Экономика и культура. Исключительное внимание к росту производства вытеснило в наше время все другие концепции «хорошего общества». XIX век был эпохой «просвещенного либерализма», когда люди верили в «прогресс», понимая его не только как увеличение материального благополучия, но и как усовершенствование человеческой личности и человеческих отношений – то есть как развитие культуры. Эта идеология прогресса, возникшая в XVIII веке, была движущей силой европейской цивилизации, после того, как лучшие умы Европы освободились от религии. Классическим выражением идеологии прогресса была знаменитая речь Антуана Тюрго, произнесенная им в Сорбонне 17 декабря 1750 года. Он был тогда молодым человеком 23 лет, а впоследствии стал знаменитым экономистом, министром, пытавшимся вывести Францию на путь свободного рынка. Но Тюрго, в отличие от Мизеса, Хайека и им подобных, был не только экономист, но и философ, понимавший сложность общественной жизни и не сводивший её к материальному благополучию.

Глубокое исследование европейской культуры предпринял в 1830-х годах величайший из историков, Алексис де Токвиль. На его книгу «О демократии в Америке» охотно ссылаются современные «консерваторы», уже слишком невежественные, чтобы её понять. Токвиль был убежденный сторонник личной свободы, пришедший к отвержению сословных привилегий (хотя он был из аристократической семьи). Он осознал парадокс свободы, проходящий через всю новую историю Европы. [Термин «парадокс свободы» принадлежит мне. Все изложенные дальше идеи принадлежат Токвилю]

Токвиль подчеркивал, что самое представление о личной свободе имеет аристократическое происхождение. В средние века единственные люди, пользовавшиеся свободой и дорожившие ею, были те, кто способен был защищать её с оружием в руках. Вначале это были только аристократы, что и нашло своё отражение в европейских языках. Французское и английское слово baron происходит от древнегерманского baro, означавшего первоначально «свободный человек», а в современном немецком языке «барон», в смысле феодального титула, выражается словом Freiherr, буквально означающим «свободный господин». В 1215 году английские бароны взяли в плен короля Иоанна Безземельного и заставили его подписать документ, прозванный «Великой хартией вольностей» (Magna charta). Согласно этой хартии, король мог взимать налоги и объявлять войну лишь с согласия выбранных баронами представителей: так возник английский парламент, послуживший первым образцом «представительного правления». Во второй половине того же XIII века в парламент вошли также представители лондонских купцов. Это был признак того, что в позднем средневековье буржуазия усилилась и почувствовала себя способной защищать свои права: торговые и промышленные города Северной Италии, Фландрии, Северной Германии («Ганза») стали реальной политической силой, породив буржуазную аристократию в виде привилегированных гильдий. Борьба этой буржуазной аристократии с прежней феодальной стала главным содержанием новой истории и привела к революциям в Голландии, Англии, Америке и Франции. Уже в XIX веке, после выхода книги Токвиля, но ещё при его жизни, на историческую арену выступил «простой народ», требовавший политического равноправия для всех граждан.

Токвиль видел основную тенденцию развития Европы за последние 600 лет в неуклонном стремлении к равенству – то есть к освобождению от сословных привилегий. «Низшие» слои общества добивались для себя той свободы, которой пользовалась вначале лишь феодальная знать. В конце XVIII века отсюда возник девиз французской революции: «свобода, равенство, братство» (liberté, egalité, fraternité). Токвиль занимается лишь первыми двумя членами этой формулы, устанавливая тесную связь между ними: «свобода» означала в европейской истории свободу от сословных привилегий, то есть равенство граждан перед законом. (Дальше мы попытаемся понять, что может означать третий член формулы – «братство»). Вначале речь шла лишь о расширении гражданских прав на «денежную аристократию», то есть на высшие слои буржуазии, требовавшие своей доли власти и получившие её раньше всего в Голландии в 1572 году и в Англии в 1688 году («Славная революция»). Но затем тех же прав потребовали более широкие слои зажиточного населения, добившиеся в Англии парламентской реформы в 1832 году; это была «цензовая демократия», признававшая гражданские права за состоятельными людьми, платившими налоги не менее установленного минимума, имевшими собственное жилище, и т. п. Наконец, дальнейшее развитие европейской цивилизации подтвердило концепцию Токвиля: в 1884 году в Англии была проведена дальнейшая реформа, предоставившая право голоса всему мужскому населению и вызвавшая аналогичные меры в континентальных странах, и уже в XX веке было признано равноправие женщин. В Соединенных Штатах, где Токвиль нашел самую развитую форму демократии, феодальные привилегии с самого начала сводились лишь к зависимости от английской монархии, а после революции ограничились неравноправием «цветных», негров и индейцев. За этим исключением, Соединенные Штаты представляли собой в начале XIX века лучший пример «равенства» и «свободы», где можно было их изучать в их практическом осуществлении, чем и занимался Токвиль.

Была ещё одна вещь, которую ясно понимал Токвиль и которую теперь мало кто понимает. Он знал, что целью «прогресса» является не экономическое развитие, а развитие культуры, и что культура по самой своей природе аристократична. В наше время принудительного уравнивания людей об этом нельзя и помыслить. Я видел единственную книгу, написанную в нашем веке, где это сказано с полной откровенностью – о греческой культуре. [Jaeger W., Paideia, в 3 томах (есть английский перевод)] Но культуру творит, в её высших проявлениях, немногочисленная элита. Для передачи и сохранения этой высшей культуры такая элита должна быть наследственной, потому что традиция всегда опирается на воспитание в раннем детстве. А это значит, что носительницей культуры является аристократия. Она создает почву для высокой культуры, а на этой почве могут процветать и семена, занесенные извне. Все высшие достижения культуры возникали не просто от материального богатства, но от соединения этого богатства с аристократической традицией, достаточно длительной и достаточно утонченной. Таковы были Афины V-го века, Италия эпохи Возрождения, викторианская Англия. И если буржуазная культура XIX века высказывала свой «демократизм» афоризмами вроде la science est roturière, [«Наука – простолюдинка»] то этим просто подчеркивалось увядание феодальной культуры. Верно, что творцы культуры могли быть простого происхождения, но их культурную среду составляли аристократы. Сократ был сын ремесленника, но ученики его были из афинской знати. Шекспир был простого происхождения, но писал пьесы для изощренной публики. Ньютон был сын крестьянина, но для него уже существовал Кембриджский университет.

«Демократизация» культуры, как впервые осознал Токвиль на примере Соединенных Штатов, может привести к её радикальному упрощению и распаду. Токвиль констатировал, что в Америке место наследственной аристократии занимают преуспевающие бизнесмены, поскольку политическое влияние и общественный престиж связываются лишь с деньгами. Но, как он отметил, при отсутствии наследственных имений и непрочности предприятий деньги редко сохраняются в одной семье и, что ещё важнее, быстро возникают состояния у людей, за которыми не стоит родовое богатство. В этих условиях, по мнению Токвиля, богатство эфемерно и не может стать отличительным признаком подлинной, то есть наследственной аристократии. Соединенные Штаты стали первой страной без всякой аристократической традиции.

Вместе с нею,– говорит Токвиль,– исчезли образцы стиля, вкуса и воспитания, всегда возникавшие в «избранном обществе» и потом распространявшиеся на низшие слои населения. Тем самым был нарушен естественный процесс культурного развития. Общее равенство приводит в Соединенных Штатах к «усредненному» образу жизни, ориентирующемуся не на лучшие образцы, а на общепринятые шаблоны поведения. Более того, всякое отклонение от таких шаблонов воспринимается как нечто неприличное и препятствует успеху в делах и в личной жизни. Индивидуальность – свойство в высшей степени аристократическое – в таком обществе не поощряется, а то и прямо преследуется. И, наконец, усредняющее действие принятых шаблонов поведения, ставшее психологическим императивом, ограничивает свободу столь же эффективно, как запретительные нормы в прошлом. Это и есть то, что мы выше назвали «парадоксом свободы»: столетия борьбы за свободу от сословных ограничений, за равенство людей перед законом привели к общественному устройству, где люди уже не испытывают потребности в свободе, не умеют ею пользоваться, и озабочены лишь материальным благополучием и безопасностью, не ставя себе никаких других целей.

Богатство и культура. Высокая культура никогда не довольствовалась сытым и безопасным существованием. У неё всегда были идеалы, побуждавшие её жить и развиваться. Как правило, культура развивается в условиях гражданской свободы и экономического роста, но без культурных идеалов эти условия ни к чему не ведут.

Превосходство Афин состояло не в том, что это был богатый торговый город. Никто не вспоминает Коринф, где было только богатство, и если вспоминают Сибарис, то лишь потому, что там жили сибариты. Прочтите у Фукидида речь Перикла, объясняющую идеалы афинской демократии, или вложенное в уста коринфянина описание неугомонного духа афинян.

Значение итальянского Возрождения было не в том, что купцы и ремесленники нескольких городов разбогатели. Как раз в ту пору, когда началось высокое Возрождение, богатство их пошло на убыль. Около 1450 года банк Медичи стал закрывать свои отделения. Козимо Медичи всё меньше занимался его делами и не учил им своих детей и внуков. Вскоре почти все банки Флоренции разорились, но художники и скульпторы всегда имели заказы. Чтобы понять, чем было Возрождение, прочтите трактат Пико делла Мирандола «О достоинстве человека».

В XVII веке во главе европейской культуры была Англия, где и началась Новая история. Испанцы были богаче англичан и были не менее предприимчивы; им принадлежала Америка. Всё это не пошло им на пользу, Испания одичала. В XVIII веке идея прогресса – главная идея европейской культуры – была развита французским Просвещением, в стране с блестящей аристократией, но с хронически пустой казной. Всё величие немецкой культуры развернулось на фоне попечительного правления не особенно щедрых государей. Что уж говорить о бедной России, где было так мало свободы, и где в XIX веке всё-таки возникла богатая культура?

Богатство само по себе – не двигатель культуры. Египет был богатейшей страной древности, но египтяне вечно повторяли свой однажды выработанный культурный стереотип. Китай раньше Европы добился богатства и комфорта, но уснул беспробудным сном. Китайцы, при всём их техническом превосходстве, не могли защититься от степных кочевников: они больше дорожили своим комфортом, чем свободой, и терпели любых завоевателей. В том же направлении движется и нынешняя западная цивилизация. Ещё в середине прошлого века Джон Стюарт Милль, неукротимый рыцарь свободы, предупреждал о грядущей китаизации английского общества. Соединенные Штаты наших дней, с их чисто материалистическими целями и ненавистью ко всякому личному превосходству, дальше всех продвинулись в этом направлении. Поскольку в наше время все «варвары» стремятся к такому же стилю жизни, западная цивилизация не может даже рассчитывать на каких-нибудь «грядущих гуннов»: лишь внутренние процессы могут в ней что-нибудь изменить.

Главный урок истории состоит в том, что само по себе богатство не гарантирует культурного развития, а чаще всего приводит к стагнации, пассивности и гибели культуры. Историки полагают, что именно так распались все высокие культуры прошлого. Часто можно услышать возражение, что в этих культурах было недостаточно свободы. Но, как мы уже видели, в современном «обществе всеобщего благосостояния» (welfare state) свобода индивида ограничена его симбиотической зависимостью от окружения и паническим страхом нарушить принятые шаблоны поведения.

Впрочем, самое серьёзное опасение вызывает здесь культурное бесплодие преуспевающего индивида. Дело в том, что в современном западном обществе единственным критерием успеха являются деньги. Невозможно уйти от того факта, что все остальные цели и достижения не доставляют индивиду ни престижа, ни самоуважения, если они не сопровождаются его обогащением. Психология этого общества попросту не принимает всерьёз никакие человеческие занятия, если они в самом деле (а не только для видимости) бескорыстны. Абсолютный эгоизм стал нормой поведения людей, обычно заявляющих о своей принадлежности к одному из христианских вероисповеданий. Христианская «любовь к ближнему» в любом частном разговоре высмеивается. Психическая установка по отношению к людям негативна: люди рассматриваются как чужие, потенциально опасные существа, с которыми индивид связан лишь общими интересами и от которых огражден лишь страхом наказания. Общие интересы обеспечиваются контрактами, а безопасность – полицией. В том и другом случае всё существование индивида зависит от государства – сознает он это или нет.

Но он не любит это государство, потому что потерял веру в создавшие это государство идеалы, в свою положительную связь с согражданами, разделяющими с ним эти идеалы. Он воспринимает государство как отвратительную машину, работающую всё хуже и обходящуюся ему всё дороже. Но в действительности он не может жить без этой машины!

Распад государственной машины породил бы хаос, в котором современный человек не сумел бы выжить. Разрушились бы экономические связи, без которых невозможно было бы выжить б`oльшей части населения. В условиях беззакония борьба за существование приняла бы жесткие формы, и несомненно возникли бы мелкие государственные образования, управляемые прямым насилием. Человечество было бы отодвинуто в раннее средневековье и потеряло бы б`oльшую часть своего культурного наследия. Нынешнее государство – плохой дом для людей. Но разумно ли разрушать этот дом, пока у вас нет лучшего жилища? Вспомните, что хотели сделать люди, певшие «Интернационал»:

«Из прошлого мы сделаем чистую доску (table rase)…

Мы переменим всё на свете, с самого основания»,

или, в русском переводе:

«Весь мир насилья мы разрушим

До основанья, а затем

Мы наш, мы новый мир построим –

Кто был ничем, тот станет всем».

Опыт истории научил нас, что разрушить старый мир гораздо легче, чем построить новый. Мы не имеем пока достаточно знаний, чтобы предвидеть, на что будет похож «новый мир», но в «старом мире» есть много такого, что мы вовсе не хотим разрушить. Единственный возможный путь улучшения этого мира – это не путь «революционного насилия», а путь постепенной культурной эволюции. В ходе этой эволюции человечество будет приобретать необходимые знания о самой сложной системе во Вселенной – о самом себе.

Для проведения необходимых реформ недостаточно отрицательного отношения к нашим собратьям по виду, оборонительной установки, выражающейся в концепции «прав человека». Эта установка, в конечном счете, воплощает инстинкт внутривидовой агрессии – инстинкт защиты «охотничьей территории», не всегда достаточный даже для выживания необщественных хищников. Открытый Дарвином социальный инстинкт также необходим для существования нашего вида. Отрицание биологической природы человека было бы столь же бессмысленно, как отрицание нашего происхождения от общественных приматов.

Как мы предположили в начале этой книги, действие социального инстинкта, первоначально ограниченное небольшой группой сородичей, затем распространилось – по-видимому, вследствие мутации – на более многочисленные сообщества – племена, – а впоследствии, путем культурной традиции, постепенно охватило всё человечество. Пока это действие ещё крайне несовершенно, но уже в наше время, после опустошительных войн, была отвергнута идеология расизма, рассматривавшая б`oльшую часть человеческого рода как рабочий скот, или как вредных животных, подлежащих уничтожению. Почти до середины этого века существовали государства, где официально поддерживалась такая человеконенавистническая идеология. В других государствах в обязательную доктрину входила «классовая ненависть», искавшая причины всех бедствий в злонамеренном поведении имущих слоёв населения, выделяемых по тем или иным формальным признакам. Во всех таких случаях предполагаемые «враги» наделялись чертами приспешников дьявола, носителей первородного греха, с бессознательной эксплуатацией вековых религиозных суеверий.

XX век был, несомненно, веком упадка культуры. Две мировые войны и атомная бомба опорочили его не только в наших глазах, но и в глазах будущих историков. Наш век подходит к концу, и хотя самое деление времени на столетия условно и не слишком серьёзно, можно всё же выделить определенный период времени – с 1914 года, когда катастрофически завершалась оптимистическая прелюдия Нового времени, до 1991 года, когда жалкий развал «Советского Союза» положил конец угрозе тоталитаризма. Если назвать этот период «двадцатым веком», то надо ли его полностью и безоговорочно осудить, как досадное отступление человечества от его извечного стремления к правде и красоте?

Думаю, что эта оценка несправедлива. XX век был всё же продолжением той же цивилизации, которая создалась в Европе и достигла в XIX веке столь высокого развития. Если можно говорить об «исторических задачах» эпохи, то задачей нашего века было распространение идеалов цивилизации на весь мир, превращение наивысшей цивилизации из всех – европейской – в будущую мировую цивилизацию. С биологической стороны это был процесс глобализации социального инстинкта; с культурной – процесс расширения гуманизма. XX век, во всех своих яростных конфликтах, стремился к этим целям и провозглашал их устами правой стороны. Неудачи и слабости этих попыток не заслоняют от историка их общее направление: «Лига Наций», «Атлантическая Хартия», «Организация объединенных наций», «Европейский Союз» были шагами к единству человечества. В начале этого движения европейская культура должна была преодолеть ретроградные тенденции в самой себе – шовинизм, милитаризм, рабское следование авторитетам. Это привело к расколам, в которых Европа едва не погубила свою культуру – если её удастся восстановить! И всё же, в XX веке права человека хотя бы номинально признаны за всеми людьми. Теперь нет ни одного государства, которое не одобряло бы – хотя бы на словах – Хартию Объединенных Наций, содержащую пока лишь благие пожелания и выразившую эти пожелания в наивной форме абстрактных идеалов. К несчастью, люди слишком заняты своими кратковременными выгодами и не принимают эти идеалы всерьез, или эксплуатируют их в интересах бюрократии.

Важным достижением XX века является принципиальный отказ от войны как средства решения конфликтов. Ещё сто лет назад – даже в Европе – война считалась благородным занятием, достойным самых просвещенных европейских наций, и военный успех должен был решать судьбу целых областей или государств, население которых никто не спрашивал. Теперь войны между европейскими странами ушли в прошлое, и лозунг «Соединенных Штатов Европы», раньше провозглашавшийся несколькими энтузиастами, становится реальностью. Конечно, умиротворение Европы отражает не только более гуманные настроения европейцев, но и общее снижение агрессивности в этой популяции, несомненно свидетельствующее об уменьшении физической и интеллектуальной энергии людей. Расширение «социальной приемлемости» оплачено ценой качественного ухудшения человеческого типа! И всё же, отказ от войн в Европе – великое историческое событие. Третьей мировой войны европейская культура не пережила бы, и понимание этого пробило себе дорогу в народных массах, даже не очень сознающих, чем они в этой культуре дорожат.

В духе нашего времени, теперь принято говорить не о высоких идеалах, а об уровне материального благополучия. Прежде всего к этому и стремятся государственные деятели Европы, вряд ли способные теперь думать о чем-то другом. И, конечно, совещания лидеров «большой семерки» тоже занимаются экономическими вопросами, торгуются и добиваются мелких преимуществ. Пусть лучше торгуются, чем воюют! Как бы ни были жалки личности, позирующие теперь на мировых подмостках, они закладывают основы мирового правительства, которое со временем сможет поддерживать порядок в тёмных углах Земли, не навязывая свою волю более просвещенным нациям.

_____

Количественное расширение европейской цивилизации сопровождалось в XX веке её качественной деградацией, снижением типа человеческой личности и, что хуже всего, исчезновением в ней культурной элиты.

Падение уровня образования, интеллекта и вкуса разительным образом заметно при сравнении книг, газет и журналов, издаваемых в наше время, с литературой начала века. Между тем, уже в 1923 году Альберт Швейцер выполнил такое сравнение с литературой прошлого века и пришел к столь же удручающим результатам. Деградация печати прямо отражает радикальное упрощение личности пишущих, иногда специально знающих какой-нибудь предмет, но в остальном столь же вульгарных и невежественных, как нынешняя читающая публика.

Возрождение культурной элиты прежде всего предполагает преодоление фикции равенства людей. Юридическое равноправие всех людей вовсе не означает, что они одинаково способны, обладают одинаковыми моральными качествами и даже одинаково ответственны за свои поступки. Юридическое равноправие – равноправие людей перед законом – есть полезная фикция, неизбежная при бессословной организации общества и признающая за каждым человеком некоторый минимальный уровень защиты от случайности и произвола. Даже в суде приходится делать поправки на уровень понимания и психической устойчивости обвиняемых и свидетелей. Особенно тяжелые проблемы влечет за собой всеобщее и равное избирательное право – этот плод вековых усилий европейской демократии. Телевидение превратило избирательные кампании в цирковые представления, где одерживают верх актеры, лучше всех подделывающиеся под сиюминутные вкусы публики. Несомненно, избирательная система нуждается в реформе, но для этого, опять-таки, нужны серьёзные люди, не боящиеся реакций толпы.

Сегодня нужна новая общественная иерархия, основанная не на богатстве и привилегиях, а на внутреннем достоинстве,– не наследственная иерархия, защищающая собственные интересы, а новая аристократия духа, хранительница высших идеалов культуры. В отличие от русской интеллигенции, давшей миру благородный пример, она должна не просто приносить себя в жертву, а уметь постоять за себя.

Но при этом идеал будущего не может быть пассивно-охранительным, и тем более корыстным. Человечеству нужен положительный идеал. Мы находим этот идеал, под разными именами, во всей истории нашего вида. Его называли гуманизмом, социализмом, но лучше всего он выражается стремлением ко всеобщему братству людей. Ещё недавно люди не отчаивались в нем и не стыдились его, а находили в нем высшую радость:

Freude, schöner Götterfunken,

Tochter aus Elysium,

Wir betreten, feuertrunken,

Himmlische, dein Heiligtum!

Deine Zauber binden wieder

Was die Mode streng geteilt:

Alle Menschen werden Brüder,

Wo dein sanfter Flügel weilt.

[Первая строфа оды Шиллера “An die Freude” («К радости»). Дословный перевод: «Радость, прекрасная божественная искра, / Дочь Элизия, / Мы вступаем, пламенно опьяненные, /Небесная, в твой храм! / Твое волшебство снова связывает / То, что жестко разделила привычка: / Все люди становятся братьями / Под твоим нежным крылом.»]

Страница 7 из 7 Все страницы