Романс о фаталистах

Однажды мне довелось встретиться с двумя людьми, судьбы которых подтверждают мысль забытого нынче немецкого философа Фридриха Энгельса. Сто с лишним лет назад он писал своему другу, что конечный результат в истории получается от столкновения множества отдельных воль. Причём, каждая из них становится тем, чем она есть, опять же благодаря массе особых жизненных обстоятельств.

Так получилось, что я (случайно и в очень малой степени) оказался свидетелем результата этих самых «особых жизненных обстоятельств», повлиявших на них. Многого я, правда, не знал, ввиду краткости знакомства, поэтому кое-что вынужден домыслить – для гладкости изложения. Так что на документальность не претендую.

Романс первый

…Он был мужем моей университетской преподавательницы. Все парни из нашей группы по ней вздыхали, разумеется, совершенно бесперспективно – хотя она была не на много старше нас. Маргарита Михайловна закончила в своё время МГУ (училась на одном курсе с Фазилем Искандером), была изящна, остроумна, хороша собой. К нам относилась дружески, иногда приглашала к себе домой – на «мальчишник», где все на равных пели песни, пили хорошее вино и трепались на любые темы без опаски. Помню, благодаря ей я познакомился с запрещённой тогда у нас работой Роже Гароди «Реализм без берегов», что существенно скорректировало моё отношение к литературе, искусству и вообще к жизни.

Её муж, Митрофан Иванович, юрист, профессор – охотно нам подпевал, рассказывал политические анекдоты и с юмором комментировал наши неуклюжие попытки ухаживать за его женой. А потом, распрощавшись с радушными хозяевами, мы шли по ночному Свердловску и совершенно искренне горевали, что такая обаятельная женщина вышла замуж за старика. Он был участником Великой Отечественной войны и казался нам реликтом, хотя ему тогда едва перевалило за пятьдесят.

Завершив курс наук, я защитил диплом, завербовался на Север, и был приглашён Маргаритой Михайловной на прощальный ужин. В тот раз мы были втроём: она, её муж и я. Говорились добрые слова, поднимались тосты…

Маргарита Михайловна за чем-то вышла на кухню, и Митрофан Иванович, покачивая легонько в ладони фужер с вином, спросил:

– А всё-таки, на кой ляд тебе Север? Это ведь ничего не меняет. Способности, карьера, судьба – абстрактные символы, выдуманные людьми для простоты восприятия жизни. Конкретно же всё записано в твоей генной памяти – в твоей ДНК. Можешь уехать хоть в Патагонию, ходить там без штанов и питаться сушёными кузнечиками – ну, получится небольшой зигзаг в биографии. Всё равно вернёшься в журналистику. Так не лучше ли начать здесь, где тебя все знают и всегда помогут? Результат всё равно один, только здесь обстоятельства за тебя, а там тебе придётся идти к тому же результату – вопреки всему.

Про гены и ДНК я тогда знал ещё меньше, чем сейчас, но спорить, о чём угодно, обожал, как все студенты. Поэтому со свойственным юному невежеству энтузиазмом принялся доказывать профессору, что его фатализм отрицает  творческие возможности в познании мира – а это релятивистская концепция, ведущая к энтропии личности. Не зря народная мудрость гласит, что каждый человек – кузнец своего счастья… Подошедшая Маргарита Михайловна дождалась, когда я сделаю паузу и тронула мужа за рукав:

– Расскажи ему про Кёнигсберг.

– Причём тут Кёнигсберг? – удивился я.

– Вообще-то это к теме, – ответил Митрофан Иванович. – Если хочешь, расскажу.

…В войну Митрофана Ивановича забросили в Польшу. Он прекрасно владел языком, имел убедительную легенду, надёжные документы. В конце 1942 года его под видом коммивояжёра направили в Кёнигсберг.

– Я должен был передать «контейнер» с микроплёнкой, полученный через польскую явку. Видимо, там меня и засветили. У нас было соглашение с эмигрантским правительством Сикорского о взаимодействии. Однако никакого взаимодействия не вышло, а через год поляки вообще оборвали все контакты с нами. Что это значит во время войны да ещё для разведки – объяснять не надо. Скорее всего, я попал под эту раздачу.

Как бы то ни было, меня взяли прямо на вокзале, на выходе. Подошли сзади, завернули локти – и в «оппель». Два мордоворота в машине стиснули с обеих сторон, обшарили с головы до пят. Один забрал документы, другой – саквояж. В саквояже лежал «контейнер»: огарок свечи, куда была впрессована микроплёнка. Меня ещё в Польше инструктировали: в случае угрозы провала зажечь свечку. Через несколько секунд детонатор срабатывает –  плёнки нет. Прекрасная инструкция, главное, проста в исполнении. Да вот спички у меня тоже отобрали. Оставалось только сидеть между охранниками и сводить дебет с кредитом. Как ты думаешь, о чём я думал тогда?

– Наверно о том, почему вас взяли сразу, не проследив, куда вы пойдёте? – предположил я.

– Нет, милый, – вздохнул Митрофан Иванович. – Думал я о том, что жизнь закончена, судя по физиономиям сопровождающих. А у меня ещё и девушки не было. В общем, находился в полном шоке. Возьмись они за меня в ту минуту – неизвестно, чем бы дело закончилось. Но брала меня обычная группа задержания, а уж потрошить предстояло другим. И вот подъезжаем к площади, пристраиваемся в хвост стоящей колонны грузовых машин. Ждём, когда рассосётся затор …

Митрофан Иванович закурил и благодарно кивнул жене, пододвинувшей пепельницу.

– Стоим, значит… Уже много позже я смотрел «Подвиг разведчика». И когда увидел, как арестованный немецкий агент в Москве бежит во время бомбёжки – чуть не закричал в кинотеатре. Один к одному мой случай. Только у нас в Кёнигсберге не бомбёжка была. Там у них что-то случилось с одним из грузовиков. Внезапно за две машины от нас суета началась, крики «алярм!», немцы как порскнут в разные стороны – и тут же взрыв, столб пламени, дым…Крайний грузовик отбросило взрывной волной, он опрокинул наш «оппель» и смял его, как спичечный коробок. Шофёра просто раздавило, а меня спасли охранники – оба погибли, приняв на себя удар. Я сломал руку, ободрал бок, но чувствовал себя заново родившимся. С трудом нашёл свои документы, саквояж и выбрался наружу. Из-за дыма ничего не видно, немцы бегают, в соседних домах пожар…

– А потом?

– Потом?- Митрофан Иванович вздохнул. – Пришёл на запасную явку, связался с Центром, доложился, как положено. Меня переправили в Москву, месяц держали взаперти.

– Арестовали? Почему?

– Арестом бы я это не назвал – на время служебного расследования закрыли в охраняемый номер нашей ведомственной гостиницы. Еду приносили из столовой, где питались все сотрудники. Посуди сам: курьер, которому поручена доставка очень важного донесения, сообщает, что в Кёнигсберге его неожиданно берёт «абвер», но он героически с этим донесением бежит. Это же классическая легенда перевербованного агента. Потому меня и держали: искали по маршруту утечку информации. Если утечки нет, значит, я «двойник».

– А что за плёнка была?

– Схема укреплений «Турецкого вала». Только это уже не разведка, а история. Хотя тоже интересно. Видишь ли, в 1942 году Гитлер начал операцию «Эдельвейс» на Северном Кавказе – и одновременно обхаживал Турцию на предмет вступления с нами в войну. Такая получается картина: немцы вышли к Волге, захватили Таманский перешеек, подбираются к Грозному. А в тылу Закавказского фронта, за «Турецким валом» стоят 26 дивизий в полной боевой готовности. Схема «вала» – вот она, в Москве, а верить ей нельзя из-за какого-то губошлёпа, который побывал в руках «абвера». А вдруг он привёз вместо «вала» немецкую липу? Так что со мной ещё гуманно обошлись. Даже Рамзеса из Турции выдернули, чтобы он подтвердил подлинность плёнки.

– Какого Рамзеса?

– Ну, того, кто схему добыл. Через него и выявили канал утечки. Мы потом с ним на радостях напились: шлёпнуть ведь могли обоих, в случае чего, не глядя. А ты говоришь: каждый кузнец своего счастья. Нет, милый, если уж написано было на роду выпутаться из этого дерьма нам с Рамзесом, никакие кузнецы не помешали – ни абверовские, ни наши.

– Рамзес – это псевдоним?

– Нет, представь, его так звали: Рамзес Мухаммедович Саралиев. Сейчас в Казани живёт, лекции по истории читает в институте. Так что от судьбы не уйдёшь. Ну, будь здоров, кузнец. Езжай в тундру, куй там своё счастье. Вспомнишь меня лет через тридцать…

Романс второй

Поработав после университета на Севере журналистом, я ушёл в милицию.  А что? Вон Пущин после лицея хотел стать мировым судьей, если мне память не изменяет. Сейчас с содроганием вспоминаю свои первые шаги, а тогда чувствовал себя отлично. Огорчало единственное: меня долго не аттестовали. То есть, я не имел звания и соответственно права носить форму и оружие, что страшно осложняло жизнь. На происшествиях, в притонах мой партикулярный облик приводил блатных в недоумение. И когда я начинал качать права, следовал резонный вопрос:

– Ты в натуре кто такой, дятел опилочный?

А мне и сказать нечего…

Однажды начальник милиции, вызвав меня, сообщил, что на одной из факторий какой-то охотник, упившись до чёртиков, заперся в избе, выставил из окон «стволы» и грозится перебить весь посёлок, если ему не принесут водки. В доказательство своих намерений выхлестал из «Барса» стёкла в сельсовете напротив. Поскольку изба его занимала господствующее положение, жизнь на фактории замерла. Председатель сидел у радиста и через каждый час посылал в окружной центр «SOS».

– Кроме тебя направить некого, – подытожил начальник. – Все в разгоне. В Ессей сейчас как раз вертолёт уходит. Так что беги в порт и привези сюда этого засранца.

Закончив инструктаж, начальник уткнулся в бумаги. Через некоторое время он поднял голову, недоумённо уставившись на меня:

– Ты чего стоишь? Вертолёт ждать не будет.

Я потоптался и пробормотал:

– Так…оружие хоть дайте. Пистолет какой-нибудь. Я его из избы как выманивать буду? Пальцем, что ли?

– Пистоле-ет? – изумился начальник. – Вон, бланки в шкафу возьми, протоколы писать – всё твоё оружие. Пистолет ему! Ты же не аттестованный, зачётов не сдавал. А ну, как подстрелишь себя ненароком. Да себя – ладно. А этого, как его… – начальник поискал глазами листок с записями, – охотника убьёшь? Кто в тюрьму сядет? Я сяду!

– А если он меня убьёт, охотник ваш? – сухо поинтересовался я. – Вон Артамона Хукочара во время суглана в Чиринде тоже охотник застрелил.

– Ты кислое с пресным не путай! – азартно перебил меня начальник. – Я тогда в Чиринду сам вылетал, это совсем другой случай. Тот охотник пьяный был, так? Ни тяти, ни мамы – и стрелял безо всякого смысла, так? А этот с похмелья. Он же не просто бузит – он водки требует, предъявляет ультиматум. Значит, соразмеряет наши возможности со своими потребностями – то есть, соображает. Чувствуешь разницу? И потом пойми: некому больше. Что молчишь?

Я опустил голову, решив никуда не лететь. Будет давить – уволюсь, хрен с ней, квартирой,  жизнь дороже. Начальник, видимо, понял моё настроение. Он какое-то время бегал взад-вперёд мимо меня, заложив руки за спину. Наконец сел на край стола и махнул рукой:

– Ладно, придётся сказать. В общем – не убьёт он тебя. Это наш человек.

– Чей – ваш? – совершенно обалдел я, понятия не имея в ту пору об агентурной работе.

– Ну, не мой конкретно, – замялся начальник. – Он член партии, участник войны. Судьба у него тяжёлая, спился, бывает. Его у нас два года уже пытаются исключить из партии, но… понимаешь, он в войну в ГРУ работал, а туда лучше не соваться. КГБ тоже о нём ничего не даёт, да и вообще это не их контора. А как его из партии исключишь, если данных нет? – Начальник снова глянул в свой листок, – Саралиев Рамзес Мухаммедович – все данные.

Ноги мои приросли к полу. Рамзес…Вот это номер! Я стоял, тупо глядя на своего начальника. Тот, по-своему поняв моё состояние, усилил психологическую обработку:

– Ты пойми, от тебя же никто подвига не требует. Ну, посидишь там, успокоишь его. Посмотри на месте, что можно сделать – блокируй его как-нибудь. А проще всего – жди, пока у него ломка пройдёт. Он трезвый тише воды, ниже травы. Ну?  На сигналы мы с тобой должны реагировать или как? Мне и так на бюро в окружкоме всё время фитили вставляют, что мер не принимаю по сигналам трудящихся. Так летишь-нет?

Я сглотнул и машинально кивнул головой.

– Вот и дело, – обрадовался начальник. – А я тебе за это знаешь что? Я тебе премию выпишу. Потом… когда вернёшься. Нет – лучше по итогам полугодия... Там всего-то делов: оружие у Рамзеса изъять да «по мелкому» его оформить.

– Как «по мелкому»? – очнулся я. – Тут же «двести шестая», третья часть.

– Экий ты непонятливый! – сморщился начальник. – Я же говорю: партбилет он утерял, вместо паспорта у него какая-то справка, сведений о нём никто не даёт. Может он и не Саралиев. Его же ни один суд не примет. И выйдет туфта, вернут дело на доследование, нам же. А тут чётко: нахулиганил – получай пятнадцать суток. С судьёй я уж как-нибудь этот вопрос решу. Неотвратимость наказания, понял? Ну, бери бланки, горе ты моё…

На фактории, едва выйдя из вертолёта, я попал в объятия председателя сельсовета, который запричитал, тряся мою руку:

– Ой, бойё («парень» по-звенкийски), сделай скорее что-нибудь! В сельсовет не зайти, бухгалтер дома сидит, тракторист дома сидит, продавец в магазине заперлась – совсем работать нельзя! Всех застрелю, кричит, тащи водку! А где я ему водку возьму, у нас в магазине только духи «Зимняя сказка»? Ты сколько водки привёз? Нисколько?

Мы подошли к дому, пригибаясь за покосившимся забором.

– Вон «тозовка» торчит, – шептал председатель. – В двери, в маленьком окошке. И с той стороны два ружья. У тебя пистолет? Нет? Водки нет, пистолета нет – ты зачем приехал?

– Не в пистолете дело, – сквозь зубы прошептал я. – Давай кричи.

– Ага, – согласился председатель. – Что кричать?

– Кричи, чтобы кончал дурака валять: я здесь. В смысле – милиция.

Что потом происходило, помню плохо, испугался. «Охотник», «разведчик», «журналист», «милиционер» – это всё бирки, навешанные для отличия нас друг от друга. На самом деле один человек, отчаянно труся, стоял перед дверью и уговаривал другого успокоиться, в то время как тот целился в него из «ТОЗ-8». Конечно, испугаешься: спортивная мелкашка с пяти шагов любые мозги вышибет. С алкашом, у которого колосники горят и сушняк во рту, вообще тяжело общаться – а если он ещё и при оружии… Понемногу напряжение всё же ослабло, и хотя Рамзес не думал выходить – грозить перестал, даже развеселился:

– Я думал, ты водки привёз. Ладно, пацан, что с тебя взять, гуляй домой, суши портки.

– Водки я не привёз. Привёз тебе привет от Митрофана Ивановича, сослуживца твоего.

Помнишь, в сорок втором году вы с ним в Москве пьянку закатили на радостях, что вас к стенке не поставили?

За дверью наступила долгая пауза.

– Ты откуда знаешь про сорок второй год? – спросил Рамзес.

– Ниоткуда, – ответил я, чувствуя, как задеревенела спина от часового стояния на морозе. – Я родился в сорок втором году.

…До прибытия самолёта я жил у Рамзеса. Запой прошёл, он целыми днями лежал под тулупом на продавленной койке. Рамзес хорошо помнил историю с микроплёнкой, подтвердив рассказ Митрофана Ивановича, но от  подробностей воздержался. О себе говорил уже совсем коротко. Пришёл после войны – жена спуталась с другим. Развёлся, запил. Перевели на преподавательскую работу. Потом на хозяйственную. Потом уволили. Уехал в Сибирь и, нигде подолгу не задерживаясь, докатился до наших мест. Последнее время был водовозом в коммунхозе, в окружном центре. Надоело, подался в охотники. В январе вышел из тайги, сдал добытую пушнину – опять запил. Всё надоело…

Оживился он только однажды, когда я вспомнил слова Митрофана Ивановича о том, что наша судьба от нас не зависит, поскольку всё у человека записано в его ДНК.

– Верно Митька сказал, не зря докторскую защитил. Я когда в Анкаре сидел, не чаял живым выбраться, а всё равно думал: нет же, не сгину, не может такого быть, иное мне на роду написано.

Рамзес покачал головой и, оглядывая исподлобья убогую, ободранную избу, закончил меланхолически:

– Кабы знал, что в моей ДНК записана эта фактория – остался бы у турок. Я там, как сыр в масле катался, даром, что ходил по краю. Зато выпивка была всех сортов. Не то, что здесь.

Он получил тогда свои пятнадцать суток. А через некоторое время исчез. Знакомые бичи доложили: подался куда-то на Дальний Восток. Что до меня, то через двадцать с лишним лет я вернулся в журналистику – как и предсказывал Митрофан Иванович.

Вот и толкуйте мне теперь про релятивизм и энтропию личности….

 



Страница 5 из 11 Все страницы

< Предыдущая Следующая >