Летом 2010 года мне довелось быть в Париже, где я встретилась с Аннет Крайсер, дальней родственницей моего мужа. Как раз незадолго до этого в Париже вышла небольшая книжечка «Последнее лето детей с жёлтой звездой», авторы которой Филипп Барбо и Аннет Крайсер. Аннет рассказала мне все подробности депортации евреев в 1942 году, которую пережила в возрасте 12 лет, и подарила свою книгу, где всё это описано.

В этой книге есть и другие материалы, собранные Филиппом Барбо, но мы публикуем из неё только рассказ Аннет, который в разговоре со мной она назвала «Свидетельском прошедшей через ад».

Л. П. Петрова

Посвящение

Моей сестре Леа, с которой в юности, во время оккупации Франции, я пережила антисемитские преследования.

Светлой памяти нашей матери Софии, депортированной в августе 1942 в Освенцим, где она навсегда «исчезла», оставив нас безутешными сиротами...

А также памяти четырёх тысяч детей Франции, родившихся от родителей евреев, для которых лето 1942 стало последним летом их жизни: дней через двадцать после депортации нашей мамы их постигла та же участь, они тоже были депортированы и исчезли...

Моя личная история совпадает с историей этих детей: до их отъезда из Франции в Освенцим мы с моей сестрой прошли через те же страдания, что и дети, называемые «дети Вель д’Ив». Но, в отличие от них, я могу рассказать о тех печальных событиях, так как благодаря счастливой случайности мы с сестрой избежали депортации.

Аннет Крайсер

Париж, июль 2009

Софи Крайсер со своими дочерьми. Аннет слева, 12 лет. Леа справа, 14 лет.
Фотография сделана за день до того, когда они впервые надели жёлтую звезду

Жёлтая звезда

Эту звезду я носила с июня 1942 до января 1944. Как и полагалось, она была крепко пришита к моей куртке или моему пальто, в зависимости от времени года, на высоте груди, слева.

Когда я вышла в первый раз в Париже на улицу со звездой, мне было двенадцать лет, я училась в четвёртом классе в лицее. Я очень волновалась и чувствовала себя униженной, как оказалось напрасно: мои товарищи встретили меня в тот день очень дружелюбно.

Всё, что с нами затем случилось, я пережила с этой звездой…

Когда я садилась в поезд на вокзале Аустерлиц, обязанность носить звезду действовала уже больше месяца; это было 19 июля 1942; как раз только начались школьные каникулы. Я была с мамой и моей сестрой, на два года старше меня, и ещё было много других семей, тоже арестованных, как и мы: папы, мамы, дети – в основном, моложе нас – и далее дедушки и бабушки. За исключением совсем маленьких детей, все остальные носили звёзды, начиная с шести лет.

Дорога в лагерь интернированных

16 июля 1942 года нас арестовали дома французские полицейские – за три дня до отправления, во время облавы, названной Вель д’Ив (“Vel d’Hiv”) * Облава, названная “Vel d’Hiv” (Вель д’Ив) –  волна арестов евреев-иностранцев, включая женщин и детей, организованная французскими полицейскими  16 июля 1942 в Париже, на Зимнем Велодроме..

Это был первый случай, когда в оккупированной зоне арестовывали целые семьи; до того арестовывали только мужчин. Во всех этих случаях коллективных арестов – «облав» – еврейское происхождение устанавливалось по картотеке префектуры полиции.

Наш отец тогда был во французских Арденнах, где работал на крупную немецкую организацию по переработке сельскохозяйственной продукции. Эта организация использовала в качестве рабочей силы и евреев, и французских военнопленных, и семьи, депортированные из Польши.

Под эскортом двух полицейских мы дошли с нашими чемоданами до школы в нашем квартале, где присоединились к другим семьям, тоже арестованным, как и мы.

Вскоре после полудня нас отвезли оттуда в автобусе на Вель д’Ив * “Vel d’Hiv” (Вель д’Ив) – сокращение для названия Vélodrome d’Hiver, то есть зимний велодром. Это парижский большой застеклённый велодром, расположенный недалеко от Эйфелевой башни. До войны там проходили соревнования велосипедистов даже зимой. Вокруг трека были трибуны для зрителей с откидными сиденьями. под большой охраной. Там мы провели три дня и три ночи в ужасных условиях: никакой организации и информации, антисанитария, сильная жара, отсутствие воды, отсутствие молока для самых маленьких детей. Велодром был переполнен, стеклянная крыша казалась раскалённой до бела. Шум стоял жуткий: постоянный грохот, крики, переговоры по громкоговорителю...

Мы проехали на автобусе через весь Париж, под охраной двух полицейских, остававшихся на платформе. Это было воскресным утром. Редкие парижане на улицах, казалось, не замечали нас. Однако нас легко было опознать: целые семьи с жёнами и детьми, с жёлтыми звёздами на одежде... К нашему чувству чрезвычайного беспокойства из-за того, что мы не знали, что нас ожидает, добавилось ещё чувство беспомощности и заброшенности, которое больше нас не покидало.

Наш поезд не был пассажирским. Он состоял из вагонов для скота, в которых обычно перевозили лошадей. Нас погрузили в Париже, на вокзале Аустерлиц, на товарной платформе, потом вагоны закрыли снаружи. Пол был застлан соломой. Не было никаких сидений, ни воды, ни еды. Мы стояли, тесно скучившись в нашем вагоне. Мы не могли видеть, что происходит снаружи, так как вентиляционные окошки были зарешёчены и расположены слишком высоко. Было уже позднее утро; стояла сильная жара.

Дорога казалась очень долгой. Мы представления не имели, ни куда нас везут, ни когда мы прибудем на место. Дети плакали. Атмосфера была очень тяжёлой, напряжённой. Невыносимо хотелось пить.

Поезд эскортировали французские полицейские, в униформе. Мы не видели ни одного немца после нашего ареста. В некоторой степени нас это успокаивало. Кроме того, мы уехали из Парижа с вокзала Аустерлиц. Мама сказала нам, что мы останемся во Франции. Действительно, мы знали, что до этого составы с арестованными в Париже евреями отправлялись «на восток» с других вокзалов.

Чтобы успокоить нас, мама говорила:  «Пока мы остаёмся вместе и находимся во Франции, ничего опасного с нами случиться не может...»

Как много испытаний пришлось нам вынести за такое короткое время! Только три дня прошло со времени нашего ареста. Наша «прежняя» жизнь: нормальные постели, еда за столом со столовыми приборами, и, главное ... главное, свобода, возможность ходить, куда захочешь; та   прежняя жизнь казалась нам очень далёкой. А ещё и это путешествие в вагоне для скота.

В конце дня мы прибыли к конечному пункту назначения – Питивье, городок, в котором нам предстояло обнаружить лагерь для интернированных.

Прибытие в лагерь Питивье

Вот вкратце история нашей семьи, из которой видно, почему нам пришлось перенести анти-еврейские преследования в 1940 по 1944 годы.

Мои родители были родом из центральной Европы, из Польши и Украины, стран, которые тогда входили в состав Российской империи. Они приехали в Париж со своими родителями приблизительно в 1900 году совсем ещё детьми. Поскольку страна, где они родились, их не признала, а Франция не предоставила им своего гражданства, они являлись апатридами * Лицо, не имеющее национальности, так как ни одно государство не признаёт его своим гражданином (другой термин: «без определённой национальности»). . И хотя они были французами по цивилизации и по привязанности, во время переписи они записались как евреи, так как их имена и фамилии говорили об их еврейском происхождении. Поэтому наша мама была арестована во время облавы Вель д’Ив. Мы же, моя сестра и я, были француженками по рождению, и нас не было в списке полицейских, но мы не хотели, чтобы маму увели одну, и пошли вместе с ней. После того, как нас арестовали вместе с мамой, мы уже не могли освободиться, несмотря на французское гражданство; та же участь постигла почти всех детей, арестованных вместе с родителями.

***

Оказались на станции Питивье, семьи вышли из вагонов и собрались группками под присмотром жандармов. В Париже нас конвоировали полицейские, а в Питивье –  французские жандармы * Во Франции жандармами называют сельских и дорожных полицейских. –  Прим. перев. . Немцев не было.

Далее мы пошли пешком по дороге к деревне. Родители были очень нагружены. Детей, уставших, измученных жаждой и жарой, приходилось нести или вести за руки. Многие дети плакали. Некоторые узлы с вещами были очень громоздкие – вещи складывались в спешке во время ареста... Наша группа была очень многочисленной и впечатляющей. Столько людей со звездами! Я помню, что во время нашего марша мы не видели ни домов, ни прохожих, ни местных жителей.

Наша когорта, молчаливая, обеспокоенная, смирившаяся, продвигалась под жарким июльским солнцем. Нам хотелось поскорее добраться куда-нибудь, где мы могли бы, наконец, «расположиться»! Мы повернули налево. И там мы оказались в лагере для интернированных.

Это был «настоящий» лагерь, такой, каким его представляешь – огорожен колючей проволокой, с бойницами поверху, похожими на сторожевые будки, возвышающиеся над изгородью. На этих бойницах были установлены большие прожектора. Внутри лагеря находилось порядка двадцати бараков; бараки были деревянные, окрашенные в коричневый цвет, располагались они в ряд, их разделяли полоски земли, заросшие травой; перед бараками тянулась центральная аллея. Два первых барака, рядом с которыми находилось единственное капитальное строение лагеря, служили, очевидно, медпунктом. В одном из бараков размещалась кухня. Лагерь ограничивался по всей длине рядом колючей проволоки. За бараками возвышался большой чёрный ангар.

Когда мы прибыли в лагерь, он показался нам пустым. Но это было не так. Мы не знали, что накануне все евреи мужчины, которых интернировали в этот лагерь уже в течение нескольких месяцев, были депортированы отсюда прямо «на восток». Вокруг лагеря простирались ещё не убранные поля пшеницы, и место напоминало деревенский пейзаж. Жилищ вблизи не было. Большое число французских жандармов осуществляли наблюдение за лагерем и «следили за порядком».

Нас направили к чёрному ангару, без насилия, но очень строго, команды отдавались очень громкими голосами. Там зарегистрировали вновь прибывших. Мы по одному подходили к столу, где какой-то мужчина заполнял карточки. Нам приказали выложить деньги и драгоценности. Мама ничего не оставила.

Помню долгое, тягостное ожидание. Затем приказали разделиться на две группы: по одну сторону мужчины и их взрослые сыновья, по другую – женщины с детьми. Это было первое разделение семей. Оно прошло очень тяжело, тем более, что при этом потребовали распаковать багаж и распределить вещи между двумя группами. Вещи раскладывали, нервничая, в беспорядке, на полу. Это было ужасно. Позже бараки были распределены и закреплены за интернированными, в зависимости от пола. Но днём семьи могли свободно прогуливаться во дворе, между бараками и колючей проволокой.

Обустройство бараков было самое простое: кровати деревянные некрашеные, застеленные соломой.  Они стояли рядом, перпендикулярно стенам. Пол был земляной. Никакой мебели, без воды.  Туалеты общие, тоже самые простые сооружения снаружи, во дворе, огороженном колючей проволокой.

Вечером, в день нашего приезда, мы устроились в бараке номер 18, который нам отвели. Мама, моя сестра и я устали до изнеможения. Этот день 19 июля 1942 был очень трудным. Тем не менее, материальные условия нашего существования, казалось, улучшились: мы сможем, наконец, лечь и поспать. Три предшествующих дня, в Вель д’Ив, нам приходилось сидеть на ступеньках трибуны и пытаться уснуть в непереносимом шуме. Новое наше поселение казалось нам почти комфортным.

Потом нам подали нашу первую горячую еду: щи с несколькими картофелинами, которые нам принесли в оцинкованном корыте... Это стало обычной основной едой в последующие дни. Не помню, чтобы детям давали какую-либо другую пищу. В нашем бараке было несколько совсем маленьких детей с мамами.

В течение первых дней нашей жизни интернированных постепенно установился определённый ритм: еда, переклички * Перекличка заключенных проводилась каждый день, чтобы убедиться, что никто не сбежал. перед бараками, прогулки перед бараками в поисках новостей или встреч со знакомыми людьми. У нас было впечатление, что мы оторваны от мира, покинуты всеми на земле и даже, казалось, богом: не помню, чтобы я слышала какие-нибудь просьбы или какую-либо молитву!

Никакая «официальная» переписка не разрешалась. Мы, тем не менее, посылали письма нашему папе и французской семье мамы, оставшейся в Париже, пересылая их через жандармов, которым мы тайно платили по пятьдесят франков по курсу того времени.

Никакой информации о нашей судьбе не было. Что с нами собираются делать? И со всеми остальными детьми? Неуверенность и ожидание вызывали состояние тревоги...

Но для нас все эти неудобства – неизбежная теснота, скудная еда, невозможность нормально помыться и, далее, непреодолимая колючая проволока, олицетворяющая наше заточение – переносились легче, потому что мы были вместе с мамой, она была нашей «точкой опоры». Мама была такой надёжной, достойной, подбодряющей и призывала нас воспринимать ситуацию как временную и неизбежную.

«Это война, – объясняла она. Многие семьи разлучены, солдаты на полях битвы рискуют жизнью. Много людей в плену... Нас оккупировали немцы, но мы находимся во Франции. Несмотря на Петена и правительство Виши, здесь положение евреев не может быть таким опасным, как в Германии. Пока, мы не видели ни одного немца. Кроме того, вы уже большие. Посмотрите на всех этих малышей здесь...»

И мы надеялись, что нас освободят, благодаря нашему папе. Немецкая организация, в которой работал папа, и которая обеспечивала защиту работающих в ней евреев и их семей, была оформлена через посредничество UGIF * UGIF Union General des Israélites de France – ЕСФИ, Единый Союз Французских Израильтян, организация, созданная в 1941 г. правительством Виши по распоряжению немцев, чтобы представлять еврейское сообщество при немецком правительстве и Комиссариате по делам (французских) евреев.. Более того, моя сестра и я были француженки. Может быть, нас смогут освободить как француженок. Но наше освобождение произошло позже, не в Питивье, а в Дранси, 15 августа 1942 года, после депортации нашей мамы 3 августа.

Разъединение семей: первые депортации

Вскоре начались депортации. Первыми уехали мужчины и подростки, 31 июля 1942. В нашем бараке эти отъезды сопровождались душераздирающими сценами прощания мужчин с их женами и маленькими детьми, расставания старших сыновей с их мамами, братьями и сёстрами. Последние объятия, последние прощания, обещания встретиться «однажды», после войны. Потом – окончательный отъезд «в неизвестном направлении». Последний взгляд вслед силуэту, проходящему через колючую проволоку лагеря, по направлению к черному ангару. Мама, моя сестра и я очень расстраивались, наблюдая за этими сценами, проходившими на наших глазах. Нас напрямую это не касалось, но усиливало нашу тревогу.

Некоторые бараки опустели. Наш же пока был переполнен: в нём были только женщины и дети. Атмосфера была очень напряжённой. Что собираются делать с нами?

На нас очень сильное впечатление произвёл обыск в соседнем бараке, который очень грубо и тщательно исполнили жандармы. Искали ценные вещи, которые могли оставить в постелях недавно уехавшие. Оскорбления, грубые окрики… В бараке в воздухе летали перья от вспоротых охранниками перин * Евреи центральной Европы обычно использовали перины вместо одеял. Ввиду возможного переезда в восточную страну, они захватили перины с собой во время ареста..

Отъезд во вторую депортацию должен был состояться 2 августа * Конвоируемый состав выехал из Питивье прямо в Освенцим утром 3 августа, о чём мы узнали гораздо позже (в 1978 г, в «Мемориалах о депортации евреев во Франции» Сержа Кларсфельда).. Это был «материнский состав». Матери должны были ехать одни, вынужденные оставить своих детей в лагере, включая совсем маленьких, зависимых от мам, не зная, что станет с теми и другими.

Наша мама была в списке, который жандарм прочитал вслух перед бараком, вечером в августе 1942. Мама покинет нас. Мы пропали. Хотя с тех пор прошло много лет, ночь после этого известия до сих пор живёт в моей памяти и пронзает моё сердце болью. Прижавшись к маме, я старалась не уснуть, так как я хотела остановить время, которое шло и приближало нас к этому ужасному моменту, разлуке, которой мы так боялись.

Расставание матерей и детей происходило ранним утром следующего дня.

Это  был  неописуемый момент,   который  даже  вообразить  трудно: крики    отчаяния,    плач,    насильственное    отрывание    от    мам...    Я   не присутствовала при сценах, когда жандармы применяли грубую физическую силу,   этого  не  было  в  нашем лагере,   но  такие  обстоятельства  описаны, например, в лагере Бон-ла-Роланд.

Во всяком случае, я перенесла эту разлуку настолько мучительно, что не замечала других людей в течение всего этого долгого дня. А потом лагерь опустел...

Выкликая фамилии, жандарм собирал в группу матерей, которые фигурировали в списке, перед нашим бараком. Список включал практически всех женщин лагеря и нескольких юных девушек. Мы видели, что они ушли к чёрному ангару, как и мужчины при предыдущем отъезде. Мы, дети, остались ждать по другую сторону колючей проволоки, внутри двора. Спустя некоторое время, наши мамы вернулись к нам. Мы были отделены от них колючей проволокой. Итак, мама, моя сестра и я мы стояли под солнцем, это был длинный ряд, мамы и дети лицом к лицу, разделённые колючей проволокой, с глазами полными слёз, раздавленные глубокой болью, беспомощные, не имея возможности даже коснуться руки друг друга. Молчаливый обмен взглядами. Мама произнесла несколько успокаивающих слов, пожеланий: мы должны быть мужественными, вести себя достойно, писать нашему папе... Сама она стояла прямая и гордая, пыталась улыбаться: мы ещё увидимся...

Я не могла сдержать рыдания. Моя сестра пыталась меня утешить, как мама.

К концу дня, когда солнечный зной ослабел, прозвучал грубый приказ: надо было уходить... Мамы подчинились, обернулись ещё несколько раз и направились к чёрному ангару.

Мама была уже едва различимым силуэтом на фоне тёмной массы толпы, с которой она отныне слилась... Это последний образ мамы, который сохранился в нашей памяти. А в памяти мамы сохранился образ двух девочек со звездой... Её дочки теперь одни. Увидятся ли они когда-нибудь?

Только дети

К концу дня в барак вернулись только дети. Мы с сестрой, десятилетние, были среди самых старших. Больше всего было совсем маленьких детей. Они плакали, кричали, звали своих мам. Некоторые даже не знали, как их зовут.

Если в лагере и было несколько женщин, обязанных заниматься детьми, – социальные работники и медсёстры – даже самые добросовестные из них не смогли бы поспеть повсюду. Оставшихся без родителей детей было так много!

Малыши плакали, а мы «большие», совершенно растерянные, в отчаянии от их и нашего несчастья, не знали, что делать, и ничем не могли им помочь. Мы с сестрой тоже были растеряны и несчастны, но мы хотя бы были вместе. Это поддерживало нас. Мы находились в полном неведении ни относительно нашей детской участи, ни относительно судьбы родителей, депортированных из лагеря. Конечно, мы никогда не слышали об Освенциме * Освенцим – лагерь смерти в Польше, оборудованный газовыми камерами и крематорием. Там были убито большинство депортированных из Питивье и Бон-ла-Роланда.: мы думали, что родителей увезли в восточную Европу, в «рабочие лагеря», условия в которых были очень суровые, холодная зима, голод, беспокойство о судьбах своих детей...

Наше интернирование в Питивье было очень коротким: пятнадцать-двадцать дней для депортированных родителей, четыре-пять недель для детей, которых, начиная с 15 августа, стали увозить в Дранси. Но я навсегда запомнила те бесконечные, тревожные дни и ночи, то почти физическое ощущение боли из-за насильственного отлучения от мамы, как боли от ампутации...

6 августа третий конвой, на этот раз подростков от тринадцати до пятнадцати лет, поверг нас с сестрой в страх новой разлуки: мне ещё не было тринадцати лет, сестре не было пятнадцати. Как раз возраст подростков, подлежащих депортации. Сестра избежала депортации по счастливой случайности, но это не избавило нас от страха вероятной предстоящей разлуки.

Этот страх и отсутствие мамы были невыносимы, как, впрочем, и заточение за колючей проволокой.

Таким образом, у меня зародилась мысль о побеге. Вечером, когда я пошла в уборную * Туалет, простое сооружение, представляющее собой доску с тремя равно удалёнными отверстиями, положенную на большие железобетонные плиты., я заметила в изгороди место, где был только один ряд колючей проволоки. Более того, на это место не падали лучи прожекторов, которые освещали лагерь ночью; таким образом, эта зона оставалась в тени. Мы с сестрой были маленького роста и могли бы проскользнуть там под проволокой незамеченными. Оказавшись снаружи, мы можем спрятаться в пшеничном поле, которое ещё не было убрано и находилось рядом с лагерем, там мы оторвём свои звёзды и попытаемся вернуться как-нибудь в Париж. Мама перед своим отъездом оставила нам денег. А в Париже осталась бабушка с маминой стороны – её не арестовали, т. к. она была француженка.

Итак, я стала обдумывать план побега. Я поняла, что нам не следует нагружаться никакими вещами, убегать надо налегке. Но от моего плана побега пришлось отказаться. Не могло быть и речи сбежать мне одной без сестры. Я поговорила с ней, объяснила свой план, сводила её ночью показать место, через которое я считала возможным проникнуть наружу. И главное, я хотела, чтобы моя сестра вместе со мной приняла решение, бежать или нет. Она всегда была готова следовать за мной и сказала мне: «Послушай, я ничего в этом не понимаю, я поступлю так, как ты хочешь. Я доверяю тебе».

И меня начали мучить ужасные угрызения совести: я подумала, что если я вовлеку её в этот план, и если нас поймают, мы будем строго наказаны, и ответственность ляжет на меня.

Мысль об этом произвела на меня сильное впечатление,  и ... я отказалась от своего плана.

Итак, мы остались с остальными детьми в нашем бараке.

Неожиданное выдвижение: Помощница старосты барака в 12 лет

Мы с сестрой были в полной растерянности, не знали, что делать, чем помочь несчастным маленьким детям, оставшимся без родителей, тем более что у нас не было никакого опыта обращения с маленькими детьми. Малыши нашего барака, «покинутые» своими мамами, не умели ни улыбаться, ни играть, ни смеяться. Поначалу они много плакали, потом превратились в безразличные, апатичные существа, закрытые для какого-либо общения с внешним миром. Их лица ничего не выражали. Их пассивность поражала.

Это было ужасно. Их несчастье обостряло наше бедственное положение. У них не было никаких удостоверяющих бумаг, идентифицировать их было невозможно. Большинство малышей, с которыми мы находились в бараке, не знали своей фамилии, почти не знали имён, ни полных, ни уменьшительных. Когда в бараке появлялась какая-нибудь женщина, социальный работник или медсестра, они цеплялись за её юбку и повторяли «Мама! Мама! Мама!»

Одна семья X занимала кровати рядом с нашими: женщина и трое её детей, старшая дочь лет шестнадцати, глухонемая, и два сына семи и восьми лет, Жан и Бернар, если я не ошибаюсь. Старший сын Леон жил с отцом в соседнем бараке. Потом, 3 августа 1942 была депортирована их мама, как и наша. Леон часто приходил заниматься своими младшими братишками, занимавшими соседние с нами кровати.

Тогда один из жандармов, осматривая наш барак, в котором после отъезда подростков остались одни малыши, назначил Леона старостой нашего барака, потом нас, «больших», мою сестру и меня, «помощницами старосты барака».

Мы приносили суп в большом оцинкованном корыте, раздавали его, пытались накормить малышей. Ставили миски, клали ложки. Сначала малыши отказывались есть, плакали, звали мам, требовали немного внимания, ласки. При этом сердце разрывалось, и наши страдания усиливались. Время шло. Медленно, ужасно медленно. У некоторых детей начались поносы. У нас не было сменной одежды.

Мы выполняли свою работу как могли. Было столько дел! Кроме раздачи еды, мы отвечали за содержание барака; например, мы использовали опилки, чтобы «собирать» следы поноса с пола. Кто-то заболел скарлатиной. Мы сразу перевели барак на особое положение, поняв, что существует большой риск заражения. Леон и мы с сестрой втроём пошли в медпункт и спросили, что мы можем сделать, чтобы остановить распространение болезни. Санитарка, которая была там, посоветовала нам взять корыто, наполнить его жавелевой водой * Жавелевая вода – вода с раствором хлорной извести. – Прим. перев. и разбрызгать эту воду по полу и бараке, что мы и сделали. Заболевшего мальчика поместили в медпункт. Больше мы о нём не слышали. Других случаев скарлатины не было. Правда, выполняли мы порученную нам «властями» работу всего несколько дней.

15 августа мы покинули Питивье.

Отъезд из Питивье! В каком направлении?

14 августа 1942 года в дверях барака появился жандарм и объявил, что предстоит новый отъезд. Мы с сестрой снова очень встревожились. Наши имена были названы вместе, одно за другим. Мы почувствовали большое облегчение. На этот раз мы точно покинем лагерь.

Мы, пожалуй, были довольны. Переезд из Вель д’Ив в Питивье принёс некоторое существенное улучшение, хотя мы и оставались интернированными. Но, главное, мы надеялись, что наше следующее место пребывания будет окончательным, что мы, наконец, устроимся, и будем адаптироваться к новым условиям.

На следующий день рано утром социальные работницы зашли в барак и сказали, что мы поедем к нашим мамам. Я была готова поверить им. Моя же сестра задумалась: как совсем маленькие дети, не знающие ни своих имён, ни фамилий, смогут найти своих мам?

Каждый взял свой узелок с вещами. Старшие помогали нести вещи малышам. Мы были всего-навсего дети. Некоторые братья и сёстры держались группами вместе.

Наконец, вышли из распахнутых ворот лагеря. Но мы не были свободны: нас эскортировали жандармы. Дорогу из лагеря до вокзала, на этот раз в обратном направлении, дети прошли пешком, послушные и покорные. Мы не знали, куда нас ведут.

Пришли на станцию. Там стояли такие же вагоны для скота, в каких нас привезли сюда; жандармы заставили нас сесть в эти вагоны. Некоторые из них сказали нам, чтобы мы оставались послушными, так как,  – подтвердили они, – мы скоро увидим своих мам. Двери вагонов закрылись, нас заперли снаружи.

И началось новое ожидание в таких же тяжёлых условиях, как по дороге сюда. В это утро 15 августа 1942 г. было очень жарко. Наконец, поезд тронулся.

До Дранси было менее ста километров, но наше путешествие показалось очень долгим. Оно было невыносимым... Малыши кричали, просили пить. Многие оправлялись под себя. Запах стоял ужасный. Бесконечные остановки на запасных путях. Иногда на этих остановках мы слышали голоса железнодорожных рабочих, которые пытались нас подбадривать. Некоторые пытались также дать нам попить через зарешёченные вентиляционные окошки, но они были очень высоко, и мы не дотягивались туда. Я помню слова одного из этих рабочих, который дотянулся до одного из этих окошек, чтобы посмотреть, что там происходит в этих вагонах: «Не может быть: там только малыши на соломе». Мне показалось, что он плакал, говоря это другому рабочему на перроне.

В конце дня приехали в Дранси...

Дранси

Первое впечатление от лагеря было ужасно зловещим. Это было огромное здание из бетона, пятиэтажное, в форме латинской буквы U, огранивающей внутренний двор, выложенный чёрным шлаком. Снаружи можно было видеть только несколько высоток, в которых, по слухам, жили охранники... Ни одного дерева, ни травинки. Это зловещее впечатление ещё усиливалось оградой из нескольких рядов колючей проволоки и большим количеством бойниц, возвышающихся над зданием лагеря. Немцев не видно ни одного. Во дворе сновали в большом количестве только французские жандармы.

Интернированные были размещены по разным этажам. Это были взрослые мужчины и женщины. Их можно было видеть через открытые окна, было очень жарко.

Нас, всех детей, прибывших из Питивье, поместили вместе в одном из блоков, в конце ветви U. Нас распределили по шести подъездам на разных этажах. Там мы устроились в неогороженных помещениях, совершенно пустых «спальнях», прямо на бетонном полу, застеленном только соломой. Ни воды, ни санузлов. Никакой мебели для сидения. На лестничной площадке, на каждом этаже находилась большая «уборная», служившая туалетом. Нам было предписано находиться в этих спальнях, не разрешалось ходить на другие этажи и выходить во двор, где были общественные санузлы.

В таких плачевных условиях дети, усталые и удручённые лежали на полу. Не помню, кто занимался детьми. Может быть, были две или три социальные работницы и несколько матерей, которым удалось избежать депортации в Питивье, и которые были со своими детьми.

Вскоре стало известно о нашей депортации, которую мы ждали почти с нетерпением, – настолько условия интернирования были ужасны.

Действительно, «детей Вель д’Ив», доставленных из лагерей Луаре в Дранси, должны были депортировать почти сразу же.

Первый отъезд состоялся 17 августа, через два дня после нашего прибытия. Он коснулся интернированных, размещённых в трёх первых подъездах нашего «блока отъезжавших». В тот день, на рассвете мы услышали крики, плач, вопли людей, доносившиеся с соседних этажей, потом послышался топот во дворе, снизу от нашего блока. Снаружи, в темноте образовалась большая толпа детей.

Второй отъезд предполагался на следующий день, 19 августа должны были уезжать интернированные трёх остававшихся подъездов, в число которых входили и мы; в августе 1942 года в Дранси проходило три депортации в неделю, по тысяче евреев каждый раз.

Со времени нашего ареста 16 июля мы находились в тех же условиях, как и все интернированные дети. Но накануне депортации наша судьба изменилась, в отличие от всех остальных детей, нам неожиданно удалось избежать депортации!

Этому счастливому обстоятельству поспособствовала в большой степени наша кузина Берта. Сама интернированная в Дранси с 16 июля 1942 года, Берта работала в секретариате еврейского коменданта лагеря, тоже интернированного. Она, в частности, печатала списки людей, подлежащих депортации на основе учётных карточек интернированных. Составляя список для конвоя, отправляющегося на завтра, Берта увидела две наших фамилии, убрала их из списка и быстро пришла за нами в наш блок. Она нашла нас в нашей «спальной комнате» у окна, откуда мы, перепуганные, наблюдали за тем, как внизу, во дворе стригли детей перед отъездом. Должна была подойти и наша очередь. Меня больше ужасала эта перспектива очередного унижения, чем сама депортация (я не знала, чем она закончится). Неожиданно мы оглянулись, услышав за спиной оклик: «Аннет! Леа!»

Молодая женщина в сером фартуке и нарукавной повязке, с жёлтой звездой, обращалась к нам: «Узнаёте меня? Я  – Берта, кузина Софьи, вашей мамы. Быстро, быстро... Берите свой чемодан и идёмте со мной. Надо пройти незаметно!»

Мы пошли за ней, ошеломлённые, не произнеся ни единого слова, спустились в пустой двор и пошли по галерее, проходящей вдоль всего здания, прижимаясь к стене; потом мы попали в другой блок. Наконец, мы добрались до «спальни», в которой жили интернированные, не подлежащие депортации в ближайшее время. Их комнаты были уютнее. Мы встретились там с мамой Берты, маминой тётей; и Берта, и её мама здесь жили. Здесь же устроились и мы с сестрой и прожили там до нашего освобождения. Семейная встреча была очень сердечной и трогательной; крепкие объятия, слёзы на глазах...

«Бедняжечки вы мои!» – сказала мамина тетя, плача, – «На кого вы похожи! А что с Софьей, вашей дорогой мамочкой?»

После такого тяжёлого месяца, прошедшего со времени нашего ареста, было просто чудом вновь почувствовать себя членом семьи, почувствовать семейную поддержку!

Затем, – как мы узнали позднее, – наши имена ещё не раз появлялись в списке «отъезжавших», и Берта снова их убирала оттуда. Понятно, что она с таким нетерпением ждала нашего освобождения.

Нам надо было срочно покинуть Дранси, так как, хотя Берта  и  взяла нас под  свою защиту, наше положение  было  крайне ненадёжным. Несмотря на её бдительность, нас могли без предупреждения включить, в последний момент, в конвой депортации.

Нашего   освобождения,   вероятно,   добились   вне лагеря,   от   немецких властей, только они могли дать разрешение на освобождение. Для этого интернированные должны были подпадать под категорию «освобождаемых». К иной категории относились, например, дети, отец которых «работал на немцев», как наш папа в Арденнах. Организация ЕСФИ имела право составлять списки детей, подлежащих освобождению, и передать его для визирования в штаб-квартиру СС в Париже. Подписанный приказ об освобождении требовали в префектуру парижской полиции, которая затем передавала его во французскую администрацию лагеря Дранси.

Одна из наших тётушек, сестра мамы, которую тоже звали Берта, работала в качестве служащей в ЕСФИ. Она решила использовать свои возможности, чтобы добиться от немцев освобождения интернированных детей; конечно, она очень рисковала, ведь она тоже носила жёлтую звезду. Ей удалось освободить тридцать шесть детей, включая нас двоих * Список находится в архивах ЕСФИ, в центре современной еврейской документации.. На всё это ушло много времени, поэтому, когда мы вышли из этого лагеря, нас было всего двое, освобождённых из лагеря 23 сентября 1942 года. Все другие дети из списка были уже депортированы в августе. Мы были очень рады этому долгожданному освобождению и одновременно переживали,  что мы одни.

Итак, мы вышли из Дранси свободными, но, увы, без мамы; покрытые вшами и паршой – чем заразили нашу бабушку и наших тёть, – но на куртках были пришиты звёзды, как у законопослушных детей. Отныне мы жили в страхе перед новым арестом у нашей бабушки, в Париже, где я продолжила нормальную учёбу в школе.

В январе 1944 года наш папа сбежал при аресте евреев в Арденнах. Опасаясь преследования, нам пришлось уехать из Парижа и скрываться под чужой фамилией. Тогда мы и отпороли звезду, ту самую, с которой я начала свой рассказ.

Потом, вплоть до освобождения летом 1944 года, мы с сестрой вынуждены были «прятаться»... Но это уже другая история!

Аннет и её сестра Леа, чья звезда видна на левой стороне её пальто, с отцом Симоном (весной 1943). Фотография была сделана, когда они навестили своего отца в Арденнах, после депортации матери и их освобождения из Дранси в 1942 году