V.

Не удовлетворенная окружающею ее действительностью, не будучи в силах помириться с мелкими целями и пошлыми интересами филистерского существования, стремясь к широкой, человеческой деятельности, к «настоящему» делу, и не находя никого, кто бы мог указать ей это дело, ввести в эту деятельность. — Маша скучала, томилась и страдала.

Объясняя таким образом тоску и томление Маши, мы основываемся на ее собственных мыслях и на ее разговорах с Михаилом Яковлевичем, цитированных нами выше. Но автор романа не вполне с нами согласен: он объясняет тоску своей героини совершенно иначе и объясняет именно так, как бы объяснил ее любой из самых тупоумнейших филистеров. По его мнению, Маша скучала оттого, что она чувствовала потребность любить и не находила предмета, достойного своей любви. Повествуя о сомнениях и недоумениях, мучивших его героиню, он говорит. «Да, хорошо бы было, если бы прошли все эти недоумения и сомнения; а на их место одна бы любовь… Любить кого- нибудь, любить до того… до того, чтобы приклониться к его плечу усталой головой и вдруг глубоко почувствовать всем существом своим, что жизнь, несмотря на все беды, напасти, противоречия и непрочность, все-таки несравненное благо и т. д. (ч. I). И это говорит не автор от себя, — нет, он уверяет нас, будто так думает его героиня. Как, неужели так думает та самая Маша, которая, за несколько страничек перед этим, скептически относилась к блаженству любви и сожалела женщин, видящих в ней все свое счастие, которая с сомнением спрашивала себя: «ну, положим, полюблю я, выйду замуж, и пойдет самое завидное, как говорят, счастие. Но что это такое, так называемое завидное счастье?». И теперь эта же самая Маша говорит, «будто только тогда поймешь, что жизнь благо, когда полюбишь, будто любовь избавит ее от всех ее сомнений, недоумений, решит все ее нерешенные вопросы, покажет ей, где тот клад, который она не находила нигде». Очевидно, что автор не понял того типа, который он вздумал изображать. Ему удалось уловить только некоторые его черты, — он воспроизвел их довольно верно, но это его не удовлетворило и он счел своим долгом подмалевать их своею суздальскою кистью. Он думал, быть может, что этими самодельными красками он поправит и украсит картину, но, на самом деле, он ее исказил и обезобразил, сам того не видя, поступив в этом случай как тот известный маляр, которому поручено было вычистить дорогую копию с Рафаэлевской Мадонны. Вычистив ее, маляр на этом не остановился; ему показалось, что все-таки Мадонна не так хороша, как бы она должна быть: и вот он начал поправлять Рафаэля: вздернул немножко нос, укоротил губы, подкрасил волосы, и что же? вместо прелестной Мадонны на картине очутилась какая-то невообразимая уродина, как две капли воды похожая на законную супругу остроумного маляра. Почти такую же точно операцию произвела и г-жа Марко-Вовчек над не понятым ею типом новой женщины.

Девушка, скучающая о том, что не находит себе предмета любви, видящая в любви примирение и разрешение всех своих coмнений и недоумений, мечтающая о том, «как бы прилечь усталою головкою к плечу» какого-нибудь мужчинки: — такая девушка не имеет ничего общего с новою женщиною. Это барышня; это милый цветок, возросший на почве буржуазного прозябания, это «небесная радость и утешение» филистерского очага; это — все, что хотите, но это не та мыслящая и энергическая женщина, которая выработала свой характер под влиянием указанных нами в начале статьи социальных и экономических условий своего существования. Близорукие глаза филистера легко могут смешать оба характера, потому что, по своим внешним проявлениям, они во многом сходны. Барышня так же точно скучает, ноет и томится, как скучает, ноет и томится и новая женщина; так же чего-то ищет, к чему-то стремится, и очень любит помечтать об этом неопределенном нечто, особенно в уединенном саду, да еще при свете луны. Сначала она тоже никак не может дать себе отчета, что это за «нечто», хотя она уже инстинктивно понимает, где его нужно искать, и потому никакими знакомствами с мужчинами не брезгает. Вот ей приглянулось смазливое личико, она услышала прозаические вариации на тему: «ты для меня душа и сила», и всякая неопределенность в этом «нечто» исчезает, и мечта принимает вид какого-нибудь франтика в кепи, или франтика в цилиндре, смотря по обстоятельствам. Безотчетная тоска и томление превращаются в весьма определенную и сознательную тревогу: любит ли? женится ли? А когда, наконец, и на эти мучительные вопросы получится успокоительный ответ, когда барышня наглядным образом убедится, что ее «любят и женятся», тогда время нытья, скорби и сокрушения исчезают сами собою и на их место, является радость, веселье, поцелуи и счастливый брак.

Тоска же и безотчетное стремление новых женщин, как мы объяснили выше, обусловливаются совершенно другими причинами, другими мотивами. Эти мотивы так же реальны, так же естественны и так же могущественны, как и те, которые лежат в основе мечтательного идеализма скучающих барышень. Они выработались под влиянием тех новых экономических условий жизни, в которые поставлена современная женщина наших средних интеллигентных классов.

Смешивать эти две совершенно различные категории мотивов так же нелепо и неосновательно, как, например, смешивать отношения к окружающим явлениям молодого поколения и отживающего поколения старцев-идеалистов. И молодое поколение недовольно окружающею его действительностью, и старики-идеалисты недовольны ею; и те и другие относятся к ней отрицательно, но какая разница между взглядами тех и других. Первые сознательно смотрят на окружающую их действительную жизнь, требуют от нее не «сладких вздохов и молитв», а реального и определенного удовлетворения своим человеческим желаниям, ищут в ней труда и содержания, а не пустоты и милого бездельничанья. Иначе смотрят на жизнь молодые старцы, и старые юноши, которые ноют и брюзжат от пресыщения, от романической скуки, в которую драпировались самодовольные откупщики, прикидываясь чуть не Манфредами. Смешивать эти два, по внешним своим признакам, весьма схожие отношения с явлениями окружающей жизни — называть безразлично и то и другое критическим отношением к действительности, повторяем опять, могут только люди крайне недальновидные, люди не понимающие ни истинного смысла деятельности и направления молодого поколения, ни истинных причин и мотивов, под влиянием которых брюзжат и негодуют разочарованные от объедения старцы. Точно так же не понимают ни сущности характера новых женщин, ни существенных отличий его от типа барышни и те, которые, подобно автору «Живой души», смешивают причину тоски и неудовлетворенности первых с причинами тоски и неудовлетворенности вторых.

Но буржуазные поползновения автора романа не ограничиваются тем только, что он заставляет свою героиню мечтать о любви и о «плече» своего предмета, подобно наивной барышне, только что выпущенной из Смольного института; он и действовать-то ее заставляет, как настоящую институтку; он делает ее героинею пошлейшего из пошлейших мещанских романов.

Маша, несмотря на все благоприятные условия своего развития, сама, по собственной инициативе, была не в силах разрешить мучившего ее вопроса: что делать и как делать? Она думала найти ответ на него в деятельности знакомых ей мужчин, но ничего не нашла, кроме бесплодного фразерства и столь же бесплодного топтания на одном месте. Это обстоятельство, как мы видели, приводило ее в уныние, и бог знает чем бы кончилось это уныние, если бы автор не послал ей, в лице Загайного, такого именно человека, какого она искала, — «человека, который соединял слово с делом и который делал настоящее, великое дело.» Встретившись с таким человеком, новая женщина братски протянула бы ему руку и стала бы работать вместе с ним; при этом, на первом плане было бы дело, а любовь и всякие другие посторонние соображения и мотивы отодвинулись бы на второй: их даже могло бы и совсем не быть, это было бы даже и лучше, для того, чтобы попусту не пугать и не смущать непроницательных читателей. Но автор «Живой души» поступил совершенно наоборот. Главный мотив, который должен был бы руководить новою женщиною, он скрыл, а мотив второстепенный и чисто-случайный выдвинул на первый план. Маша отдалась Загайному и стала работать вместе с ним, не потому, что она оценила и поняла всю важность его дела, а просто потому, что она влюбилась в него. Но, может быть, она и влюбилась в него именно потому, что она поняла и оценила всю плодотворность его деятельности, всю великость его дела? Это было бы, конечно, лучше, и значительно смягчило бы мещанский колорит романа, но нет, этого не было. Маша влюбилась в Загайного внезапно, с того самого момента, как она его увидела, прежде даже чем она заговорила с ним, прежде даже чем она узнала, что это за человек, чего он хочет и к чему он стремится. Едва только Загайный вошел в комнату и был представлен Надежде Сергеевне, едва только он произнес: «Мне ваш город знаком, я бывал здесь мальчиком», — Маше, говорит автор, «меч прошел душу» (ч. II 9). Она почувствовала глубокую, дух захватывающую радость и какое-то обаятельное, до сих пор неиспытанное смятение; словно новая, живая волна жизни обхватила ее«. — «Всю ночь», повествует далее романист, «она не спала и даже не ложилась, а сидела у окна, подперши голову руками, иногда крупные, тихие слезы катились по ее лицу; ей делалось легко и вольно, как после темницы, на свежем, живительном воздухе и новое незнакомое чувство блаженства разливалось по всему ее существу; иногда она клонилась (?) под этим чувством блаженства, как под громадною, непривычною ношею, и ей казалось, что грудь у нее разорвется от полноты этого переходящего в сладкую, мучительную, почти нестерпимую боль (?), чувства блаженства. Впервые виденный, но уже драгоценный образ носился перед нею точно весь из огня и света. Она ничего не спрашивала у него, ничего не говорила ему, не разбирала, не рассуждала, она, так сказать, только верила» . Такою беззаветною, безотчетною, такою, можно сказать, чисто животною любовью любят обыкновенно барышни, у которых чувственная сторона преобладает над интеллектуальною. Их, и только одних их — а отнюдь не женщин нового типа, может воспламенить «убийственный» взгляд или «убийственный» бас какого-нибудь усастого и бородатого сердцесокрушителя; новая женщине, да и вообще всякая женщина, скинувшая платье институтки, прежде чем воспламенится любовью к усастому и бородатому сердцесокрушителю, пожелает предварительно узнать, имеет ли этот сердцесокрушитель какие-нибудь другие достоинства, помимо усов и бороды. Хотя, конечно, наружность человека, его голос, лицо и т. п. и играют весьма видную poль при возбуждении чувства любви, но нельзя же допустить, будто они имеют значение самых важных, так сказать, решающих моментов. И чем более развита женщина, чем более в ней преобладают интересы и побуждения человека над интересами и побуждениями самки, тем менее подчиняется она влиянию этих моментов, тем человечнее относится она к мужчине. Любовь, которой воспылала «Живая душа» к Загайному, не имеет в себе ничего разумного; это любовь животная, любовь, вызываемая не степенью психического развития, не психическими интересами влюбленных лиц, а условиями чисто-физиологическими, которые не могли иметь ничего общего с первыми; мы не отвергаем возможность такой любви между новыми людьми, но мы утверждаем, что она не имеет и не может иметь в их жизни того громадного, всепоглощающего значения, того решительного влияния, какое она имеет и должна иметь в жизни кисейных барышень. И к чему вводить в роман новой женщины эту любовь?

Романисты наши привыкли смотреть на женщину исключительно, как на самку, потому они твердо, непоколебимо убеждены, что чувство любви должно составлять существеннейший и преобладающий интерес ее жизни, они не могут представить себе, чтоб женщина могла иметь какую-нибудь другую цель, кроме цели влюбиться, они не в силах понять, чтобы высшее счастие женщины могло заключаться в чем-нибудь другом, а не в любви; они не в состоянии выдумать ни одного романа, ни одной повести, героиня которой не «пылала» бы и не «пламенела» бы к какому-нибудь герою. Не они, разумеется, выдумали такой филистерский взгляд на женщину — они служат только эхом мнений и взглядов, господствующих на этот счет в нашем обществе.

Романисты и беллетристы, выросшие и воспитывавшиеся среди понятий крепостного быта, от юности своей усвоившие себе воззрения и идеалы мещанского комфорта, не могли изобразить женщин иначе, как в виде вечно-влюбленных героинь. И что это за любовь! Взглянула — и полюбила; прикоснулась — и воспламенилась. И действительно, все произведения этих романистов, поэтические и прозаические, представляют собою только безличные, крайне однообразные вариации на тему: «она увидела и полюбила». — Bce это было прежде в порядка вещей, иначе и быть не могло. Но то, что годилось и было вполне естественно и законно при существовании крепостного права, совсем уже не годится и совсем неестественно при новых условиях нашей экономической жизни. При крепостном праве было естественно воспевать сладость барщинного труда, восхищаться идиллиею патриархальных отношений господина к рабу, но теперь навязывать обществу идеалы, выработанные крепостнической идиллией, это значит не понимать условий и требований современной жизни, это значит пытаться вернуть общество к крепостному ярму, действовать в интересах отживающей крепостной системы, в духе тьмы, невежества и рутины. Потому мы снова повторим, что автор «Живой души» не понял характера новой женщины и исказил его самым безжалостным образом. Общая мораль романа та же, что и в разобранных нами прежде (Люди будущего и герои мещанства) романах Жорж-Занд и Андре Лео. Любовь — все счастие, все блаженство женщины; без любви ее жизнь полна тоски, скуки и томления, но чуть только «священный огонь» воспылает, скука, тоска и томление мгновенно исчезают, цель жизни проясняется, все существование женщины осмысливается — и радости и веселью нет конца. Любовь вселила в Машу бодрость и энергию, благодаря которым она решилась, наконец, порвать узы, связывавшие ее с родственницей-благодетельницей, оставить ее дом и начать трудовую, самостоятельную жизнь пролетария; любовь дала ей силы мужественно переносить лишения и неприятности, которые она встретила в своем беззащитном одиночестве, наконец, любовь же привела ее и окунула, как говорить сам автор, «в целую реку той сказочной, волшебной „живой воды“, одними легкими брызгами воскрешающей человека из мертвых и придающей ему такую чудесную силу и крепость, такую живучесть, веселье и бодрость, перед которыми бледнеют и исчезают все житейские страхи и ужасы» (0, Ч. III). Вот какими удивительными свойствами обладает любовь. Это настоящий жизненный эликсир, которым можно разом излечивать все девять египетских проказ. Только пусть в этой «живой воде» купаются праздные, вечно вздыхающие и ни о чем не думающие барышни, а женщины мыслящие не нуждаются в этом любовном эликсире, они и без него сумеют сохранить крепость и силу духа, веселость и бодрость, «перед которыми бледнеют и исчезают все житейские страхи и ужасы».

Страница 7 из 9 Все страницы