общей «римановой» геометрией. Таким образом, даже математические теории не «универсальны»: они применимы лишь в определенных условиях, а вне этих условий теряют силу.

Обратим внимание ещё на то обстоятельство, что никакая теория (кроме, может быть, арифметики) не является абсолютно точной даже для той области явлений, где она считается применимой; все теории справедливы лишь приближенно. Далее, граница применимости «теории» не может быть проведена столь резко, как этого требует заключенный в кавычки термин: для каждого приложения теории надо решить, достаточна ли её точность в данном случае. Планиметрия Евклида достаточно точна для составления плана города, но уже нуждается в поправках даже при составлении карты небольшой страны.

Классические примеры применимости и неприменимости теорий доставляет физика. Механика Ньютона достаточно точна, если все рассматриваемые тела движутся со скоростями, намного меньшими скорости света; если это условие не выполнено, надо пользоваться специальной теорией относительности, что и делают инженеры при проектировании синхрофазотронов. Специальная теория относительности становится неприменимой при высокой плотности тяжелого вещества, и в этих случаях должна быть заменена общей теорией относительности, способной описывать с большой точностью такие космические объекты, такие, как нейтронные звезды и «черные дыры». Но и эта теория, по-видимому, недостаточно точна для описания явлений, в которых нельзя пренебречь квантовыми эффектами.

Конрад Лоренц проницательно изображает, каким образом даже самые великие исследователи – биологи и психологи – выходили за пределы применимости своих теорий, впадая в заблуждения. Он приводит три поучительных примера. Первый из них – «теория тропизмов» французского биолога Жака Лёба, изучавшего простейшие инстинктивные движения насекомых, такие, как влечение бабочек к источнику света. Эти «автоматические» реакции, которые Лёб назвал тропизмами, он пытался положить в основу объяснения всего поведения животных. Второй пример – теория «условных рефлексов» И.П. Павлова. Это важное открытие, сделанное в специальных условиях лабораторного наблюдения, Павлов считал достаточным для объяснения поведения животных в естественных условиях, откуда развилась псевдонаука, называемая «бихевиористской психологией». Наконец, Зигмунд Фрейд, исследовавший человеческое подсознание методами психоанализа, допустил ряд ошибок, переоценив объяснительную силу своей теории, в частности, в её неосновательных применениях к социальным и историческим явлениям.

К этим примерам можно добавить известные заблуждения Маркса, переоценившего объяснительную силу разработанной им модели капиталистического производства. Модель эта, изложенная на запутанном архаическом языке в его книге «Капитал», уже в наше время была изложена фон Нейманом на математическом языке (и в этом виде уложилась в две страницы!). В современной математической экономике она называется «моделью Маркса-фон Неймана» и занимает место среди других реалистических моделей, описывающих частные аспекты капиталистического производства. Маркс, не понимая границ применимости этой модели, экстраполировал её в будущее и положил в основу предсказаний уже не научного, а «пророческого» характера. Этот пример иллюстрирует опасность экстраполяции научных теорий за пределы той действительности, из которой они возникли.

Ограничения теории Адама Смита, которые мы дальше рассмотрим, можно разделить на три группы:

А. Свободный рынок, положенный в основу этой теории, давно уже не существует, прежде всего вследствие широкой государственной регламентации промышленности и торговли.

Б. Безграничное увеличение производства, очевидно, невозможно, вследствие ограниченности ресурсов Земли и замедления роста населения. Кроме того, если целью («выигрышем») глобальной экономической игры является рост производства, то свободный рынок, рассматриваемый как такая игра, вряд ли может стабилизировать экономику на долгое время.

В. «Моральные правила», лежащие в основе свободного рынка, предполагают исторически сложившиеся психические установки человека, возникшие задолго до капитализма. Эти установки в повседневном языке обозначаются как «честность», «добросовестность», «надёжность», а на языке рынка означают, как уже было сказано, доступность информации. Но эти древние психические установки перестают воспроизводиться в условиях распада культуры.

Регламентация экономической деятельности. Передо мной лежит последний номер Уолл-стрит джорнел», где мне показали весьма поучительную табличку: «Защита отечественного рынка». В её левом столбце указано, «насколько в среднем субсидируются цены на продукты, в мировом масштабе». Процент субсидий составляет для пшеницы 48 %, для сахара – тоже 48 %, для говядины 35 %, для баранины 45 %, для риса – целых 86 %, но для птицы – всего 14 %… и т. д. В правом столбце сообщается, что субсидии на сахар составляют в Швейцарии 85 %, в Японии 71 %, в Европейском Союзе 59 %, в Соединенных Штатах 36 %, и только в Австралии и Польше – по 9 %. Субсидии выплачиваются государством, которое регулирует таким образом цены на важнейшие продукты питания, уравновешивает иностранную конкуренцию и, как предполагается, заботится об интересах потребителей и фермеров. Конечно, государственные чиновники получают затрачиваемые для этого деньги в виде налогов с населения, поскольку, за исключением «социалистических» стран, государства не владеют предприятиями и не имеют «собственных» доходов. Таким образом, регулирующая функция государства заключается здесь в перераспределении доходов населения. Если бы при этом оказалось, что немногочисленная верхушка богатых людей платит непропорционально большую часть налогов (но, конечно, потребляет продукты питания пропорционально своей численности), то можно было бы подумать, что современными государствами управляют «социалисты». Ещё важнее государственный контроль над ценами на основные промышленные изделия, например, на нефть и сталь, и различные виды контроля над финансовым рынком, начиная с официального ограничения «учетного процента», т. е. цены кредита.

Разумеется, весь этот контроль не достигает уровня, какой был в «соцстранах» – где попросту запрещалась любая экономическая деятельность, не запланированная государственными учреждениями и не руководимая чиновниками. Как известно, и там продолжала существовать частная экономическая деятельность, которая преследовалась и называлась «подпольной», или «теневой» экономикой. В обоих случаях, конечно, можно было откупаться от ограничений взятками. Разница состояла в том, что в «капиталистической» системе границы частной инициативы были установлены законом, а в «социалистической» системе делали вид, будто её вовсе нет. Можно считать, что в обоих случаях, испытанных в XX веке, это была «смешанная» экономика, но с различным составом «смеси». «Восточная» смесь оказалась несостоятельной и проиграла экономическое соревнование, в котором она – согласно Марксу – как раз должна была продемонстрировать своё превосходство. «Западная» смесь, после устранения пережиточных режимов «тоталитарного» типа, где также вмешательство государства было чрезмерно и хозяйство направлялось неэкономическими мотивами, оказалась способной выработать устойчивую систему производства с очень высоким уровнем потребления, при соблюдении элементарных юридических прав человека.

Предшествующая форма «капитализма», не знавшая приведенных выше механизмов государственной регламентации, тоже отнюдь не была «неограниченно свободной» рыночной системой. В XIX веке государство сохранило свои унаследованные от феодализма функции, которые всегда считались оправданием самого существования государственной власти: охрану страны от внешнего нападения, для чего содержались армия и флот; охрану порядка и соблюдение законов, для чего содержались судебные учреждения и полиция; контроль над денежным обращением, таможенный контроль, содержание дипломатической службы, содержание почтовой службы, и некоторые другие функции, вроде составления карт и демаркации границ. Сверх того, в федеративных государствах, какими были Швейцария, Германская империя и Соединенные Штаты, государственная власть должна была поддерживать равновесие между членами федерации. Все эти функции стали настолько неотделимыми от понятия государства, что их устранение кажется невозможным – или делом отдаленного будущего. Чтобы не впадать в абстракции, будем считать, что в обозримом будущем государство всё ещё будет существовать и сохранит некоторые из перечисленных традиционных функций. Чтобы их осуществлять, государство взимает налоги. В XIX веке налоги были не столь обременительны, как в XX, когда к традиционным функциям государства прибавились новые регулирующие функции, описанные выше. Но всё же препирательства о налогах были главным содержанием работы американского конгресса. Даже в Соединенных Штатах такие формы государственного вмешательства в экономику, как таможенные тарифы, налоги, законы о торговле, об отношениях между штатами, о железных дорогах и т. д., были важной частью рыночной системы. Но, конечно, рынок был в XIX веке свободнее, чем в XX, и производство развивалось быстрее. В то же время уровень потребления на душу населения был заметно ниже, а «права человека» для значительных групп населения вообще не имелись в виду.

Гипотеза так называемых «либертарианцев» представляет экстраполяции описанного опыта: предполагается, что чем меньше государственное вмешательство в экономику, тем быстрее будет она развиваться, и тем выше будет уровень «гражданских свобод». Мы рассмотрим эту гипотезу в дальнейшем.

Экономика как единая система. Экономика некоторой страны составляет, с точки зрения кибернетики, очень сложную систему. Сложность системы, в смысле кибернетики, определяется не только числом входящих в неё подсистем и их сложностью, но ещё более сложностью и разнообразием связей между ними. В конце XVIII века Джефферсон представлял себе возможную и желательную структуру американской экономики как соединение большого числа сельскохозяйственных ферм, в основном производящих единственный поставляемый на рынок товар – зерно, хлопок, табак и т. п., – но обеспечивающих большинство своих потребностей. Он не хотел чрезмерного развития городов и промышленности, поскольку видел в Европе, к каким моральным и санитарным условиям это могло привести; по его мнению, лучше было по-прежнему ввозить необходимые орудия и машины из-за границы. Правительства штатов, избираемые гражданами-фермерами, должны были быть малочисленны и дешевы, а федеральные власти и того меньше. Простота всей системы, как он её себе представлял, ироническим образом напоминает выдуманное Свифтом государство лошадей – ироническим, потому что Свифт был тори, а Джефферсон, в терминах того времени, крайний либерал. Трудно сказать, как могла бы сложиться культурная жизнь в такой системе, но надо иметь в виду, что «фермеры» в смысле Джефферсона скорее были бы чем-то вроде английских сквайров, каких он видел в Виргинии, так что это была бы несложная аристократическая олигархия. Даже в то время столь простое общество не могло существовать.

Развитие экономических связей совершенно изменило это общество. Самообеспечивающиеся фермерские хозяйства, покупавшие, по мере износа, одежду, обувь, железные орудия и изредка предметы роскоши, ушли в прошлое. Эффективность производства была куплена ценой разделения труда и жесткой специализации. Классической страной капитализма была Англия, но в Америке, не стесненной пережитками феодализма, эти процессы шли быстрее всего: она стала страной массового дешевого производства, усвоив все изобретения Европы и дополнив их своими собственными. Вместе с ресурсами девственного в то время континента, массовое производство создало богатство Соединенных Штатов, в XX веке постепенно распространившееся на б`oльшую часть населения. Уровень потребления в Америке стал наивысшим в мире, и на него стали ориентироваться все развитые страны. Впрочем, этот материальный прогресс не сопровождался развитием духовной культуры, которая опиралась на относительно бедную традицию переселенцев и, за исключением узких элитарных сред, оставалась примитивной.

Специализация производства означает огромное расширение рынка и усложнение торговой информации. Как правило, потребитель вынужден полагаться на рекламу производителей, достоверность которой он не может проверить. Конечно, он не станет покупать товар совсем уж плохого качества, или купит его только один раз; но часто он не в состоянии произвести сравнительную оценку товаров, вырабатываемых с помощью сложной технологии или представляющих собой сложные технические устройства. Отсутствие достоверной информации уже само по себе делает рынок несвободным. Потребитель, вечно занятый и сберегающий время, покупая в больших торговых центрах, разучается выбирать и чаще всего выбирает то, к чему привык и что ему чаще всего попадается на глаза. Хотя продукты высокого качества стоят дороже, удивительно, каким образом американцы соглашаются есть невкусные фрукты и овощи, невкусный до отвращения хлеб, а часто и достаточно безвкусное мясо. Столь же ограничена свобода выбора в отношении промышленных товаров: американцы одеваются шаблонно и небрежно, следуя навязываемой моде. Были интересные попытки независимой экспертизы и информации – общества потребителей, но, по-видимому, основная масса потребителей примирилась с тем, что ими манипулируют. Наряду с государственной регламентацией, политика крупных производителей и их реклама уничтожает или, во всяком случае, крайне ограничивает предпосылки свободного рынка.

Государственная бюрократия и бюрократия крупных компаний связывают экономику страны, обессиливают личную инициативу, накладывают на каждом шагу условия, не имеющие сколько-нибудь очевидного смысла для индивида; эти условия воспринимаются им как ограничение его свободы.

К этому следует добавить неэкономические расходы государственного аппарата, пытающегося заглушить недовольство беднейших слоев населения (в Америке – черных). Соответствующие программы «социального обеспечения» финансируются за счет налогов, что также не имеет ничего общего со свободным рынком.

Свободного рынка давно уже нет. Можно сказать, что в передовых западных странах установилась система планируемой экономики с некоторыми степенями свободы для производителей и потребителей. Стагнация экономики в этой системе объясняется теми же причинами, что и в случае более жесткой плановой экономики «социалистических» стран.

Можно предполагать, что самая сложность экономической системы делает её неэффективной. Разделение труда и специализация функций до некоторой стадии развития способствовали росту производства, но затем чрезмерная сложность возникшей при этом системы остановила экономический рост. В сложных системах процессы планирования и управления становятся трудоёмкими видами деятельности, часто занимающими больше рабочей силы, чем производство в узком смысле слова. А поскольку эти процессы, в отличие от производственных, совсем не умеют планировать, они приобретают паразитический характер. Короче можно сказать, что слишком сложная система перестает действовать.

Страница 3 из 7 Все страницы