Статья написана в 1992 или 1993 году. Для удобства чтения девять авторских разделов озаглавлены редактором.

Этот обзор латиноамериканской проблемы возник из моих споров с американцами, главным образом из числа левых радикалов. Отсюда две особенности моей статьи, которые могут вызвать удивление у читателя, не принадлежащего этой группе людей.

Во-первых, я начинаю с подробного обзора «традиционного» состояния Латинской Америки, то есть ее состояния до середины нашего века, когда там развились революционные движения, прямо или косвенно направленные против гегемонии Соединенных Штатов. Эта часть статьи имеет целью изложить мое представление о предпосылках революционного движения в Латинской Америке, чтобы мои американские друзья убедились, что между нами нет особенных различий в знании и понимании существовавших там условий.

Вторая особенность статьи – это объяснение некоторых очевидных условий жизни в тоталитарных государствах. Опыт показывает, что американцы, даже много читавшие о таких режимах и пытавшиеся установить контакты с людьми в условиях тоталитарного государства, плохо понимают психологию населения таких стран, и даже не отдают себе отчета в структуре действующих там механизмов. Таким образом, эта статья предназначена для американцев, имеющих, может быть, со мною общие идеалы, но иначе понимающих рассматриваемый предмет.

1. (История колонизации Америки)

Латинскую Америку колонизировали испанцы и португальцы, Северную Америку – главным образом англичане. Колонизация Латинской Америки была почти завершена к началу XVII века, когда только начиналось переселение в Северную Америку предков нынешних белых американцев. Эти события разделяет не только столетие (1500–1620 годы), но в действительности целая историческая эпоха. Испанцы и португальцы, пришедшие в Америку после Колумба, были почти во всем средневековые люди и, в частности, ревностно верующие католики; английские колонисты, начиная с «Мейфлауэра», были верующие протестанты, но почти во всем люди нового времени. Вера их была менее церковной, более направленной на личное спасение, и они были меньше заинтересованы в прозелитизме. Индейцы Северной Америки были менее развиты в культурном отношении, малочисленны в огромной стране. Они почти не оказывали сопротивления белым, а уходили на запад, где было много места для их кочевой жизни. Смешение рас на севере Америке не происходило. На юге оно произошло. Здесь испанцы столкнулись с развитыми цивилизациями и плотным населением, которому некуда было уйти. Крайняя жестокость колонизаторов не помешала их смешению с индейцами. Бóльшая часть Латинской Америки – метисы, усвоившие испанский или португальский язык. Меньшая часть сохранила индейские языки и не смешивалась, но почти все приняли католическую веру. Поскольку в населении встречаются всевозможные расовые комбинации, в Латинской Америке меньше расизма, чем в Северной, и нет столь резкого барьера, социального и культурного, разделяющего в Соединенных Штатах белых и «цветных».

Впрочем, ключевые позиции в хозяйстве всегда оставались в руках «чистых» европейцев, гордящихся своим происхождением. Лишь мексиканские революции 19 века внесли в это положение некоторые коррективы. И все же, эти «белые» составляют небольшое меньшинство, а индейцы и их потомки-метисы – подавляющее большинство. Положение «цветных» в Латинской Америке, следовательно, совсем не то, что в Соединенных Штатах: они психологически не столь подавлены, и не столь подвержены комплексу неполноценности, привитому «цветным» в Северной Америке. Мне встречалось много этнографов, изучавших расовый вопрос на островах Карибского моря; они уверяют, что главная проблема негров не в том, что белые считают их хуже себя, а в том, что они сами подсознательно разделяют такую установку. Рабство в течение долгих поколений имеет свои психологические следствия, и я наблюдал аналогичные явления у нерусских народов, колонизированных Россией. Несомненно, такая психология меньше угнетает «цветных» Латинской Америки, оставляющих подавляющее большинство населения и сохранивших в значительной части племенную структуру и традиционный уклад жизни. Их проблема – не столь расовая, как социальная.

2. (Общественный строй в Латинской Америке к середине 20 века)

К середине двадцатого века в Латинской Америке сложился общественный строй, который я сейчас опишу. Вы сами сможете судить, насколько это мое описание соответствует вашим знаниям и представлениям, но я уверен, что здесь больших расхождений не будет, поскольку изображаемая историческая ситуация хорошо отражена в исследованиях социологов и историков, и в общих чертах не оспаривается никем.

В большинстве стран Латинской Америки сохранилось полуфеодальное, или даже почти феодальное общество, возникшее после колонизации, в котором главным видом производства было сельское хозяйство, с прибавлением в отдельных местах горнодобывающей промышленности, также устроенной на средневековый лад. Более «развитые», то есть более затронутые прямой колонизацией местности делились на «асьенды», помещичьи землевладения, в которых положение крестьян – «пеонов» – мало отличалось от положения крепостных в Европе раннего средневековья, а в ряде случаев напоминала положение рабов в древнем Риме. Для работы на плантациях ввозили также (до середины прошлого века) черных рабов из Африки, так что в Латинской Америке есть теперь и слой черного населения. Там, где возделывались плантационные культуры – сахарный тростник, кофе, рис, табак, бананы, хинин, кока, каучук, – или где велась хищническая эксплуатация лесов, пеоны находились практически в рабстве, даже если юридически они считались свободными, под начальством надсмотрщиков «классического» типа, известных в Соединенных Штатах в период рабовладельческого хозяйства на Юге. В асьендах, или латифундиях, крестьяне были в положении крепостных, если не юридически, то экономически порабощенные вечными долговыми обязательствами. Такое положение еще в девятнадцатом веке привело к ряду крестьянских восстаний, особенно в Мексике, где проводились земельные реформы, не намного улучшившие положение крестьян. Зависимость от государственной бюрократии, от банков и посредников-торговцев оказалась почти столь же тяжелой, как была зависимость от помещиков.

В промышленности, где главными продуктами были серебро, золото, медь, а в двадцатом веке также нефть, положение шахтеров также мало отличалось от рабства; при отсутствии механизмов, изнурительный ручной труд переносился лишь с помощью наркотического средства – листьев коки, и продолжительность жизни рабочих была коротка. Во вновь возникших центрах промышленности, в больших городах, таких как Рио да Жанейро, Сан-Паулу, Буэнос Айрес и Мехико, бегство крестьян в города создало обилие дешевой рабочей силы, и тем самым особенно благоприятные возможности для ее эксплуатации местными и иностранными капиталистами. Безработица в городах обеспечила промышленникам резерв рабочих рук, переполнив предместья обнищавшими людьми, готовыми на любую работу, и в значительной части пополняющих ряды преступного мира.

Почти поголовная неграмотность народов Латинской Америки препятствовала организованному профсоюзному движению и формированию политических партий. Политика была в Латинской Америке привилегией правящей элиты, преимущественно происходившей из «несмешанных» потомков колонизаторов, и отчасти из более поздних белых эмигрантов.

В более отдаленных областях, в джунглях и на горных плато Южной Америки жили индейские племена, сохранившие свой традиционный образ жизни, свои языки и остатки своей культуры. Эти племена, совершенно бесправные и презираемые государственной администрацией, подвергались всяческой эксплуатации и вымогательству, а при обнаружении в их местностях природных богатств беспощадно истреблялись. Эта практика продолжается и по сей день.

Феодальная структура латиноамериканского общества означала почти полное отсутствие доступного образования и здравоохранения, составлявшие привилегию имущих классов. Наложившаяся на этот уклад жизни урбанизация и миграция обнищавшего населения в промышленные центры привела к распаду семей, детской беспризорности и, вследствие этого, размножению молодежной преступности и проституции. Политические режимы стран Латинской Америки легко мирятся с «фавелами», районами трущоб вокруг больших городов, и ничего не делают, чтобы помочь их обитателям. Социальное расслоение в Латинской Америке гораздо более жестко, чем в развитых капиталистических странах. Общество более очевидным образом делится на бедных и богатых, бесправных и привилегированных. Господствующие классы афишируют свое богатство и власть, демонстрируя презрение к простому народу нередко в тех же формах, как в Средние века.

3. (Зависимость Латинской Америки от США)

Особой чертой экономического и политического положения Латинской Америки была (и остается) ее зависимость от Соединенных Штатов. После освободительного движения в начале 19 века страны Латинской Америки добились независимости от Испании и Португалии, но движение это было главным образом делом бедных колонистов, мало затронувшим интересы подневольного коренного населения. В многочисленных вновь возникших республиках установилась власть помещиков и торговцев, прикрытая демократическими вывесками. Особую роль при этом играли армии. Настоящие войны между государствами в Латинской Америке редки, там не было милитаризма в европейском смысле этого слова. Армия в Латинской Америке выполняет внутриполитические функции: обеспечивает покорность населения, осуществляя время от времени карательные экспедиции, и доставляет престижное положение выходцам из местной правящей элиты. Армия здесь слилась с властью, и часто президентами становятся генералы. История военного переворота в Чили говорит о том, что, во всяком случае до 60-х годов, монополия армии на власть в Латинской Америке сохранялась.

Но во второй половине 19 века, и особенно в начале 20 века на место испанского колониализма пришел североамериканский, так что фактическая власть во многих странах Латинской Америки, а в других – решающее подспудное влияние перешли к Соединенным Штатам. Официальная позиция Соединенных Штатов всегда состояла в том, что у них не было и нет колоний. Это верно лишь в юридическом смысле: в самом деле, Соединенные Штаты никогда не называли колониями территории, которые они присоединяли, и тем более страны, над которыми они установили свое фактическое господство. Такой статус «великой державы без колоний» давал правительству Соединенных Штатов некоторое преимущество в отношениях со «старыми» колониальными странами; достаточно вспомнить споры Рузвельта с Черчиллем во время подготовки «Атлантической хартии»

Но по существу Соединенные Штаты вначале даже вели колониальную политику старого типа, с применением военной силы. Если Луизиана и Аляска были куплены за деньги (причем никто, конечно, не спрашивал местное население), то Северная Калифорния и Техас были отобраны у Мексики в результате войны, а война с Испанией из-за Кубы была типичной схваткой между колонизаторами. Все это можно было скрывать, поскольку присоединяемые территории были населены белыми, не особенно противившимися этому, или были мало населены и вскоре обжиты американцами. Дальнейшее присоединение испаноязычных стран, с чуждыми нравами и традициями, было нежелательно; но уже в начале 19 века президент Монро провозгласил официальную доктрину, по существу установившую протекторат Соединенных Штатов над всем Западным полушарием. Конечно, никто не спрашивал народы латиноамериканских стран, что они об этом думают. «Доктрина Монро» была, по существу, заявкой на монопольную эксплуатацию всего Западного полушария, и так была понята правительствами Европы, имевшими там значительные интересы. Но практическое освоение Латинской Америки североамериканским капиталом началось позже на несколько десятилетий. Компании и банки Соединенных Штатов стали контролировать экономику Латинской Америки, прибирая к рукам ее внешнюю торговлю, в частности, вывоз сельскохозяйственной продукции, для которой Соединенные Штаты стали важнейшим рынком (сахар, кофе, фрукты, каучук), и вкладывая капиталы в горную промышленность (серебро, золото, медь, цветные металлы). Позже к этому добавились капиталовложения в обрабатывающую промышленность, очень выгодные вследствие дешевизны рабочей силы. Экономическое господство и есть новый вид колониализма; европейские страны перешли к нему после второй мировой войны, но «изобрели» его североамериканцы. Контроль над ключевыми отраслями экономики означал также политическое влияние, абсолютное в так называемых «банановых республиках», но непреодолимое даже для сильнейших, развивающихся стран – Мексики, Бразилии и Аргентины. Никакое правительство в Латинской Америке не могло рассчитывать на длительное существование, не заручившись поддержкой Соединенных Штатов. Кажущееся исключение (режим Перрона в Аргентине, использовавший военные трудности Соединенных Штатов) только подчеркивает это правило. При этом использовались специфические условия латиноамериканской политики, где редко возникали «законно избранные» правительства, а чаще власть переходила в руки другой клики в результате «пронунсиаменто». Всегда можно было сместить неудобное правительство, поддержав противостоящую ему клику. Как это делается, изобразил О’Генри в своем знаменитом романе «Короли и капуста». Если американские консерваторы отрицают использование таких механизмов, это попросту означает, что они применяют теперь более тонкие методы, а военную силу пускают в ход лишь в тех случаях, когда можно сослаться на опасность для граждан Соединенных Штатов.

Гегемония Соединенных Штатов в Латинской Америке всем известна, и давно уже на «гринго» перенесена ненависть к прежним колонизаторам. Эта ненависть носит не расовый, а социальный характер; «белые» латиноамериканцы так же не выносят «гринго», как и «цветные». Это не делает ненависть к североамериканцам благороднее, поскольку так называемая «классовая ненависть», даже выражающая вполне оправданный протест и защиту вполне законных интересов, всегда несет на себе отпечаток зависти, и относится не к отдельным лицам, а к целой массе людей определенного типа. Вряд ли «классовая ненависть» рядового латиноамериканца делает исключение для небогатых или «левых» граждан Соединенных Штатов, что бы ни говорили их интеллигенты. Существенно здесь, что понятие «классы» отождествляется в массе народа с другой массой – с гражданами неприятного государства. Когда в Соединенных Штатах настаивают, что их граждане где-нибудь находятся в опасности, это может быть не только предлогом, но и неприятным фактом; и если не принимаются против этого (или под предлогом этого) меры, то дело может дойти до убийств. Это случалось, впрочем, нечасто, так как любая государственная власть (если таковая контролирует ситуацию) старается не допускать подобных предлогов для прямого вмешательства. На Кубе существовала еще особая причина неприязни к североамериканцам. Соединенные Штаты использовали близко расположенную Кубу, как излюбленное место для туризма и «отдыха», отчего Гавана превратилась в крупнейший центр проституции. Что делалось на Кубе до «коммунизма», в Соединенных Штатах хорошо знают. Я видел американский фильм, изображающий кубинскую революцию с «левых» позиций. Сцены разгрома разъяренной толпой роскошного кафе для туристов изображена со знанием дела; хотя, естественно, авторов фильма революция интересует лишь как фон для любовной истории.

Роль местной правящей элиты – помещиков, торговцев и военно-полицейского аппарата – в таких условиях однозначна: вольно или невольно они становятся посредниками между иностранными колонизаторами и собственным народом, облегчая эксплуатацию природных богатств и местной рабочей силы, и постепенно втягиваясь в круг понятий и привычек своих колониальных господ. Это явление было настолько распространено в колониальных странах, что для таких посредников местного происхождения выработался особый термин – «компрадоры», португальского происхождения.

Итак, Латинская Америка к середине 20 века была фактически колонизирована капиталом Соединенных Штатов, державших в своих руках экономический контроль посредством капиталовложений, монополизации сбыта и подкупа местных властей, а в ряде случаев пускавший в ход и прямые военные и полицейские средства для поддержки или свержения неустойчивых режимов.

4. (Особенности революционного движения в Латинской Америке)

Описанные черты общественной жизни Латинской Америки – полуфеодальная экономика, наследственная правящая элита и иностранный капитализм, использующий эту элиту в качестве посредников-компрадоров – определили характер революционного движения в этой части света. Эти черты очень напоминали дореволюционный строй России и, в меньшей степени, Китая. Очевидные отличия состояли в том, что здесь не было единого большого государства, состав населения и культура были неоднородны, и вследствие этого влияние иностранного капитала было еще значительнее. Но, в общем, общие закономерности – закономерности проникновения капитализма в феодальные страны – здесь достаточно очевидны.

Политическая неразвитость, отсутствие навыков демократического самоуправления и неграмотность угнетенных классов делают невозможным возникновение политических партий европейского типа, выражающих интересы трудящихся; поэтому в Латинской Америке никогда не было массовых социал-демократических партий. Некоторые движения совсем иного направления и институционального характера иногда присваивали такую роль; но эти движения были ориентированы не на выборы и парламентские реформы, игравшие небольшую роль в этом регионе, а на создание аппарата для насильственного захвата или удержания власти. Примером служит партия, монополизировавшая власть в Мексике. Обычно революционные движения принимали в Латинской Америке бунтарский характер, выливаясь в стихийные мятежи или партизанство. Люди, руководившие этими движениями, происходили, как правило, из малообразованных мелкобуржуазных слоев, имевших привилегию грамотности, но очень мало настоящего образования. Таковы были руководители мексиканских революций прошлого века, заимствовавших у своих северных соседей лозунги демократии в борьбе против диктатуры и олигархии в своей стране. Позже, когда «демократия» была уже скомпрометирована комедией парламентаризма, которую научились разыгрывать правящие классы латиноамериканских стран, здешние революционные лидеры переняли лозунги социализма и коммунизма. Но официальная идеология всегда накладывается на местные бытовые условия и местную, исторически сложившуюся психологию. В общем, социалистическая и коммунистическая фразеология стала в середине 20 века почти универсальной в так называемых «развивающихся» странах, поскольку идеологические товары, производимые Западом, столь же непреодолимо притягательны для «третьего мира», как и потребительские товары. Это общее правило при воздействии более сильной цивилизации на более слабые.

Но если при этом обычные товары используются, в общем, по их прямому назначению, то идеология претерпевает в слаборазвитых странах самые удивительные и разнообразные видоизменения. Достаточно вспомнить всевозможные виды мусульманского и африканского социализма, прикрывающие феодальные режимы, диктатуры или господство одного племени над другим, или то, что называется коммунизмом в Китае или Северной Корее.

Крестьянские восстания, впрочем, имеют общие черты во всех феодальных странах, и вследствие консервативности крестьянской жизни сохраняют эти черты в течение долгих исторических периодов. Прежде всего, эти движения анархичны, лишены организации, или с трудом поддаются ей, так как крестьянин, привыкший к одной и той же, вечно повторяющейся жизни в небольшой общине, и обычно никогда не бывавший далеко от своей деревни, в условиях мятежа испытывает страх и неуверенность, не знает, что делать и чему верить. В таких случаях поведение индивида определяется инстинктами и, следовательно, становится неустойчивым и истерическим, а поведение коллектива принимает характер стадного поведения, в худших случаях приводя к насильственным действиям толпы (mob violence). Крестьянские восстания в России, в Китае и в Латинской Америке имеют столь общие черты, что их описания, независимо сделанные в художественной литературе разных стран, выглядят поразительно сходными. Сходны и их результаты: восставшие крестьяне пытаются установить привычную патриархальную власть, изменив только правящее лицо, но сохранив неизменным весь общественный уклад. В России они всегда выдвигали кандидатов в «хорошие цари», так называемых «самозванцев»; в Китае победоносные восстания приводили к воцарению новой династии, с крестьянским вождем в роли императора; в Латинской Америке лидер крестьян становился диктатором, с властью и привычками племенного вождя. Не видеть эти общие черты – свидетельство упадка мышления в 20 веке, когда «культурный релятивизм» профессоров дошел до непонимания фундаментального единства человеческого рода, и до неспособности видеть общие закономерности, очевидные для историков прошлого.

Недооценка мышления, неверие в возможность анализа и понимания общественных явлений – это характерная для нашего века реакция на чрезмерные упрощения (oversimplifications) идеологов прошлого века, воображавших, будто они владеют уже «научным» методом объяснения общества и истории. Одно из этих научных заблуждений – марксистский «исторический материализм», было в этом смысле особенно вредно, потому что в его исходных идеях было много верного, объективно значимого; это придало правдоподобие неосновательным обобщениям самого Маркса и марксистов. Мы имеем здесь еще один пример неоправданного расширения области применимости научной теории, явления, весьма известного в истории науки: достаточно привести в виде примеров «детерминизм» Лапласа, «социал-дарвинизм» или «фрейдизм». Поскольку применение марксистских доктрин в странах с более или менее азиатским жизненным укладом, таким, как Россия и Китай, привело к катастрофическим последствиям, в университетской науке Запада возникла реакция против «идеологий», которая, как всякая социальная реакция, зашла далеко за пределы рационального пересмотра прошлых ошибок и привела к полной дискредитации всякого мышления в общественных вопросах. В наше время такое мышление сменилось детальным изучением отдельных культур, то есть «фактографией» без общего исторического понимания (insight).

Как известно, в некоторых странах Латинской Америки революционные движения привели к свержению феодально-диктаторских режимов и к установлению «коммунистических» режимов, очень скоро превратившихся в тоталитарные диктатуры, с лишением граждан всех человеческих прав, бюрократическим управлением и крайней нищетой народа, причем зависимость от Соединенных Штатов сменилась зависимостью от Советского Союза и Китая.

5. (Тоталитарные режимы в Латинской Америке после революций)

Теперь я перехожу к характеристике тоталитарных режимов в Латинской Америке, возникших после победы революций на Кубе и в Никарагуа. Главным образом я буду говорить о Кубе, поскольку режим Кастро вполне развился в условиях островной изоляции, и до сих пор существует. Прежде чем перейти к изложению моих взглядов на нынешнюю ситуацию, я прошу читателя сравнить приведенные выше представления о прошлом Латинской Америки со своими, особенно об ее состоянии в середине 20 века, перед началом интересующего нас революционного движения. Думаю, что читатель (я имею в виду американцев лево-радикального направления) найдет мои представления в общих чертах согласными с его собственными, и что даже американский консерватор во многом согласился бы с ними, поскольку объективная истина в этих исторических фактах почти очевидна. Во всяком случае леворадикальный читатель никак не сможет заподозрить меня в приятных иллюзиях или апологетических склонностях по отношению к латиноамериканскому прошлому.

Но я никогда не был в Южной Америке, и даже никогда не общался с латиноамериканцами. До самого последнего времени я был вообще «невыездным», то есть мне запрещены были по политическим мотивам любые поездки за границу. Все мои сведения и представления происходят из чтения и критического анализа прочитанного, в чем мне всю жизнь приходилось упражняться, если я хотел знать объективную истину в советских условиях. Даже научная литература, выходившая в Советском Союзе на русском языке, была богатым источником информации для вдумчивого читателя. Это были книги по географии, истории, экономике, социологии и политике, переведенные с испанского, португальского, английского и других языков, с некоторыми пропусками и предисловиями и примечаниями советских «ученых», которые можно было игнорировать. Естественно, переводились работы авторов «левой» ориентации, но большей частью не коммунистов, так как коммунисты на Западе мало пишут книги. Читал я и книги «либеральных» авторов; а консерваторы в Латинской Америке, кажется, вообще книг не пишут. Впрочем, никем не оспариваемые факты нищеты, бесправия и неграмотности основной массы населения делают позицию консерваторов – людей, желающих сохранения этого строя жизни – совсем уж неинтересной. Далее, я прочел кое-то из художественной литературы Латинской Америки, обильно переводившейся в Советском Союзе, – литературы с явно левыми и даже революционными тенденциями, но содержащей множество конкретных фактов, которые авторы не могли выдумать. Извлечение информации из художественной литературы – особое искусство, которое сильно развивается в условиях искусственной изоляции. Если вы убедились, что я составил себе в основном правильные представления о прошлом Латинской Америки, то вы должны будете признать основательность моих методов анализа, основанных только на чтении.

Здесь я столкнулся с американским подходом, который меня несколько удивил. Некоторые американцы думают, что правильное понятие о какой-нибудь стране, ее населении и образе жизни может иметь только тот, кто там побывал. Вот что я думаю об этой точке зрения. На первый взгляд она просто инфантильна, потому что недоверие к собственным мыслительным возможностям и желание все пощупать собственными руками – чисто детская черта. Но инфантильность – вовсе не особое свойство американских левых: вся американская культура инфантильна, по единодушному признанию культурных европейцев. Оставляя в стороне этот вопрос, который можно будет обсудить отдельно (вместе с некоторыми не менее интересными свойствами русской культуры), спешу заметить, что в вопросах политики недоверчивость американцев, это их желание все «потрогать собственными руками», имеют и некоторые эмпирические основания. В самом деле, их слишком часто обманывали; они имеют причины не доверять печати, телевидению, своим и иностранным политикам и журналистам. С другой стороны, у них подсознательное – тоже вполне основательное – недоверие к собственной способности суждения, которую отнюдь не развивает американская система образования, и уж, конечно, не гарантирует университетский диплом.

Итак, американец знает, что его обманывают, и знает, что он не способен разобраться в массе доставляемых ему фактов. Из этого он делает смешной, чисто ребяческий вывод, будто он может положиться на то, что сам видел и слышал. Вывод этот, прежде всего, не логичен. Человек, не умеющий разобраться в сообщениях других людей и не доверяющий своему суждению, не сможет также понять то, что сам видел и слышал. Толпы американских туристов ездят по свету, видят, слышат, и ничего не понимают. Достаточно послушать, как они описывают увиденные ими страны. Кроме банальных данных, которые можно было бы извлечь из рекламных изданий, не выезжая из своего города, они не видят и не понимают почти ничего – «почти» означает, что они могут заметить какую-то курьезную деталь, или странный местный обычай, истолковав это в терминах своих американских представлений.

Точно так же, но в еще более карикатурных формах, я изучал мнения советских туристов, которые возвращались из-за границы. Для понимания увиденного и услышанного надо знать, в какой стране ты находишься, в каком положении находятся твоим собеседники по отношению к тебе, и в какие условия ты поставлен в этой стране ее властями. Здесь главное, чего недостает американским туристам – это понимание, как работает тоталитарная система власти.

Конечно, американец скажет мне, что никаких общих закономерностей тоталитарной системы, и что нельзя переносить на Кубу наблюдения, сделанные в России. Но в действительности такой американец подсознательно понимает общие закономерности, политических систем, и применяет их на практике. Когда он едет прогуляться в Англию, Францию или Италию, он вовсе не опасается, что с ним, с его багажом, его перепиской там обойдутся совсем иначе, чем в Америке: он твердо знает, в каких странах закон и обычай означает, в общих чертах, то, что он называет «демократией». Но когда он едет в Китай, Северную Корею или на Кубу, он принимает совсем другие меры: если он умен, он тщательно обыскивает свой чемодан, чтобы там не к чему было придраться; а если он глуп, все же проверяет, не рылись ли в нем в его отсутствие; если он умен, он не заговаривает с симпатичным на вид незнакомцем, чтобы его не подвести под полицейские меры; а если он глуп, говорит с ним в присутствии его земляков, чтобы тот не сказал ничего лишнего; если он умен, избегает местных женщин, опасаясь работающих на полицию, а если глуп, то все равно избегает их, понимая, что в таких странах не контролируются сифилис и СПИД. В общем, на практике разницу между свободным поведением в «демократических» странах и поднадзорным – в тоталитарных понимают все. Но обдумать все это умеют немногие. Между тем, уже самая полицейская техника – организация тайной полиции – неизбежно универсальна, как всякая техника, желающая быть эффективной. В тоталитарных странах широко используется, кроме того, первоначальный советский опыт. Известно, что во все «страны народной демократии» Восточной Европы были направлены, после их оккупации советской армией, «специалисты» НКВД для организации там «органов государственной безопасности» по советскому образцу. Эти «эксперты» всегда оставались в аппарате тайной полиции, тщательно следя, чтобы процедуры ее ничем не отличались от советских. Обычаи, история, взгляды населения в таких странах, как Чехословакия, Польша, Венгрия резко отличались от русских; но люди Берия насадили там точно такие же учреждения, подобрали для них кадры, и начали проводить точно такой же контроль. Я проследил за этим процессом в Польше (нет, я не был там, но я знаю польский язык и читал польскую литературу, в том числе подпольную!). В коммунистических странах Азии, не столь подчиненных Москве, был тоже перенят советский опыт: в Китай, Вьетнам, Северную Корею посылали тысячи «советников», не только военных и технических, но и гебистов. Ким Ир Сен был сам агентом КГБ, как и польский президент Берут; оба эти факта коммунистам не удалось скрыть. Точно так же, советское военное присутствие на Кубе всегда сопровождалось «сотрудничеством» тайных полиций. Система концентрационных лагерей на Кубе устроена по сталинскому образцу. «Вредные» диссиденты сидели там и сидят по 20, 30 лет, и по сей день; «безвредных» Кастро сплавляет иногда в Штаты, и это, в общем, «экономические преступники», т. е. люди, нарушившие правила официальной хозяйственной системы, не уплатив кому надо взятку. Сталин таким тоже давал привилегии: в лагерях это были «социально близкие», но вот сплавить их было некуда.

Мне известны основные факты об организации и функциях тайной полиции в Советском Союзе, странах Восточной Европы, Китае, Вьетнаме и Северной Корее. Конечно, в каждой стране есть свои особенности, но можно выделить общие правила, применяемые во всех случаях, где это удалось проверить. Если в некоторых случаях не все известно, то фрагменты, которые поддаются проверке, неизменно укладываются в общую картину. Я исследовал литературу на разных языках, главным образом не коммунистическую или антикоммунистическую, потому что в Советском Союзе об этих «органах» хранилось полное молчание. Если человек, сидевший в китайском, вьетнамском, польском или кубинском лагере, рассказывает западному собеседнику то же, что мне говорили узники советских лагерей, – всегда то же – я знаю, что он говорит правду. Да и как могло быть иначе в лагерях, устроенных по планам НКВД? Я не думаю, что авторы всех этих книг и статей на разных языках сговорились, чтобы клеветать на коммунистов, приводя одинаковые подробности.

В фашистской Германии лагери были устроены несколько иначе. Но в деятельности тайной полиции общие правила еще более разительны. Несомненно, они отражают некий «мировой опыт» контроля над мыслями и запугивания. Не сомневаюсь, что «органы» разных стран делятся своим опытом друг с другом. Сейчас я расскажу, что такое «тоталитарный политический режим», который я детально изучил в Советском Союзе; потом я объясню, почему на Кубе все это не может быть иначе.

6. (Общие черты тоталитарных режимов)

Как я уже говорил, революционные движения в Латинской Америке возникали стихийно, под действием описанных выше социальных условий. Это были крестьянские мятежи, обреченные на неудачу не только вследствие неспособности крестьян к организации, но главным образом из-за отсутствия положительной программы. Крестьяне знали, чего они не хотят, но не знали, чего хотят, что придавало их восстаниям, если так можно выразиться, «негативный» характер. Политическая программа политического движения в двадцатом веке обычно называется «идеологией», причем предполагается, что идеология – изобретение 19-го века, пущенное в ход демагогами 20-го, и оцениваемое самым отрицательным образом, по результатам деятельности коммунистов и фашистов. Между тем, каждое политическое движение, с незапамятных времен, стремилось выработать свою положительную доктрину – свою «идеологию». Несчастье крестьянских восстаний было в том, что их идеология долго оставалась консервативной. Я уже говорил о китайских крестьянах, которым даже удалось, в течение долгой истории Китая, несколько раз одержать победу над императорской армией. Идеалом их был «справедливый император»; вождь повстанцев занимал престол, основывал новую династию, и все прошлое повторялось, как в дурном сне. В России крестьяне выдвигали кандидатов на престол, причем консерватизм их был столь силен, что они пытались придать этим претендентам легитимный характер, считая их членами правящей династии. Таковы были «самозванцы» (что значит: «сами себя назвавшие царем»), например, Лжедимитрий и Пугачев.

На Западе крестьяне очень рано усвоили «христианскую» идеологию, обосновывая справедливость своих требований ссылками на Священное писание, где ничего не говорилось о рыцарях и даже о священниках, а о царях (kings) говорилось только плохое. Но сами требования крестьян, составлявшие их идеологию, носили чаще всего ретроградный характер: крестьяне мечтали о возвращении к первобытно-общинному строю, пережитки которого сохранялись очень долго. Французские крестьяне во время Жакерии хотели вернуться к тем временам, когда «не пришли еще дворяне с их королем Франком»; английские крестьяне во время восстания Уотта Тайлера думали о тех временах, «когда Адам пахал, а Ева пряла» и спрашивали, «кто был тогда джентльменом?» Здесь уже слышатся идеи будущей Реформации. Позже, во время крестьянской войны в Германии, немецкие крестьяне переняли уже идеи протестантизма, направленные к восстановлению «первоначального христианства»; но их социальный идеал состоял в возвращении к племенной общине и совместному хозяйству вроде русского «мира». Идеология крестьянских восстаний всегда была утопической – в смысле ретроградной утопии.

Появление социализма и марксизма – последней ереси христианской религии – придало новую окраску этой старой тенденции. В сущности, положительный идеал коммунистов тоже носил ретроградный характер: они хотели отказаться от всех изобретений «исторического материализма», от собственности, денег, рыночного хозяйства, и вернуться к прямому производству для реального потребителя и к обмену продукцией между ее производителями. У Маркса этот идеал усложняется использованием техники и организации труда, которые предполагается заимствовать у капитализма. Но как раз эта сторона марксизма мало влияла на интересующую нас психологию крестьянских восстаний. Крестьяне пошли за марксистами из-за их ретроградно-утопических идеалов, созвучных ретроградным мотивам коммунизма. Они представляли себе нечто вроде возвращения к племенной общине, без имущественного неравенства и денежных отношений, – как это до сих пор сохраняется у «отсталых» индейцев пуэбло, возделывающих кукурузу. Эти представления о «кукурузном коммунизме» были использованы выходцами из городской мелкой буржуазии, возглавившими крестьянские движения – такими как Кастро и Ортега. Вначале эти «вожди» были даже не коммунисты, а бунтари с неопределенными «революционными» тенденциями. Кастро был вожаком одной из многочисленных террористических организаций, возникших при разлагавшемся режиме Батисты и вбиравших в себя недовольные деклассированные и полуинтеллигентские элементы. «Идеология» этих террористов колебалась в широких пределах, от фразеологии, напоминавшей социализм, до откровенно фашистской, а в ряде случаев эти «партизаны» попросту становились гангстерами, грабившими «классового врага» для собственной выгоды. «экстремисты» двадцатого века вообще выделяются не своей идеологией, а общей склонностью к насилию. Очень часто группы крайне «левых» и крайне «правых» взглядов сотрудничают между собой, и отдельные люди переходят из «левых» в «правые». Мао, вначале хотевший служить в полиции, совершил очень рано обратную эволюцию. Я не знаю, о чем в юности мечтал Фидель Кастро, но он пришел к власти не в качестве коммуниста. Коммунистическую фразеологию он усвоил потом, а «настоящих», «идейных» коммунистов – истребил. В точности так же поступил Сталин, вначале, по-видимому, примыкавший к меньшевикам, затем возглавлявший большевистских террористов и почти наверное бывший провокатором на службе царской охранки. Я не утверждаю, что у Кастро столь же темное прошлое, что он был связан с ЦРУ или грабил банки. Но он вначале не был коммунистом, а потом, придя к власти, назвал себя коммунистом; и, что самое важное – перебил коммунистов, принимавших эту идеологию до него, и всерьез. Так же поступил Мао со «старыми коммунистами»; точно так же, Гитлер, захватив власть, перебил в 1934 году «ветеранов» «национал-социалистической рабочей партии», принимавших слишком всерьез «социалистические» и «рабочие» пункты ее программы. Очень трудно не заметить здесь общие черты всех тоталитарных диктатур. Муссолини не позаботился истребить своих «ветеранов», и в 1943 году его сместил «большой фашистский совет».

Простите, что я повторяю здесь простейшие наблюдения современной «политологии»; тоталитарные режимы в 20 веке столь многочисленны, и закономерности их появления и эволюции столь хорошо изучены, что Кастро и Ортега просто не могли не пройти весь путь, описанный в учебниках. Если бы они попытались уклониться от него, их сменил бы кто-нибудь из их «соратников». Если бы Ленин оправился от болезни, во время которой он был фактически отстранен от власти, то Сталину пришлось бы его убить, как он и поступил почти со всеми, кого знал Ленин. И точно так же, как Сталину пришлось выслать из России Троцкого, принимавшего всерьез идеи большевизма и слишком знаменитого, чтобы можно было его расстрелять, – Кастро пришлось изгнать «Че» Гевару, чтобы он устраивал дальше революции в другом месте. Когда вы видите ряды аналогичных явлений, повторяющихся с удручающей регулярностью, вы не радуетесь точности вашей «политологии», а сокрушаетесь от того, каким образом воспроизводятся одни и те же явления, просто в силу «кибернетических» закономерностей политических систем. Когда Мао был блокирован и фактически изолирован группой Лю, это в точности напоминало то, что сделали со Сталиным в конце его жизни; но Мао был здоров, сумел вырваться из блокады и устроил «культурную революцию». И тогда у нас в России говорили: «Ну вот, у них начался 37-ой год»; говорили это и не очень умные люди – так было все очевидно. Теперь мы слышим, как Фидель возится со своими «диссидентами» – одних гноит в тюрьме, других тайно убивает, а некоторых вынужден терпеть – и мы узнаем по газетным сообщениям все подробности истории, которую пережили на собственном опыте. Но аналогии идут дальше этого. Они отнюдь не ограничиваются «аппаратом власти», а распространяются на ряд экономических и социальных явлений. Сейчас я расскажу, что происходит после победоносных «социалистических революций».

7. (Что происходит после «социалистических революций»)

Прежде всего, эти революции – сложные, многозначные исторические явления. Они отражают реальное, вполне оправданное недовольство и протест трудящихся масс, страдающих от двойного гнета пережиточного феодализма и вновь возникающего компрадорского капитала. Все, что говорят об этом «левые» радикалы, и просто объективные наблюдатели, все, что пишут об этом в своих книгах честные писатели – справедливо в историческом и моральном смысле. Вопрос о том, «надо ли устраивать революции», в таких странах, как Россия, Китай или Латинская Америка звучит просто издевательски. Революции не «устраивают» и не «организуют», они просто происходят – как извержение вулкана. Но в человеческом обществе все процессы получают «моральную» и «политическую» ориентацию. Лава, изливающаяся из вулкана, не чувствительна к доктринам; но человеческие массы, в решающий момент, можно направить в ту или иную сторону с помощью некоторых «спасительных» учений. Удачливые демагоги сначала «подстраиваются» к настроениям массы, а потом начинают ее «вести», куда им кажется нужным, – разумеется, «для ее же блага». Не моя вина, если мой язык сбился здесь на терминологию популярной в наше время психологической школы: есть общие закономерности психологии, и их можно использовать с самыми разными намерениями. Обычно люди, возглавляющие революционное движение, сами верят тому, что говорят – во всяком случае, вначале. Такая вера является, очевидно, важной предпосылкой удачной пропаганды.

Итак, революция побеждает под лозунгами, выдвинутыми ее политическими вождями. Что же происходит затем? На первых порах революционную власть возглавляют бывшие подпольщики и герои гражданской войны, искренне стремящиеся осуществить свою партийную программу. Это бескорыстные люди, вначале ничего не желающие для себя. У них много энергии, потому что выдвинувшая их революция была, естественно, делом рук очень активных людей. И у них неограниченная власть, со всеми ее преимуществами и опасностями. Опасности проявятся уже в ближайшем будущем; но преимущества видны сразу же, и в стране происходят, по-видимому, некоторые благотворные перемены.

Конечно, революция и гражданская война несут с собой разруху, а утопические меры в области экономики очень скоро обнаруживают несостоятельность доктрины правящей партии – «положительной» части ее программы. Старый строй жизни удалось разрушить, но не удается создать новый. Все это вначале можно оправдывать последствиями гражданской войны и саботажем бывших хозяев, что с доверием воспринимают благожелательные иностранцы. Но, вместе с тем, можно видеть и прямые положительные результаты революции; такие же результаты были у нас в России в 20-е годы. Экспроприация господствующих классов доставляет революционерам значительные материальные возможности; в дальнейшем разоренное хозяйство страны не создает уже новых богатств, но на первых порах можно использовать старые: ценности в банках, здания, оборудование предприятий. И прежде всего, можно использовать оставшуюся от старого слоя прослойку образованных специалистов, многие из которых становятся на сторону революции. Инженеры, уверовавшие в идеалы революции, совершают чудеса, восстанавливая в трудных условия предприятия; учителя, ранее преподававшие в элитарных учебных заведениях, с энтузиазмом учат детей из бедных семей; врачи устраивают для народа бесплатную медицинскую помощь. В условиях, когда изгнаны общественные паразиты, (и еще не утвердились новые), энергия честных революционеров, кажется, творит чудеса. И многие простые люди, уверовавшие в революцию, начинают, по-видимому, пользоваться ее плодами. Революционеры находят поддержку в среде рабочих и крестьян; многие из них учатся грамоте и даже сами становятся специалистами – хотя и не столь образованными, как старые, происходившие из образованных семей. Самое впечатляющее следствие революции – это тяга к грамотности в народной массе. У нас в России большевики очень много сделали для образования народа. Они создали «ликбез» – систему элементарных школ для «ликвидации безграмотности», охвативших миллионы людей. Таким образом, улучшения в образовании и здравоохранении после революции были вполне реальны, и я вовсе не думаю их отрицать в случае Кубы, где дело обстояло примерно так же. У нас большевики устраивали в деревнях общедоступные библиотеки – «избы-читальни», привлекавшие лучших, наиболее любознательных крестьян. Это влечение к знанию, возникшее в русской деревне вокруг «избы-читальни», заметил даже крайне консервативный русский писатель Солженицын, объявивший себя врагом всех прошлых и будущих революций.

Большевики развили большую издательскую деятельность, используя опыт дореволюционных издателей и их типографии. Под руководством Максима Горького была начата «Библиотека всемирной литературы», с целью доставить читателю образцовые переводы лучших писателей всех стран и всех времен. Книги были в советской России особым товаром, не подчиненным экономической выгоде. Государство, по существу, дотировало издание учебной литературы, продававшейся по крайне низким ценам, научной и технической литературы, а также художественной литературы, выходившей огромными тиражами в дешевых изданиях. Конечно, такая государственная опека над книгами означала ограничение свободы печати, все более чувствительное по мере вырождения коммунистической власти, но в двадцатые годы, и по инерции государственной политики в течение долгих последующих десятилетий книга оставалась в Советском Союзе самым дешевым товаром: если мерить цены общей покупательной способностью рубля, то книги стоили у нас в двадцать или в тридцать раз дешевле, чем книги аналогичного содержания на Западе (хотя обычно с более низким качеством бумаги и печати).

То же относилось и к другим областям классической культуры. Дотировались «академические» театры, и просто театры, так что билеты стоили дешево, даже при дорогостоящих постановках. Государство содержало музеи, с дешевым, почти бесплатным входом. Государство содержало консерватории и симфонические оркестры, с дешевыми билетами на концерты. И с двадцатых годов старые интеллигенты, проникнутые просветительскими идеями и готовые бескорыстно служить распространению культуры, сидели в издательствах, театрах, учебных заведениях и музеях, продолжая свою работу – вначале при поддержке большевиков, а потом, после истребления большевиков и значительной части интеллигенции во время террора, при все возрастающем разрушительном вмешательстве чиновничьего аппарата. Но, при всем это, «культурное строительство» большевиков оставило следы, которые можно проследить до шестидесятых годов, когда сошло со сцены последнее поколение русских интеллигентов. Во время войны еще радио передавало серьезные музыкальные передачи, в том числе произведения немецких композиторов; а дешевые издания классиков продолжались даже в брежневские времена.

Важным следствием Октябрьской революции было повышение чувства собственного достоинства у простого человека, исчезновение «барства» и унижения трудящегося человека перед «барином». Все эти забытые «завоевания революции» надо иметь в виду, если мы хотим сохранить правильную историческую перспективу и правильно понять, кто такие были большевики. Я начал даже писать об этом книгу, но кто же станет теперь читать о положительных результатах революции?

Известно, как все эти завоевания революции были уничтожены после уничтожения большевиков. Сами большевики, впрочем, положили начало разрушению русской культуры. Террор во время гражданской войны и вызванный ею голод изгнали в эмиграцию около двух миллионов человек, большая часть которых вовсе не была из прежних господствующих классов: это были главным образом русские интеллигенты. Большевики также начали дискриминацию молодежи из интеллигентских семей при поступлении в вузы, разрывая таким образом вековую культурную традицию. А сменившие их бюрократы уже вообще не были заинтересованы в культуре – скорее в том, чтобы от нее избавиться. Вместо прежнего, в значительной части культурного барства мы получили хамское барство партийных чинуш.

Не сомневаюсь, что после революции и на Кубе, и в Никарагуа дела обстояли почти так же, как у нас. В общественных делах сходные причины вызывают сходные следствия: это, если можно так выразиться, дает главный член уравнения, связывающего общественные процессы в разных странах; различия в исторических и культурных условиях – это уже второй, меньший член. Не будем следовать глупостям «культурного релятивизма». Конечно, Кастро больше кубинский Сталин, чем кубинский Ленин, и на Кубе не было «нэпа» (то есть не допускалось оживление частной инициативы под контролем государства, как у нас при большевиках). Но я не сомневаюсь, что на Кубе тоже было, сразу же после революции, время надежд и освобожденной инициативы. Это подтверждается и наблюдениями, на которые любят ссылаться американские «левые». К сожалению, после «социалистических революций» в отсталых полуфеодальных странах неизбежно происходят процессы вырождения, так хорошо известные у нас в России. В этих странах, где никогда не было ни демократии, ни даже местного самоуправления, население привыкло жить в повиновении, и подсознательно готово к повиновению любой наличной власти, а протест против невыносимых условий жизни выражается лишь в форме кровавых стихийных мятежей. Если власть захватывает некоторая организованная группа, то в таких странах, где нет «партий» в западном смысле и нет избирательных механизмов, эта группа неизбежно превращает свою власть в тоталитарную диктатуру. «Идеалистические» элементы группы, принимающие всерьез программу «партии», неизбежно устраняются, а «идеология» приспосабливается к интересам нового правящего класса. Вырождение «авторитарной» власти в «тоталитарную» неизбежно, если сословная структура старого общества разрушена революцией, но в стране не созрели условия для демократического строя.

8. (Характерные особенности «закрытого общества»)

Мне осталось объяснить, почему иностранному туристу трудно понять что-нибудь из разговоров с населением тоталитарного государства. Дело в том, что в таком государстве иностранец является предметом особой опеки, а население основательно иммунизировано от контактов с ним. Я не был в Латинской Америке. Но у меня есть личный опыт жизни в государстве, полицейская система которого была перенесена на Кубу. Я говорил с нашими туристами, ездившими в (еще фашистскую, или, если угодно, коммунистическую) Румынию Чаушеску, в коммунистический Китай. Я читал много рассказов о поездках иностранцев в страны советского блока и анализировал эти рассказы. Наконец, я разговаривал с русскими, ездившими по служебным делам на Кубу, и с советскими туристами, побывавшими на Кубе. Люди, заслуживающие доверия, рассказывали мне о своих разговорах с кубинцами, учившимися вместе с ними в наших вузах и доверявшими этим русским друзьям. В каких же условиях иностранец может общаться с кубинским населением, и что он может понять из этого общения?

Когда с гражданами «соцстран» общаются русские, имеющие собственный опыт жизни в тоталитарном обществе, то они в один голос указывают на ситуационный характер поведения своих собеседников. Китайцы при Мао все были всем довольны, и попросту повторяли партийные лозунги. В период китайской «оттепели» 80-х годов многие китайцы стали говорить откровенно, и обнаружилось, что они очень недовольны своей жизнью и надеются на изменения в направлении бóльшей свободы. Сейчас китайцы, приезжающие в Россию, стали осторожнее. После побоища на «Площади небесного спокойствия» они откровенно разговаривают только в одиночку; в присутствии других китайцев они повторяют общие места официальной пропаганды. Будучи в Соединенных Штатах, я познакомился с молодым китайцем, эмигрировавшим из Китая в конце 80-х годов. Это был молодой ученый, не собиравшийся возвращаться в Китай, и он мог говорить со мной откровенно. Его рассказы не имели ничего общего с официальным оптимизмом китайской пропаганды. Вы скажете, что на Кубе все это может быть иначе? Но люди, дружившие с кубинцами, слышат от них точно то же, что я от моего китайца.

Почему же в условиях случайного разговора житель тоталитарного государства не может сказать правду, и никогда ее не скажет? Просто потому, что он всегда находится под угрозой; а в такой стране, как Куба, это может быть и смертельной угрозой. Один мой знакомый американец, ясно выраженный левый радикал, недавно побывавший на Кубе, утверждал, что кубинцы довольны своей жизнью и одобряют существующий режим. Он заметил также, с несколько легкомысленным видом, что «они едят один раз в день». Конечно, от этого молодого человека, никогда не пережившего голода, трудно ожидать понимания переживаний того, кто ест один раз в день (и наверное не досыта). Я могу заверить его по собственному опыту, что ежедневно голодный человек не может быть доволен своей жизнью; и, если он не редкий политический фанатик, не может одобрять режим, при котором ему приходится голодать. На Кубе пища распределяется государственными чиновниками, и каждый получает паек, соответствующий его положению в государстве. Рядовой кубинец знает, что приходится на долю начальства; начальство живет в роскоши, и не всегда эту роскошь скрывает. В Никарагуа все могли видеть лимузины, в которых партийное начальство разъезжало по нищей стране. Вы скажете, что на Кубе Кастро и его коллеги ведут скромный образ жизни? Но ведь и Сталин показывал некоторым иностранцам свою скромную квартиру в Кремле. К его подмосковным «дачам» и его дворцам на Черном море нельзя было и подойти. Но все знали, чьи это дачи и дворцы. Только иностранцу никто бы этого не сказал! Человек «в одежде простого солдата», как о нем думал Анри Барбюс, жил в Ливадии, царском дворце в Крыму, и каждый мальчик в Крыму это знал. Я жил неподалеку и тоже это знал. А однажды утром я увидел на рейде весь черноморский флот: мне сказали, что Сталин едет по морю в Сочи, в другой дворец, а флот должен его охранять. Черчилля он принимал в скромной кремлевской квартире; но как раз Черчилля и нельзя было обмануть. А вот Фейхтвангера он провел за нос, как ребенка: тот хотел увидеть в нем героя – и увидел. Конечно на Кубе каждый мальчик знает, как живет Фидель, – даже если этот мальчик ест раз в день. Еще в 20-м году Бертран Рассел, побывав в России и познакомившись с Лениным, не верил, что партийные начальники, имеющие абсолютную власть, могут сохранить скромный образ жизни. Так могут думать только наивные люди, не понимающие, что такое неограниченная власть.

Нет, кубинцы не могут быть голодны каждый день своей жизни и довольны такой жизнью. Просто мой американский турист не привык встречаться с людьми, вынужденными лгать. Американцу приходится, конечно, лицемерить и притворяться, как всем на свете; но лгать в ответ на прямой вопрос незнакомого человека – к этому он не привык. Если только он не гангстер и не шпион, у него никогда не было в этом надобности. Но кубинец лжет, чтобы выжить.

Люди с Запада упорно не хотят понять, что такое тоталитарное государство. Это столь же определенное понятие, как, например, «демократическое государство». Каждый американец уверен, что в Англии, Франции, Германии или Голландии он встретится с теми же условиями жизни, что у себя в Америке; но он не понимает, что в других государствах, таких, как Куба, Китай, Северная Корея или Вьетнам, он встретится со столь же определенными, столь же однотипными условиями жизни. Различия в подробностях и местном колорите лишь подчеркивают единообразие в работе политической системы. Для удобства читателя я сопоставлю условия жизни в «открытом» и «закрытом» обществе в следующей таблице.

Организация полицейской слежки в бывшем Советском Союзе, в странах Восточной Европы, в Китае и Северной Корее хорошо известна и строго единообразна. Разница лишь в том, что после смерти Сталина система полицейских репрессий была несколько смягчена в СССР и странах Восточной Европы, главным образом в целях стабилизации положения чиновников. Однако, в Китае, и в особенности в Северной Корее, репрессии остались в полной силе, вместе с единоличной властью диктатора. Есть основания полагать, что лагери на Кубе тоже мало изменились. Недавно неугодные Фиделю генералы были расстреляны, под предлогом торговли наркотиками (что они вряд ли могли делать без санкции диктатора). Система полицейской слежки во всех известных мне случаях не изменилась, вплоть до крушения коммунистических режимов. Русские, побывавшие на Кубе, и кубинские студенты, учившиеся у нас, это подтверждали во всех случаях, когда возможен был откровенный разговор. Поскольку – повторяю – полицейская система была во всех этих странах устроена офицерами КГБ по советскому образцу, здесь нечему удивляться.

Впрочем, есть, по-видимому, объективные закономерности полицейской слежки. Один «стукач» на 20 человек был общим правилом во всех тоталитарных странах; в СССР считалось необходимым иметь не менее одного секретного осведомителя в каждой бригаде на производстве, в каждой студенческой группе и в каждой научной лаборатории. Обычно все знали своего «официального» стукача, но чаще всего еще кто-нибудь, не столь заметный, «стучал» ради своей карьеры. В ГДР все эти вещи уже точно известны и широко опубликованы. Я уверен, что без такой плотной сети полицейской слежки ни одна тоталитарная структура не может существовать. Целью ее является, главным образом, запугивание населения, поскольку серьезной опасности для режима очень скоро не остается. Такие режимы гибнут от внутреннего разложения аппарата. Запуганность населения – основной психологический факт в тоталитарной стране. При этом ее граждане вовсе не проявляют этой запуганности в обществе незнакомых людей, и особенно иностранцев: неписанный закон требует от них «жизнеутверждающего оптимизма». Образец для них – «стойкий оловянный солдатик» из сказки Андерсена. Пессимизм и неуверенность могут дорого стоить.

9. (Почему в стране с тоталитарным режимом с вами не будут говорить откровенно)

Типичные высказывая американца выглядят, примерно, таким образом: «Вы не были на Кубе, а я недавно был, и говорил на улице со случайными прохожими. Они довольны режимом», или: «Моя сестра недавно была на Кубе, она свободно ездила, куда хотела, и говорила по-испански с женщинами в сельскохозяйственном кооперативе. Там их было около 20, и все были настроены в пользу режима».

Что сказать о такой наивности? Представьте себе, что с кубинцем заговаривает на улице незнакомый иностранец. Он может быть подосланным агентом полиции, и каждый знает о таких случаях. Его может сопровождать переодетый сыщик, приставленный наблюдать за ним. Наконец, случайный прохожий, услышав этот разговор, может донести об этом. Чего ради кубинец станет рисковать? Допустим даже, что режим Кастро несколько ослабел, что много иностранцев бродит без присмотра. Все равно, можно нарваться на неприятности: вызовут для «объяснений» в полицию, «проработают» на собрании. Зачем осложнять себе жизнь? Кубинец, говорящий по-английски, это обычно служащий в какой-нибудь государственной конторе, чиновник. Эти особенно не любят рисковать карьерой.

Американка в колхозной бригаде, говорящая по-испански с 20 женщинами, не понимает, что одна или две из них – регулярные осведомители полиции; а еще 2–3 могут побежать с доносом из опасения, чтобы их не обвинили в недоносительстве. В тоталитарной стране не донести о чем-то – особенно о разговоре с иностранцем – это уголовное преступление. Представьте себе, что одна из колхозниц бригады стала бы жаловаться иностранке. Ясно, что в тот же вечер об этом знали бы в партбюро колхоза и в отделении КГБ. Я нарочно применяю здесь советские термины, поскольку учреждения тождественны. Есть еще одна сторона дела, не замеченная этой американкой. Конечно, ее подход к теме разговора не мог не насторожить колхозниц. Ведь американские «левые», как всем известно, ищут способы оправдать режим Кастро, приуменьшить его жестокость. Это нужно им, чтобы поддержать свои старые иллюзии, и чтобы обвинить во всем американское правительство. Конечно, такую позицию американка и выдала самим тоном разговора. У нас больше всего боялись «левых» иностранцев, объективно выступавших в поддержку режима – также и в печати. Если бы в бригаде возник спор, американка могла бы его вынести на обсуждение в своей стране. Не лучше ли избежать такого скандала?

Простые люди в условиях тоталитарного режима становятся осторожны. Если они «едят один раз в день», им надо думать, как бы их не лишили продовольственных карточек. На Кубе едят по карточкам; чтобы уморить человека, нет уже надобности его судить. Женщины в той бригаде, где была эта американка, должны были кормить своих детей. Надо думать, придя к себе домой, они отчетливо выразили, чтó думают об американской гостье. Я слышал такие разговоры много раз.

В условиях доверия, после длительного знакомства, кубинец скажет вам правду. Попытайтесь тогда поговорить с ним – наедине.

Правда ли, что американцы наивны, как дети? Думаю, таковы всегда люди, выросшие без страха и живущие без особенных забот. Американцу не приходится бояться тюрьмы, и он не знает, что такое голод. Я вовсе не желаю ему приобрести этот опыт. Пусть будет на свете больше наивных людей, приятных иллюзий и застольных разговоров. Ну, а им – слаборазвитым – достаточно есть раз в день. Ведь они этим довольны, не правда ли?