Романс на стихи Бориса Корнилова

Первые четыре года жизни я провёл в селе Петрокаменском, под Нижним Тагилом. Мама была учительницей, и сейчас уже никто не скажет, как она одна (отец воевал) умудрилась выходить нас с братом. С детских лет отпечаталось в памяти, как мама мыла полы в избе, протирала окна – и пела. Песни эти помню до сих пор: «Я вся горю, не пойму, отчего», «На Муромской дороге», «Если я ушла из дома»…

После войны отца оставили служить в Германии, и он взял нас к себе. Заграничная жизнь в корне отличалась от того, что пережили мои сверстники на Урале в голодном 1946 году. Кроме того, мы жили в Потсдаме, рядом с Берлином: отец возил нас смотреть чёрный, обгоревший рейхстаг и недавно установленный в Трептов парке памятник советскому воину-освободителю с девочкой на руках. А как-то раз я даже видел самого настоящего Бориса Андреева, приехавшего на съёмки фильма «Падение Берлина». Он шёл по скверу в тёмных брюках и светлой рубашке с короткими рукавами. Остановился возле немки, торговавшей мороженым и, показав два пальца, пробасил: «Цвай мороженых!».

Однажды мы со старшим братом тайком ушли в американскую зону, где располагалось подразделение связи, которое возглавлял наш общий друг, Герой Советского Союза старшина Хитров. Им туда привезли новый фильм «Тахир и Зохра», а мы решили его посмотреть. Хитров встретил нас на понтонном мосту и привёл в расположение. Что он сказал охране моста, я не знаю, но нас пропустили. Мы поужинали, посмотрели кино, во время которого я уснул у Хитрова на коленях. В Потсдаме же после шести часов вечера, когда семьям военнослужащих запрещалось даже появляться на улицах – нас с братом хватились. Мама была в истерике, считая, что детей похитили и убили, а папа метался по воинским частям, полагая, что мы торчим где-нибудь в кино. И точно, кто-то сказал ему про двух пацанов, собиравшихся в американскую зону. Чтобы получить пропуск к американцам, папа прорвался к самому Жукову, у того была дача на окраине Потсдама. Маршал Победы пропуск подписал, но велел папе нас выпороть. «Слушаюсь», – ответил папа и выполнил приказ.

Ещё я любил, когда по радио шла детская передача «Угадайка», в которой добрый дедушка и его бестолковый внук Боря загадывали детям разные смешные загадки.

Угадайка, угадайка, интересная игра,

Собирайтеся, ребята, слушать радио пора.

Разложили мы тетрадки, краски разные берём,

Мы ответы на загадки нарисуем и пришлём

После «Угадайки» обычно передавали лёгкую музыку – эту программу я тоже любил. Потому что артисты нередко исполняли мамины песни. Когда она слышала их, то приходила из кухни, где стряпала – и подпевала артистам. И мне казалось, что она поёт гораздо лучше, чем Любовь Орлова, Валентна Серова или даже сама Лидия Русланова.

Но однажды, когда передавали лёгкую музыку, я услышал по радио незнакомую песню, которая буквально покорила меня. Женские голоса быстро и весело выводили:

Нас утро встречает прохладой,

Нас ветром встречает река.

Кудрявая, что ж ты не рада

Весёлому пению гудка…

При звуках этой песенки я всей кожей ощутил утреннюю свежесть и лёгкий речной ветер. Я вспомнил, как папа брал нас с братом с собой в военный лагерь, где мы спали в палатке, а утром мылись и чистили зубы на реке. Мне почудились запахи свежескошенной травы, соснового тёса – смешанные с запахами полевой кухни, где повар в белом колпаке ловко вытряхивал черпаком в подставленные солдатские котелки перловую кашу с тушёнкой. Вдруг из кухни прибежала мама и выпачканной в муке рукой выключила радиоприёмник. Затем крикнула, глядя на меня потемневшими от гнева глазами:

– Никогда не слушай эту дрянь! Это лживая, плохая песня. В ней всё неправда.

Я привык верить маме, но она обычно объясняла свои требования, не повышая голоса. А эта вспышка гнева смутила. Тем более, песня мне понравилась. Что-то тут было не то…

Когда папе выпадал отпуск, мы ездили на Урал. Сперва останавливались у маминых родственников в Нижнем Тагиле, оттуда ехали в Петрокаменск – к папиной родне. И везде нам были рады. После войны, после крови и потерь люди жили особенно дружно. Даже я, несмышлёныш, знал всю родню назубок, хотя половину и в глаза не видел. Как знал? По рассказам родителей.

Я знал, что папин брат, дядя Лёня был политруком, его убили немцы, а перед расстрелом вырезали на спине звезду. Другой его брат, дядя Костя, который, со слов матери, очень любил со мной возиться, хотя видел меня всего один раз, приехав на побывку с фронта – пропал без вести. А муж маминой сестры, дядя Саша… Вот с ним получилась неясность.

Фотографию дяди Саши я как-то обнаружил в альбоме и влюбился в него сразу и бесповоротно. Нет, дядю Костю я тоже обожал, но на фотографии он был без медалей и орденов, в простой шинели. А дядя Саша был запечатлён в кубанке, черкеске с газырями. На груди значки «ГТО» «ОСОВИАХИМА», «Ворошиловского стрелка» – которые для меня были равносильны орденам. Усы у него были тоже «ворошиловские», он белозубо улыбался со снимка. А рядом с ним стояла очаровательная девушка, похожая на маму. Это была её сестра, тётя Нина.

Но когда я попросил маму рассказать про дядю Сашу и тётю Нину, то услышал краткий ответ, что тётя Нина умерла ещё до войны, а дядя Саша работает где-то на севере. Я пытался выяснить, не был ли он кавалеристом, не воевал ли вместе с Ворошиловым. Но мама пресекала мою любознательность сообщением, что дядя Саша был машинистом, а в таком виде снялся в фотоателье по просьбе тёти Нины. Я был маленьким мальчиком и, как выше сказано, привык верить маме, не держа даже в мыслях, что она скрывает от меня правду. Однако ореол тайны, окружавший дядю Сашу, оставался.

Жизнь шла своим чередом: из Германии папу перевели под Ленинград, потом в Эстонию. Я потихоньку подрастал, и пульсирующий ритм огромной страны понемногу вторгался в мой детский мир неожиданными и странными толчками. Смешно сказать, но смерть Сталина я запомнил на всю жизнь лишь потому, что она пришлась на мой день рождения. Помню, как наша семья сидела за пустым столом и слушала по радио траурный репортаж с Красной площади. Как встали мама и папа, а следом – мы с братом, когда завыли по радио бесконечные гудки. Мама попросила брата выйти послушать на улицу, и он, вернувшись, сказал, что у нас тоже в городке везде гудят – и депо, и станция, и фабрика.

Летом я, как всегда поехал в пионерский лагерь, расположенный на берегу Финского залива. И вдруг однажды утром, в конце июня, все портреты Берии, до этого висевшие в столовой, пионерской комнате и у директора лагеря, оказались выброшенными на берег. Они валялись среди дюн, засыпанные песком. Мы пинали их, упиваясь безнаказанностью, хотя понятия не имели, кем был Берия. И орали неизвестно откуда-то взявшиеся куплеты:

Берия, Берия вышел из доверия!

Хорошо жилось в Кремле –

Полежишь теперь в земле.

Сейчас пишут: было следствие, суд… Но тогда, в июне 1953 года, в пионерском лагере на берегу залива мы пели эту частушку, недвусмысленно указывающую на то, что приговор вынесен и исполнен. А на «тихом часе», лёжа в кроватях, спорили до хрипоты, чей он шпион. В конце концов, Линда, пионервожатая нашего отряда, авторитетно разъяснила,  что Берия – агент империализма. У неё на соседней погранзаставе был возлюбленный, к которому Линда бегала по ночам при полном нашем содействии. Он-то и поведал ей подробности, а уж пионервожатая передала их нам. Вот какими неисповедимыми путями доходили до самых низов сведения из секретных директив ЦК КПСС.

Через три года после этого прошёл скандальный XX съезд. И вот, родители в очередной раз засобирались в отпуск на Урал. Причём, мама сказала, что в Тагил к тёте Вере приедет дядя Саша. Тут-то она мне и открыла, что дядя Саша был репрессирован, а после XX  съезда его реабилитировли. Слова эти я уже слышал, но понять их мне ещё предстояло.

Когда мы приехали в Нижний Тагил, то в сутолоке объятий и поцелуев многочисленного семейства тёти Веры – у неё было семь детей, да муж, да бабушка Зина – я немного обалдел, переходя из рук в руки, и не сразу сообразил, что меня подвели к какому-то незнакомому человеку. Бабушка Зина подтолкнула к нему ближе и сказала:

– Ну, вот, знакомься, это тот самый дядя Саша, про которого ты нам все уши прожужжал: кто он, да где он…

Я поднял глаза – и обомлел: передо мной стоял высокий старик, худой и жилистый. Череп его был обтянут тёмной морщинистой кожей. И этот череп ласково улыбался мне голыми дёснами! Он ничуть не походил на белозубого казака в кубанке и черкеске с фотографии, которая когда-то меня покорила. Беззубая улыбка, седой ёжик волос и глаза без ресниц, как у совы – производили отталкивающее впечатление. Мне было четырнадцать лет, я уже слышал от взрослых про культ личности и про репрессии. Но одно дело слышать это из осторожных слов взрослых и совсем другое – объяснить себе, как мог до такой степени измениться человек. Он был немного старше моей мамы, а ей тогда не было ещё и сорока.

Вечером, когда всех детей уложили спать, а взрослые собрались одни, нас разбудили крики и шум. В зале, где сидели взрослые, слышались тревожные голоса женщин, звон посуды. И вдруг пьяный голос заорал: «Нас утро встречает прохла-адой…».

Затем раздался удар, звон стекла – и снова пьяный голос: «Нас ветром встречает река-а».

Снова удар, крики, чей-то плач…Постепенно всё улеглось, но мы ещё долго не могли заснуть. Утром я спросил у тёти Веры, что случилось. Криво улыбнувшись, она ответила:

– А-а, перебрал дядя Саша…на радостях, – и неожиданно всхлипнув, отвернулась.

Мы жили в Нижнем Тагиле ещё неделю. И всю эту неделю дядю Сашу не было ни видно, ни слышно. Обычно он сидел на кухне и пил крепкий чай. Вечером садился к телевизору позади всех, бочком. Они тогда только появились в продаже – с большущими линзами, заполненными дистиллированной водой и устанавливаемыми перед маленьким экраном. Посмотрев телевизор, дядя Саша молча уходил спать.

Много позже, когда я уже был взрослым, мама рассказала, что на самом деле случилось с дядей Сашей. Он действительно был машинистом, стахановцем. орденоносцем. Им с тётей Ниной дали квартиру в каменном четырёхэтажном доме – их сейчас зовут «сталинками». Тётя Нина была счастлива. Но, пожалуй, счастливее её были тётя Вера и моя мама, потому что красавица Нина слыла любимицей в семье. И то, что она вышла замуж за известного в Тагиле человека, стахановца, партийца, и то, что дядя Саша носил её чуть не на руках – переполняло их сердца гордостью за сестру.

Дядю Сашу арестовали примерно в одно время с секретарём Нижне-Тагильского комитета партии Шалвой Окуджавой. Но того уже расстреляли, а от дяди Саши всё еще требовали признания в шпионаже в пользу Польши. На допросах ему расшатывали зубы щипцами и, окровавленного, уводили в камеру. Через несколько дней пытку начинали снова.

В эти дни мама приехала из Петрокаменска и жила у тёти Веры. А тётя Нина целыми днями сидела в приёмной начальника НКВД, добиваясь разрешения увидеться с мужем или передать записку. Её почему-то не арестовали – даже не выселили из квартиры. И вот однажды, когда мама пришла её проведать, она увидела странную картину: тётя Нина стояла на широком подоконнике и большими ножницами вырезала тюль. Мама окликнула сестру, та соскочила с подоконника, обняла её и спросила, указывая на окно:

– Посмотри, Тонечка, как я славно придумала!

Мама, холодея, смотрела на тюлевые шторы, в которых неровно были вырезаны звёзды…

– Что ты наделала, Нина?

– Ой, да ты же ничего не знаешь! – быстро заговорила тётя Нина. – Я добилась приёма у начальника НКВД. Сперва он как начал на меня кричать – я даже сознание потеряла. Ты же знаешь, какая я трусиха. А потом стал таким добрым, ласковым. Дал слово партийца, что Сашу завтра выпустят. Я чуть с ума не сошла от радости. Выпустят, понимаешь? Вот – готовлюсь к его приходу.

Во время её монолога мама, не отрываясь, смотрела на сестру. Тётя Нина была оживлена, говорила быстро, не к месту смеялась – словом, вела себя как-то неестественно. Ещё можно было понять лихорадочное оживление, но шторы… И маму поразили её глаза: запавшие, обведённые чёрной тенью. А на плече она увидела свежий кровоподтёк.

– Что это у тебя? Откуда? – спросила она сестру.

– Это ничего, это ерунда, – заторопилась тётя Нина, натягивая платье на плечо. – Зато завтра Саша придёт. И всё будет, как раньше. Я уже решила: завтра все соберёмся  у нас. Как в тот раз – помнишь? – когда его наградили. Мы с ним ещё пели тогда…

Тётя Нина подняла голову, вытянула руку, как слепая, и вдруг громко запела, скандируя слова: «Нас утро встречает прохла-адой, нас ветром встречает река-а…».

Она пела всё громче и громче, отталкивая маму, пытавшуюся её успокоить. Бессмысленно глядя перед собой, тётя Нина уже не пела – надрывно выкрикивала слова песни, и жилы на её шее вздулись синими верёвками… Её увезли в психиатрическую больницу, где она умерла через неделю. Дядю Сашу осудили как врага народа, и никому не удалось с ним увидеться или передать весточку. Только через 18 лет, вернувшись из лагерей, он впервые узнал от мамы, как умерла его жена. Это произошло в ночь, когда нас, детей, разбудила пьяная песня, которую он пел, поняв, что все 18 лет по ночам разговаривал с мёртвой.

Муж дочери тёти Веры, моей двоюродной сестры Люси – известный в Тагиле скульптор, Василий Ушаков – изваял бюст Шалвы Окуджавы, который поставили на одной из улиц. А дядя Саша после реабилитации жил недолго и был похоронен на городском кладбище. Памятника не ваяли. Да и чего ради: не замучен, своею смертью умер, на руках у своих. 

"Песню о встречном" на музыку Дмитрия Шостаковича сочинил поэт Борис Корнилов, в 1938 году его рассреляли как троцкиста. Поэта мало кто помнит. Лишь иногда по радио прозвучит песня, которую пели тетя Нина и дядя Саша. И которую так не любила мама:

Нас утро встречает прохладой,

Нас ветром встречает река.

Кудрявая, что ж ты не рада

Весёлому пенью гудка.

Не спи, вставай, кудрявая!

В цехах звеня,

Страна встаёт со славою

На встречу дня…

Солдатский романс

В 1961 году я попал служить в Томск, в артиллерийскую школу, располагавшуюся в бывшем монастыре. Знакомые штабные писаря по секрету сообщили, что формируется новая дивизия в составе создававшихся в те времена ракетных войск стратегического назначении. И наша перепрофилированная школа должна была туда влиться. Занятия становились день ото дня всё интереснее: диапазон «целей», расчёт траектории движения «изделия», химическая разведка… Если добавить к этому простой, как лом, солдатский быт: утренняя зарядка на улице в любую погоду, марш-броски до Басандайки, бег в противогазах, стрельбы и прочие радости в виде подъёмов-отбоев за 30 секунд, нарядов на кухню, мытья полов – понятно, личного времени оставалось катастрофически мало.

А я хотел после армии поступить в университет, и надо было как-то находить время для подготовки к экзаменам по русскому, истории, английскому… Брат, заканчивавший Ленинградский университет, всячески подбадривал меня письмами.

Кроме учёбы он подрабатывал ещё в каком-то НИИ, готовившем психологические программы для космонавтов, увлекался гипнозом и в письмах нередко давал различные несложные упражнения, которые я не без успеха проверял на своих сослуживцах. Как-то брат написал, что в его группе учится парень из Ганы. И не простой негр, а внучатый племянник президента Ганы Кваме Нкрума. А у этого студента в Гане живёт сестрёнка, Джейн, которая хочет переписываться с русским парнем. Брат рассудил, что переписка будет хорошей языковой школой для меня и посоветовал написать Джейн по-английски письмо: о Сибири, о природе – не упоминая, разумеется, ничего о службе в армии. Я пошлю письмо ему, он передаст его брату, а тот переправит сестрёнке.

Но тут случилась странность. Он выслал цветную фотографию Джейн, которую ему дал её брат: она, верхом на белом пони, на берегу моря – и даже указал в письме, чтобы я вернул фото. А никакой фотографии в конверте не оказалось! Отнеся это на счёт рассеянности брата, я одним духом сочинил письмо для Джейн на английском языке и, отправив, стал ждать ответа. Где-то через месяц забеспокоился, собрался было напомнить брату о себе.

Как вдруг…

Однажды после отбоя меня разбудил дневальный. Сказал, что звонил дежурный из штаба и велел зайти к капитану Загладину. Капитан был представителем КГБ при школе, и я почувствовал себя неуютно: накануне в школе произошло ЧП.

Целую неделю у нас торчал полковник из СибВО с проверкой. Уж не знаю, что он там проверял, но, говорили, зануда был ужасный. Венцом проверки стал солдатский сортир на сто посадочных мест. Это был шедевр военной архитектуры: цементный пол, два ряда по пятьдесят «очков», и никаких перегородок – вмещается как раз одна батарея. Оправлялись мы, разумеется, не побатарейно, а по мере надобности, но это всё мелочи. Главное – идея. И полковник решил взглянуть, как она воплощается в жизнь.

Произошло это после ужина. Выглядело всё, как у Гашека в его романе о Швейке: сто человек сидели на корточках, задницами друг к другу, со спущенными штанами и ремнями на шеях. Сидели орлами, придраться не к чему, но на беду в сортире царил полумрак – лампочки там почему-то часто перегорали. И когда полковник стал возбухать: мол, не видно, чем бойцы занимаются – кто-то в темноте сдёрнул с него папаху. Понятно, это могли учинить только «дембеля» – с нас, «салабонов», какой спрос? Но Загладин начал «колоть» не старослужащих, а молодняк, как наиболее податливую биомассу.

И вот, шагая ночью по гулкому монастырскому двору в штаб, я торопливо перебирал свои немногочисленные грехи: самоволка, выпивка…  Я не был причастен к хищению папахи. Но при моём появлении капитан Загладин, держа в руке стакан с чаем, сострадательно покачал головой и произнёс таким похоронным тоном, что у меня похолодело в животе:

– Так значит, вербанули тебя? И кто? Не американцы, что было бы понятно: всё же ракетная часть… А эти – черножопые, с хвостами! Ты понимаешь, куда влип, салага?

В одной руке у него был, как сказано, стакан с чаем, хотя от капитана почему-то за версту разило сивухой. В другой руке он держал моё письмо. А на столе, в кругу света от настольной лампы лежала цветная фотография Джейн, которую я не нашёл в конверте и которую мне описал брат: негритянка верхом на белом пони, на берегу синего моря.

– И кто это такая? – кивнул на снимок капитан.

– Внучатая племянница Кваме Нкрумы, президента Ганы, – обречённо выдавил я. И почему-то шёпотом добавил, – которая идёт по некапиталистическому пути развития.

– Кто идёт, по какому пути? – простонал Загладин. – Сержант Нетреба, третьего года службы, обрюхатил вольнонаёмную из строевой части – с трудом замяли. У полковника из СибВО позавчера слямзили папаху в сортире – второй день на даче отпаиваем его коньяком. И теперь этот му…этот «салабон» вступает в переписку с племянницей президента какой-то Ганы. Ты где служишь? Ты в режимной части служишь, баран!

Снова отхлебнув из стакана, он подошёл к столу и хлопнул передо мной лист бумаги:

– Пиши!

– Что писать?

– Всё-ё!- заорал капитан. – Через кого на этих негров вышел, что ещё успел натворить…

Следует сказать, что я был правоверным комсомольцем и поэтому чувствовал себя где-то действительно виноватым. В самом деле, режимная часть – а я тут переписку затеял с заграницей. Но раскаяние длилось ровно до той минуты, пока капитан не обозвал меня «бараном». После чего я совершенно успокоился. Баран? Отлично! Замечательно! Сейчас ты у меня не так заорёшь. Я взял ручку, придвинул лист и поведал о переписке с братом, студентом юридического факультета Ленинградского университета имени товарища Жданова. Написал о сеансах гипноза, которые в казарме устраивал над солдатами. И о сеансе телепатии, проведённом с братом, когда я лежал в санчасти с воспалением лёгких. Сеанс на две трети прошёл удачно: из трёх заданий два я угадал и выполнил.

Загладин ходил кругами около меня, время от времени прикладываясь к своему стакану. Наконец не выдержал:

– Ты чего тут расписался, Лев Толстой грёбанный? Ну-ка дай глянуть…

По мере чтения красное лицо его багровело, приобретало сизо-бурый налёт:

– Ты…у нас в части…такое вытворял? Гипноз? Телепатия? Да ты…охренел что ли?..

Он сел на место, долго отпыхивался, потом перегнувшись через стол, просипел:

– Слушай сюда, пацан. Мне загнать тебя в бутылку – раз плюнуть. И брата твоего тоже. Но у нас сейчас ЧП за ЧП. Не хватало, чтобы ещё ваши фокусы наружу вылезли. Поэтому чтобы я с нынешнего дня даже писка от тебя не слышал: никаких телепатий с гипнозами. И моли бога, чтобы мы до твоего дембеля не виделись, понял? А про негритянку свою если кому-нибудь вякнешь – я тебя лично в дисбат сопровожу. Кру-гом! Шагом марш!

…Прошло три года. Перед самым моим «дембелем» наша дивизия передислоцировалась в тайгу и готовилась встать на боевое дежурство. Жизнь была бы тоскливой, но тогда в армию начали брать девчонок. Они служили кладовщицами, связистками, поварами… У меня, как и у всех, тоже была военная подружка. Командиры сбились с ног, отлавливая влюблённые парочки в самых немыслимых местах. А Загладина мы прозвали «тёткой Загладой» (хрущёвская героиня соцтруда, бригадир свекловодов). Он получил майора и  стал нашим заклятым врагом. Я, памятуя нашу встречу, старался не попадаться на глаза.

На ракетной «площадке», в тайге уборщиц не держали, уборку в штабе производили солдаты – по подразделениям. Как-то подошла наша очередь. Мы на спичках разыграли кабинеты, и мне выпал кабинет командира дивизии генерала Мельника. Это была счастливая спичка: при генерале имелся адъютант, которому чистюдя-комдив сто раз на дню приказывал пылесосить кабинет. Опростав корзину с мусором и протерев тряпкой стол, я одолжил из генеральской пачки пару вражеских сигарет «Camel», закурил – и вдруг вспомнил: моя подружка дежурит сегодня на телефонной станции! Придвинул белый генеральский, с гербом на номерном диске, аппарат – и набрал АТС. Трубка нежно затилинькала, но никто не ответил. Видимо, моя девушка куда-то вышла. Жаль…

Вдруг телефон снова затилинькал. Я обрадовался и схватил трубку, решив, что это она.

– Вы какой номер сейчас набрали? – вежливо спросил мужской голос.

Я назвал.

– Так вам предварительно нужно было ещё и код набрать, запишите, – и голос медленно продиктовал мне несколько цифр.

– Большое спасибо, я запомнил, – сердечно поблагодарил я незнакомца.

– Только должен вас предупредить: абонент вряд ли ответит, у них в Москве рабочий день закончился, там уже восемь часов вечера. А вам собственно кого в министерстве нужно?

– Никого мне там не нужно? Я на АТС звоню, мне Люсю надо…

– Какую Люсю? Кто это говорит? – насторожился голос.

– Рядовой Кузнецов.

– Кто? Как вы…Как ты, гад, там оказался? А ну, стоять! Не двигаться!

Я положил трубку, смутно подозревая, что позвонил куда-то не туда, и сейчас что-то произойдёт. В коридоре послышался топот – дверь распахнулась. На пороге стоял майор Загладин с пистолетом. При виде меня он опустил пистолет и с ненавистью произнёс:

–  Это опять ты, мерзавец…

Не могу подробно передать наш разговор, из-за перегруженности его диким матом и секретной информацией. Но, несмотря на вопли майора, я понял: мне снова повезло, и хода делу он не даст. Майор разъяснил почему. Потому что мы должны были ехать на совместные учения стран – участниц Варшавского договора (мать-перемать!). А годом раньше расстреляли племянника замминистра обороны, шпиона Пеньковского – который незадолго до этого, оказывается, был в нашей дивизии (мать-перемать!). Я же звонил по ВЧ-связи в Москву, то ли маршалу Мерецкову, то ли ещё кому (мать-перемать!). Словом, доведись делу получить огласку, не только я попал бы в дисбат, но и начальству светила плюха. В первую голову, майору Загладину, проморгавшему этот подозрительный звонок.

Поэтому меня, попугав неделю дисбатом, в конце июля демобилизовали – подальше от греха. А 1 августа я уже сдавал экзамены в Уральском государственном университете.

Романс на стихи Джо Уоллеса

В армии я по мере возможности пытался готовиться к вступительным экзаменам в университет. В числе других книг был у меня сборник стихов канадского поэта Джо Уоллеса, подаренный братом, который знал, что я занимаюсь переводами с английского и таким образом пытался поощрять моё увлечение.

Разумеется, все мои планы пошли прахом, потому что, как выяснилось, у солдата личного времени почти нет: полчаса перед отбоем да выходной – и то если ты не в наряде. Тем не менее, несколько стихотворений Джо Уоллеса удалось перевести.

Особенно мне понравилось стихотворение «The freckled girl» («Веснушчатая девчонка»). Правда, «веснушчатая» слово длинное, пять слогов, в строку втиснуть сложно. Я его заменил на «рыжую»: рыжие – они практически все веснушчатые. И начал переводить. Откуда-то появилась едва слышная, незатейливая мелодия – стала получаться песенка:

Я был мальчишкой и умел в лесу тропу найти,

Уху варить и слушать птиц, и яблони трясти.

Девчонку рыжую к реке мой тихий свист манил,

И каждый вечер для меня весёлым Маем был.

Июль пришёл, а с ним пришли и зрелости года,

И всё, что было у меня, я отдал ей тогда.

Но раз в тумане за рекой услышал песню я –

И рыжая моя ушла, ушла любовь моя…

Короче, я отслужил, демобилизовался, поступил. Учусь первый курс. И вот как-то мне понадобилась по учёбе одна книжка, сейчас уж и не вспомню, какая. В университетской библиотеке за ней очередь, я стал искать в магазинах и в одном-таки нашёл! Купил – а  продавщица вместо сдачи подаёт лотерейный билет за пятьдесят копеек. Тогда в книжных магазинах продавались билеты книжной лотереи. Развернёшь такой билетик, а внутри надпись: «Выигрыш три рубля». И на эти три рубля ты можешь выбрать любую книжку. Правда чаще в билетах стояла надпись «Без выигрыша». Лотерея, что вы хотите…

Я без всякой надежды развернул свой билетик – и вдруг читаю: «Выигрыш – пятнадцать рублей»! Это была почти половина моей стипендии. А мне ведь никакой книжки не надо – я уже купил. О, думаю, наконец-то наемся от пуза! Я же на первом курсе всё время ходил голодный, как дезертир: стипендию экономить не умел, где подработать, не знал – салага. И вдруг такие деньжищи сами в руки пришли!

А продавщица мне и говорит: «Я, конечно, могу выдать выигрыш деньгами. Но сегодня у нас разыгрывается полное собрание сочинений Генриха Гейне. Десятитомник. Один том – один рубль. Так что, если захотите получить полного Гейне, у вас ещё останется пять рублей на личные расходы. Я считаю, это подарок судьбы. Выбирайте!».

И началась во мне внутренняя борьба.

Первым заурчал абсолютно пустой желудок: «На хрена тебе сдался этот Гейне? Всё, что надо знать по программе, ты прекрасно можешь взять в университетской библиотеке. Зато если возьмешь деньги, то наешься сегодня, завтра и послезавтра – даже с выпивкой. Тебе же сказали, что это подарок судьбы. Выбирай: четыре кило макулатуры или жратва».

Я, было, согласился с желудком, но тут заскрипели мозги: « Хорошо, ты возьмёшь деньги и наешься от пуза сегодня, завтра,  послезавтра – и может даже с выпивкой. Но ведь послезавтра ты даже не сможешь вспомнить, что ты ел и что пил. Потому что всё это будет уже в унитазе. Зато если возьмёшь Гейне, он будет с тобой и завтра, и послезавтра, и через десять, и через двадцать лет. И его будешь читать ты, твои дети, а может и внуки. Выбирай!».

И я выбрал Генриха Гейне. И он до сих пор стоит у меня на книжной полке: десять томов в дерматиновых переплётах канареечного цвета, «под кожу», правда, весь уже в пометках. Гейне не только замечательный поэт – он еще и классный прозаик. Кто читал его «Богов в изгнании», согласится, что это –  предтеча  Анатоля Франса, Лайоша Мештерхази, Яна Парандовского, Франса Фюмана и других известных писателей, разрабатывавших античную тематику.

Словом, взял я Гейне и только собрался забрать у продавщицы пять рублей, на которые тоже можно было гульнуть, учитывая тогдашнюю покупательную способность рубля – как она снова завела свою песню: «Я, конечно, могу выдать ваши деньги. Но у меня под прилавком лежат два тома Маршака из собрания сочинений. И хотя они уценённые, их никто не берёт – какой же дурак купит разрозненные тома из пятитомника. Зато в этих двух томах все его переводы с английского: Шекспир, Блейк, Лир, Поуп, Бёрнс…».

А я Бёрнса обожал, знал много его стихов наизусть. Короче, взял и Маршака (тем более уценённый), на оставшиеся деньги выгадал пару пива и «тошнотиков». Сижу в общаге, пью пиво, заедаю «тошнотиками», листаю Маршака. И вдруг, не верю своим глазам –  «Веснушчатая девчонка» Джо Уоллеса:

Мальчишкой только я и знал, что бегать да расти,

Ловить плотиц, тревожить птиц и яблони трясти.

Веснушчатую девочку, чьи губы роз красней,

Свистком к реке я призывал, и Май являлся к ней.

Всё, как у меня: рифма, размер (в оригинале у Уоллеса другой размер)…Не понравилось только, что он втиснул-таки в строку «веснушчатую», и она сразу стала неуклюжей, корявой. А потом, каким свистком парень призывает девушку – милицейским что ли? Whistle можно конечно перевести, как «свисток», но проще было сказать: «я свистом к речке вызывал».

Короче, я остался недоволен переводом мэтра и решил написать ему письмо. Указать на недостатки его перевода, приложить свой, в качестве образца (типа, «вот так надо»)… К несчастью для меня и, видимо, к счастью для Самуила Яковлевича он так и не получил критического разноса от нахального первокурсника – потому что умер в том 1964 году.

А песенку на стихи Джо Уоллеса я пою редко. Точнее, вообще не пою, не знаю, почему. Хотя, вру, прекрасно знаю. Из-за финала:

Сейчас Сентябрь, и я старик, и мне пора уйти.

Нет птиц в лесу, и мне в траве тропинки не найти.

Река у ног моих журчит, а там, а за рекой

Девчонка рыжая свистит и машет мне рукой…

Романс о карманных часах

Я мечтал о них с детства, не знаю, почему – может быть видел у кого-нибудь из взрослых. Или в кино. В пятом классе, помню, долго таскал в кармане стальную цепочку от часов, которую выменял у одноклассника на школьный завтрак. В то время в школах не было столовых, и я долго колебался: остаться без завтрака или – без цепочки. Выбрал первое. А потом часто представлял себе часы на этой цепочке –серебряные, с крышкой. Она открывается, нажимается тайная кнопка, и часы еле слышно названивают: тили-тили-тинь… Какой-нибудь «Турецкий марш».

Так и не довелось исполнить мечту детства. Студентом, вообще ходил без часов, а после университета, купил дешёвые, наручные. В них и колесил по факториям, с геологами мотался по тайге, интервьюировал охотников, записывал на «репотрёр» оленеводов…

С особым удовольствием бывал у охотоведа Иманта Вильниса, латыша, судя по имени и внешности. Кроме этого он ничем не был связан с родиной. Он свободно говорил на русском, якутском, эвенкийском, но латышского уже практически не помнил. В тундре и в тайге чувствовал себя, как дома. А вот дома, на фактории у него царил неуют и какой-то сиротский беспорядок – да и бывал он там редко.

Если я его заставал на фактории – вечером ставилась на стол привезённая бутылка спирта, строгалась рыба, и устраивался такой загул, что заходившие поутру к охотоведу эвенки завистливо тянули носами и удивлялись:

– Однако сыбко быстро всё выпили. Не разбавляли, поди? Залко.

Во время таких застолий я рассказывал ему свои, немногочисленные по молодости житейские истории. Он же был старше меня лет на восемь, конечно у него было больше опыта и рассказов о жизни, о таёжных приключениях… Однажды он, уже довольно тяжёлый от выпитого, полез куда-то в угол, долго рылся, наконец вытащил большой красный плюшевый альбом.

– Вот гляди, корреспондент – вся моя жизнь!

Я листал толстые картонные страницы с наклеенными фотографиями, кивая пьяной башкой, и старался соразмерять кивки с его объяснениями. А сам больше всего на свете мечтал о ковшике с ледяной водой, с тоской понимая, что мне до него не дойти.

Вдруг моё внимание привлекла фотография на бежевом картоне с вензелями и надписями, которые я тщетно силился прочесть, пока не сообразил, что они сделаны не на русском языке. На снимке позировал холёный господин в котелке, с сигарой. Рядом улыбалась красивая дама в шляпе с поднятой вуалью. А между ними стоял мальчик – тоже в шляпе с пёрышком и в курточке. На нём были короткие вельветовые штанишки, белые носочки с помпонами и баретки. Среди бесчисленных снимков торжественных собраний, застолий, охотников, оленей, самолётов и чумов – эта фотография казалась чужеродной.

– Эт-то ещё что за буржуй? – удивился я.

– Где б-буржуй? – не менее удивлённо сунулся в альбом хозяин. Он долго приглядывался – и вдруг обрадовался. – А-а! Так это же мои мама и папа. А между ними я стою, видишь? Это мы в Риге. Мне здесь четыре года. Или пять…

И он стал рассказывать, что его мать была пианисткой, а отец – оперным певцом. Они даже в Европе выступали с концертами. Но после того, как Латвия присоединилась к нам – Имант так и сказал «Латвия присоединилась к нам» – отца арестовали, а его с матерью отправили в Эвенкию. Здесь она устроилась продавцом, и это было счастьем, потому что они чуть не умерли от голода, пока ехали сюда. Помог ей устроиться начальник. Кто это был, я так и не понял. Впрочем, Имант тоже о нём больше ничего не знал: «начальник» – и всё. Мать быстро освоила новое ремесло, хотя раньше понятия не имела о торговле.

– У нас в Риге горничная была, кухарка, конюх…Правда я это плохо помню, это мама мне рассказывала, – вздыхал Имант.

Он быстро выучился местным наречиям и помогал матери в качестве толмача. По малолетству своему Имант не особо понимал причину переезда, всё время ждал отца. Мать говорила, что он скоро должен приехать – так обещал начальник.

– Ах, корреспондент,  знал бы ты, как я его ждал! Я бы ему здесь всё показал, познакомил со своими друзьями. Ведь я уже умел метко бросать маут и управляться с оленями. Но отец так и не приехал. Приехал этот – начальник. Он приезжал и раньше, но в последний раз мать была какая-то не такая. Я хоть и маленький – сразу почувствовал. Мать пришла поздно, попросила налить воды в умывальник и долго умывалась с мылом. Потом достала из чемодана часы. У неё остались от отца большие серебряные карманные часы на цепочке. Откроешь крышку, нажмёшь кнопку – и они тихонько играют: тили-тили-тинь…

В тот вечер мать усадила Иманта за стол против себя и сказала, что начальник требует отдать часы. Он и раньше привязывался к ней – отдай, да отдай.  Иманту тогда было лет шесть, но этот разговор он запомнил дословно. Короткий разговор – не женщины и ребёнка, а двух взрослых людей. Немногословный. С длинными паузами. Запомнил, как в конце сказал матери:

– Не отдавай. Папа приедет – что мы ему скажем?

– Хорошо, – тихо согласилась мать. И вдруг шёпотом спросила. – А вдруг не приедет?

– Приедет. Не отдавай, – упрямо ответил Имант.

Мама поцеловала его и уложила спать. Утром она ушла в магазин – и больше Имант никогда её не видел. Начальника тоже, он увёз мать и на факторию уже не приезжал.

– А часы? – спросил я Иманта.

– Часы наверно оставались при ней – пока она была жива, – слабо махнул рукой он. – Ты не знал моей мамы. Если она сказала, что не отдаст – значит, не отдала.

Имант рассказал мне эту историю в 1968 году, когда я работал корреспондентом на Эвенкийском радио. В том же году вышло постановление ЦК КПСС об укреплении милиции молодыми, грамотными, идеологически выдержанными людьми. Я как раз был молодой, грамотный и идеологически выдержанный. Но самое главное: начальник милиции обещал мне сразу две квартиры – на выбор. А я жил в промёрзлом бараке, и ко мне должна была приехать беременная жена. Редактор не отпускал, кричал про нож в спину советской журналистике, про рвачество… Но у меня в кармане лежала путёвка окружкома комсомола, а про рвачество никто не верил: менты тогда получали копейки. В общем, стал я опером. И как-то вечером начальник милиции завёл в мой кабинет старика:

– Знакомьтесь, Сергей Захарович, это наш новый инспектор. Парень старательный, в прошлом журналист – но в практике слабоват. Займитесь им. А ты, – сказал он мне, – считай, что повезло. Сергей Захарович сделает из тебя опера, какого ни одной высшей школе милиции не сделать. Он такие дела раскрывал, таких «тузов» раскалывал…

Старик, однако, оказался не из тех болтливых пенсионеров, которые часами рассказывают о своих подвигах. Он не стал тратить время на воспоминания, а велел мне вытащить все бумаги, и мы допоздна разбирали их. У Сергея Захаровича был цепкий, рациональный ум. Он растасовал бумаги, как колоду карт, заставил написать подробный план по каждому материалу, объяснил, что делать в первую очередь, что потом, с кем и как связаться, кого вызвать, к кому сходить «на адрес» … Наконец, старик устал:

– Однако на первый раз хватит. Смотри, не забудь почаще в план заглядывать, свистун. План – не бумажка. Главное: каждый день что-то из намеченного делай. Только в кино сыщик стреляет да морды бьёт. Сыщик – это  мозги. И настырность. К тебе человек не идёт – напросись в гости. Не открывает – поговори с соседями. Молчат – разговори. Ладно, работай, в конце недели зайду, взгляну, что наворочал. А пока – по домам!

Он порылся в кармане и вытащил часы. На цепочке. Серебряные. С крышкой! Нажал  кнопку – крышка щёлкнула, и в кабинете зазвенел комариный писк: тили-тили-тинь…

– Турецкий марш! – вырвалось у меня.

– Точно! – подтвердил Сергей Захарович, нагнув голову к часам.

– Откуда они у вас? – сглотнув комок, спросил я.

Он дослушал музыку до конца и, пожевав ртом, вздохнул:

– А это, свистун, память о хорошем человеке. И очень красивой женщине.

– Где же она сейчас? – произнёс я как можно равнодушнее.

– Погибла, – покачал головой старик. – Перед войной. Она проходила по одному делу, я хотел помочь. Не вышло… Когда ей объявили приговор – попросила оставить часы мне.

Самое страшное, что Сергей Захарович, видимо, не лгал. С его точки зрения всё именно так и обстояло. Но – расстрелянная мать Иманта. Но – сгинувший бесследно отец Иманта. Но – часы в руках Сергея Захаровича...

Они наверно и сейчас в положенное время играют «Турецкий марш».

Кому?..

Романс о фаталистах

Однажды мне довелось встретиться с двумя людьми, судьбы которых подтверждают мысль забытого нынче немецкого философа Фридриха Энгельса. Сто с лишним лет назад он писал своему другу, что конечный результат в истории получается от столкновения множества отдельных воль. Причём, каждая из них становится тем, чем она есть, опять же благодаря массе особых жизненных обстоятельств.

Так получилось, что я (случайно и в очень малой степени) оказался свидетелем результата этих самых «особых жизненных обстоятельств», повлиявших на них. Многого я, правда, не знал, ввиду краткости знакомства, поэтому кое-что вынужден домыслить – для гладкости изложения. Так что на документальность не претендую.

Романс первый

…Он был мужем моей университетской преподавательницы. Все парни из нашей группы по ней вздыхали, разумеется, совершенно бесперспективно – хотя она была не на много старше нас. Маргарита Михайловна закончила в своё время МГУ (училась на одном курсе с Фазилем Искандером), была изящна, остроумна, хороша собой. К нам относилась дружески, иногда приглашала к себе домой – на «мальчишник», где все на равных пели песни, пили хорошее вино и трепались на любые темы без опаски. Помню, благодаря ей я познакомился с запрещённой тогда у нас работой Роже Гароди «Реализм без берегов», что существенно скорректировало моё отношение к литературе, искусству и вообще к жизни.

Её муж, Митрофан Иванович, юрист, профессор – охотно нам подпевал, рассказывал политические анекдоты и с юмором комментировал наши неуклюжие попытки ухаживать за его женой. А потом, распрощавшись с радушными хозяевами, мы шли по ночному Свердловску и совершенно искренне горевали, что такая обаятельная женщина вышла замуж за старика. Он был участником Великой Отечественной войны и казался нам реликтом, хотя ему тогда едва перевалило за пятьдесят.

Завершив курс наук, я защитил диплом, завербовался на Север, и был приглашён Маргаритой Михайловной на прощальный ужин. В тот раз мы были втроём: она, её муж и я. Говорились добрые слова, поднимались тосты…

Маргарита Михайловна за чем-то вышла на кухню, и Митрофан Иванович, покачивая легонько в ладони фужер с вином, спросил:

– А всё-таки, на кой ляд тебе Север? Это ведь ничего не меняет. Способности, карьера, судьба – абстрактные символы, выдуманные людьми для простоты восприятия жизни. Конкретно же всё записано в твоей генной памяти – в твоей ДНК. Можешь уехать хоть в Патагонию, ходить там без штанов и питаться сушёными кузнечиками – ну, получится небольшой зигзаг в биографии. Всё равно вернёшься в журналистику. Так не лучше ли начать здесь, где тебя все знают и всегда помогут? Результат всё равно один, только здесь обстоятельства за тебя, а там тебе придётся идти к тому же результату – вопреки всему.

Про гены и ДНК я тогда знал ещё меньше, чем сейчас, но спорить, о чём угодно, обожал, как все студенты. Поэтому со свойственным юному невежеству энтузиазмом принялся доказывать профессору, что его фатализм отрицает  творческие возможности в познании мира – а это релятивистская концепция, ведущая к энтропии личности. Не зря народная мудрость гласит, что каждый человек – кузнец своего счастья… Подошедшая Маргарита Михайловна дождалась, когда я сделаю паузу и тронула мужа за рукав:

– Расскажи ему про Кёнигсберг.

– Причём тут Кёнигсберг? – удивился я.

– Вообще-то это к теме, – ответил Митрофан Иванович. – Если хочешь, расскажу.

…В войну Митрофана Ивановича забросили в Польшу. Он прекрасно владел языком, имел убедительную легенду, надёжные документы. В конце 1942 года его под видом коммивояжёра направили в Кёнигсберг.

– Я должен был передать «контейнер» с микроплёнкой, полученный через польскую явку. Видимо, там меня и засветили. У нас было соглашение с эмигрантским правительством Сикорского о взаимодействии. Однако никакого взаимодействия не вышло, а через год поляки вообще оборвали все контакты с нами. Что это значит во время войны да ещё для разведки – объяснять не надо. Скорее всего, я попал под эту раздачу.

Как бы то ни было, меня взяли прямо на вокзале, на выходе. Подошли сзади, завернули локти – и в «оппель». Два мордоворота в машине стиснули с обеих сторон, обшарили с головы до пят. Один забрал документы, другой – саквояж. В саквояже лежал «контейнер»: огарок свечи, куда была впрессована микроплёнка. Меня ещё в Польше инструктировали: в случае угрозы провала зажечь свечку. Через несколько секунд детонатор срабатывает –  плёнки нет. Прекрасная инструкция, главное, проста в исполнении. Да вот спички у меня тоже отобрали. Оставалось только сидеть между охранниками и сводить дебет с кредитом. Как ты думаешь, о чём я думал тогда?

– Наверно о том, почему вас взяли сразу, не проследив, куда вы пойдёте? – предположил я.

– Нет, милый, – вздохнул Митрофан Иванович. – Думал я о том, что жизнь закончена, судя по физиономиям сопровождающих. А у меня ещё и девушки не было. В общем, находился в полном шоке. Возьмись они за меня в ту минуту – неизвестно, чем бы дело закончилось. Но брала меня обычная группа задержания, а уж потрошить предстояло другим. И вот подъезжаем к площади, пристраиваемся в хвост стоящей колонны грузовых машин. Ждём, когда рассосётся затор …

Митрофан Иванович закурил и благодарно кивнул жене, пододвинувшей пепельницу.

– Стоим, значит… Уже много позже я смотрел «Подвиг разведчика». И когда увидел, как арестованный немецкий агент в Москве бежит во время бомбёжки – чуть не закричал в кинотеатре. Один к одному мой случай. Только у нас в Кёнигсберге не бомбёжка была. Там у них что-то случилось с одним из грузовиков. Внезапно за две машины от нас суета началась, крики «алярм!», немцы как порскнут в разные стороны – и тут же взрыв, столб пламени, дым…Крайний грузовик отбросило взрывной волной, он опрокинул наш «оппель» и смял его, как спичечный коробок. Шофёра просто раздавило, а меня спасли охранники – оба погибли, приняв на себя удар. Я сломал руку, ободрал бок, но чувствовал себя заново родившимся. С трудом нашёл свои документы, саквояж и выбрался наружу. Из-за дыма ничего не видно, немцы бегают, в соседних домах пожар…

– А потом?

– Потом?- Митрофан Иванович вздохнул. – Пришёл на запасную явку, связался с Центром, доложился, как положено. Меня переправили в Москву, месяц держали взаперти.

– Арестовали? Почему?

– Арестом бы я это не назвал – на время служебного расследования закрыли в охраняемый номер нашей ведомственной гостиницы. Еду приносили из столовой, где питались все сотрудники. Посуди сам: курьер, которому поручена доставка очень важного донесения, сообщает, что в Кёнигсберге его неожиданно берёт «абвер», но он героически с этим донесением бежит. Это же классическая легенда перевербованного агента. Потому меня и держали: искали по маршруту утечку информации. Если утечки нет, значит, я «двойник».

– А что за плёнка была?

– Схема укреплений «Турецкого вала». Только это уже не разведка, а история. Хотя тоже интересно. Видишь ли, в 1942 году Гитлер начал операцию «Эдельвейс» на Северном Кавказе – и одновременно обхаживал Турцию на предмет вступления с нами в войну. Такая получается картина: немцы вышли к Волге, захватили Таманский перешеек, подбираются к Грозному. А в тылу Закавказского фронта, за «Турецким валом» стоят 26 дивизий в полной боевой готовности. Схема «вала» – вот она, в Москве, а верить ей нельзя из-за какого-то губошлёпа, который побывал в руках «абвера». А вдруг он привёз вместо «вала» немецкую липу? Так что со мной ещё гуманно обошлись. Даже Рамзеса из Турции выдернули, чтобы он подтвердил подлинность плёнки.

– Какого Рамзеса?

– Ну, того, кто схему добыл. Через него и выявили канал утечки. Мы потом с ним на радостях напились: шлёпнуть ведь могли обоих, в случае чего, не глядя. А ты говоришь: каждый кузнец своего счастья. Нет, милый, если уж написано было на роду выпутаться из этого дерьма нам с Рамзесом, никакие кузнецы не помешали – ни абверовские, ни наши.

– Рамзес – это псевдоним?

– Нет, представь, его так звали: Рамзес Мухаммедович Саралиев. Сейчас в Казани живёт, лекции по истории читает в институте. Так что от судьбы не уйдёшь. Ну, будь здоров, кузнец. Езжай в тундру, куй там своё счастье. Вспомнишь меня лет через тридцать…

Романс второй

Поработав после университета на Севере журналистом, я ушёл в милицию.  А что? Вон Пущин после лицея хотел стать мировым судьей, если мне память не изменяет. Сейчас с содроганием вспоминаю свои первые шаги, а тогда чувствовал себя отлично. Огорчало единственное: меня долго не аттестовали. То есть, я не имел звания и соответственно права носить форму и оружие, что страшно осложняло жизнь. На происшествиях, в притонах мой партикулярный облик приводил блатных в недоумение. И когда я начинал качать права, следовал резонный вопрос:

– Ты в натуре кто такой, дятел опилочный?

А мне и сказать нечего…

Однажды начальник милиции, вызвав меня, сообщил, что на одной из факторий какой-то охотник, упившись до чёртиков, заперся в избе, выставил из окон «стволы» и грозится перебить весь посёлок, если ему не принесут водки. В доказательство своих намерений выхлестал из «Барса» стёкла в сельсовете напротив. Поскольку изба его занимала господствующее положение, жизнь на фактории замерла. Председатель сидел у радиста и через каждый час посылал в окружной центр «SOS».

– Кроме тебя направить некого, – подытожил начальник. – Все в разгоне. В Ессей сейчас как раз вертолёт уходит. Так что беги в порт и привези сюда этого засранца.

Закончив инструктаж, начальник уткнулся в бумаги. Через некоторое время он поднял голову, недоумённо уставившись на меня:

– Ты чего стоишь? Вертолёт ждать не будет.

Я потоптался и пробормотал:

– Так…оружие хоть дайте. Пистолет какой-нибудь. Я его из избы как выманивать буду? Пальцем, что ли?

– Пистоле-ет? – изумился начальник. – Вон, бланки в шкафу возьми, протоколы писать – всё твоё оружие. Пистолет ему! Ты же не аттестованный, зачётов не сдавал. А ну, как подстрелишь себя ненароком. Да себя – ладно. А этого, как его… – начальник поискал глазами листок с записями, – охотника убьёшь? Кто в тюрьму сядет? Я сяду!

– А если он меня убьёт, охотник ваш? – сухо поинтересовался я. – Вон Артамона Хукочара во время суглана в Чиринде тоже охотник застрелил.

– Ты кислое с пресным не путай! – азартно перебил меня начальник. – Я тогда в Чиринду сам вылетал, это совсем другой случай. Тот охотник пьяный был, так? Ни тяти, ни мамы – и стрелял безо всякого смысла, так? А этот с похмелья. Он же не просто бузит – он водки требует, предъявляет ультиматум. Значит, соразмеряет наши возможности со своими потребностями – то есть, соображает. Чувствуешь разницу? И потом пойми: некому больше. Что молчишь?

Я опустил голову, решив никуда не лететь. Будет давить – уволюсь, хрен с ней, квартирой,  жизнь дороже. Начальник, видимо, понял моё настроение. Он какое-то время бегал взад-вперёд мимо меня, заложив руки за спину. Наконец сел на край стола и махнул рукой:

– Ладно, придётся сказать. В общем – не убьёт он тебя. Это наш человек.

– Чей – ваш? – совершенно обалдел я, понятия не имея в ту пору об агентурной работе.

– Ну, не мой конкретно, – замялся начальник. – Он член партии, участник войны. Судьба у него тяжёлая, спился, бывает. Его у нас два года уже пытаются исключить из партии, но… понимаешь, он в войну в ГРУ работал, а туда лучше не соваться. КГБ тоже о нём ничего не даёт, да и вообще это не их контора. А как его из партии исключишь, если данных нет? – Начальник снова глянул в свой листок, – Саралиев Рамзес Мухаммедович – все данные.

Ноги мои приросли к полу. Рамзес…Вот это номер! Я стоял, тупо глядя на своего начальника. Тот, по-своему поняв моё состояние, усилил психологическую обработку:

– Ты пойми, от тебя же никто подвига не требует. Ну, посидишь там, успокоишь его. Посмотри на месте, что можно сделать – блокируй его как-нибудь. А проще всего – жди, пока у него ломка пройдёт. Он трезвый тише воды, ниже травы. Ну?  На сигналы мы с тобой должны реагировать или как? Мне и так на бюро в окружкоме всё время фитили вставляют, что мер не принимаю по сигналам трудящихся. Так летишь-нет?

Я сглотнул и машинально кивнул головой.

– Вот и дело, – обрадовался начальник. – А я тебе за это знаешь что? Я тебе премию выпишу. Потом… когда вернёшься. Нет – лучше по итогам полугодия... Там всего-то делов: оружие у Рамзеса изъять да «по мелкому» его оформить.

– Как «по мелкому»? – очнулся я. – Тут же «двести шестая», третья часть.

– Экий ты непонятливый! – сморщился начальник. – Я же говорю: партбилет он утерял, вместо паспорта у него какая-то справка, сведений о нём никто не даёт. Может он и не Саралиев. Его же ни один суд не примет. И выйдет туфта, вернут дело на доследование, нам же. А тут чётко: нахулиганил – получай пятнадцать суток. С судьёй я уж как-нибудь этот вопрос решу. Неотвратимость наказания, понял? Ну, бери бланки, горе ты моё…

На фактории, едва выйдя из вертолёта, я попал в объятия председателя сельсовета, который запричитал, тряся мою руку:

– Ой, бойё («парень» по-звенкийски), сделай скорее что-нибудь! В сельсовет не зайти, бухгалтер дома сидит, тракторист дома сидит, продавец в магазине заперлась – совсем работать нельзя! Всех застрелю, кричит, тащи водку! А где я ему водку возьму, у нас в магазине только духи «Зимняя сказка»? Ты сколько водки привёз? Нисколько?

Мы подошли к дому, пригибаясь за покосившимся забором.

– Вон «тозовка» торчит, – шептал председатель. – В двери, в маленьком окошке. И с той стороны два ружья. У тебя пистолет? Нет? Водки нет, пистолета нет – ты зачем приехал?

– Не в пистолете дело, – сквозь зубы прошептал я. – Давай кричи.

– Ага, – согласился председатель. – Что кричать?

– Кричи, чтобы кончал дурака валять: я здесь. В смысле – милиция.

Что потом происходило, помню плохо, испугался. «Охотник», «разведчик», «журналист», «милиционер» – это всё бирки, навешанные для отличия нас друг от друга. На самом деле один человек, отчаянно труся, стоял перед дверью и уговаривал другого успокоиться, в то время как тот целился в него из «ТОЗ-8». Конечно, испугаешься: спортивная мелкашка с пяти шагов любые мозги вышибет. С алкашом, у которого колосники горят и сушняк во рту, вообще тяжело общаться – а если он ещё и при оружии… Понемногу напряжение всё же ослабло, и хотя Рамзес не думал выходить – грозить перестал, даже развеселился:

– Я думал, ты водки привёз. Ладно, пацан, что с тебя взять, гуляй домой, суши портки.

– Водки я не привёз. Привёз тебе привет от Митрофана Ивановича, сослуживца твоего.

Помнишь, в сорок втором году вы с ним в Москве пьянку закатили на радостях, что вас к стенке не поставили?

За дверью наступила долгая пауза.

– Ты откуда знаешь про сорок второй год? – спросил Рамзес.

– Ниоткуда, – ответил я, чувствуя, как задеревенела спина от часового стояния на морозе. – Я родился в сорок втором году.

…До прибытия самолёта я жил у Рамзеса. Запой прошёл, он целыми днями лежал под тулупом на продавленной койке. Рамзес хорошо помнил историю с микроплёнкой, подтвердив рассказ Митрофана Ивановича, но от  подробностей воздержался. О себе говорил уже совсем коротко. Пришёл после войны – жена спуталась с другим. Развёлся, запил. Перевели на преподавательскую работу. Потом на хозяйственную. Потом уволили. Уехал в Сибирь и, нигде подолгу не задерживаясь, докатился до наших мест. Последнее время был водовозом в коммунхозе, в окружном центре. Надоело, подался в охотники. В январе вышел из тайги, сдал добытую пушнину – опять запил. Всё надоело…

Оживился он только однажды, когда я вспомнил слова Митрофана Ивановича о том, что наша судьба от нас не зависит, поскольку всё у человека записано в его ДНК.

– Верно Митька сказал, не зря докторскую защитил. Я когда в Анкаре сидел, не чаял живым выбраться, а всё равно думал: нет же, не сгину, не может такого быть, иное мне на роду написано.

Рамзес покачал головой и, оглядывая исподлобья убогую, ободранную избу, закончил меланхолически:

– Кабы знал, что в моей ДНК записана эта фактория – остался бы у турок. Я там, как сыр в масле катался, даром, что ходил по краю. Зато выпивка была всех сортов. Не то, что здесь.

Он получил тогда свои пятнадцать суток. А через некоторое время исчез. Знакомые бичи доложили: подался куда-то на Дальний Восток. Что до меня, то через двадцать с лишним лет я вернулся в журналистику – как и предсказывал Митрофан Иванович.

Вот и толкуйте мне теперь про релятивизм и энтропию личности….

Романс о влюблённых

Мы сидели с Василием Анисимовичем в комнате отдыха опергруппы краевого управления внутренних дел. Дежурство было тихое: я всего один раз выезжал на ограбление магазина, причём, в раскрытии грабежа почти не участвовал. Собака сама взяла след, а пока мы с кинологом её догоняли, настигла грабителя, свалила и, время от времени рыча на него, дожидалась нас. Василий Анисимович же – старый, предпенсионного возраста служака из паспортного отдела – в это время проверял в банках охрану. И теперь, разомлев от чая, учил меня, молодого опера, уму-разуму.

– И что эти писаки на пятьдесят восьмую статью набросились! Да чтобы человека загасить, никакой пятьдесят восьмой не надо. Ты что, не  понял, где работаешь?

– Где?

– В  Караганде! Твое  дело – оформить человека. А по какой статье – государство тебе  целый  кодекс  нарисовало: выбирай, проявляй инициативу. Вот  я  тебе  случай  расскажу, Солженицын твой  про  него знать не знает, а то бы еще один «Архипелаг» сочинил.

В пятидесятые годы жила в Москве студенточка: комсомолка, спортсменка, красавица – в  МГУ училась. Имя ее было Алевтина, а в  молодежном кругу – просто Тина. Она  наша, из Красноярска, в Москве иностранные языки изучала, особенно хорошо шёл итальянский. И решили комитетчики приставить её к одному итальянцу, он в посольстве был вторым, что ли, секретарём. Молодой, весёлый, покутить любил – короче, очень перспективный кадр для вербовки. И вот Тине для начала практику организовали с итальянскими туристами – у девушки, понятно, и мысли не было, что её комитетчики «ведут», всё через университет делалось. Так незаметно и подвели к секретарю этому самому, Бенвенутто. В каком-то ресторане устроили встречу: она с тургруппой, он – со своими...  И врезался Беня в неё по самые уши. Комитетчики сперва обрадовались: готово, спёкся макаронник, теперь из него можно верёвки вить, а парням – дырки на погонах прокалывать под звездочки.

– Так её что – завербовали? – спросил я.

– Какая вербовка! – хмыкнул Василий Анисимович. – В те годы и вербовать не надо было:  в комитете комсомола беседу провели, про капиталистическое окружение напомнили, про бдительность... Потом, конечно комитетчики подключились потихоньку – все дела. Но кто же мог предвидеть, что эта судорога тоже в него влюбится? Да так, что хоть вой! С неё отчет требуют: где были, о чем разговор шёл – а она плачет. Ей задачу ставят: пойти с ним туда-то, сделать то-то. А она: не могу, это подлость по отношению к Бене. Ей, говнюхе, чтобы с объектом встречаться, конспиративную квартиру пожертвовали, «подслушку» туда запузырили – а там слушать нечего, срам один. Тьфу! Короче, давай её из разработки выводить – так ведь не выводится! За ними  «хвоста» пустят, а Беня этот тоже не пальцем делан: в такси её посадит, сам в толпу нырнет, и поминай, как звали. Да ещё над парнями изгаляется – присядет в  толпе (он же здоровый был, под два метра), а как бригада мимо пройдёт, высунется и кричит им: «Ку-ку!». Довёл, короче, ребят до белого каления: ну, не получается у них разбить эту парочку. Пришлось им Тину оформлять...

– Как оформлять?

Василий Анисимович скосил на меня глаза:

– Зажалковал, помазок? А что им было делать? Докладывать:  так, мол,  и так, свели секретаря иностранного посольства с советской студенткой, благословите счастливую любовь? А о парнях ты подумал? Им после проваленной разработки что – тоже за границу отъезжать? Нет, милок, тогда у всех одна заграница была – Сибирь. Вот и оформили девушку по статье за нарушение правил о валютных операциях. Беня часто ей то лиры подбрасывал, то камушки всякие дарил. И то сказать, пожалели девку, всего-то пять лет ссылки и дали, считая время, отбытое в тюрьме под следствием. Зато на  Бене ребята  отыгрались: он же не понял, куда Тина пропала, её по-тихому убрали. По всей Москве  искал, а когда расчухал, что к чему, тут же умёлся в солнечный Рим, от греха подальше.

– А Тина?

– Тину этапом отправили, в Красноярск. Я её и встречал, и определял на жительство. И отправил бедолагу в Хакасию, в самый заброшенный улус.

– Зачем?

– А поглядел на  неё: она ведь не блатная. Тонкая, как  соломинка, чуть что – и сломается. Попадет в район, там непременно прознают, кто и откуда. Пальцем начнут показывать, да ещё начальничек сыщется, любитель сладкого – изведёт девку. В улусе же хакасы её не обижали, жила сама по себе. Правда, пришлось ей кошары строить, а их ведь делают из дерьма. Вот она это дерьмо и месила несколько лет. Руки-ноги все в трещинах, язвах… Хакаска, у которой она жила, бараньим салом да какими-то травами её выхаживала.

– И что – так и пропала Тина в Хакасии?

– Кабы пропала, я бы её и не помнил. Тут из-за этой студентки потом такой кипиш начался – и захочешь, не забудешь. Беня-то её в своей Италии карьеру сделал: стал через какое-то время послом в Германии. То ли в нашей, то ли в Западной. А как стал послом – вышел прямиком на Климентия  Ефремыча. Дескать, дороже Тины у меня никого нет, прошу отнестись по-людски и оказать содействие в целях укрепления взаимопонимания между народами. Ну, Ворошилову это самое содействие оказать – что два пальца об асфальт. Он, если помнишь, был в те поры председателем Верховного Совета СССР.

И пришла в Красноярск (ночью, заметь) правительственная шифровка. Знаешь, что потом было? Через пять минут вся партийная шушера стояла на ушах – в подштанниках! А еще через пять минут милицейское начальство, тоже на ушах – но уже без исподнего. Так как в шифровке, посланной Ворошиловым, предписывалось немедленно доставить в Москву эту ссыльную студентку. Что и было сделано. Спецрейсом! Так даже ни Аристов, ни Долгих, ни Федирко не летали. По дороге её быстренько привели в человеческий вид, вымыли-накормили-обули-одели. Короче, навели марафет, чтобы там не думали, будто наши ссыльные – доходяги. Из Москвы отправили прямым ходом в Германию, к Бене этому, будь он неладен. Потом Тина несколько лет слала посылки хакаске, которая ее выходила. В Хакасии же начальник милиции чуть умом не поехал: о содержании каждой посылки надо было докладывать в УКГБ, затем мотаться в улус и под расписку вручать её хакаске. А та неграмотная, крестом подписывалась. Вот из-за креста за сто вёрст и ездили. Дурдом!

Такие дела. Менты у власти всегда заместо разводного  ключа. Прикажет власть – отвинтят, прикажет – закрутят, прикажет – сломают к чертовой матери. А ты – «пятьдесят восьмая, пятьдесят восьмая»... Ишь, нашёл крайних. Не там ищешь, помазок!

– Но ведь Тину и Беню не получилось ни закрутить, ни сломать?

– Повезло девке, – пожал плечами Василий Анисимович. – Окажись Беня простым туристом –  где  бы она сейчас была со своей любовью? И кто бы о ней вспомнил?  Разве что та старая хакаска...

Романс о дорогах, которые нас выбирают

(Почти по О^, Генри)

Эти истории не выдуманы, хотя кажутся маловероятными. Может, кто-то упрекнёт автора в детерминизме – так это зря. Автор  убеждён, что не человек выбирает свою дорогу под влиянием внешних факторов, а дорога выбирает его. Другое дело, куда она приведёт. Ведь финала своего пути ещё никто и никогда не смог предугадать…

Первая дорога

Гвоздь и Серый были в отчаянии. Заканчивались все сроки подачи документов в приёмные комиссии, а они дот сих пор не решили, куда поступать. Точнее, Серый не решил. Гвоздь мечтал о Медицинской Академии. Серый же от одной мысли, что ему придётся осматривать всякие чирьи или, того хуже, копаться в человеческих кишках где-нибудь в морге – бледнел и чувствовал приближение тошноты.

А расставаться не хотелось: они дружили с первого класса. Но что-то ведь нужно было решать…

– Всё! – отчеканил Гвоздь. – Ты меня достал. Делаем так: я завязываю тебе глаза, даю справочник. Сам открывай на любой странице. Куда пальцем ткнёшь – туда и подашь документы. Понял?

Гвоздь завязал приятелю глаза чёрным платком и сунул ему в руки «Справочник для поступающих в ВУЗы». Беспомощно улыбаясь, Серый немного полистал книгу и неуверенно положил палец на раскрытую страницу. Затем сдёрнул повязку  и прочитал: Медицинская Академия…

Академия оказалась не такой страшной, как представлялась раньше выпускнику средней школы. Тошнота и головокружение от практических занятий в больницах и моргах быстро прошли. У Серого обнаружились качества, необходимые в работе медика: аккуратность, цепкая память и холодная, деловая расчётливость.

Он закончил Академию с красным дипломом, устроился реаниматологом-анестезиологом в городскую больницу скорой неотложной помощи. С Гвоздём они встречались, но редко: юность кончилась, профессии, в сущности, разные, а, стало быть, и круг друзей у каждого появился свой. Да и круга-то, собственно, никакого не было. Несколько знакомых врачей – для выпивки, несколько знакомых медсестёр – для остального. Жил Серый с родителями, квартира ему не светила.

Изматывающая работа отнимала всё – досуг, книги, друзей, любовь. Время, проведённое на работе, складывалось из приёмов, диагнозов, операций: переломы, черепно-мозговые травмы, отравления… Последние годы всё больше пациентов поступало с проникающими ранениями. И почему-то – с суицидами. Впрочем, понятно, почему. Нередко в больнице по нескольку месяцев задерживали зарплату, не хватало самых необходимых лекарств – а дома у родителей только и было разговоров о том, кому и когда дадут пенсию.

Спасала молодость, которой было всё до лампочки, спасали развесёлые вечеринки с приятелями и молниеносные романы, которые Серый наловчился проворачивать в считанные дни: сегодня познакомились, завтра – это самое, послезавтра разбежались. И, как ни странно, спасала работа, которую Серый любил, несмотря ни на что. В нём потаённо жило постоянное гордое чувство, что он – нищий медик – аж с того света может возвращать к жизни людей: стариков, женщин, коммерсантов, уголовников, работяг… Разумеется далеко не всегда – к этому Серый тоже привык. Если большая кровопотеря, если повреждения жизненно важных органов носят необратимый характер, если… Что делать – он не господь бог. Но временами Серый чувствовал себя именно богом.

Как в тот раз, когда он работал в реанимационной бригаде на «скорой» и поступил вызов из сауны. У пациента была остановка сердца. В номере, отделанном жжёным деревом, суетились какие-то полуголые мужики. В углу сбились в кучу также полуодетые девицы. Посреди номера стоял на низких ножках столик, уставленный такими деликатесами, что у Серого заныло под ложечкой.

К нему подскочил здоровенный амбал. Он был в одних плавках, но при этом в белоснежной сорочке, могучие плечи перекрещивал ремень оперативной кобуры, а под мышкой обозначилась рукоять пистолета. Амбал оттеснил Серого в угол и конспиративно зашептал, обдавая немыслимым перегаром:

– Парнишка, если шеф крякнет – мне не жить. Да и тебе тоже, понял?

– Понял. Где больной? – обходя амбала, спросил Серый.

Грузный пожилой мужчина, совершенно голый, лежал на спине возле стола. Серый опустился возле него, взялся за кисть – пульса не было. И началось: непрямой массаж, искусственное дыхание, дефибриллятор – всё, что положено. Когда появился пульс, и  мужчина наконец открыл глаза, Серый взглянул на часы и удивился: всего ничего прошло времени, а показалось – часа полтора. Он вытер взмокший лоб и крикнул, не глядя:

– Вася, Роман – давайте носилки!

– Какие носилки! – зашептал ему в затылок знакомый, насыщенный перегаром голос. – Ты хоть знаешь, кто перед тобой лежит, парень?

– А ты-то сам кем будешь? – поинтересовался, обернувшись, Серый.

– Я начальник третьего отдела подполковник Башко! – выкатил грудь амбал.

– Хорошо, подполковник, можешь одеть штаны, – разрешил Серый. – А то неудобно за третий отдел. И распорядись, чтобы моим ребятам помогли отнести твоего шефа в машину. В нём пудов семь, а парни у меня кроме кофе с утра ничего не видели. Не дай бог, уронят.

– Ты его в свою богадельню не повезёшь, понял? – свистящим шёпотом перебил Серого покрасневший от обиды амбал. – Товарищ генерал находится в городе, в служебной командировке. С оперативным заданием. И ты, парень, отвезёшь его, куда я скажу, понял?

– Понял, – легко согласился Сергей. – Только позволь узнать: ты подушечки приготовил?

– Какие к чёрту подушечки? – недовольно спросил амбал.

– Ордена нести за гробом твоего шефа, придурок! – раздельно произнёс Серый. И уже не обращая внимания на обалдевшего подполковника, повернулся к своей бригаде:

– Всё – грузим и уезжаем.

…После того, как генерала выписали, вояки привезли в больницу целую машину самых дефицитных медикаментов. Главврач на радостях объявил Серому благодарность в приказе. А подполковник Башко, приехавший за генералом, долго извинялся и на прощание подарил Серому золотые импортные часы, совершенно умопомрачительные. Серый загнал их на рынке, и на вырученные деньги они с отцом и матерью жили целый месяц. Гвоздь, которому он всё рассказал, чуть не расплакался и покрыл своего приятеля чёрным матом: он работал зубным протезистом и разбирался не только в мостах.

Но такое случалось редко. Зарплата попрежнему была мизерной, больные попрежнему умирали, а те, кого удавалось вернуть к жизни, не очень ей радовались.

…Это дежурство было вообще сумасшедшим. Казалось, наступил Апокалипсис, людей везли со всего города: неудачливых самоубийц, удачливых коммерсантов с пулевыми ранениями, стариков с остановившимися сердцами, молодых людей с развороченными внутренностями. Палаты были забиты, больные лежали на каталках в коридорах, медсёстры сбились с ног.

Серый в заляпанном кровью халате сидел в ординаторской и, тараща слипающиеся глаза, записывал историю болезни очередного пациента, временами прихлёбывая кофе из чашки. Подошла Вера, симпатичная медсестра, тоже порядком умученная дежурством.

– Серёжа, там больной, – хриплым от бессонницы голосом обратилась она к нему.

– В какой палате?

– Да нет, в коридоре, на каталке. Так вроде всё в порядке: у него множественные переломы, шины наложили, обезболивающее дали, систему подключили…Но уж больно возбуждённый. Его с автодорожного привезли да ещё с приступом.

– Верочка, – сонно произнёс Серый, – во-первых, я тебя очень люблю, но это не мой больной. У меня с автодорожного никого нет. Во-вторых, пульс смотрела?

– Пульс в норме, но он просит позвонить жене или сыну. Волнуется, что его потеряли.

– Господи, чушь какая-то, – пробормотал Серый. – Ты что собираешься им звонить? Чтобы они пришли, стали рваться к нему и увидели его на каталке в коридоре? Ну, поговори с ним, успокой. Освободится место, его положат. А сейчас ему спать надо. Причём тут я?

– Н-не знаю, – ответила Вера. – Я подумала, может, нужен врач. Он как-то часто дышит.

Серый улыбнулся: сердиться на Верочку было нельзя, она работала недавно, очень старалась. Он коснулся её руки:

– Ничего страшного. Вот если бы он редко дышал…

– Сергей, срочно в восьмую! – крикнул кто-то в коридоре.

Серый выразительно развёл руками и побежал в восьмую палату. Когда он минут через двадцать вернулся, Верочка сидела на третьем посту за столом и дремала. Серый осторожно постучал по столу:

– Эй, на лайнере, лом не проплывал?

Верочка вздрогнула, открыла глаза и бессмысленно уставилась на него:

– Какой лом? А-а это ты…Я не сплю, пять минут назад всех обошла. И старика смотрела. Он кажется спит. Только всё-таки дышит как-то нехорошо.

– Какой старик?

– Ну, который домой просил позвонить. Серёжа, может, всё-таки взглянешь на него?

В коридоре, возле самых дверей палаты, где стояла каталка старика, царил полумрак. Больной лежал, отвернув забинтованную голову к стене, рука свесилась вниз. Серый взял её за запястье, прислушался. Вдруг резко бросил Вере:

– Адреналин, шприц – быстро! Ребят зови!

Когда Вера вернулась с подмогой, Серый делал массаж сердца, с силой нажимая на грудь старика. Теперь они взялись за него втроём. Через некоторое время Серый произнёс, утирая пот:

– Бесполезно. Он ушёл.

Все вернулись на пост. Наливая себе кофе, Серый заметил:

Четвёртый труп за ночь…Кошмар! И до утра ещё, как минимум, два будет. Послушай, – обратился он к Вере, – ты говорила, множественные переломы, а у него всё лицо в бинтах.

– Это…сейчас посмотрю… Это когда машина сбила, его протащило, и он ободрал лицо, – ответила Вера, листая историю болезни. Она судорожно всхлипнула. – Нет, никогда не привыкну к этому. Надо же – возле самого дома…Он за продуктами ходил.

– Откуда ты знаешь, что за продуктами? – поинтересовался Серый.

– Я его вещи в камеру относила – одежду и сумку. Такая большая красная сумка на «молнии», а ручки синей изолентой перемотаны. И в сумке консервы, печенье…

Серый поднял на неё глаза и тихо переспросил:

– Как ты сказала…какая сумка?

– Красная, – повторила Верочка и удивлённо взглянула на Серого, который очень медленно поднялся и отправился к каталке, где лежало тело старика.

Он остановился перед каталкой и стал не торопясь, аккуратно снимать бинт с его головы. И хотя уже знал, что предстоит увидеть, тем не менее, продолжал методично скручивать бинт. Когда, наконец, бинт был снят и открылось лицо, в царапинах, ушибах – Серый наклонился и коснулся губами холодеющего лба.

Это был его отец…

Вторая дорога

…Итак, Гвоздь завязал своему приятелю глаза чёрным платком и сунул ему в руки «Справочник для поступающих в ВУЗы». Беспомощно улыбаясь, Серый немного полистал книгу и неуверенно положил палец на раскрытую страницу. Затем сдёрнул повязку и прочитал: Коммерческий институт…

Серый окончил институт с отличием, и его сразу взяли на работу в чековый инвестиционный фонд. Мир ценных бумаг захватил Серого. Этот мир выработал в нём необходимые качества: аккуратность, цепкую память, холодную, деловую расчётливость. Работа с ценными бумагами требовала не только компетенции – она требовала эрудиции. И Серый учился, у кого только мог: у старых, прожжёных бухгалтеров и у совсем юных, лощёных выпускников Высшей школы приватизации и предпринимательства, тучами налетевшими из столицы в Красноярск.

Он постиг смысл великой аферы с ваучерами, осуществлённой Чубайсом. На глазах бывшая государственная, а ныне ничья собственность по всей России концентрировалась в руках шустрых, предприимчивых молодых людей, делавших свои состояния при помощи идиотских раскрашенных бумажек, не стоящих и бутылки пива. А ведь Серый был не глупее этих парней. И он незаметно, но настойчиво стал перемещаться из арьергарда в авангард.

Немногословного грамотного юношу заметили. Его предложения были просты и неожиданны, его комбинации давали блестящие результаты. Чековые инвестиционные фонды, Госкомимущество, комитеты по приватизации, товарные биржи – за несколько лет он прошёл такой курс наук, какого ему бы не дали пять коммерческих институтов. В конце концов, он очутился в Волгограде, в самом центре идеи, рождённой несколькими молодыми людьми.

Идея была проста, как яйцо, но она дала такой неожиданный результат, что ошеломила даже её авторов. Уже через короткое время в стране действовало 55 филиалов и более 400 представительств компании. Вклады текли даже не рекой, а могучим водопадом. Это был какой-то массовый гипноз. Особенно неистовствовали пенсионеры.

В нищем, разваливающемся государстве, где глава правительства только и мог, что нечленораздельно балабонить о монетарной системе, о свободном рынке, который никому ничего не гарантировал – вдруг открытым текстом гарантируется всем в течение года десятикратное увеличение вклада, возврат вкладов по первому требованию в любой точке страны, надёжная защита от инфляции…

Самое поразительное, что так оно поначалу и было. Первые счастливчики стали получать свои удесятерившиеся вклады, что вызвало очередную волну психоза. Люди стояли в очередях, чтобы внести последние сбережения.

Серый благоденствовал. Себя он обеспечил на долгие годы вперёд. Правда, он и работал, как проклятый. Поток вкладов нужно было фиксировать, контролировать направлять, размещать… Только изредка ему удавалось черкнуть открытку в Красноярск, где на одной из улиц, в старой «хрущёвке» доживали век его родители. Посылал он и деньги, за что всякий раз получал головомойку от мамы. По её уверениям жили они с отцом хорошо, пенсий хватало.

Однако, зная свою маму, Серый сильно подозревал неправду. Он знал, что жизнь дорожает быстрее, чем растут пенсии. А дом, в котором жили родители, разваливается. И тогда он серьёзно задумался об их будущем. Серый стал решать эту проблему так же обстоятельно, как решал свои служебные дела. На юге Красноярского края, недалеко от уютного городка он купил кирпичный дом с приусадебным участком, водопроводом, хозяйственными строениями. Купил отцу подержанную, но в хорошем состоянии «Ниву».

К этому времени дела в компании стали вызывать тревогу. В прессе появились нехорошие публикации, прокуратура стала выискивать слабые места и наносить в эти места сильные, болезненные удары. Пошли первые сбои, вызвавшие ажиотаж, но уже обратного свойства.

И вот настал момент, когда шеф вызвал на беседу наиболее доверенных людей, в число которых входил и Серый. Смысл его разговора с сотрудниками состоял в указании: надо сворачиваться. Тихо и незаметно закрывать филиалы и представительства, аккуратно и в несколько этапов переводить средства на зарезервированные для этого случая счета. Всё успеть до той поры, когда грянет гром. А он уже погромыхивал вдали. Сотрудники спешно разъезжались по стране. Серого отправили в Красноярск.

Встреча с родителями выбила его из колеи. Это для него время в Волгограде шло незаметно – а родители прожили его полной мерой. Мать из властной энергичной женщины превратилась в слезливую старушку. Отец высох, поугрюмел и большей частью сидел, не вмешиваясь в разговор. Когда Серый рассказал родителям о покупке, в комнате наступила тишина.

– Как…уехать? – беспомощно переспросила мать. – А всё это?..

– Я пробуду здесь ещё недели две, – ответил Серый. – За это время, что не нужно – продать. Что нужно – в контейнер. Да бросьте вы переживать! Этот дом через пять лет развалится. У вас и так каждую неделю то батареи текут, то из подвала воду откачивают. А там – крепкий дом, садовый участок, отопление… Сто лет будете жить. И внуков нянчить. Плохо что ли? А я бухгалтером устроюсь в совхоз.

Он улыбался, глядя на  растерянных стариков. Мать встала и, прижав платок к глазам, пошла на кухню.

– Ничего, ничего, – закивал головой отец. Он трясущимися руками достал сигарету, прикурил, отвернувшись от сына. – Бабы, они всегда так. Ты молодец, правильно всё придумал. Вовремя.

На том и порешили. Больше поговорить с родителями обстоятельно не удавалось. Серый пропадал в филиале, возвращался за полночь. Мать кормила его, жалостливо глядя на осунувшееся лицо сына. А он чувствовал себя счастливым школьником, сдающим последний экзамен, после которого наступят блаженные каникулы. Мать, подпершись рукой, расспрашивала его о новом доме, о том, какая там земля, далеко ли до города. Однажды, помявшись, спросила:

– Серёженька, на счёт внуков…правда, что ли?

Он расхохотался и обнял её:

– Мама, а куда я денусь? Будешь нянчить, как миленькая!

Однажды, забежав домой, он услышал громкий разговор на кухне. При его появлении родители смолкли. Мать растерянно засуетилась, скрывая смущение:

– Ты кушать хочешь? Сейчас, Серёженька…

– Чего это она? – спросил Серый у отца, когда они вышли в комнату покурить.

– Да так, – неопределённо ответил тот. – Баба, если ей в голову войдёт, никаких резонов не слушает. Сюрприз она тебе готовит. Пусть тешится.

Наконец всё было закончено, оставался последний день. Но каким-то образом информация о закрытии филиала просочилась, за окном гомонила толпа. Сергей невозмутимо просматривал бумаги, изредка задавая вопросы или отдавая распоряжения. Наконец он заметил управляющему:

– Пожалуйста, не отвлекайтесь.

– Но у нас сегодня день выдачи, – замялся управляющий. – Они все знают об этом…

– Ну, и выдавайте, – пожал плечами Серый. – Порадуйте людей напоследок. У вас же есть наличка?

– Да, но, наверное, не хватит.

– Выдавайте, пока будет что выдавать. Потом объявите день следующей выдачи. Спокойно, доброжелательно, понятно?

Рабочий день закончился. В коридоре Серый, пробираясь сквозь толпу, надвинул шляпу на лоб. Тёплый, насыщенный испарениями воздух, гомон стариков и старух – угнетали его. Выйдя на крыльцо, он глубоко вздохнул несколько раз. Всё! Теперь он был свободен совершенно. Теперь – домой. Только надо заехать в гастроном: взять конфет, креветок, салями, шампанского… Будет праздник, и он ничего не позволит делать матери. Никакой готовки – они всё спроворят с отцом. Господи, неужели всё?

Когда он через час подъехал к дому и, нагруженный свёртками поднялся на второй этаж, то увидел возле двери квартиры двух милиционеров.

– Таисия Николаевна Воронихина здесь проживает? – спросил один из них.

– Да, я её сын, – удивлённо ответил Серый.

– Вам придётся проехать с нами.

– А что случилось?

Один из милиционеров замялся:

– У нас сейчас  вызов был… вкладчики осадили волгоградскую компанию. Вы, наверно, в курсе этих дел, раз уж ваша мамаша там оказалась. Ну, понятно, народ пожилой, начал нервничать, ей плохо стало, вызвали «скорую», а те уж нам передали...

– Что передали? – раздражённо выкрикнул Серый. – Говорите внятней!

– Вы успокойтесь, возьмите себя в руки, – подал голос второй милиционер. – Таисия Николаевна Воронихина скончалась от сердечного приступа. Вы должны проехать с нами, чтобы опознать тело. Так положено.

Свёртки выпали из рук Серого и покатились по лестнице…

Третья дорога

…Итак, Гвоздь завязал своему приятелю глаза чёрным платком и сунул ему в руки «Справочник для поступающих в ВУЗы». Беспомощно улыбаясь, Серый немного полистал книгу и неуверенно положил палец на раскрытую страницу. Затем сдёрнул повязку и прочитал: Академия физической культуры…

Серый учился в Омске, где и остался после окончания академии. Физические данные у него оказались прекрасными, он увлекся восточными единоборствами, потому что обладал необходимыми для этого качествами: аккуратностью, цепкой памятью, холодной, деловой расчётливостью. Постоянное участие в региональных, а затем в республиканских соревнованиях выделило в среде спортсменов и обеспечило некоторое относительно устойчивое положение. Он получил квартиру – однокомнатную, но улучшенной планировки и в престижном районе. Обзавёлся машиной, правда, без гаража.

С работой поначалу тоже не было проблем. Но с каждым годом обеспечивать нормальную жизнь становилось труднее и труднее. Однако, Серый был молод, неприхотлив, не гнушался никакими предложениями, будь то школьная секция, частный клуб или какие-нибудь женские курсы самозащиты. Он не пил, не курил, не соблазнялся случайными знакомствами – тем более, жизнь к этому не располагала: в школах платили копейки, частные клубы и курсы лопались, как пузыри. И Серый крутился с удвоенной энергией, стараясь сохранить тот уровень жизни, к которому привык.

Поступали и выгодные предложения: ему сулили большие деньги за командировки, связанные с Балканами, Чечнёй, Приднестровьем. Были приглашения из областной администрации. Но Серый, как правило, отмалчивался. Если же очень доставали, коротко отвечал, тускло глядя на собеседника:

– Я не шестёрка.

И продолжал свою прежнюю жизнь: утром возился с пацанами в школе, днём в каком-нибудь закрытом спорткомплексе гонял до седьмого пота «новых русских», а вечером показывал домохозяйкам приёмы защиты от уличных приставал.

В тот день Серый заскочил домой перекусить, он опаздывал на тренировку. За окном густели сиреневые сумерки. Уже собираясь уходить, Серый услышал характерное квакание своей «восьмёрки»: сработала противоугонная сигнализация. Он метнулся к окну и успел заметить человека, отбежавшего от «восьмёрки» и спрятавшегося за мусорным баком возле подъезда. Он внимательно осмотрел двор и обнаружил второго: тот стоял с другой стороны подъезда возле самой стены.

– Ах, козлы! – зло прошептал Серый и кинулся к двери.

Он не стал ждать лифта, а пустился бегом, прыгая через три ступеньки. На площадке второго этажа чуть не сбил двоих мужчин, отпрянувших к стене.

– Извините, – на ходу крикнул он, – там у меня машину курочат.

Открывая дверь подъезда, Серый поскользнулся на обледенелом крыльце, потерял равновесие и больно ударившись задом, выкатился наружу. Одновременно над головой у него оглушительно грохнул выстрел. Серый поднял голову. Стрелявший – это был тот, кто прятался за подъездом – ошалело смотрел на него. Серый, опершись на руку, вскинулся всем корпусом и точным ударом подсёк стрелявшего. Навалившись, заломил руку, отобрал пистолет, пару раз стукнул противника головой об асфальт – и рыбкой нырнул за машину, держа в поле зрения мусорный бак, где прятался второй нападавший. Как только тот высунул голову, вглядываясь в лежавшего напарника – Серый навскидку выстрелил в него…

Всё это – с момента, когда Серый выкатился на спине из подъезда – заняло не более 10–15 секунд. Он осторожно обошёл мусорный бак – там лежал, неестественно выставив локоть, второй нападавший. Серый глубоко вздохнул, направился к своей «восьмёрке»… и тут обнаружил, что это была не его машина.

– Ни  хрена! – в полном недоумении пробормотал Серый. – А где ж моя-то?

– Ваша рядом, – раздался за его спиной голос.

Он обернулся – перед ним стоял один из тех, кого он обогнал на лестничной площадке. Второй, присев на корточки, рассматривал убитого.

Так Серый познакомился с Лемехом. У Лемеха был опасный бизнес: драгоценные и редкоземельные металлы. Покушение на него организовал конкурент. А Серый, неудачно поскользнувшись в подъезде, предотвратил то, что практически было уже невозможно предотвратить. Так сказал Лемех. И предложил ему работать в службе безопасности.

Серый тускло взглянул на работодателя:

– Я не шестёрка.

– А вы мне и не нужны в этом качестве, – мягко улыбнулся Лемех. – Я реально смотрю на вещи и опасаюсь за свою жизнь не более, чем всегда. Но у меня растёт дочь, Дина. Если вас коробит моё предложение, давайте изменим формулировку. Могу я нанять вас  для обучения Дины восточным единоборствам?

– Сколько лет?

– Двенадцать.

– Вообще-то начинать надо раньше.

– Будем рассматривать это как нагрузку на педагога, требующую дополнительной оплаты. Но – условие. Вы видите, как я живу? Поэтому на период обучения придётся находиться рядом с ней. Согласны?

Серый долго молчал. Затем спросил:

– Мы незнакомы. Почему такая уверенность во мне?

– Не в вас, – покачал головой Лемех. – Моё спасение можно воспринимать, как немыслимое стечение обстоятельств. А можно – как судьбу. Так вот, если в вашем лице судьба сберегла меня – пусть лучше она бережёт Дину. Я понятно выражаюсь?

Лемех увёз Серого в небольшой сибирский городок, где Дина жила с тёткой в двухквартирном доме. Вторую половину занимала охрана из трёх человек. Серого с распростёртыми объятиями взяли в местную школу преподавателем физкультуры. Дополнительно он вёл секцию восточных единоборств, где вместе с другими ребятишками обучал и дочку Лемеха.

Он не выделял её среди других детей, но нескладная, голенастая девочка лишила его душевного равновесия. Временами ему казалось, что это его дочь, а не Лемеха. После школы они шли вместе домой, вечером она то и дело стучала ему в стенку: или у неё задачка не выходила, или по телевизору шла интересная программа. Девочка тянулась к нему – Серый объяснял себе это тем, что она редко видит отца.

Лемех приехал к концу учебного года. Он целыми днями пропадал с дочкой, устраивал ей и её школьным друзьям пикники, рыбалки – и был счастлив без меры. Сообщил Серому, что увозит Дину заграницу, где она останется жить. Здесь становилось опасно. Сумму, оговорённую раньше, выдал наличными, без всяких расписок.

– И куда вы теперь? – поинтересовался он. – Может, всё-таки согласитесь работать у меня? Впрочем, не настаиваю, вы ведь не шестёрка, не так ли?

Серый тускло взглянул на него и, с видимым усилием, спросил:

– А…с Диной мне нельзя?

Лемех покачал головой:

– Сожалею, но там чужая страна, где у неё будет всё другое, в том числе и охрана.

Когда они уехали, Серый тоскливо мотался по квартире, не понимая, что он делает в этом захолустном городке. Он вспомнил, как прощаясь, Дина по-щенячьи тыкалась губами ему в шею и в слезах упрашивала отца взять дядю Серёжу с собой. Они с Лемехом придумали, что ему надо закончить в школе учебный год, а в августе он уволится и приедет…

На другой день пришла телеграмма с требованием срочно быть в Омске. Телеграмма была подписана начальником службы безопасности. Он встретил Серого на вокзале. По дороге коротко сообщил о покушении на Лемеха. Жена и дочь погибли, Лемех в тяжёлом состоянии. Они подъехали к зданию областной больницы. Серому велели одеть халат и долго водили по коридорам и переходам. Остановились перед стеклянной дверью. Сначала в палату зашёл врач, но почти сразу вернулся, предупредив:

– Не более двух минут!

Серый с начальником службы безопасности зашли в палату. Посреди неё на кровати лежал Лемех. Голова в бинтах, открыты только глаза и рот. Рядом стояла установка, от неё тянулись шланги и провода, на столе попискивал какой-то прибор. Лемех прошептал:

– Тебе всё сказали? – и указал глазами на спутника. Получив утвердительный кивок, он продолжал шёпотом, делая большие паузы. – Зря я тогда Динку не послушал…Нельзя было шутить с судьбой…Она мне про тебя всю дорогу стрекотала…До самой последней секунды – каким ты её приёмам научил, как вы задачки решали…В общем, поступай, как считаешь нужным…Я до вечера не дотяну…Так что тебя упрекнуть будет некому.

Появившийся врач потянул Серого за рукав. Они спустились вниз с начальником службы безопасности, сняли халаты, вышли на крыльцо.

– Два года мы с ними воевали. Теперь всё, нам кранты, – буднично произнёс начальник службы безопасности, закуривая. – Поэтому если ты свалишь, претензий не будет. Так Лемех распорядился.

– Как мне найти…этого? – спросил Серый, отмахиваясь от  сигаретного дыма.

Начальник службы безопасности, раскрыв «дипломат», передал Серому увесистый пакет.

– Здесь патроны и «ствол» с глушителем – чистый. В папке деньги, фотографии, данные и места возможного пребывания.

– Где он постоянно живёт, известно?

– В Красноярске.

В машине Серый вскрыл пакет. Пистолет и патроны переложил в свою сумку. Деньги, не считая, сунул в карман. Затем принялся рассматривать бумаги – и замер: с фотографии на него, улыбаясь, смотрел друг детства – Гвоздь. Раздобревший, полысевший, но – Гвоздь!

– Могу дать тебе в Красноярске телефоны, – услышал Серый сзади голос попутчика. – Сошлёшься на меня – спрячут так, что ни одна собака не найдёт.

Серый тускло глядя перед собой, покачал головой:

– Я не шестёрка.

…Через несколько дней в одной из красноярских газет прошла информация об убийстве известного предпринимателя. Его застрелили в квартире. Оперативники выяснили,  что предприниматель сам открыл дверь убийце и перед смертью выпивал с ним. Пистолет с глушителем, из которого он был убит, лежал тут же – но ни отпечатков пальцев, ни каких-либо иных следов обнаружено не было. Милиция выдвинула версию о разборках в криминальных структурах. Версия устроила всех – и дело закрыли…

Романс о Путоранском баране

Эту историю рассказал мне когда-то мой приятель, журналист Лёня Виноградский, работавший в 70-е годы на Норильском телевидении, где вёл программу, которая так и называлась: «У камина с Леонидом Виноградским».

И как только он там ни прикалывался…

То возьмёт интервью у Уитни Хьюстон (это в застойные-то годы!), якобы, прилетевшей в Норильск с единственным концертом. Роль Уитни Хьюстон исполняла преподавательница английского языка, загримированная под знаменитую негритянку. Лёня, знавший язык, так её переводил, что «Уитни» беззвучно тряслась от хохота, прикрывая лицо платочком. А Лёня с непроницаемым лицом врал, что над декорациями работал сам Илья Глазунов, а с «магистрали» в Норильск идёт вагон с золотой фольгой для оформления феерического выступления этой самой Уитни Хьюстон… Какой вагон, какая фольга? Но на другой день телефоны отдела культуры раскалывались от просьб самых именитых лиц Норильска оставить «лишний билетик» на концерт звезды американского рока. Причём, никто не сомневался, что звезда приехала: в отделе культуры думали, что её гастроль организовали комбинатовские воротилы, а на комбинате – что это учудил горком партии.

– С-старик, – говорил Лёня, – да к-как им было не поверить в Уитни Хьюстон, если она у меня в эфире сидела б-без лифчика. Ну, к-кто бы на это решился, к-кроме американки? Это был л-лом, старик!

Или в другой раз сделает репортаж из городского спортивного бассейна о подготовке к соревнованиям по рыбной ловле. Подмонтирует в передачу кадры из видеотеки с живой стерлядью, неркой, форелью – якобы, запущенных на время состязания в бассейн – и  объявит, что участники соревнования смогут бесплатно забрать с собой пойманную рыбу, победители же ещё и получат дорогие призы. На следующее утро возле бассейна мёрзнет на морозе очередь мужиков с удочками, а в горисполкоме весь день отвечают на звонки  рыболовов, возмущённых отменой соревнования.

Наконец под новый год Лёня решил подготовить передачу о Путоранском баране. Это  редкий вид мускусного овцебыка, на Таймыре его тогда насчитывалось всего полторы тысячи, и водился он в Путоранском заповеднике, который тогда ещё существовал (потом его, говорят, прикрыли). А в Канаде этого барана одомашнили и разводят на фермах из-за  густой и мягкой шерсти. Кормов же ему вовсе не нужно, так как питается он лишайником и мхом. И вот Лёня решил приколоться, что обнаружил этого самого Путоранского барана на озере Лама, в 80 километрах от Норильска. Там у них такой заполярный оазис: кругом голая тундра – а на берегу озера растут сосны, лиственницы, берёзы…

Лёня договорился с геологами на счёт поездки, где-то достал обычного барана, вызолотил ему рога и вечером 24 декабря отправился на вездеходе с оператором и двумя знакомыми геологами на озеро Лама. Заодно решил отметить католическое рождество, хотя передача замышлялась на 7 января, к нашему рождеству. Тогда двухнедельных загулов на Новый год ещё не устраивали.

–  И вот, – рассказывает мне Лёня, – едем по тундре, я соображаю, куда этого золоторогого барана на озере поставить, как в кадр взять, чтобы и достоверно было, и прикольно. Вдруг вездеход встал, в окошке кабины появилось лицо водителя: глаза навыкате, лицо белое, рот открывает, а что говорит, не слышно. Мы с ребятами карабины похватали, вылетели из вездехода – я только оператору успел крикнуть, чтобы камеру приготовил.

Картина была такая: перед нами полого вниз уходит белое поле тундры, накрытое чёрным небом с ослепительной луной в центре, а в сотне метров от вездехода, откуда-то сверху, из космической тьмы падает зелёный столб света, образуя на снегу яркий круг, вроде как от прожектора. Круг большой, метров двадцать в диаметре, если не больше. Я хочу отыскать источник света, поднимаю голову – и вдруг меня охватывает необъяснимый ужас: во-первых, мне кажется, что свет исходит от какого-то небольшого тёмного объекта, а во-вторых, столб начинает медленно двигаться в мою сторону! Эх, как мы все рванули от  вездехода: два геолога, оператор и я. А впереди всех водитель чешет – на четвереньках! Отбежали, стоим, трясёмся. А этот луч осветил зелёным светом наш вездеход и замер. Затем свет стал исчезать, но не так, как гаснет электричество, сразу – а по частям: сперва у земли, затем выше, выше, как будто втягивается куда-то – и пропал. Одно звёздное небо осталось, хоть и чёрное, но со знакомой луной в центре, а поэтому не страшное.

Некоторое время мы совещались, что делать, потом решили вернуться к вездеходу: не помирать же на морозе в тундре. В вездеходе ни снаружи, ни внутри ничего не пропало, всё оказалось на своих местах, только внутри почему-то ощущался сильный запах озона. Водитель включил двигатель, машина заурчала, и мы поехали. Вдруг оператор закричал:

– Стойте! А где Бяшка?

Водитель дал задний ход, вернулись на место. Обошли всё кругом в поисках барана. Не нашли не только животного, но даже его следов, хотя стояло полнолуние, и всё чётко просматривалось. Но, кроме наших следов и отпечатков гусениц вездехода, на снегу не было ни одной вмятины. Как будто каким-то образом барана изъяли прямо из вездехода – причём, привязанного к железному поручню кузова!

Словом, накрылась передача. Надежда на оператора, что он успел снять произошедшее на камеру, также угасла после того, как мы с ним просмотрели кассету. Всё, что было снято до и после того, осталось на плёнке. В серёдке же – пятиминутная чернота, прерываемая изредка зелёными всполохами.

Каким-то образом о происшествии дознались гэбэшники. Всех участников поездки пригласили порознь в учреждение и долго с ними беседовали. В разговоре с Лёней они не выразили никакого любопытства к его рассказу об НЛО. Но их очень заинтересовало, с какой целью он позолотил барану рога и почему поехал снимать его на озеро Лама. И как Лёня ни пытался объяснить замысел передачи – они так его и не поняли, порекомендовав в будущем чаще снимать замечательные достижения норильских тружеников, а не каких-то там баранов. Затем у него изъяли «вэхээску», на которую оператор снимал увиденное. В заключение Лёня дал расписку «о неразглашении», и был отпущен с миром.

Выслушав рассказ Виноградского, я не поверил ему и цинично предположил, что Лёня выдумал эту историю, чтобы разыграть меня, а барана они на озере Лама пустили на шашлыки, благо повод был – католическое рождество. Лёня вздохнул:

– Да лучше б-бы мы его тогда съели! Я уже второй раз п-пытаюсь съездить в отпуск з-за границу – меня даже в с-соцстраны не пускают. И геологов не п-пускают, с которыми ездил т-тогда. Якобы мы теперь – носители с-секретной информации. Чёрт меня д-дёрнул поехать снимать путоранского барана на озеро Лама –  будто их в Норильске м-мало!

С тех пор прошло тридцать лет. Путоранские бараны то ли вымерли, то ли ушли на Шпицберген. Лёня после путча подался в Америку и катается там, как сыр в масле. Норильские гэбэшники на заслуженном отдыхе. А НЛО над Таймыром больше не летают. Потому что после того, как акции Норникеля разделили между собой Прохоров, Потанин и Дерипаска – ловить на Таймыре нечего. Тем более, неопознанным летающим объектам.

Романс об артисте

Восьмилетний Петька поднял голову, взглянул на будильник и подскочил на постели.

– Опаздываю, сегодня же суббота!

В субботу с утра народ устремляется на рынок, шастает по магазинам, а главное, толпится на остановках – и все при деньгах. Карманники в такие дни работают без перекуров и обедов. Петька не был карманником, но эта субботняя диспозиция его тоже устраивала. Он нырнул в штаны, схватил рубашку, сунул ноги в сандалии и метнулся к столу, где со вчерашней родительской гулянки стояли стаканы и недоеденная закуска. Петька, одной рукой заправляя рубашку, сгрёб другой два солёных огурца, несколько картофелин…

– Куда опять понесло? – раздался с кровати хриплый голос отца.

– Надо, –  коротко ответил Петька и, сунув еду в полиэтиленовый пакет, кинулся в коридор.

– Вчера из милиции приходили. Чего опять натворил? Давно ремня не пробовал?

В ответ хлопнула входная дверь. Петька знал: сегодня гулянка продолжится, отцу будет не до него, а вечером – тем более. На улице он огляделся, увидел вывернувший из-за угла автобус и ринулся на остановку. Он сошёл на конечной, некоторое время внимательно разглядывал людей, опытным взглядом выбрал группу скучающих в ожидании автобуса, смело ввинтился в середину  и, бросив перед собой кепку, громко объявил:

«Жёлтые тюльпаны»! Популярный хит эстрадной звезды Наташи Королёвой! – и без перерыва громко запел. – «Жёлтые тюльпаны, спутники разлуки, у-о, у-о!»

Стоявшая рядом старуха от неожиданности вздрогнула и выронила сумку.

– Чёрт горластый! Чего разбазлался? Как огрею щас, чтоб не фулюганил!

Не прерывая пения, Петька  увернулся от подзатыльника. Он знал: самое трудное – первый номер. Дальше будет легче. И точно, после «Тюльпанов», когда он исполнил свою любимую «Пацаны, пацаны, не держитесь за штаны» – народ уже стоял вокруг него плотным кольцом. Кто посмеивался, кто покачивал головой в такт песне, кто тянул шею, изумлённо глядя на кудрявого Петьку, пританцовывавшего в такт разудалым куплетам.

А он, не давая слушателям опомниться, выкладывал чистым и звонким голосом привычный репертуар. Тут были и «Девчонка-девчоночка», и «Старая мельница», и «Станция Таганская»… В кепку летели монеты, иногда бумажные десятки. Из толпы вышел красномордый парень и, помахав в воздухе двадцатью рублями, потребовал:

– А ну, подсвинок, врежь-ка «Сиреневый туман»!

Петька на «подсвинка» не обиделся. Во-первых, его и не так обзывали. Во-вторых, моральный ущерб с лихвой компенсировался. То есть, словами Петька этого выразить не мог, но интуитивно чувствовал сбалансированность ситуации. Он выдернул из пальцев красномордого купюры и выдал «Сиреневый туман». Расчувствовавшийся заказчик добавил ещё десятку.

Это была кульминация. Петька почувствовал, что надо сворачиваться: слишком много глаз видело его кепку с выручкой. Да и подустал он. Ссыпав деньги в пришитый под курткой мешочек, он надел кепку и картинно взмахнув рукой, возгласил:

– Благодарю за внимание. Антракт!

Народ со смехом стал расходиться. Слышались голоса:

– Дожили! Дети попрошайничают – как в войну.

– Что вы мелете, кто попрошайничает? Ребёнок зарабатывает – что тут плохого?

– Зарабатывает…Смотрите, сколько он сгрёб тут за тридцать минут! Это как называется?

– Предпринимательство – вот как. Хотите заработать так же – идите на остановку и пойте.

– Кто – я? Да у меня и голоса нет. И потом, что я вам – пацан?

– Тогда помалкивайте.

Петька к таким разговорам привык, они его не волновали. Он был озабочен другим – побыстрее незаметно уйти. Один раз его выследили какие-то парни и отобрали выручку. А кроме того предстояло сосчитать, сколько он сегодня заработал. С этим у Петьки были проблемы: он плохо считал. И то лишь бумажные деньги – а с мелочью вообще не любил возиться, сдавая её под честное слово продавщицам из киоска.

В этот раз, обменяв, как обычно, мелочь, он забрался между гаражами, перекусил тем, что захватил из дома. И только решил заняться бухгалтерией, как вдруг, словно из-под земли, нарисовались два мента. Как ни плакал Петька, как ни врал – ничего не помогало. Обыскав его и сосчитав деньги, один из них присвистнул:

– Ого! Где-то хорошо помышковал. А ну, поехали в отдел.

В отделе какая-то тётка в форме завела его в кабинет, долго уговаривала не плакать, напоила чаем. Убедившись, что тётка – человек приличный, Петька стал её убеждать:

– Понимаете, тётя, они все думают, что я вор. Типа, откуда такие деньги у пацана. А я их не ворую, а зарабатываю. Я – артист.

Женщина поперхнулась чаем и переспросила сдавленным голосом:

– Кто, кто?

– Артист, – грустно повторил Петька.

Он рассказал, как однажды случайно, под настроение, запел на улице, и ему за это дали пять рублей. Тогда он стал петь специально. Платили хорошо, и Петька обзавёлся даже плейером, купленным с рук. После этого работать стало легче: он заучивал с кассет новые песни и постоянно пополнял репертуар.

– А сейчас коплю на велосипед. У меня уже четыреста рублей спрятано.

– От кого прячешь-то?

– От кого… От отца с матерью, чтобы не отобрали.

Женщина задумалась. Петька почувствовал, что она колеблется, и взмолился, пустив для верности слезу в голосе:

– Тётенька, ну, отпустите меня, пожалуйста. Я правду говорю.

Она кивнула головой:

– Хорошо. Но только ты спой что-нибудь. Чтобы уж точно знать…

Петька встал перед ней и сглотнул слюну, понимая, что сейчас решается его судьба. Он покосился на широко раскрытые глаза женщины, что-то прикинул…

– «Колдовское озеро»! Музыка Добрынина!

И пошёл: «Колдовское озеро – это не в лесах, колдовское озеро у тебя в глазах…». Он пел, прищёлкивая пальцами (научился у знакомого цыганёнка), пританцовывал, подмигивал тётке, – прямо как Добрынин по телевизору, даже лучше. Он понял, что милиционерша «завелась»: помахивает кистью руки в такт песне, улыбается и подпевает ему:

– «Никуда не денешься – так к себе манит. Колдовское озеро – голубой магнит».

Закончив песню, Петька скромно поклонился и сел на стул. И тогда женщина, внимательно посмотрев на него, сделала непонятное: взяла со стола бумаги, порвала их и бросила в корзину. Достала Петькины деньги, пересчитала и вернула ему.

– Вот здесь девяносто три рубля – твой заработок. Вот от меня ещё…пять рублей.

В кабинет зашёл какой-то сержант.

– У тебя есть два рубля? – обратилась она к нему.

Получив деньги, передала их Петьке.

– Теперь у тебя ровно сто рублей. Не потеряй. Счастливо.

Петька так обрадовался, что вылетел, забыв попрощаться.

– Ты зачем этому шпанёнку мои два рубля отдала? – обиделся сержант.

Глядя в окно и улыбаясь своим мыслям, женщина ответила:

– Чтобы ему считать было легче. И не шпанёнок он вовсе.

– А кто же? – удивился сержант.

– Кто-кто…Артист!

Романс о Ноевом ковчеге

Вообще-то палата была рассчитана на шестерых, но лежало нас пятеро. У всех за время больничной жизни появились клички: Старшина, Послушник, Замполит, Журналист (это про меня) – и только пятый пациент был без прозвища. Про себя я звал его Молчуном:  он не вступал в наши дискуссии, не задавал вопросов, да и сам не откровенничал. На гэбэшника не похож, на партийного босса – тоже. Но по всему видать, человек приметливый: проходя мимо и кивнув на мою бороду, заметил: «Не корыстна бородёнка, а ноги, поди, греет?». Такой стиль общения свойственен людям бывалым и себе на уме. Зато остальные мои сопалатники были, как открытая книга.

Старшина

Вначале его было прозвали «Валентина Сергеевна» из-за истории, которую он сам же и поведал, приправляя её в особо сильных местах не менее энергичными эпитетами. Отец его, чуваш, в 1930 году пришёл в сельсовет зарегистрировать новорожденного и на вопрос секретаря, как назвали младенца, ответил – «Валентиной» (чуваши путают мужской род с женским). Так эта запись и ушла в районный ЗАГС. А в 1949 году, когда его год призвали в армию, Валентина Сергеевича не взяли – в военкомате данных о нём, само собой, не было. Он встревожился: в те годы «откосить» от армии было делом не только уголовно наказуемым, но и позорным – вспомните старый фильм «Максим Перепелица».

Поэтому на следующий год Валентин Сергеевич сам поехал в райвоенкомат и добился, чтобы его призвали. Его, недолго думая, записали 1931 годом рождения и отправили служить на границу. А в 90-х годах, когда он уже был на пенсии, вышло постановление правительства о льготах пенсионерам 1930 года рождения – под которое он естественно  не попал. Рассказывая о своих хождениях по чиновникам, которым ему приходилось чуть ли не на пальцах объяснять, что он не Валентина, а Валентин, родившийся именно в 1930 году – Старшина употребил известные словосочетания, которые полностью изобличают  нашу бюрократическую систему, но не могут быть приведены по причинам приличия.

В армии Валентин Сергеевич был коноводом на заставе – и по должности, и по характеру, дослужился до старшины (отсюда кличка), а вернувшись на родину, занялся тем, чем занимаются все мужики в сибирской глубинке. Сперва строил свой дом, затем поднимал детей, помогал строить дом зятю, купил машину, поставил гараж… И вот очутился на больничной койке с глаукомой и диабетом в придачу. Но не это его угнетало.

– Гараж железный, в гараже «жигулёнок», на гараже бак, – перечислял он горестно. – Бак в бане поставить – ему сто лет сносу не будет. «Жигулёнок» хоть и старый, но ходкий, ещё не один год прослужит, резина новая, двигатель сам перебирал в прошлом году. И куда это всё девать? Детям не надо. Внучка на курсы вождения ходит, ей «иномарку» подавай. А у меня сил уже нет за машиной следить, да и как я поеду на ней со своей глаукомой?

– Ты, старшина, брось эти упаднические настроения, – подавал Замполит со своей койки начальственный голос. – Погоди до лета – дачники этот бак с руками оторвут. Внучку же свою не повожай. Объясни ей, что практиковаться в вождении на «жигулёнке» – само то. Въедет по дурости куда – не жалко. А «иномарку» грохнет – кто ей другую купит? Ты?

– Да ей, вишь, с правым рулём надо, как их на курсах обучают, – печалился Старшина.

– Тогда хрен с ней, с внучкой, – решил Замполит. – Сделаем так. Я зайду к нашему врачу, Елене Алексеевне, попрошу у неё чистой бумаги – напишешь дарственную Послушнику. Я продиктую, и не то, что ДПС – ни один юрист не прикопается. У вас в монастыре, как с техникой? – обратился он к Послушнику, следившему за разговором с соседней койки.

Тот тихо улыбнулся в бороду.

– Конечно, работы у нас много, дело найдётся и «жигулёнку». Только зря вы  решили избавляться от машины. Собирали, копили, – зачем же теперь всё раздавать? И внучку, приедете домой, спросите – может, заинтересуется. Я когда в миру жил – шоферил и всё время сына с собой таскал, чтобы он учился своими руками машину чинить. Так он мне до сих пор благодарен: ему ни слесаря, ни электрика, ни сварщика не надо – сам всё умеет.

– А я думал, вы там только молитесь да в колокола звоните, – пробормотал Старшина.

– И молимся, и звоним, – улыбнулся послушник. – Но и за огородом ухаживаем, и пасеку держим, и на зиму капусту солим, и сено заготавливаем, котельная у нас своя, прачечная... Богу – богово, а кто же кормить да одевать нас будет? Бог лодырей не любит.

Послушник

Это был красивый мужчина лет сорока. Мягкая бородка, волнистая шевелюра делали его похожим больше на художника, чем на служителя культа. Да и в разговорах поначалу я не заметил ничего, что обнаруживало бы его православие.

– А зачем? – искренне удивился он. –  Демонстрировать свою веру на фоне вашего неверия – это гордыня. Мы же тут тела лечим от недугов, а не души. И потом, я ещё всего только послушник, на мне грехов от мирской жизни много накопилось – так что, нечем кичиться. Лежу себе вечерами да читаю псалтырь – никто мне не мешает. И я никому не надоедаю.

– Как же вы к богу пришли? – поинтересовался я. – Это же работу надо бросить, семью…

– Детей я на ноги поднял, – пожал он плечами. – Кроме них, с женой нас мало что связывало, да и привыкла она без меня жить – я «дальнобойщиком» ездил.

– Но не из-за неё же вы в монастырь ушли?

– Нет, конечно. К богу по пустякам не идут. У него другого взыскуют.

Он продекламировал:

Моя душа, ядро земли греховной,

Мятежным силам отдаваясь в плен,

Ты изнываешь от нужды духовной –

А тратишься на роспись внешних стен.

– Это вы из псалтыря цитируете?

– Нет, это из сонета Шекспира, – улыбнулся Послушник.

– Ничего себе! Я думал, вы только душеспасительное читаете, – растерялся я.

– Я много читал, живя в миру, – и не только стихи. Может, потому и сделал свой выбор.

– Тогда вы наверняка слышали слова Достоевского, сказанные ещё в XIX веке о том, что церковь наша пребывает в параличе. А ведь в XX веке церкви было не легче. И когда смотришь по телевизору пышные литургии, крестящихся в первых рядах чиновников – создаётся впечатление, что благополучие русской церкви во многом показное.

Послушник поморщился:

– Вы, как все атеисты, судите о церкви по прессе. Это светская суета. Церковные иерархи, они ещё и администраторы, политики – люди публичные. И должны на миру появляться, общаться не только с прихожанами, но и с чиновниками. А духовная жизнь – это совсем другое. У нас по всей России верующий народ стекается к старцам в монастыри. Об этом, слава богу, не пишут и не снимают телепередач. Но люди туда идут толпами: с горем, душевными ранами – и получают утешение, унося с собой частицу их благодати. А ведь возглашаемое старцами не всегда совпадает с тем, что кажет телевизор. Далеко не всегда.

– Старцы, это что – церковная оппозиция? – заинтересовался я.

– Я бы не сказал, – ответил Послушник. – Просто они уверены в силе божьего провидения, поэтому их не трогают церковные коллизии. Все эти назначения, отлучения – борьба сиюминутных интересов. А православная церковь вечна. Да задумайтесь сами: кто только ни правил нами: и князья, и цари, и коммунисты, и демократы. Какие катаклизмы на бедную Россию, ни обрушивались – но на протяжении 1 000 лет мы, русские, остаёмся православными христианами! Почему? Да потому что объединила наше государство идея православия, она является стержнем его истории, его национальной идеей, если хотите.

– Самодержавие, в своё время тоже числилось по разряду национальной идеи – и ничего, проехали, – заметил я. – А что касается религии, она вызывает у меня слишком много сомнений, чтобы стать верующим.

– Это хорошо, – улыбнулся Послушник. – Сомнения – ступеньки к вере. Вот Замполит в этом смысле безнадёжен. Он никогда, ни в чём не усомнится и сомневающихся не любит.

Замполит

Хозяйственника советских времён можно узнать по массе бытовых деталей: по тому, как  бреется, разговаривает по телефону – даже по тому, как пострижен. От партийного функционера хозяйственник отличается большей демократичностью, но тоже обожает уличать собеседника в некомпетентности и учить жизни, независимо от его желания.

Замполит был как раз из категории бывших хозяйственников.

– Что же ты, друг мой, – обратился он как-то к Послушнику, лакомившемуся после обеда принесённой кем-то из знакомых сметаной, – скоромным балуешься? У вас сейчас, если не ошибаюсь, Филипповский пост. А бог – он ведь видит, как ты нарушаешь эти… заповеди.

Послушник по своему обыкновению, едва заметно улыбнулся и промокнул губы платком:

– Мне отец-настоятель перед отъездом сказал: если знакомые принесут передачу – чтобы я не сомневался и ел всё, что идёт на пользу болящему. Он даже позвонил настоятелю местной церкви и попросил кого-нибудь из прихожан меня навестить. Вот они и принесли сметану – кстати, не хотите ли попробовать, сметана деревенская. Берите ложку, садитесь.

– Спасибо, – отказался Замполит. – А если бы настоятель запретил сметану?

– Конечно, не стал бы есть, – пожал плечами Послушник. – Я, когда пришёл в монастырь, беседовал с настоятелем, и он привёл пример послушания, которому надлежит следовать. Если, скажем, я пойду в огород сажать капустную рассаду, а встретившийся настоятель прикажет сажать её корешками вверх – я должен беспрекословно исполнить его приказ.

– Да-а, начальство везде одинаково, – вздохнул Замполит – К нам, когда мы Назаровский десятикилометровый угольный транспортёр сдавали, замминистра приехал. Работали, как звери, без выходных и проходных. А перед самой сдачей, когда уже всё, до последней гайки на сто рядов проверили, замминистра говорит: надо расслабиться, а то в психушку попадём – завтра едем на охоту. Он сказал, а нам же это готовить надо: место подобрать, вооружение, одежду, продукты закупить, водку…  Поэтому весь день бегали, готовили. Утром ждём замминистра: 8 часов – его нет. 9, 10 – нет, и всё! В 11 приезжает, злой, как чёрт. Оказывается, по пути к нам, открыл ветровое стекло, покурить. На повороте машину тряхнуло, шапка слетела – и унесло её ветром в чистое поле. Вся команда во главе с ним искала эту несчастную шапку часа два. Она, вишь, соболья и дорога, как память! Мы ему пять шапок нашли: на охоте какая разница, что на голову надеть, лишь бы тепло было. Ни в какую! Так и разъехались по домам, даже водки не выпили…

– Ну, ты нашёл, кого сравнивать – замминистра с настоятелем, – подал голос Старшина. – Бери вон свой мобильник, слышишь – зачирикал. Опять, поди, твои мармулетки звонят.

– Какие мармулетки – это жена! – возмутился Замполит. И в доказательство того, что абонент легальный, остался разговаривать в палате.

Среди домашних новостей, которые он комментировал, я вдруг услышал знакомую фамилию – Кирилец * В.М.Кирилец, в 1993 г. был председателем постоянной комиссии крайсовета по вопросам самоуправления. Награждён медалью «Защитнику свободной России». Из Красноярска уехал в Томск, где работает в страховой фирме. . Когда Замполит закончил телефонный разговор, я спросил:

– Вы Валерия Кирильца знали?

– Да я их всех знал – и Кирильца, и Гитина * В. В. Гитин, работал социологом городского молодёжного центра «Ирбис», был депутатом крайсовета 21 созыва. Участвовал в ряде шумных политических компаний. В 1992 г. безуспешно подавал иск в суд на губернатора А. Ф. Вепрева. Уехал из Красноярска после того, как стал фигурантом уголовного дела, которое позже было прекращено. , и Новикова * В. А. Новиков, выпускник Новосибирского университета. В Красноярске с 1985 г., был завлабом ВЦ СО АН СССР. В 1990 избран депутатом Крайсовета, в 1991- председателем. С 2002 – член Совета Федерации России. См. «Кто есть кто в Красноярском крае» (Изд-во Горница, 1993), «Виагра для рейтинга» (Свободная газета 27. 6. 01), «Союз Труда умирает молча» (Красноярские профсоюзы», 7-14. 9. 01) . Когда в Сибцветметавтоматике работал, они у нас свои токовища устраивали: «партократы не пройдут», «демократия не допустит», «народ не позволит» … Ну, и где теперь все эти глашатаи? Кирилец в Томске, страховую фирму завёл, Гитина всё таскали по каким-то денежным делам, уехал от греха подальше. Новиков… этого вы должны знать, к нему просто так сейчас не подступишься – сенатор. А тогда больно невзрачно выглядел, и кличка у него была – Нос. Вот теперь и любуйтесь на этот нос – больше из того, что они обещали воздвигнуть, смотреть не на что.

– Злой ты Замполит, – вздохнул слышавший наш разговор Старшина. – Ну, мышковали ребятки, зарабатывали, как могли, тоже ведь, поди, семьи надо было кормить. Я помню, и мне в те годы пришлось попахать, чтобы детям помочь – какая между нами разница?

– Простая. Ты руками пахал, а они – языком. Зато у них и дети обеспечены, и внуки. А у тебя, кроме ржавого «жигулёнка» в ржавом гараже да диабета с глаукомой ни хрена нет.

…Они выписались из больницы вместе в один день. Старшине я обещал написать в газету, как он воевал с бюрократами за своё имя и год рождения. С Замполитом мы простились молча, по-мужски тряхнув друг другу руки. А Послушник пригласил  посетить монастырь, пообещав свести со старцем, который развеет мои сомнения. Когда они ушли, мы с Молчуном остались вдвоём, и в палате воцарилась тишина. До моей выписки оставалось три дня…

Романс о Великой Фекальной Трубе Времени

Читатели, очевидно, помнят прошедшее как-то в печати сообщение об аварии в Красноярске, в результате которой один из жилых домов был буквально затоплен нечистотами. После скандала, вызванного сообщением, в редакцию пришла женщина – техник ЖПЭТа. Она заявила, что из-за этой публикации признана виновницей аварии и лишена премиальных, тогда как её вины в аварии нет. В доказательство представила увесистый пакет из плотной резины. С её слов, рабочие, устранявшие аварию, обнаружили, что именно этот предмет закупорил одну из канализационных магистралей, послужив причиной затопления. После ухода женщины я осмотрел пакет, представлявший герметическую оболочку. Разрезав её, обнаружил внутри рукопись, набранную на компьютере 12-м кеглем. Содержание рукописи настолько поразительно, что я  решил опубликовать  хотя бы её фрагменты. Вот они:

Интродукция

«Сегодня, 6 февраля 2 197 года я, Иван Трофимович Богодул, обыкновенный сотрудник краеведческого музея, открыл то, о чём мечтали величайшие умы человечества. Я открыл способ общения с потомками!

Потомки! Слёзы застилают мне глаза, мешая видеть набираемый текст, но я уверен – вы читаете эти строки. К сожалению, ответ ваш ко мне не дойдёт: таков открытый мною всемирный закон соотношения Материи, Пространства и Времени. Закон, вектор которого обращён вперёд, в будущее. Поэтому спешу исполнить свой долг, чтобы донести до вас достоверную, без искажений, информацию. Она поможет довершить великий эксперимент по созданию общества Всеобъемлющей Гармонии, начало которому положили мы – ваши предки. Прочтите и узнайте, что происходило в начале третьего тысячелетия новой эры.

Территория

Красноярск лежит под 56 ⁰ 14 ^, северной широты и 110 ⁰ 29 ^, восточной долготы, на берегу Енисея, естественной водной артерии, имеющей исключительно важное значение в жизнедеятельности сибиряков. Используя воду реки для промышленных, хозяйственных и бытовых нужд, город по минованию надобности возвращает её, насыщенную отходами и иными продуктами человеческого труда – обратно в Енисей. Могучее течение уносит всё это дерьмо, избавляя граждан от решения проблемы загрязнения окружающей среды.

Жизненно важное значение Енисея для города состоит ещё и в том, что построенная 230 лет назад неподалеку от Красноярска плотина до сих пор работает, снабжая население электричеством. Правда, из 12 агрегатов функционируют всего два, но этого вполне достаточно…».

Далее следует описание Красноярской ГЭС, которую автор ласково именует «Наша плотина», причём, иногда даже на латинский манер – «Nostra damus». Со слов автора, плотина к 2197 году настолько разрушена, что ежедневные радиосводки о её состоянии предваряют прогнозы погоды. Горожане относятся к плотине с трогательной любовью и тревогой, впрочем, вполне объяснимой: в случае её прорыва город будет смыт с лица земли в считанные часы. Далее автор переходит к населению.

«…Население города составляет около 100 000 человек, что превышает аналогичные показатели за XVIII–XIX века и свидетельствует о неуклонном прогрессе. Правда, в архивах попадаются сведения, что в XX веке численность населения приближалась к миллиону. Но эти цифры вызывают определённые сомнения у нынешних исследователей. Любовь наших предков к преувеличению, а порой – к беспардонной фальсификации уже не раз отмечалась историками.

И даже если принять эти сомнительные данные на веру, такой всплеск рождаемости в Красноярске прошлых веков ничем объяснить нельзя – кроме демографического взрыва. Но для этого нет никаких оснований. Антропологические исследования свидетельствуют, что красноярец конца второго тысячелетия представлял из себя анемичное существо с расшатанными зубами и нервной системой, страдающее от хронических лёгочных и желудочных заболеваний, вызываемых выбросами ядовитых веществ на предприятиях.

Дело в том, что городские промышленные предприятия того времени специализировались на производстве алюминия, взрывчатых веществ, промышленных ядов, оружия массового поражения – порох, гептил, дихлофос, ракеты дальнего действия, мины, торпеды и т. д. Отходы производства, попадая в организм работников, вызывали необратимые изменения в организме. Поэтому большинство мужского населения, занятого на этих предприятиях, не было способно к воспроизводству полноценного потомства. При таких условиях демографический взрыв был бы весьма проблематичен. Так что декларации о, якобы имевшем место в то время, росте населения следует рассматривать в качестве неких идеологем, призванных скрывать истинное положение вещей.

Статистические сведения о населении города и его жизнедеятельности можно считать объективными с периода, именуемого эпохой Всеобъемлющей Гармонии. Эпоха началась, как ни странно, с катастрофы. В 2101 году на радиоактивно-токсическом заводе  № 2 (РТ-2) произошла авария, превзошедшая печально известную Чернобыльскую катастрофу…».

Далее идут подробные описания катаклизма, временами поразительно совпадающие с библейскими Откровениями Иоанна Богослова, хотя автор нигде не ссылается на Библию. Приведённые данные о жертвах и разрушениях опускаются из этических соображений: это ведь нам только предстоит пережить, зачем же преждевременно распространять панику среди населения? Может ещё обойдётся…

«…Однако следует отметить удивительное, почти мистическое обстоятельство. Дело в том, что расположенный возле реки город находится как бы в аэродинамической трубе, и ограждающие его горы усиливают этот эффект. Поэтому продукты радиационного распада, вырвавшись в результате катастрофы, были унесены воздушными потоками по течению Енисея и далее, в Северный Ледовитый океан. Тем не менее, город сильно пострадал. Но судьба государств, на чьих землях выпала в виде осадков продукция радиоактивно-токсического завода (РТ-2) – была ещё ужасней. Фактически произошла мировая катастрофа, последствия которой во многом до сих пор не ликвидированы.

Что касается Красноярска, то здесь следует отдать должное распорядительности тогдашних властей. В короткие сроки были переоборудованы под жильё подземные коммуникации. Заброшенное некогда строительство метро было возобновлено, но в свете новых обстоятельств перепрофилировано и в дальнейшем велось с учетом случившегося. Таким образом, город стал подземным. Конечно, это произошло не в один год и даже не в десять лет – но постепенно жизнь наладилась.

Верхний город, брошенный жителями, разрушился, зарос буйной и уродливой от действия радиации растительностью, заполнился чудовищными зверями-мутантами. В Нижний город снаружи можно было проникнуть только через крышки канализационных люков, но они запирались изнутри и открывались по специальному паролю. Наверху остались функционировать лишь железнодорожная станция, аэропорт да некоторые службы жизнеобеспечения, связывавшие Красноярск с внешним миром, в котором после катастрофы стали происходить невероятные вещи…»

Автор подробно излагает исторически события начала третьего тысячелетия. Часть из них знакома читателям по опубликованным в печати предсказаниям Нострадамуса, Ванги, а также Павла Глобы. Другие вызывают сомнения в достоверности. Например, голодный бунт правительственных чиновников в Москве в 2139 году. Или создание для охраны Президента в 2 153 году элитного подразделения, состоящего из даунов. И совсем уже невероятный факт: поражение России в войне с Удмуртией в 2 184 году!

Население

«…Как уже сказано, подземные переходы бывших соборов и церквей XIX века, расстрельные подвалы спецслужб XX века, тоннели метро, бомбоубежища, тепловые, канализационные коммуникации – всё это с годами превратилось в обычные городские районы, не лишённые даже некоторой привлекательности и своеобразия. Если, конечно, не обращать внимания на полумрак, неприятные запахи и царящую повсюду сырость.

Кажущиеся поначалу неудобства обратились в преимущества нового образа жизни. Например, в силу специфики положения, а также с целью соблюдения экономии средств – административные службы, промышленные площади и места общественного пользования являются одновременно жильём горожан. Это чрезвычайно удобно, так как практически все официальные вопросы: служебные, производственные, хозяйственные, культурные – решаются в непринуждённой домашней обстановке. Что сближает красноярцев, стирая между ними социальные, экономические и интеллектуальные различия.

Население города делится на три группы: правые, левые и центровые. Последние живут соответственно в центре города, где, сохраняя исторические традиции, размещаются административные службы, силовые структуры и культурные учреждения.

«Правыми» именуют тех, кто живёт под землёй на правой стороне Енисея. «Левыми» называют обитателей подвалов, канализационных колодцев и теплотрасс левого берега. Однако эти наименования обусловлены не только местом жительства – они определяются также социально-политическим и медико-биологическими различиями обывателей.

Главной бедой, поразившей горожан в результате катастрофы 2 101 года, является генная мутация. Содержание мутантов среди «центровых» незначительно, во всяком случае, не бросается в глаза. Процент мутантов среди «левых» довольно высок, но он несравним с аналогичным показателем на правой стороне – там мутантами являются практически  все жители, исключая, разумеется, администрацию.

Губернатор и Законодательное собрание контролируют консистенцию мутантов в городе через соответствующие службы, которые отслеживают и выявляют на фильтрационных накопителях незарегистрированных мутантов, просочившихся в город из сельской глубинки. После соответствующего заключения медкомиссии и постановления депутатов Законодательного собрания граждане, имеющие ярко выраженную психофизическую патологию, возвращаются в ту местность, откуда прибыли. Если патология незначительна – выселяются на правую сторону, где местные власти обеспечивают их работой и жильём.

Разумеется, права гражданина, независимо от степени мутации, обеспечены в ходе свободного обсуждения каждой кандидатуры переселенца депутатами Законодательного собрания. Зачастую, даже вопреки заключению медкомиссии, мутанту оформляется прописка в центре – если депутаты обнаружат у него способности, реализация которых принесёт несомненную пользу городу.

Всем красноярцам памятен случай, когда мутанту, наделённому от рождения тремя детородными органами, была предписана эвакуация на правый берег. И хотя в этом решении не было ничего необычного, а тем более, незаконного (не в вымирающую же деревню его высылали) – жители центра города, особенно женщины, возмутились этим дискриминационным решением. Произошли стихийные демонстрации протеста – в  результате мутант был прописан в центре.  Он стал уважаемым человеком и работал в одном из городских учреждений, где беспрепятственно сеял разумное, доброе, вечное.

Другой случай также памятен красноярцам. По заключению медкомиссии один из мутантов, имевший вместо головы седалище, подлежал выселению в сельские районы. Законодательное собрание, однако, приняв во внимание молодость и предприимчивость, не стало высылать его. Впоследствии молодой человек оправдал возложенное на него доверие, возглавил молодёжное движение и даже стал депутатом. Из интеллектуально одарённой молодёжи он организовал КВН «Сибирские мутанты», который пользовался большой популярностью и часто выезжал в сельские районы с культурной программой.

Наличие патологий у горожан имеет большое значение в формировании социального климата города. Одни патологии демонстрируются, даже рекламируются, другие тщательно скрываются, чтобы не давать общественному мнению повода для сомнений, пересудов и спекуляций. Всем известна скандальная история, связанная со смертью основателя философской школы Всеобъемлющей Гармонии. Когда Законодательное собрание решило передать на вечное хранение в краеведческий музей мозг гения, разработавшего доктрину существования Красноярска в экстремальных условиях – произошло ужасное. Медики, произведя вскрытие, обнаружили в черепной коробке вместо мозга второй желудок! Информацию пытались скрыть, но у нас это невозможно.

А ведь среди его учеников было много руководителей нынешнего Красноярска, которые в соответствии с доктриной своего учителя осуществляли экономические, политические и социальные преобразования в городе. И что самое удивительное – они их осуществили …

…Следующие несколько страниц посвящены развитию производительных сил города. Автор подробно останавливается на производстве по переработке людских фекалий, изготовлении на экспорт мочевины, добываемой из местного сырья, подробно излагает историю создания крысоферм, позволивших решить продовольственный вопрос. Он также, очень осторожно, касается темы расходования средств, получаемых городом из-за рубежа в обмен на захоронение ядерных отходов в окрестностях Красноярска. Однако, судя по всему, в третьем тысячелетии, как и сегодня, ещё не наступило время говорить об этом открыто. Народ пока не готов к тому, чтобы узнать всю правду…

Политика

… «Политическое устройство в городе организовано в соответствии с демократическими традициями, заложенными нашими предками в конце XX века. Губернатора, правда, привозят со стороны, зато депутаты Законодательного собрания выбираются без всяких поблажек раз в четыре года, за исключением високосного. В этот год электорат отдыхает, а депутаты, по желанию, имеют право продлить свои полномочия ещё на четыре года. Указанный обычай повёлся с прошлого века, причин его никто не помнит, но нарушать традиции предков смельчаков не находится. Выборы в Законодательное собрание проходят по партийным спискам, партий три, по числу районов города – левая, правая и центровая (периферия в выборах не участвует по причинам поголовной генной мутации).

Депутаты в Законодательном собрании всегда представляют партию большинства. Делается это просто, в соответствии с вековыми демократическим обычаями. Как только депутат видит, что другая партия получила на свою избирательную кампанию больше средств – он тут же в неё вступает, публично сжигая прежний партбилет. Население к ротации депутатов из партии в партию относится с пониманием. В городе действует тотализатор, где каждый может сделать ставку и выиграть, угадав, какой депутат от какой партии откажется и куда переметнётся. Словом, выборы проходят азартно и весело. Тем более, что им предшествует бесплатная раздача крысиного фарша, а также организация старинного праздника, заимствованного ещё Петром I в Германии – Дня пива. В начале второго тысячелетия его, правда, почему-то прикрыли, но затем опять вернули горожанам.

После выборов политическая жизнь в Красноярске замирает, депутаты исчезают из поля зрения избирателей: кто выезжает за кордон: на учёбу или за инвестициями. Кто меняет старое жильё на более престижное в метрополии. Кто просто тупо отдыхает в Куршавеле. Горожане, опохмелившись мочевиной, оставшейся от Дня пива, принимаются за работу: латают прогнившие канализационные трубы, разводят на подземных фермах крыс или перерабатывают фекалии на экспорт…

А теперь, уважаемые потомки, подхожу к самому главному: каким образом я открыл закономерность, позволяющую общаться с вами. Дело в том, что в третьем тысячелетии качество жизни любых категорий общества Всеобъемлющей Гармонии находится в прямой зависимости от их вклада в производство внутреннего валового продукта (ВВП) – это вам скажет любой красноярец. Мы же, интеллигенция, не производим материальных ценностей, а лишь духовные, которые в ВВП не включены – поэтому и влачим никчёмное, жалкое существование, паразитируя на созидательном труде наших современников.

Ещё в прошлом веке государство, встревоженное этим обстоятельством, попыталось вернуть интеллигенцию в общий строй созидателей. Сегодня мы уже можем сказать, что нашли в нём своё место. Раз в месяц красноярские интеллигенты покидают насиженные кабинеты, лаборатории, книгохранилища – и наравне со всеми горожанами принимают участие в трудовом процессе: кандидаты наук торгуют с лотков в теплотрассах, учителя готовят крысиный фарш, артисты оперного театра участвуют в организации Дня пива, повышая в общественных местах интеллектуальный и культурный уровень горожан.

Мне же доверена работа по очистке фильтров канализационной системы. Но, несмотря на этот, на первый взгляд грязный, неквалифицированный труд, я нашёл возможность даже тут реализовать свой опыт и знания историка. Изучая содержимое фильтров, я среди грязи и нечистот обнаружил клочки бумаги с текстами, которые меня заинтересовали. Я стал их собирать, высушивать, систематизировать – и, наконец, догадался: это не что иное как послания из прошлого. Тексты представляли собой отрывочные заметки о жизни наших предков, которые они публиковали в так называемых «газетах». В наше время подобным архаичным способом передачи информации никто не пользуется, что невозможно при той сырости и полумраке, которые царят в подземном городе.

Но если газетные клочки прошлых веков попадают в нашу канализацию, значит, кто-то отправляет их нам? Я стал исследовать канализационную систему города. И нашёл ту, основную, фекальную трубу! Она появляется глубоко под землёй из гранитного массива на правом берегу и уходит под Афонтову гору на левой стороне. Именно она, эта труба, несёт информацию из прошлого к нам и дальше – к вам, в будущее.

Таков закон – единый закон Материи, Пространства и Времени! Материя движется в Пространстве сквозь Время не в переносном, а в буквальном смысле. Только почему прошлое с течением времени материализуется в виде нечистот, а способом доставки информации в будущее служит фекальная труба – это мне неведомо…

Тем не менее, я решил воспользоваться этим откровением Природы и послать письмо вам. Не знаю, как вы им воспользуетесь: может, будете чтить, как святыню, а может, тем же путём отправите дальше.  Но главного я достиг – вы меня услышали!

Набрано собственноручно в Красноярске, стоящем подле Нашей плотины – Nostra damus.

Иван Трофимович Богодул, 2 197 год».

Послесловие

Изучив рукопись, я долго пытался понять, что это: розыгрыш работяг из Водоканала, записки сумасшедшего из дурдома? Даже если поверить в подлинность послания, связать с теорией Эйнштейна, параллельным миром, четырёхмерным континуумом, искривлением пространства, чёрными дырами, машиной времени, наконец… И всё равно не сходится.

Из-за одного-единственного вопроса:

ПОЧЕМУ ПИСЬМО, АДРЕСОВАННОЕ В БУДУЩЕЕ, ПОПАЛО В ПРОШЛОЕ?

И тут меня осенило! Да, наш потомок прав, Фекальная Труба Времени существует! Но не как прямая кишка, извергающая экскременты из прошлого в будущее – а как бесконечное кольцо, связывающее умерших, живых и ещё не рождённых. Эта труба в чём-то сродни ленте Мёбиуса, она способна сделать чёрное – белым, ложь – правдой, добро –  злом, повенчать придурка на царство, а мудреца объявить придурком и отправить в психушку.

Почему же послание никому не известного Ивана Богодула движется по этому кольцу, всплывая среди нечистот и попадая в случайные руки? В зависимости от того, кто найдёт его, оно превращается то в Откровения Иоанна Богослова, то в катрены Нострадамуса, то в легкомысленный газетный фельетон. А может это закодированное предостережение? Или пророческое предсказание?

Поэтому я решил не нарушать заведённого хода: запечатал рукопись в пластиковый пакет и бросил в канализацию. Пусть плывёт по Великой Фекальной Трубе Времени, авось кому и сгодится – если опять не устроит затор. Больше у меня нет никакого вещественного доказательства связи времён, да его и не нужно. Прочтя этот отчёт, каждый из вас может сам слать запросы предкам и давать советы потомкам. Теперь вы знаете, как это делать…

Валерий Кузнецов, Красноярск