Прибытие в лагерь Питивье

Вот вкратце история нашей семьи, из которой видно, почему нам пришлось перенести анти-еврейские преследования в 1940 по 1944 годы.

Мои родители были родом из центральной Европы, из Польши и Украины, стран, которые тогда входили в состав Российской империи. Они приехали в Париж со своими родителями приблизительно в 1900 году совсем ещё детьми. Поскольку страна, где они родились, их не признала, а Франция не предоставила им своего гражданства, они являлись апатридами * Лицо, не имеющее национальности, так как ни одно государство не признаёт его своим гражданином (другой термин: «без определённой национальности»). . И хотя они были французами по цивилизации и по привязанности, во время переписи они записались как евреи, так как их имена и фамилии говорили об их еврейском происхождении. Поэтому наша мама была арестована во время облавы Вель д’Ив. Мы же, моя сестра и я, были француженками по рождению, и нас не было в списке полицейских, но мы не хотели, чтобы маму увели одну, и пошли вместе с ней. После того, как нас арестовали вместе с мамой, мы уже не могли освободиться, несмотря на французское гражданство; та же участь постигла почти всех детей, арестованных вместе с родителями.

***

Оказались на станции Питивье, семьи вышли из вагонов и собрались группками под присмотром жандармов. В Париже нас конвоировали полицейские, а в Питивье –  французские жандармы * Во Франции жандармами называют сельских и дорожных полицейских. –  Прим. перев. . Немцев не было.

Далее мы пошли пешком по дороге к деревне. Родители были очень нагружены. Детей, уставших, измученных жаждой и жарой, приходилось нести или вести за руки. Многие дети плакали. Некоторые узлы с вещами были очень громоздкие – вещи складывались в спешке во время ареста... Наша группа была очень многочисленной и впечатляющей. Столько людей со звездами! Я помню, что во время нашего марша мы не видели ни домов, ни прохожих, ни местных жителей.

Наша когорта, молчаливая, обеспокоенная, смирившаяся, продвигалась под жарким июльским солнцем. Нам хотелось поскорее добраться куда-нибудь, где мы могли бы, наконец, «расположиться»! Мы повернули налево. И там мы оказались в лагере для интернированных.

Это был «настоящий» лагерь, такой, каким его представляешь – огорожен колючей проволокой, с бойницами поверху, похожими на сторожевые будки, возвышающиеся над изгородью. На этих бойницах были установлены большие прожектора. Внутри лагеря находилось порядка двадцати бараков; бараки были деревянные, окрашенные в коричневый цвет, располагались они в ряд, их разделяли полоски земли, заросшие травой; перед бараками тянулась центральная аллея. Два первых барака, рядом с которыми находилось единственное капитальное строение лагеря, служили, очевидно, медпунктом. В одном из бараков размещалась кухня. Лагерь ограничивался по всей длине рядом колючей проволоки. За бараками возвышался большой чёрный ангар.

Когда мы прибыли в лагерь, он показался нам пустым. Но это было не так. Мы не знали, что накануне все евреи мужчины, которых интернировали в этот лагерь уже в течение нескольких месяцев, были депортированы отсюда прямо «на восток». Вокруг лагеря простирались ещё не убранные поля пшеницы, и место напоминало деревенский пейзаж. Жилищ вблизи не было. Большое число французских жандармов осуществляли наблюдение за лагерем и «следили за порядком».

Нас направили к чёрному ангару, без насилия, но очень строго, команды отдавались очень громкими голосами. Там зарегистрировали вновь прибывших. Мы по одному подходили к столу, где какой-то мужчина заполнял карточки. Нам приказали выложить деньги и драгоценности. Мама ничего не оставила.

Помню долгое, тягостное ожидание. Затем приказали разделиться на две группы: по одну сторону мужчины и их взрослые сыновья, по другую – женщины с детьми. Это было первое разделение семей. Оно прошло очень тяжело, тем более, что при этом потребовали распаковать багаж и распределить вещи между двумя группами. Вещи раскладывали, нервничая, в беспорядке, на полу. Это было ужасно. Позже бараки были распределены и закреплены за интернированными, в зависимости от пола. Но днём семьи могли свободно прогуливаться во дворе, между бараками и колючей проволокой.

Обустройство бараков было самое простое: кровати деревянные некрашеные, застеленные соломой.  Они стояли рядом, перпендикулярно стенам. Пол был земляной. Никакой мебели, без воды.  Туалеты общие, тоже самые простые сооружения снаружи, во дворе, огороженном колючей проволокой.

Вечером, в день нашего приезда, мы устроились в бараке номер 18, который нам отвели. Мама, моя сестра и я устали до изнеможения. Этот день 19 июля 1942 был очень трудным. Тем не менее, материальные условия нашего существования, казалось, улучшились: мы сможем, наконец, лечь и поспать. Три предшествующих дня, в Вель д’Ив, нам приходилось сидеть на ступеньках трибуны и пытаться уснуть в непереносимом шуме. Новое наше поселение казалось нам почти комфортным.

Потом нам подали нашу первую горячую еду: щи с несколькими картофелинами, которые нам принесли в оцинкованном корыте... Это стало обычной основной едой в последующие дни. Не помню, чтобы детям давали какую-либо другую пищу. В нашем бараке было несколько совсем маленьких детей с мамами.

В течение первых дней нашей жизни интернированных постепенно установился определённый ритм: еда, переклички * Перекличка заключенных проводилась каждый день, чтобы убедиться, что никто не сбежал. перед бараками, прогулки перед бараками в поисках новостей или встреч со знакомыми людьми. У нас было впечатление, что мы оторваны от мира, покинуты всеми на земле и даже, казалось, богом: не помню, чтобы я слышала какие-нибудь просьбы или какую-либо молитву!

Никакая «официальная» переписка не разрешалась. Мы, тем не менее, посылали письма нашему папе и французской семье мамы, оставшейся в Париже, пересылая их через жандармов, которым мы тайно платили по пятьдесят франков по курсу того времени.

Никакой информации о нашей судьбе не было. Что с нами собираются делать? И со всеми остальными детьми? Неуверенность и ожидание вызывали состояние тревоги...

Но для нас все эти неудобства – неизбежная теснота, скудная еда, невозможность нормально помыться и, далее, непреодолимая колючая проволока, олицетворяющая наше заточение – переносились легче, потому что мы были вместе с мамой, она была нашей «точкой опоры». Мама была такой надёжной, достойной, подбодряющей и призывала нас воспринимать ситуацию как временную и неизбежную.

«Это война, – объясняла она. Многие семьи разлучены, солдаты на полях битвы рискуют жизнью. Много людей в плену... Нас оккупировали немцы, но мы находимся во Франции. Несмотря на Петена и правительство Виши, здесь положение евреев не может быть таким опасным, как в Германии. Пока, мы не видели ни одного немца. Кроме того, вы уже большие. Посмотрите на всех этих малышей здесь...»

И мы надеялись, что нас освободят, благодаря нашему папе. Немецкая организация, в которой работал папа, и которая обеспечивала защиту работающих в ней евреев и их семей, была оформлена через посредничество UGIF * UGIF Union General des Israélites de France – ЕСФИ, Единый Союз Французских Израильтян, организация, созданная в 1941 г. правительством Виши по распоряжению немцев, чтобы представлять еврейское сообщество при немецком правительстве и Комиссариате по делам (французских) евреев.. Более того, моя сестра и я были француженки. Может быть, нас смогут освободить как француженок. Но наше освобождение произошло позже, не в Питивье, а в Дранси, 15 августа 1942 года, после депортации нашей мамы 3 августа.

Страница 5 из 10 Все страницы