II.

Мы указали те общие экономические причины, которые вызвали и обусловили появление типа «новых женщин». Как эти общие причины отражаются на той или другой личности, как они действуют в том или другом частном случае, — это должен показать нам художник, взявшийся за изображение характера новой женщины. Но вот именно это-то и упускают из виду наши романисты, — они представляют нам характер уже готовым, сформировавшимся, и заставляют самого читателя догадываться, почему именно он сложился так, а не иначе. Марко-Вовчок представляет, по крайней мере, некоторые данные, на основании которых загадку эту решить нетрудно, но гг. Слепцов и Авдеев и данных даже не приводят никаких. Героиня «Трудного Времени», Марья Николаевна Щетинина, рекомендуется читателям в тот момент своей жизни, когда она уже достигла более или менее зрелого возраста и находится даже в замужестве за достаточным помещиком-либералом. Мы не знаем, среди какой обстановки она росла и развивалась, какие мысли, желания и стремления волновали ее в период юности. Только по одному разговору ее с мужем мы можем догадываться, что эти желания и стремления были гораздо возвышеннее и благороднее, чем желания и стремления, волнующие обыкновенно незамужних барышень. «Вспомни», — говорит она своему мужу, либеральному помещику, — «что ты мне сказал, когда хотел на мне жениться? — Ты мне сказал: мы будем вместе работать, мы будем делать великое дело, которое, может быть, погубит нас и не только нас, но и всех наших, но я не боюсь этого. Если вы чувствуете в себе силы, пойдемте вместе. Я и пошла. Конечно, я тогда еще была глупа, я не совсем еще понимала, что ты там мне рассказывал. Я только чувствовала, я догадывалась. И я бы пошла, куда угодно. Ведь ты видел, что я очень любила свою мать, я и ее бросила. Она чуть не умерла с горя, а я все-таки ее бросила, потому что я думала, я верила, что мы будем делать настоящее дело. И чем же все это кончилось? Тем, что ты ругаешься с мужиками из-за каждой копейки, а я огурцы солю, да слушаю, как мужики бьют своих жен — и хлопаю на них глазами. Послушаю, послушаю, потом опять примусь огурцы солить. Да если бы я желала быть такой, какою ты меня сделал, так я бы вышла за какого-нибудь Шишкина, теперь у меня может быть уже трое детей было бы. Тогда я, по крайней мере, знала бы, что я мать; знала бы, что я себя гублю для детей, а теперь… Пойми, что я с радостью пошла бы землю копать, если бы видела, что от этого польза не для нас одних, что я не просто ключница, которая выгадывает каждый грош и только и думает о том: ах, как бы кто не съел лишнего фунта хлеба! ах как бы… Какая гадость»! — Это искреннее излияние до некоторой степени дает нам возможность приподнять завесу, скрывающую от наших глаз юность героини, ее юношеские мысли и стремления. Господствующею ее мыслию, господствующим ее стремлением — было стремление быть полезною для других; «я бы с радостью пошла бы землю копать, если бы видела, что от этого польза не для нас одних». Мысль эта должна была явиться в ее голове, так сказать, сама собою, едва только она почувствовала, что окружающая ее обыденная жизнь, с ее пошлыми и мелкими стремленьицами, с ее пустыми интересами, с ее мизерными целями, не может ее удовлетворить. Но отчего же она могла это почувствовать? Вопрос этот сводится к вопросу о возникновении у нас типа новых женщин, потому что основная сущность их характера состоит именно в том, что они, не удовлетворяясь ее узким, эгоистическим (в тесном смысле этого слова) счастием филистера, — стремятся к счастию более возвышенному, более человеческому; более широкому, к счастию, которое невозможно и немыслимо без счастья целого народа. Мы указали уже на те общие причины, которые благоприятствовали образованию в кругу нас средего класса, резко отличающегося от среднего класса западно-европейских государств тем, что он не имеет, подобно последнему, никаких других средств к существованию, кроме личного труда, но который, вообще говоря, довольно ограничен. Следовательно, положение его не может быть названо прочно-обеспеченным. Чем менее обеспечено положение человека, чем более влияют на него случайные обстоятельства, лежащие вне его воли и предвидения, чем более чувствует он свою зависимость от других людей, тем рельефнее и яснее представляется ему необходимость полной солидарности человеческих интересов, тем естественнее, тем скорее возникает в его уме убеждение, что счастие единицы невозможно без счастья целого, личное счастие без счастья всего общества. Есть еще другая причина, способствующая возникновению этого убеждения, в той среде, из которой выходят новые женщины. С одной стороны труд, особенно тот труд, на который они обречены по самому положению своему, возбуждает в них умственную деятельность, умственные потребности, с другой, та, в большой части случаев, незатейливая и бедная материальная обстановка, среди которой они растут, мало может способствовать развитию в них потребностей, имеющих, по преимуществу, чувственный характер; вследствие этого стремление к удовлетворению умственным потребностям является у них господствующим. Их не занимают моды и наряды, они не особенно дорожат комфортом, они скучают на балах, — глупая и бессодержательная болтовня салонных героев не забавляет их, — зато с каким жаром бросаются они на всякую хорошую книгу, как любят они заводить разговоры о «материях важных», как страстно хотят они учиться и учиться… Но как же удовлетворяет этим их желаниям окружающая их действительность, что дает она им, что она им обещает? Она почти ничего им не дает из того, что они хотят иметь, — она не обещает им ничего такого, что бы могло возбудить в них какие-нибудь радостные надежды, усилить и укрепить их энергию. Могут ли они удовлетворяться такою действительностью, могут ли они свыкнуться с нею? Не должно ли в них пробудиться горькое разочарование, презрение ко всей этой, окружающей их пошлости и мелкости? Эта реакция, нет сомнения, заставит их отнестись отрицательно к той деятельности, которая имеет исключительно в виду одни только непосредственные узко-эгоистические интересы, заставит их искать другой деятельности, основывающейся на более возвышенных и более рациональных мотивах. Вот те причины и побуждения, которые заставляют новых женщин, совершенно даже бессознательно, относиться отрицательно к окружающей их жизни, и стремиться к деятельности, основанной на взгляде, противуположном узкому, филистерскому эгоизму, искать дела — «великого дела, настоящего дела», как говорит Марья Николаевна Щетинина; — стремление это, как видите, не имеет в себе ничего призрачного, фантастического; оно реально, глубоко реально; — оно логически и неизбежно вытекает из тех условий, среди которых зародился тип «новой женщины». В нем их сила, в нем то великое значение, которое оно имеет для всего общества, для целого народа. Пусть тупоголовые филистеры и защитники крепостничества и застоя, пусть они издеваются над этим бессознательным, неопределенным исканием «великого, настоящего дела», пусть они называют этих неудовлетворенных искательниц пустыми фантазерками, глупыми мечтательницами, — все-таки эти пустые фантазерки, эти глупые мечтательницы — сила, которая может «камни ворочать» и «горы двигать», потому что ею управляет не лавочнический рассчет себялюбивого интереса, — всегда робкого, всегда оглядывающегося по сторонам, — а безотчетное стремление к чему-то «великому» и настолько великому, что для него можно всем жертвовать, что для него нельзя ничего пожалеть. И эта погоня за «великим» все-таки лучше тупого самодовольства: первая ведет к прогрессу, — она заставляет постоянно стремиться вперед, тогда как последняя всегда приводит к застою, узаконяет и освящает неподвижную рутину.

Стремление к «великому делу» является у новой женщины сперва совершенно бессознательно. «Я была еще глупа, я не понимала, что ты мне рассказывал», говорит Щетинина своему мужу, «но я все-таки стремилась к чему-то великому, и за тебя я пошла и мать свою бросила, потому что ты мне сказал: мы будем делать великое, настоящее дело, и я верила, что это так будет, и что мое бессознательное стремление найдет себе наконец удовлетворение». Но Щетинина упустила при этом одно обстоятельство, — она забыла, или скорее она не знала, что ее бессознательное стремление к великому делу только тогда может найти себе удовлетворение, когда из бессознательного оно превратится в сознательное. Если у человека является безотчетное стремление, которое он не может точно и ясно определить, то он никогда не в состоянии будет приискать и средств, с помощью которых оно может осуществиться, он не в состоянии будет приурочить его к какой-нибудь отчетливо сознанной цели, отчетливо понятому делу. Потому стремление так только навсегда и останется одним стремлением; ничем положительным не заявит оно себя в жизни и никто не извлечет из него никакой для себя пользы. Оно, положим, останется силою, но силою только in potentia², силою, следовательно, мертвою, непроизводительною. Чтобы оживить ее, чтобы из возможности перевести ее в действительность, — для этого нужно осветить ее разумом, вывести ее из области бессознательных ощущений в область сознательных мыслей. Щетинина, как мы сказали, не подумала об этом, да она и не могла подумать, потому что, по ее же собственным словам, она «была еще глупа и не понимала, что рассказывал ей Щетинин». Она верила ему на слово, и он был так глуп, что тоже поверил ей. Впрочем мы его не виним; он сам находился в точно таком же положении, в каком находилась и Марья Николаевна. В нем также было стремление к великому делу: но он имел об этом деле столь же смутные и неопределенные понятия, как и она. Потому, когда наконец пришла пора что-нибудь делать, оказалось, что это великое дело сводится к управлению имением, к наблюдению за своим хозяйством, охранению его от дерзких посягательств хитрых мужиков и пьяных дворовых. Такого исхода и нужно было ждать. Невыясненное стремление к чему-то великому не могло устоять перед настоятельными и весьма определенными требованиями практической жизни, практической деятельности, которая ждала Щетинина в деревне, и он, чтобы не впасть в мучительный разлад с самим собою, постарался уверить себя, будто эти требования вполне соответствуют его стремлению, будто удовлетворяя первым, он удовлетворяет второму, будто поглотившая его практическая деятельность и когда-то любезное ему «великое дело» синонимы, имеющие совершенно одинаковый, тождественный смысл. Провождая дни свои в безмятежном благодушестве, усчитывая, как выражается его жена, каждую копейку у мужиков, наблюдая за целостью и неприкосновенностью своих лугов и полей, возбраняя потравы, посещая съезды и, вообще, делая все, что делает всякий благонамеренный и не чуждый либеральных идей помещик, — Щетинин твердо убежден в душе, что он делает великое дело, что он, так сказать, приносит себя в жертву на алтарь отечеству и обществу.

«Стало быть, ты свершил в пределе земном все земное?» — спрашивает его Рязанов, после того, как тот рассказал ему, что он отдал крестьянам даром землю, следуемую им в надел.

— Какое? нет брат, — самодовольно отвечает ему Щетинин — это еще только начало.

— А еще-то что же?

— А тут-то вот и начинается настоящее дело.

— Уголовное?

— Социальное, любезный друг, социальное».

Но если Щетинин мог считать «социальным делом» усчитывание мужиков, охранение неприкосновенности своих полей и усадьб, наблюдение за полевыми работами, посещение съездов и т. п., то жена его уже никоим образом не могла смотреть на свои занятия с такой возвышенной точки зрения. В солении огурцов, да в созерцании «как мужики бьют своих жен», при всей пылкости воображения невозможно увидать ни тени, ни подобия какого бы то ни было социального дела. Потому ее стремления к «великому, настоящему делу» никак не могли примириться с тою пошлою, мещанскою обстановкою, которою ее окружил нежный супруг, никак не могли удовлетвориться тою мизерною, ничтожною, и по своим целям и по своему значению, деятельностью, которая встретила ее в доме либерального помещика. Это-то обстоятельство и предохранило ее от того узкого, самодовольного филистерства, в которое так быстро впал ее муж; и так бывает в большей части случаев; женщине труднее, чем мужчине, примириться с окружающею ее обстановкою, с предоставленною ей сферою деятельности, именно потому, что эта обстановка несравненно пошлее, что эта деятельность несравненно хуже, чем у мужчины. Отсюда мы и выводим заключение, что мужчине гораздо легче сделаться филистером, чем женщине; так что ограниченность ее прав обращается в ее же пользу; она служит для нее как бы спасительным клапаном, мешающим ей задохнуться под тлетворным влиянием филистерского самодовольства. В этом смысле тип «новых женщин» имеет громадное значение для всего общества, и общество может извлечь из них для себя великую пользу, если только постарается поддержать их, направить их деятельность на истинную дорогу, указать сознательную цель их бессознательному стремлению — «души свои за други свои положить». В противном случае это безотчетное, хотя и в высшей степени благотворное стремление пропадет за-даром и никому не принесет ни малейшей пользы; мало того, оно сделает жизнь женщины до крайности несчастною и мучительною, и в конце концов приведет к тем же результатам, к каким приводит и филистерство. Женщина, постоянно стремящаяся к «великому, настоящему делу» и постоянно встречающая одну только пошлость, мелочность, пустоту и бездельничанье, не знающая за что схватиться, куда приурочить свои силы, куда направить свою деятельность, будет вечно бросаться из стороны в сторону; постоянно волнуясь и постоянно разочаровываясь, она скоро устанет, выбьется из сил, на нее нападет отчаяние, за отчаянием последует апатия, и страстное, энергическое стремление к «великому делу» сменится полнейшим индифферентизмом, холодным, безучастным отношением ко всему, что прежде возбуждало и волновало ее. Когда женщина дойдет до такого положения, она по наружности, по крайней мере, успокаивается; добрые филистеры крестятся и самодовольно восклицают: ну, наконец-то угомонилась, наконец-то набралась ума-разума, теперь все пойдет хорошо. Но разве апатия — есть спокойствие? Разве индифферентизм, вызванный отчаянием, счастие? О, нет, спокойствие и счастие не дети индифферентизма и апатии; у последних есть свое потомство, вполне их достойное, это — вечное недовольство собою, недовольство всем окружающим и постоянное стремление возвыситься до лучших условий жизни. Мешать этому стремлению значит противоречить логике фактов и требованиям времени. Обрекая женщину на неподвижность ее общественного положения, ограничивая круг ее деятельности кухней и гостиной, общество наказывает не одну ее; оно наказывает вместе с нею и самое себя. Оно парализирует силы, враждебные филистерству; филистерство же, как мы много раз уже говорили, есть начало анти-социальное, в высшей степени вредное для интересов общежития, следовательно, все, что ему противуположно, все, что ему враждебно, должно поощряться и покровительствоваться в видах общего блага, в видах развития и преуспеяния общественной жизни. В противном случае, филистерство станет господствующим пороком, и общежитие, основанное на разумных и справедливых началах, сделается неосуществимою утопиею.

² В возможности (лат.). (Примеч. ред.).

Страница 3 из 9 Все страницы