7

Приведенная аргументация, как мне кажется, достаточно убедительно опровергает возможность предсказания будущих исторических событий в том смысле, как делаются предсказания в математической физике. Тем самым оказывается несостоятельной любая философия исторического детерминизма, то есть философия, утверждавшая, что можно научными методами и с научной достоверностью предвидеть историческое развитие на длительные промежутки времени. Перечитывая все эти рассуждения, не могу отделаться от впечатления их избыточности, по сравнению с достаточно банальным заключением. У читателя тоже может возникнуть ощущение, что гора родила мышь. Стóит только отчетливо представить себе, насколько беспримерны претензии «исторических детерминистов» по сравнению со скромностью естествоиспытателей, не применяющих математических методов, стоит спросить себя, далее, каковы шансы математического описания истории,– и заключение кажется очевидным. Между тем я изложил все эти рассуждения довольно сжато, и для подробного обоснования всего сказанного надо было бы написать книгу, не менее ученую, чем книга Поппера, но значительно большего объема.

Есть, однако, причина, по которой эти длинные рассуждения заслуживают внимания. Дело в том, что наука превратилась в главный авторитет современного общества, заменив в этой роли религию. Люди ищут в науке решение всех вопросов жизни, и предлагаемые решения могут рассчитывать на успех лишь в том случае, если они претендуют на научное происхождение. Между тем наука не может ответить на самые важные из этих вопросов, поскольку они не допускают рациональной формулировки. Я не хочу этим сказать, что такие вопросы бессмысленны. Когда люди спрашивают себя о «смысле человеческой жизни» или о «конечной цели истории», они выражают этим свои глубокие эмоциональные потребности, и ответы в виде мифов и религиозных учений удовлетворяют эти потребности, в чем и состоит их назначение. Но когда вопросы предлагаются науке, им надо придать форму, допускающую научный ответ. Все научные утверждения имеют условную форму: «Если выполнен некоторый комплекс условий А, то наблюдается (достоверно или с такой-то вероятностью) явление Б». В применении к «основным вопросам бытия» самое большее, на что способна наука, это предсказания следующего типа: «Если ты сделаешь А, то получишь результат Б». Но это и есть предсказание исторических событий, о котором была речь. Таким образом, предсказание будущего исчерпывает все, что наука могла бы сделать для онтологии; остальное онтология должна делать сама. Но публика, уже не верующая в мифы и религии, этого не понимает; она хотела бы получить от науки всё, чего жаждет человеческая душа, и довольствуется всем, что ей обещают. Если кто-нибудь обещает предсказывать будущее научными методами, и в особенности гарантирует благоприятный исход этого мучительного процесса, то ему обеспечена благодарная аудитория. Ясно, что спрос рождает предложение.

С тех пор, как существует наука, люди пытаются вывести из наличных научных знаний ответы на жгучие «вопросы бытия». Иллюзорные построения, якобы связывающие науку с этими вопросами, Филипп Франк называет «постижимыми идеями». [В русском переводе «философия науки» – «интеллигибельные идеи», что очень yж плохо звучит. Если это философский термин, тем хуже]

Эти построения возводят обычно популяризаторы и философы, нередко ученые других специальностей, не вполне понимающие, на чем они строят, а в наихудшем случае – сами ученые-специалисты, не видящие ограничений, обесценивающих такие экстраполяции.

«Постижимая идея», как бы к ней ни относились специалисты, может завоевать доверие народных масс, наивно предполагающих, что им преподносят подлинные достижения науки. Как правило, именно таким образом возникают «идеологии», причем сами идеологи могут искренне верить в строгую научность своих идей. Более того, такая внутренняя убежденность идеологов составляет важное условие успеха их проповеди, точно так же, как это было с религиями. Вера в неизбежное наступление «коммунизма», якобы предсказанного наукой, сыграла фатальную роль в истории XX века и до сих пор не вполне изжита в народном сознании.

Я не хочу этим сказать, что мечты о «коммунистическом обществе» бессмысленны. Многие заветные мечты человечества опережали реальные возможности, но со временем осуществились. В наше время эффективно работающая рыночная экономика заставляет людей забыть человеческую реальность капитализма – его ужасное прошлое, усеянное костями принесенных в жертву миллионов, и его жалкое настоящее, прикрывающее материальным изобилием духовную нищету. Совсем не бессмысленна и мечта о социальной справедливости, выраженная словами «Каждому по его труду». Нет ничего отвратительнее самодовольства. Нынешнее «общество массового потребления» гордится тем, что создало исправно работающую машину. Мудрецы прошлого, которые, право же, стоили нынешних [“Les sages d' autrefois, qui valaient bien сeux-ci”. Так начинается одно стихотворение Верлена. Вряд ли он имел в виду Перикла, но уж больно хороша эта строка. Перикл был не так самодоволен, как президент Буш. Он говорил афинянам: «Страны, где сражались наши воины, стали свидетелями причиненного нами добра и зла»], тоже гордились своей общественной машиной. Но пока они хлопотали о правилах уличного движения, безумцы мечтали летать. Первая теория воздухоплавания состояла в том, что надо склеить крылья из птичьих перьев, и эта теория провалилась. Отсюда вовсе не следовало, что летать невозможно, но замысел пришлось отложить. Когда я слышу, как нынешние мещане презрительно третируют революционеров, мне приходят на память слова Экклезиаста: «Живая собака лучше мертвого льва».

Вернемся теперь к нашему предмету. В философии, точно так же, как в музыке, разработанная тема сменяется контрастирующей темой; в музыке это называется сонатной формой, а в философии – ужасным словом «диалектика». Мы рассмотрели притязания «исторического детерминизма» и убедились в их несостоятельности; следует ли отсюда, что не может быть никаких законов истории? Ответ на этот вопрос зависит от того, что называть «законами истории», и Поппер дает им определение, мало отличающееся от представления о закономерностях временны’х последовательностей, сложившегося в физике. Ясно, что при таком определении «законов истории» не может быть. Но затем Поппер замечает, что по эмпирическим данным можно всё же делать некоторые краткосрочные предсказания, а это, в свою очередь, позволяет время от времени «чинить по кускам» общественный механизм (он употребляет слово piecemeal, означающее «постепенно», «по частям»). Мне кажется, что эти положительные уступки очень уж скромны и выражают глубокий пессимизм Поппера по поводу состояния общественных дел во время написания его книги. Вынужденный эмигрировать из оккупированной нацистами Австрии, философ находился в то время в Англии, единственной стране, всё еще сопротивлявшейся агрессии. Меньших уступок он сделать не мог, поскольку был уже опыт государственного регулирования экономики, например, рузвельтовский «новый курс», и гораздо более глубокий опыт шведских социал-демократов, начинавших тогда свой исторический эксперимент. Вероятно, Попперу были известны и разработанные в то время экономические модели Тинбергена и его сотрудников, описывающие глобальные циклы деловой активности. Применение этих математических моделей, вводивших целенаправленное государственное вмешательство в виде гибкого контроля над ценообразованием и кредитом, позволило избежать общих экономических кризисов после второй мировой войны. Некоторые экономисты полагают, что эти модели могли бы предотвратить всемирный кризис 1929–33 годов, а тем самым немецкий фашизм и войну.

В настоящее время экономисты и социологи не сомневаются, что значительные фрагменты исторического процесса могут быть описаны моделями, аналогичными применяемым в физике. Но, разумеется, эти описания составляются на небольшие промежутки времени (несколько месяцев или несколько лет). Они касаются только определенных количественно измеримых характеристик, зависящих от небольшого числа опытных или гипотетических параметров, а также, вообще говоря, от большой массы начальных и краевых данных, что требует применения компьютеров. [Они применяются теперь и в небесной механике, но там без них еще можно было обойтись: почти все расчеты выполняла для Лапласа одна сотрудница, с помощью семизначных логарифмов] Когда завершается расчетный период, данные обновляются и выполняется расчет на следующий промежуток времени. Такая корректировка данных предотвращает накопление ошибок, что обесценило бы те же вычисления в применении к большому промежутку. Таким образом получаются краткосрочные прогнозы, очень полезные для управления процессом, поскольку они обнаруживают и позволяют предотвращать нежелательные тенденции. Разумеется, можно рассчитать и различные варианты, вводя те или иные зависящие от заказчика значения параметров. Здесь мы уже сталкиваемся с важной чертой «социального планирования»: люди не ограничиваются предсказанием «естественного» течения процесса, но рассчитывают влияние зависящих от человека условий, чаще всего регулируемых государством.

Вообще, государственное регулирование экономических и социальных процессов старо, как мир, и не следует думать, будто всякое вмешательство государства в эти дела есть социализм. [Это мещанская реакция на специфические способы регулирования в нашей стране. Ее характерным представителем является И.Р. Шафаревич]

В последние десятилетия оно усилилось во всех странах: даже поощрение частной инициативы является теперь государственной программой. Я могу пояснить мое отношение к государственному регулированию следующим сравнением. Всякая машина может быть полезна или вредна, очень часто полезна одним людям и вредна другим. У этих последних может возникнуть представление, будто все машины – зло, и вслед за тем стремление от них избавиться. Так рассуждали луддиты, английские рабочие, разорённые введением машин: они ломали все машины, до которых могли добраться. Но всё это не значит, что надо отказаться от применения машин.

У нас многие воображают, будто все вопросы экономики может разрешить «свободный рынок» при полном невмешательстве общества, органом которого должно быть государство. Сторонники этой идеи не затрудняют себя аргументами. Если им заранее известно, какие результаты даст полное «освобождение рынка», то мы имеем здесь еще один рецидив исторического детерминизма, с обеспеченным счастливым концом. Если же это неизвестно, то надо рассчитать различные варианты, с тем или иным вмешательством государства, что и делается во всех цивилизованных странах. Глупее всего метание от плохого к неизвестному, потому что совершенно свободного рынка нигде не было и нет.

Можно заметить, что краткосрочные предсказания, о которых теперь идёт речь, как правило, связаны с активным воздействием людей на течение процесса. Строго говоря, здесь в науку вторгается техника, потому что наука отвечает на вопрос, что произойдет в данных условиях, а техника меняет эти условия, чтобы произошли желательные события. С техникой в исторический процесс входит чуждое науке понятие цели, что изменяет смысл интересующей нас проблемы. С этим понятием мы еще столкнемся дальше.

В каком же смысле могут существовать законы природы? Пытаясь ответить на этот вопрос, Поппер подходит к нему логически. Мы же прибегнем к сравнительному методу и попробуем выяснить, что называют «законами природы» вне математической физики. По-видимому, естественно начать с вопроса, что такое «законы биологии», поскольку объекты биологии приближаются по сложности к человеческому обществу и являются его составными элементами.

В биологии мы обнаруживаем закономерности иного рода, чем описанные выше. Простейшие из них выражают функциональные зависимости между результатами наблюдений. Известно, например, что у близких видов или разновидностей одного вида ряд признаков определенным образом зависит от климата: при переходе от экваториальных областей к полярным у млекопитающих удлиняется шерстяной покров, уменьшаются уши и т. д. Затем следуют корреляции: оказывается, целый ряд признаков появляется вместе, что связано с образом жизни соответствующих групп животных, например, хищников или травоядных. Функциональные зависимости и корреляции составляют начальную стадию любой науки; с них начиналась и физика, отчего возникла иллюзия, будто каждая наука в развитой форме должна напоминать физику наших дней. Крайним выражением этого убеждения была статья великого математика Давида Гильберта, опубликованная в 1917 году, где он устанавливает даже стандартную форму всякого высокоразвитого знания: оно должно превратиться в дедуктивную систему, построенную на небольшом числе аксиом, подобно тому, как он сам построил геометрию. Еще раньше, на рубеже столетия, Гильберт поставил задачу «аксиоматизации физики», с которой и следовало начать выполнение этого проекта. Хотя значительные фрагменты физики поддаются аксиоматической трактовке, проект Гильберта в целом не увенчался успехом, и все, что мы знаем, не предвещает в обозримом будущем никакого единого образца науки.

Уже на следующем уровне биологии, в классификации живых организмов, мы сталкиваемся с новой ситуацией, не встречающейся при описании неживой природы. Как мы теперь знаем, единство природы проявляется не только в строении вещества из небольшого числа элементарных частиц, но и в «общем происхождении», поскольку вселенная возникла вследствие взрыва в одной точке. Но объекты неживой природы наблюдаются в большом числе однородных экземпляров: астрофизика основана на том, что имеется огромное число звезд аналогичного строения, химия изучает вещества, каждое из которых представлено любым числом тождественных образцов, и т. д. Так же обстоит дело в биологии, пока мы ограничиваемся особями одного вида; но при изучении всего животного и растительного мира обнаруживается единственная в своем роде система, и приходится отказаться от преимуществ, связанных с наблюдением множества однородных систем. Даже геологи, изучающие столь уникальную систему, как Земля, надеются понять некоторые вещи, сравнивая ее с другими планетами. У биологов нет таких надежд. Классификация живых организмов вовсе не напоминает классификацию частиц в физике, соединений в химии или галактик в астрономии. В неживой природе имеют дело с «популяциями», распадающимися на классы сходных объектов, но сходство вовсе не означает настоящего «родства»: все электроны одинаковы, и есть множество очень похожих галактик, но это вовсе не свидетельствует об их общем происхождении. Между тем классификация Линнея, основанная на внешних признаках, оказалась «естественной», то есть выражающей разные степени генетического родства, и мы знаем теперь, по тождественности химического аппарата репродукции, что всё живое на Земле происходит от одного общего предка. Линней этого не знал и полагал, что виды всегда оставались неизменными, как их создал бог; но его классификация совпала в главных чертах с родословным деревом жизни.

С конца восемнадцатого века биологи занялись построением временны’х последовательностей, выражающих эволюцию видов. Первые эволюционисты, например, Эразм Дарвин и Гете, не имели рационального объяснения эволюции, а Ламарк предложил ошибочное, но они впервые осознали, что виды вообще меняются. Возник вопрос о причинах, вызывающих образование и изменение видов, вопрос, на первый взгляд напоминающий подход физиков, отыскивающих приложенные к телу движущие силы или источники тепла, определяющие изменение температуры. Сходство казалось столь очевидным, что выражение «движущие силы эволюции» до сих пор встречается в литературе; но ответ, предложенный Чарльзом Дарвином, вовсе не был похож на построения физики.

Дарвин отдавал себе отчет в том, что физические причины эволюции слишком многочисленны и сложны, чтобы можно было описать их одной схемой. Он не пытался составить какие-либо «уравнения» биологической эволюции, а предложил общий эвристический принцип, позволяющий в применении к каждому отдельному виду последовательно ставить вопросы о происхождении тех или иных его признаков и отвечать на эти вопросы, используя имеющиеся сведения об образе жизни вида. Ответы эти носят качественный характер, и ни в одном случае мы не имеем количественного описания истории какого-нибудь реального вида, хотя и построены искусственные модели эволюции в крайне упрощённых условиях. Но поразительнее всего то, что у Дарвина принципиальный детерминизм соединяется с практическим применением телеологии. Ньютонианская концепция естествознания решительно отвергает понятие цели, усматривая в нем пережиток средневековой схоластики: исследование явлений должно идти от причины к следствию, но никак не в обратном направлении. Эта философия превосходно оправдала себя в широком круге явлений.

Эвристический принцип Дарвина состоит в том, что для каждого наличного признака надо прежде всего ставить вопрос, чем этот признак содействует сохранению вида, то есть какие условия могли способствовать выживанию особей, обладавших этим признаком. Дарвин вовсе не предполагает, что ход эволюции каким-то образом определяется конечной целью: согласно Дарвину, природа действует в соответствии с философией Ньютона, то есть в природе каждое следствие зависит лишь от предшествующих ему во времени причин. Но исследователю предлагается действовать обратным образом, то есть (по крайней мере на первом этапе) идти от наблюдаемого «следствия» к причинам, которые могли бы к нему привести. Это и есть знаменитый вопрос Дарвина «зачем?»: «Зачем кошке острые кривые когти?». В сущности, логика исследования здесь не очень отличается от обычной, потому что любой учёный чаще ставит вопрос о причинах известного явления, чем выводит следствия из уже известных причин. Но у Дарвина каждый видовой признак рассматривается с точки зрения его целесообразности, что и придает его теории телеологическую окраску. Я не буду здесь углубляться в вопрос, в каком смысле природа следует философии Ньютона: очевидно, в переносном смысле, потому что природа вообще не философствует. Далее, я с сожалением должен отказаться от экскурса в так называемые «вариационные принципы» физики, производящие впечатление, будто и неживая природа ставит себе целью достижение возможного совершенства. Пожалуй, философия детерминизма здесь впервые натолкнулась на подводный камень телеологии. Мопертюи, высказавший первый принцип этого рода, вызвал яростную враждебность Вольтера, и продуктом этой гносеологической ссоры был «Кандид»; а Эйлер твердо верил, что в природе всё устроено наилучшим образом, и видел в вариационных принципах проявление божественного промысла. Говоря об этом предмете, я хочу лишь напомнить, что детерминизм в смысле Ньютона и Лапласа отнюдь не был единственно возможной философией естествознания; после Дарвина и квантовой механики он занял в науке более скромное положение и не может уже служить обязательным образцом.

(Спешу отмежеваться от нежелательных союзников: предыдущие рассуждения не имеют ничего общего с философским иррационализмом или модными в наше время попытками компрометировать науку в интересах религии. Я написал все это, чтобы продемонстрировать богатство методов научного исследования, далеко выходящих за пределы математической физики в ее классическом или современном виде.)

Но, как мне кажется, для понимания «законов истории» могут быть особенно важны бурно развивающиеся в последнее время науки о поведении (behavioural sciences). Эти науки отнюдь не отказываются от применения математики, и хотя на первом этапе их развития математический аппарат не играет в них особой роли, уже ясно, что адекватная им математика не будет похожа на применяемую в математической физике. Здесь работают идеи кибернетики, причем главное их значение не в количественных расчетах, а в концепциях, позволяющих понять поведение животных и человека. Можно сказать, что в изучении поведения применяются качественные идеи математики, выработанные уже в нашем столетии: в числе дисциплин, используемых в кибернетике, можно указать математическую логику, абстрактную алгебру, теорию информации, теорию автоматического регулирования и топологию.

Поведение животных (и в значительной степени человека) является предметом этологии. Конрад Лоренц, придавший этологии эволюционное направление, сумел объяснить происхождение высших эмоций, источником которых оказался открытый им инстинкт внутривидовой агрессии. Его книга «Так называемое зло» («Das sogenannte Böse»), известная в английском переводе под названием «On aggression», по своему влиянию на человеческое мышление сравнима с дарвиновым «Происхождением видов». [Примечательно, что она переведена на все цивилизованные языки, кроме русского. Это объясняется тем, что Лоренц говорит также о поведении человека] В этологии важную роль играет идея обратной связи, и после возникновения кибернетики Лоренц стал прибегать для иллюстрации некоторых форм поведения к электрическим схемам.

Другой наукой о поведении является современная психология, составляющая теперь целый ряд дисциплин. Начало научной психологии положил Фрейд, открывший значение бессознательных процессов в человеческой психике. Выводы психоанализа во многом сходятся с результатами этологии, построенной на совсем иной эмпирической основе. Новейшие методы психологии («нейролингвистическое программирование») существенно опираются на разработанную лингвистом Хомским теорию трансформационных грамматик, где методы математической логики и кибернетики были применены к изучению языка. Понимание структуры языка и законов человеческой коммуникации может оказаться ключом к разгадке работы мозга. Конечно, мозг человека – необычайно сложная система; сомнительно, чтобы эта система могла вполне понять самоё себя, но мы теперь делаем первые шаги в этом направлении.

Мне кажется, не следует отождествлять «законы природы» с закономерностями детерминированных временных последовательностей, как это по существу делает Поппер. Не сомневаюсь, что такая утрированная трактовка вопроса уже и тогда, почти полвека назад, не вполне отражала его взгляды, а была приспособлена к специальной задаче – опровержению «историцизма». Если понимать «законы природы» в достаточно широком смысле, отвечающем современному состоянию науки, и если, разумеется, считать историю человечества одним из явлений природы, то вопрос о «законах истории» остается открытым.

Построения, аналогичные функциональным зависимостям и корреляциям биологии, можно найти уже у Геродота, и все серьезные историки следовали его примеру. Успехи наук о поведении человека позволяют надеяться, что будет создана историческая психология, которая использует дошедшую до нас массу документов прошлого для более объективного понимания мышления и поведения наших предков. Но пока историческая наука еще не дождалась своего Линнея и, тем более, своего Дарвина. Слишком близкое следование этим примерам вряд ли приведет к чему-нибудь интересному: ни Линней, ни Дарвин не были подражателями Ньютона, а их подражатели в общественных науках не заслуживают похвалы. Известно, сколько вреда нанесли так называемые «социал-дарвинисты», на брошюрах которых воспитывался Гитлер; их образцом был философ Спенсер, скучный эрудит, пытавшийся механически перенести на общество дарвинову теорию эволюции.

Историки нашего времени, деморализованные поражением «историцизма», не ищут больше «законы истории», а попросту заготовляют материал без всякой видимой цели. Это явление не случайно, а отражает общий упадок культуры в нашем столетии: гораздо интереснее были историки прошлого, не боявшиеся рассуждать о своем предмете. В исторической науке девятнадцатый век намного превосходил двадцатый. Эта «нищета историографии» особенно ярко проявляется в области духовной культуры: подобно всем обывателям нашего времени, современные историки отвернулись от духа, всецело обратившись к материи. Но в области истории материальной культуры и нашему веку принадлежат немалые заслуги; достаточно вспомнить таких исследователей, как Ростовцев и Бродель.

К сожалению, заготовка материалов для будущего, не направляемая теоретической мыслью, чаще всего оказывается бесполезной. Один биолог рассказал мне, что усилия так называемых «натуралистов», увлечённо коллекционировавших всевозможные курьезы, принесли науке мало пользы, потому что эти люди не знали, что искать. В каждом биоценозе,– сказал он мне,– есть небольшое число видов, играющих в нём решающую роль, но о них натуралисты ничего не узнали: остались неизвестными их численность, распределение, состав питания и взаимные зависимости. Что касается редких видов, за которыми охотились излюбленные персонажи Жюля Верна, то без них экология может обойтись. Я оставляю это утверждение на совести моего собеседника и подозреваю, что он не совсем прав, но нынешние историки, собирающие факты и не смеющие о них думать, напоминают мне этих энтузиастов с сачком.

Страница 7 из 9 Все страницы