Суровость отношений, предписывавшаяся моралистами, как неизбежное условие прочности семейного счастия, проводилась ими последовательно, как принцип вообще семейной жизни. Поэтому чем родители были благочестивее, чем более они были проникнуты учением православия, тем строже они были с своими детьми. «Наказуй отец сына измлада, говорит одно поучение; учи его ранами бояться Бога и творить все доброе, и укоренится в нем страх Божий». Благочестивый автор Домостроя выражается еще точнее: «сына ли имаши — не дошед внити в юности, но сокруши ему ребра; аще бо жезлом биеши его не умрет, но здрав будет: дчерь ли имаши — положи на ней грозу свою».

Подобные строгие отношения вели, конечно, только к страху, а не к любви, и способствовали лишь огрубению нравов. Сын, привыкший, чтобы ему сокрушали ребра, сделавшись отцом, в свою очередь сокрушал ребра своим сыновьям. «Лучше, говорит один моралист того времени, иметь у бедра меч без ножен, нежели не женатого сына в своем доме, лучше дома коза, чем взрослая дочь». Да и могло ли все это быть иначе, когда основной принцип, из которого истекало все учение моралиста-аскета, гласил, что жена должна бояться своего мужа.

Рядом с заимствованием своего мировоззрения от Востока и Византии, Русь заимствовала кое-что и от Запада. Заимствование это хотя и носило на себе, по-видимому, по преимуществу внешний характер, но вместе с тем оно внесло немалую долю нового и в интеллектуальную жизнь русского человека, а впоследствии было единственным просвещающим началом русской жизни.

Первое наше заимствование от Запада, когда, с крещением Руси и с внутренними усобицами, мы повернули на Восток, ограничивалась тем, что для постройки храмов мы выписывали мастеров от немцев. Лучшие наши церкви того времени были выстроены иностранными художниками. Иностранцы же учили лить нас пушки, приготовлять зелье, т. е. порох, и явились первыми нашими учителями в ратном деле.

В этих заимствованиях собственно народ как бы не принимал участия, и оно имело по преимуществу официально-правительственный характер. Народ относился к западным иностранцам не только враждебно, но даже с презрением. Западные христиане являлись в понятии русского под одним общим именем немцев. Их считали не крещеными и дружба с ними считалась делом нечестивым. Этого мало. Даже самое прикосновение иностранца считалось оскверняющим и когда цари, принимая послов, допускали их к руке, то обмывали затем руки.

Неприязнь к иностранцам поддерживало и питало по преимуществу духовенство, которое, даже в лице своих передовых людей, как напр. , патриарх Никон, выставило самых заклятых противников всего иноземного. Наибольшую ненависть питали мы к католикам; ненависть, которая усилилась в особенности после смутного времени. Простой народ думал, что все нерусское есть дьявольщина, и когда иностранные послы ехали в Москву, то мужики крестились и спешили запираться в свои избы. Только особенно смелые отваживались выходить и смотреть на иноземцев, как на редкое произведение природы. Женщины питали к иностранцам менее враждебные чувства, и для оправдания своих грешных к ним отношений выработали весьма даже остроумное объяснение: «Женщине соблудить с иностранцем, говорили они, простительно: дитя от иностранца родится — крещеное будет; а вот как мужчина с иноверкою согрешит, так дитя будет некрещеное; оно и грешнее: некрещеная вера множится».

Наша ненависть к иностранному создалась исключительно влиянием Византии. Она была тем более непоследовательной, что мы заимствовали от иностранцев не одни их иноземные хитрости. Иностранцы явились первыми нашими наставниками в религиозном рационализме и под их влиянием создались секты, которые зовутся тайными. Стригольничество, хлыстовщина, молоканство, духоборство явились к нам от западных учителей и занесены иностранцами. Положительно известно, что первыми нашими наставниками в этом отношении явились англичане. Немцы, проживавшие в России, точно так же способствовали развитию в народе религиозных понятий протестантского характера.

Если читатель обратит внимание на все факты, приведенные в настоящей главе, и если он обратит внимание на все нами заимствованное с эпохи Петра Великого, то он увидит, что первобытное славянское мировоззрение совершенно переродилось и видоизменилось под влиянием новых знаний и идей, вошедших в Россию и с Востока, и с Юга, и с Запада, и даже с Севера от народов финского племени. Отыскивать в этом усложнившемся мировоззрении органическое, непосредственно созданное самим славянином, становится невозможным. Славянская вера исчезла и заменилась греческой. Греческое суеверие, если и не сменило вполне суеверие славянское, то придало ему новые существенные черты. Прежняя славянская незлобивость переродилась в ненависть к всему иностранному; кроткие семейные отношения добродушных славян переродились в подавляющий семейный деспотизм. Домашний быт народа изменился точно так же; под византийским влиянием, внутренняя и внешняя жизнь русской семьи сделалась совершенно непохожей на патриархальный быт древней славянской семьи. Общественные отношения и формы общественной жизни сложились точно так же под историческим влиянием чуждых нам народностей. Даже самая порода славянина изменилась смешением с чуждыми народностями и племенами. Таким образом, если бы мы вздумали искать теперь чистого славянина по крови, по органически развившемуся мировоззрению, то его найти невозможно. Древний славянин давно исчез и на смену ему явился новый тип, называемый русским. Русский — это конгломерат всего пережитого, перечувствованного и заимствованного древним славянином в длинный период его исторической жизни. Поэтому попытка славянофилов создать идеал русского из присущих будто бы ему коренных славянских элементов есть не больше, как наивное неведение условий интеллектуального развития России. Такого русского нет и быть не может. Точно так же ошибочны и фантазии почвенников, мечтавших об органическом развитии. Почвенникам хотелось, чтобы мы развивались сами из себя; но в чем и где наше свое, когда с первых шагов исторической жизни мы находились под чуждыми нам влияниями и развивались под влиянием закона исторической солидарности? С какого момента почва, которой они искали, делается почвой русской, когда подобного момента мы в своей исторической жизни не находим? Если почвенники полагают, что только до-петровская Русь шла органическим порядком, то, после приведенных мною фактов, читателю нужно будет согласиться, что органического в до-петровсой Руси так же мало, как и в после-петровской. Разница между тою и другою лишь в том, что до Петра мы развивались под мрачным византийским влиянием, а после Петра обратились к западному свету, ибо византийский мрак завел нас в неисходное болото. Уж не в византийском ли воззрении славянофилы и почвенники усматривали источник живой струи, которая должна была обновить нас? Сами почвенники соглашались, что из прежнего мрака нужно идти к новому свету, и сами же они, по непоследовательности, усиливались в этом мраке отыскать прогрессивную, светлую силу.

Попытка создать теорию органического развития есть не больше как заблуждение людей, незнакомых ни с историей человечества, ни с историей своего отечества. Того органического, которого искали славянофилы и почвенники, переродившиеся в современных руссофилов, в природе нет, и в жизни народов не существует. Даже Китай, оградившийся стеною и кажущийся многим страной самого чистого, беспримесного органического развития, не избегнул закона исторической солидарности. Китай точно так же развивался, как и все остальные народы, и если он замкнулся от иностранцев, то только потому, что, сложив свое мировоззрение из мировоззрений разнообразных народностей, вошедших в его состав, и затем, видя неисходное варварство своих соседей, он создал о себе высокое мнение и начал относиться презрительно ко всему не китайскому, которое он считал ниже своего. Только в этом, а не в чем-либо другом, причина, что европейские миссионеры, явившиеся в Китай еще при Кубилай Хане, до сих пор имели самый ничтожный успех и что нынешнее число христиан составляет в Китае не более одного миллиона людей. Один китайский философ нового времени пишет про европейцев: «Отвратительно смотреть, как эти варвары думают переделать жителей Серединной империи, в то время, как они сами до такой жалости несовершенны. Отравляя нас опиумом для того, чтобы разбогатеть на наш счет, они, разумеется, не имеют ни доброжелательства, ни гуманности. Посылая свой флот и свои войска, чтобы отнимать от народов их земли, они, конечно, не имеют права претендовать на справедливость и правосудие. Вводя обычай, дозволяющий мужчинам публично посещать женское общество, они показывают, что не имеют не малейшего понятия о приличиях и, отвергая таким образом правила наших древних мудрецов, они, конечно, не представляют доказательств своей рассудительности. Предположим, что они не лишены совершенно искренности; но прежде всего из пяти коренных человеческих добродетелей, они уважают всего только одну и после этого хотят еще учить других. Разве мы не видели, что в то время, когда они тратили огромные суммы денег, чтобы склонять народ на свою сторону, они повергали в прах наши священные книги и таким образом выказали свое презрение к основателям знания? Исполняют ли они, по крайней мере, свои сыновние обязанности, эти так называемые просветители? Нет, они забывают своих родителей, как только те больше не существуют. Они помещают их останки в маленький, непрочный гроб; они не воздают никакого поклонения их памяти, они не приносят никаких жертв на их гробницах. Наконец, они возлагают свои общественные обязанности на богатых и благородных, не подвергая их экзамену, и закрывают таким образом путь к чести скромным достоинствам и талантам. По всему этому они ниже китайцев и неспособны быть их наставниками».

Нельзя не согласиться, что китаец, высказывающий подобные мысли, много рассудительнее и почвенников, и славянофилов, и выродившихся из них русcофилов. Китаец не выводит их из теории органического развития, он истинный прогрессист и готов взять все хорошее там, где его находит. Но ему нужно хорошее, и если он не берет ничего от европейцев, то только потому, что их цивилизация кажется ему менее выгодной, чем его собственная.

Ниши почвенники и руссофилы не то. Они и до сих пор полны ненависти ко западно-иностранному, в которой их воспитали еще до Петра моралисты византийского закала. Они считают органическим только греческое, только до-петровское, а не то, что входит к нам другим путем. И на этом воззрении основывают свое учение о почве.

Конечно, все чужеземное и вообще всякое чужеземное влияние, тяготеющее над народом, составляет помеху в его естественном развитии, только при том условии, когда оно отклоняет деятельность народа в сторону не благоприятную этому развитию. В этом направлении и проявилось именно византийское влияние. Но если подобного влияния мы не замечаем, если народ, не возбуждаемый враждебно к иностранцам, берет без стеснения то, что ему полезно, если власть, не задавшись мыслью об опеке, дает народной мысли простор, то толковать об органическом или неорганическом становится просто глупо. Вот почему нашим почвенникам и руссофилам, кроме свободного воззрения цитированного мною китайца, не мешает еще взять урок мудрости у Бокля, который основой естественного развития народов считает отсутствие правительственного покровительства и опеки и невмешательство господствующей церкви.

В этом смысле органическим развитием будет не почвенность, которая не существует и которую отыскать невозможно, а поверка цивилизации, проникавшей к нам из Византии и заведшей нас в болото, — новыми мыслями, приходящими к нам с Запада. Чтобы быть органическими в своем развитии, нам нужно развивать не греко-византийское, до-петровское мировоззрение, а, напротив, стать лицом к лицу с Западом и его умом излечивать наросты и язвы, занесенные к нам с Востока. Хорош был бы тот доктор, который не принимал бы никаких мер против золотухи и считал бы ее органическим явлением, достойным развития только потому, что человек с нею родился или страдает ею давно. А разве не так смотрят на органическое развитие России наши славянофилы, почвенники и нынешние руссофилы, ожидающие исцеления от нашего прошлого. Нам нужно идти от него, а они хотят тянуть к нему.

Из фактов, сообщенных мною читателю, мне кажется совершенно ясно, что органическое, в том смысле, как оно понимается у нас большинством, есть в действительности неорганическое, и что стремление славянофилов, почвенников и руссофилов есть не больше, как смутное стремление к национальному обособлению. Этим путем не достигнуть нам ни общественного благополучия, ни сближения с народом. А потому и надо избрать другую дорогу. Какую же?

Страница 5 из 9 Все страницы