VI.

Теперь мы переходим к одной из героинь романа г. Авдеева «Между двух огней». Конечно, читатель догадывается, что мы поведем здесь речь не о героине № 1 Ольге Федоровне Мытищевой, представительнице высшей породы, которая может сводить с ума престарелых старцев, в роде г. Гогенфельда или г. Камышлинцева — героя романа, но о которой мы ничего не можем сказать, как только то, что она насчет мужского пола слабость маленькую имела. Была ли какая- нибудь надобность воспевать хвалебные гимны этой весьма обыкновенной и отнюдь не героической слабости и стоило ли, ради нее, возводить Ольгу Федоровну в героини романа, об этом мы здесь скромно умолчим, потому что, в свою очередь, не видим ни малейшей надобности заниматься здесь теоретическими воззрениями и идеалами г. Авдеева. Г. Авдеев выразил свое миросозерцание на женщину и разного рода общественные явления во взглядах, мыслях и диалогах своего героя Камышлинцева; взгляды, мысли и диалоги этого героя, в чине титулярного советника в отставке, — блещут таким умственным убожеством, такою неподдельною и непосредственною глупостью, что мы считаем даже всякую полемику с ними делом неприличным и для читателей наших просто обидным. Потому мы проходим их молчанием и останавливаем внимание читателя на героине № 2 — Анне Ивановне Барсуковой.

В Анне Ивановне Барсуковой г. Авдеев силится изобразить одну из «новых». Рисуя этот характер, романист-помещик (помещик по понятиям, разумеется; общественного положения г. Авдеева мы не знаем), хочет как бы отдать дань требованиям современной жизни. Но… Timeo Danaos et donae ferentes³; дань никогда не платится от чистого сердца, и если дары данайцев подозрительны, то еще более подозрительна искренность человека, решившегося воздать должную справедливость тому, чего он не понимает или чему он не симпатизирует.

Действительно, и в романе г. Авдеева, как и в романе г. Марко-Вовчка, новая женщина вышла выкроенною по старой мерке мещанской барышни. Г. Авдеев, надо отдать ему справедливость, не старался исказить и обуржуазить характер новой женщины, подобно автору «Живой души», но он понял его крайне узко, мещански, крайне односторонне. Он схватил только одну его черту, — черту, которая, конечно, всего скорее должна броситься в глаза добродушному буржуа, но которая однако не составляет основной сущности этого характера. Мы говорили уже, что новая женщина, попавшая случайно в условия, противоречащие ее стремлению к свободе и самостоятельности, ставящие ее к окружающим лицам в зависимые, подчиненные отношения, прежде всего старается выйти из этих условий и стать в положение, хотя бы и худшее в материальном отношении, но зато ни от кого не зависимое. Верно подметив эту черту, г. Авдеев вообразил, что в ней одной и заключается вся суть дела и что достаточно изобразить женщину с сильными стремлениями к самостоятельности, женщину, покидающую родительский дом и заводящую швейную мастерскую, одевающуюся скромно, не уважающую роскоши, читающую книжки и носящую башлык, — чтобы и вышла новая женщина. Нет, этого немножко мало. Действительно, новая женщина не терпит пассивной зависимости, она стремится к экономической самостоятельности, она одевается скромно, она не любит роскоши, читает разного рода книжки и носит башлык; но если бы только этим и ограничивались те особенности, которые отличают ее от обыкновенных барышень, то мы бы об ней и не говорили, потому что мы не считаем эти особенности чем-то существенным. Правда, они составляют некоторый прогресс в развитии характера барышни, но они не изменяют его сущности; руководящим мотивом, по-прежнему, остается узко эгоистическое соображение о личном комфорте, удобстве и довольстве. Только там, где этот мотив сменяется другим более человечным, более разумным стремлением к возможно полнейшему осуществлению счастия всех ближних, стремлением, выработавшимся под влиянием ясно сознанной, прочувствованной идеи солидарности человеческих интересов, только там, только в этом пункте можно провести резкую границу между характером барышни и новой женщины. Перешла или нет эту границу Анна Ивановна — из романа этого не видно, а то, что говорится об ней в романе, не дает нам права делать заключений ни за, ни против.

Однако у Анны Ивановны есть то бессознательное стремление к какому-то делу, о котором мы говорили при разборе характера Марьи Николаевны Щетининой. В первом своем разговоре с кретином Камышлинцевым она говорить: «тянет к чему-то, отдалась бы вся чему- нибудь, и не знаешь». На это наивное признание кретин отвечал ей так, как и подобало отвечать кретину: «А еще хуже,» тихо проговорил он, посмотрев на Барсукову, «если и знаешь, да не можешь».

Обстановка, окружавшая Анну Ивановну, и узкая сфера ее деятельности, не удовлетворяла ее. С оттенком худо скрытой иронии отвечает она Камышлинцеву, предложившему ей вопрос: что она поделывала в его отсутствие? — «Да то же, что и прежде. Дома хозяйничаю немножко, да шью. Дарья Степановна иногда присылает, с ней что- нибудь работаю». — «Вы всегда заняты»? — «Почти, я привыкла всегда . что-нибудь да делать». — «Счастливая женщина», заметил, как бы про себя, Камышлинцев. Глупее этого замечания трудно что-нибудь и выдумать. Девушка рисует ему картину своей пошлой, однообразной мещанской жизни, а он восхищается ее счастием! Такая неожиданная глупость должна была, разумеется, сильно озадачить Анну Ивановну. «Я не жалуюсь», ответила она своему неловкому кавалеру, «но чему же вы нашли завидовать»? — «Как не завидовать», стал оправдываться герой г. Авдеева, — «дело у вас есть, а главное вы им удовлетворяетесь!» — Барсукова покраснела, такое предположение показалось ей обидным, и она решилась вывести своего кавалера, как говорится, на чистую воду. — «Вы находите, может быть», сказала она ему, «что я довольствуюсь слишком малым? Рада бы и большему, да где же и в чем оно? назовите!» И как вы полагаете, что ответил ей этот удивительный герой, достойный соперник Рязанова по части разговоров с женщинами. Он сказал ей: — «Да, безделицу вы спрашиваете: женская деятельность. У нас и мужскую-то не знаешь куда деть». — «Вот видите ли, срезала его Барсукова, вы и читала много и много видели, а не даете ответа. Где же мне-то, деревенской девушке, найти его?»

Однако, она искала его; искала как умела, и то, что она нашла, нашла сама, без всякой посторонней помощи и инициативы. Единственный мужчина, к которому она могла обратиться за советом, был Камышлинцев; но он был так глуп, что совета ей никакого не только разумного, но даже и неразумного дать не мог. На ее вопрос: что делать? — он отвечал глубокомысленно: «Есть вопросы, которые трудно разрешать по двум причинам: во-первых, они сами по себе затруднительны, во-вторых не могут быть разрешены несколькими словами (кто же вам велит скупиться на слова?). У нас вообще жизнь не представляет удобства к широкой деятельности, а самая деятельность может быть направлена так разнообразно, что назвать ей одну задачу, значить исключать тысячи. Впрочем, мне кажется, всякая деятельность почтенна, если она производительна» и т. д. Если бы Камышлинцев просто сказал: ваш вопрос мне не под силу, я не могу и не берусь решать его, он поступил бы, если и не особенно умно, то во всяком случае честно. Но он хотел порисоваться перед Барсуковой превосходством своего умственного развития и показать ей, что он все может разрешить и на все может ответить. Однако, в своем жалком самообольщении, он не заметил, что, вместо серьезного ответа на серьезный вопрос, он повторил только одно из самых пошлейших и нелепейших правил детских прописей. Она его спросила, что делать, а он ей в ответ: «деятельностей всяких много, и всякая деятельность почтенна, если она производительна». О, великая истина! Но что такое производительная деятельность? Если под нею подразумевать (как это обыкновенно и делается) всякую деятельность, более или менее полезную, — в таком случае пусть бы нам указал Камышлинцев, какая деятельность не почтенна? И воротнички вышивать, и огурцы солить, и кушанья стряпать, и рыбу удить, и за зверями и птицами охотиться — все это деятельности почтенные, высоко почтенные. Но разве отсюда следует, что их нужно всем рекомендовать? Разве то, что делается людьми, может быть когда-нибудь абсолютно бесполезно. Всякая деятельность относительно полезна, и потому каждый человек обязан стремиться по мере своих сил и возможности не к полезной деятельности вообще, а к наиболее полезной; — если его силы дозволяют ему таскать камни, а он возится с мусором — он поступает антисоциально, он нарушает основные принципы человеческого общежития, он расстраивает солидарность общественных интересов, он совершает великий грех против всего общества. Вот эту-то истину, а совсем не ту, которая гласит, будто всякая деятельность почтенна, следует как можно чаще повторять всем и каждому, женщинам и мужчинам, ощущающим потребность что-нибудь делать, чем-нибудь заняться. И если бы она чаще повторялась, и ее бы чаще слушали, тогда, быть может, мы не имели бы удовольствия видеть взрослых, исполняющих работы детей, сильных, исполняющих работы слабых, мыслящих людей, добровольно превращающих себя в швейные, писальные и всякие другие машины. Тогда, быть может, большинство рабочих карьер не оканчивалось бы таким пошло-мещанским образом, каким оно оканчивается теперь. Вобьют человеку от юности его в голову, будто всякая производительная деятельность почтенна, он и не заботится много о выборе: что сподручнее и что легче, за то первое и хватается. Сподручнее служить — он служить пойдет, сподручнее шить — он шить начнет, сподручнее торговать или деньги в рост отдавать — он и торговать станет и деньги в рост будет отдавать. Все полезно, все приемлется, чего же лучше? зачем же брезгать?

Однако, люди не замечают, что, благодаря этой успокоительной философии лени и тупоумия, они стоят на одном месте десятки тысяч веков; они воображали, будто они сравнивают и расчищают дорогу, — но это иллюзия; в сущности они только утаптывают небольшой клочок земли, окруженный каким-то заколдованным кругом, и этого круга они не в силах переступить.

Если бы Анне Ивановне посчастливилось встретить человека не только более развитого, [но и более] энергичного, то очень может быть, что она, при своей настойчивости, при своем страстном желании «всей отдаться» делу, нашла бы какой-нибудь другой выход из своего положения. Собственным же умом она додумалась до швейной артели, в ней она усмотрела то дело, которого жаждала, через нее она хотела вырваться на божий, вольный свет, на чистый воздух. «Ведь это несносно быть век под опекою,» — говорила она Камышлинцову, — «положим, хоть и под очень мягкой опекой, и постоянно считаться несовершеннолетней. От этого мы, русские женщины и непрактичны и мало развиты. Мне просто душно в семье; я хочу жить своим умом и на свободе!» Вот вам, в подлиннике, тот мотив, который заставляет современную женщину бежать от домашнего очага: она хочет жить своим умом, она хочет жить на свободе, она не хочет быть вечно несовершеннолетней! Это первое, могущественное проявление сознания своей силы.

Барсукова действовала энергично и практично, и потому без особых затруднений высвободилась из под отцовской ферулы, и пренебрегая городскими сплетнями и толками открыла швейный магазин (не на артельных, однако, началах, а просто на хозяйских), к стыду и ужасу окрестного дворянства. Таким образом она завоевала себе экономическую самостоятельность, и завоевала собственными усилиями, по собственной инициативе, без всяких любовных стимулов и подстрекательств. Она действовала в этом случае как настоящий человек, и это уже утешительно; утешительно, что романист, воспевающий доблесть разных г-ж Мытищевых и гг. Камышлинцевых, допускает все-таки возможность для женщины поступать иногда по-человечески.

Однако, как мы уже сказали, только этою стороною своей деятельности, только этою чертою своего характера, Барсукова напоминает нам тип новой женщины. Дальнейшая ее история оттенена безличным мещанским колоритом; очевидно, она сформировалась под влиянием отсталых, крепостнических понятий о женщине и ее назначении, — тех понятий, которые сбили с толку и Марко-Вовчек, которые и ее заставили обезобразить личность новой женщины. Оба автора свели своих героинь к идеалу барышни, обусловленному крепостным правом. Первый превратил новую женщину в самку, — второй в добродетельную хозяйку; первый выкупал ее в любовном эликсире, «в воде живой», из которой она вышла свежею, бодрою, возрожденною и веселою; второй посадил ее в швейный магазин, который сделал из нее практическую торговку и убил в ней всякие гражданские порывы и всякие не мещанские поползновения; первый, в награду за то, что она умела сильно любить, дал ей Загайного и в придачу, вечное, ничем ненарушимое семейное счастие; второй, в награду за то, что она умела малым довольствоваться и отвергла Богомыслова, дал Камышлинцева, и в придачу тоже вечное, ничем ненарушимое семейное счастье.

³ Боюсь данайцев и дары приносящих (лат.). (Прим. редактора).

Страница 8 из 9 Все страницы