6

Девятнадцатый век был эпохой уверенного детерминизма и гносеологического оптимизма. Как мы уже видели, эта психологическая установка опиралась на достижения точных наук, в особенности математической физики. В двадцатом веке философский климат существенно изменился, и одну из причин этого можно видеть в новых открытиях физики, которые привели к возникновению квантовой механики. Я отнюдь не свожу все изменения культуры к фазам развития естествознания и понимаю, что перемена настроения в двадцатом веке имеет и другие причины. По-видимому, так называемая западная (или христианская) цивилизация достигла в девятнадцатом веке своего наивысшего расцвета (что греки называли словом «акме»), и этот расцвет создал условия для небывалого прогресса точных и естественных наук. Ученые, число которых возросло, быстро освоили всю область познания, доступную детерминистскому подходу, и подошли к ее границам, столкнувшись с тем, что на языке старой философии называлось «непознаваемым». Этот момент научного отрезвления вовсе не совпал с началом общего упадка цивилизации: перелом в научном мышлении, связанный с концом ньютонианcкого детерминизма, относится к двадцатым годам нашего века, между тем как мрачные пророчества о судьбе европейской культуры раздались еще в середине прошлого столетия, а к концу его слились в дружный хор, предвещавший ее скорый конец. Но я не пишу историю культуры; я хочу лишь заметить, что конец детерминизма в науке не был выражением общего кризиса культуры, а возник вследствие исчерпания области научного детерминизма. Этот кризис в науке, обратно, повлиял на общий декаданс, понизив тонус всей цивилизации.

Кризис детерминизма раньше всего проявился в физике – науке, дальше всего продвинувшейся в изучении природы. В квантовой механике люди впервые встретились с принципиальной невозможностью предсказать отдельное наблюдаемое на опыте событие. Заметим, что самые простые явления повседневной жизни, вроде бросания монеты, уже приводят к непредсказуемым результатам, что и послужило мотивом создания теории вероятностей. Но до двадцатых годов нашего века ученые всегда считали, что в таких случаях невозможность предсказания связана лишь с нашим незнанием условий рассматриваемого явления: если бы мы, например, точно знали начальное положение и начальную скорость, с которыми брошена монета, то можно было бы рассчитать, как она упадёт. Как мы уже видели на примере метеорологии, молекулярные флуктуации опровергают такое оптимистическое допущение, но этот пример – недавнего происхождения и отражает уже современное научное мышление. Так вот, в физике микроскопических систем была впервые обнаружена принципиальная непредсказуемость отдельных наблюдаемых на опыте явлений, то есть невозможность определить начальные условия, при которых результат опыта будет однозначным. Я не могу здесь углубляться в квантовую механику, но покажу, в чём тут дело, с помощью некоторого рассуждения от противного.

Предположим, что электроны испускаются с постоянной скоростью в постоянном направлении, а затем погашаются экраном, где каждое попадание электрона вызывает световую вспышку. Оказывается, что места попадания образуют случайное распределение. С классических позиций (здесь начинается приведение к абсурду!) можно было бы сколь угодно уменьшить разброс точек попадания, задавая сколь угодно точно направление пучка, например, с помощью узких параллельных щелей. Но опыт приводит к другому результату: при любой точности направления электронов неизбежно получается разброс. Попробуем понять это явление, хотя бы частично, с классической точки зрения. Положение точки попадания на экране определяется макроскопическим прибором: все наши приборы должны давать показания, доступные человеческим органам чувств и, следовательно, должны быть сравнимы по размерам с нашим телом. В нашем опыте роль прибора играют щели и экран. С точки зрения кинетической теории вещества эти тела состоят из огромного числа атомов, находящихся в непрерывном хаотическом движении. Таким образом, для электрона экран не является ровной плоскостью, а представляет собой сложную систему из всех этих атомов, оказывающих на него воздействие. Поэтому для предсказания результата нашего опыта надо рассмотреть систему, состоящую из летящего электрона и ансамбля всех атомов экрана и щелей. Чтобы задать с достаточной точностью состояние всех частиц этой системы, надо выполнить огромное число измерений, каждое из которых приводит к тем же трудностям, поскольку придётся снова пользоваться макроскопическими приборами. Итак, с классической точки зрения мы приходим к бесконечной цепи экспериментов, не ведущей ни к какому результату.

Это значит, что применение к микроскопическим частицам классической физики не позволяет предсказать, где произойдет вспышка на экране – отдельное событие, наблюдаемое в микроскоп или фиксируемое на фотографической пластинке. Как мы видели, непредсказуемость в этом случае принципиальна, то есть никакое уточнение опыта не позволяет ее устранить. Так же обстоит дело и в квантовой механике, где выясняется, какова неустранимая неопределенность результатов. Если бы мы сумели – в другом эксперименте – сколь угодно точно определить место попадания электрона, то получилась бы неизбежная неопределённость импульса. Квантовая механика дает для таких экспериментов лишь статистические предсказания, то есть предсказывает лишь вероятности различных исходов опыта. Такое положение вещей часто объясняют особыми свойствами микроскопических объектов – атомов, электронов и т.  д. – но, строго говоря, эти частицы сами по себе никаких свойств не имеют, поскольку нам доступны лишь свойства системы, состоящей из частицы и прибора. А это очень сложная система – сложная в том смысле, что она состоит из очень большого числа взаимодействующих друг с другом частиц. Таким образом, теория микроскопических частиц есть, по существу, теория сложных систем, рассматриваемых в специальном аспекте, когда интересуются только свойствами изучаемой частицы, но не частиц измерительного прибора. Важно подчеркнуть, что вопрос о свойствах самой частицы, независимо от приборов, с помощью которых ее наблюдают, – это схоластический, а не научный вопрос, так как принципиально ненаблюдаемое, с точки зрения любой реалистической философии, попросту не существует.

Мы видим, что непредсказуемость (или, что то же, непознаваемость) в квантовой механике есть, в гносеологическом смысле, особенность сложных систем. Под сложной системой я понимаю систему, состоящую из большого числа достаточно сильно взаимодействующих частей. Не буду пытаться уточнить здесь это описание; замечу только, что в повседневной жизни мы сталкиваемся, как правило, с очень сложными системами, «простые» же системы искусственно создаются в лабораториях или существуют в природе в нечеловеческой обстановке, например, в космическом пространстве. Это затрудняло возникновение научного подхода к природе, поскольку объекты, поддающиеся научному исследованию, в нашем «человеческом» опыте встречаются редко или должны искусственно выделяться. Не случайно наука в современном смысле началась с объяснения движения планет, которые можно рассматривать как несколько материальных точек, находящихся в постоянных внешних условиях и очень слабо взаимодействующих друг с другом.

Уже сколько-нибудь сложная молекула является в указанном смысле сложной системой и не поддается точному расчету. С этим связаны трудности химии, не являющейся, вопреки мнению непосвященных, точной наукой. Наша Земля – очень сложная система. Еще более сложны живые организмы, и не приходится удивляться, что существует лишь теоретическая физика, но нет никакой теоретической химии, геологии или биологии. Основные (не искусственно выделенные) объекты этих наук слишком сложны, чтобы их поведение можно было предсказать наподобие математической физики.

Если мы вернёмся теперь к истории, то исторический детерминизм (и, в частности, «исторический материализм») представляется как фантастическая экстраполяция методов математической физики далеко за пределы их применимости, не учитывающая сложность рассматриваемых систем. Я имею в виду первоначальные концепции этого детерминизма, а не их нынешние смягченные истолкования, пытающиеся придать им респектабельность в иной культурной обстановке. Например, «исторический материализм» остается для меня тем, что имел в виду свирепый детерминист Маркс, предсказывавший с уверенностью визионера желательное для него будущее. Современные марксисты (например, Л. Колаковский в раннем периоде своего развития) изображают Маркса как философа, обогатившего исследование истории новой методологией; сам он не был так скромен, он считал, что открыл Закон Истории с большой буквы, точно так же, как Ньютон открыл Закон Природы. [Ср. знаменитое двустишие Поупа: Nature and Nature’s Low lay deep in night; / God said: Let Newton be; and all was light. ( Природа и законы природы были погружены во тьму. / Бог сказал: «Да будет Ньютон!» И воссиял свет.)]

Маркс предвидел и конечную цель исторического процесса – то, что он называл «коммунистическим обществом». Пользуясь уже привычным для нас сравнением, можно сказать, что его «решение исторической задачи» асимптотически приближается к некоторому предельному состоянию. Когда решение уже мало отличается от предела, оно становится статичным, то есть перестает меняться. Может быть, по этой причине мы не находим у Маркса никаких предсказаний о развитии коммунистического общества. Он твердо знал основные черты этого неизбежного конечного состояния истории, но не предвидел в нем какого-либо динамизма. В этом смысле – и не только в этом – идеальное общество Маркса напоминает христианскую концепцию «тысячелетнего царства», тоже лишенного всякого развития, хотя и не вечного, потому что через тысячу лет Христос поведет праведников в рай. Некоторые «социалисты-утописты», например, Фурье, не довольствовались таким статическим завершением истории и подробно предсказывали, что будет дальше. Научная добросовестность уберегла Маркса от таких фантазий, но присущий ему оптимизм, разумеется, не позволил ему признать итогом всей истории простое закрепление достигнутого блаженства. Маркс предполагает, что коммунистическое общество будет беспредельно развиваться в условиях свободы и изобилия, но говорит об этом лишь в самых общих выражениях: все это лежит уже, в некотором смысле, вне истории, и теория Маркса теряет свою предсказательную силу на пороге коммунизма.

Неполнота доктрины сыграла злую шутку с воинствующими марксистами, которым пришлось импровизировать уже на следующий день после упразднения капитализма. Им надо было содействовать неизбежному историческому процессу, ведущему к коммунизму, и они решили попросту этим процессом управлять. Здесь наука уступает место технике: будущее общество не предсказывается, а изготовляется по плану. С таким подходом связан очевидный парадокс.

Мы уже встретились с этим парадоксом, когда обсуждали возможность предсказания научных открытий. Тот, кто знает будущее из предсказывающей его научной теории, не может знать его слишком подробно, не отказавшись от дальнейшего участия в историческом процессе. Отбросив этот неинтересный случай, мы должны допустить у нашего исторического детерминиста знание будущего лишь в общих чертах, дозволяющее ему некоторую содействующую активность. Именно так Маркс понимал роль своих «сознательных пролетариев». Но тогда, содействуя истории, этот деятель должен следить за тем, чтобы его инженерная работа не вступала в противоречие с теоретическими предсказаниями. По-видимому, твердая вера в теорию такого рода уже порождает уверенность в невозможности противоречий: строитель истории ощущает себя орудием высшей необходимости, действующей через него, что бы он ни творил. И тогда, взирая на дело рук своих, он может быть уверен, что все получается хорошо. В чем же здесь парадокс? Да в том, что человек здесь превращается в бога. [Я ставлю здесь малое «б». Неверующий имеет право не следовать изменению моды и не обязан чтить одного из богов больше других]

В отличие от русских религиозных философов, твердо знающих, что это невозможно, я ничего не имею против того, чтобы человек со временем стал богом. Но это время еще не пришло.

Страница 6 из 9 Все страницы