IV.

Маша (Живая Душа) росла и развивалась при условиях в высшей степени благоприятных и, даже можно сказать, исключительных. Из того, что автор заставляет ее вспоминать в начале романа, можно видеть, что детство она прожила самым мирным образом, под крылышком нежно-любящей ее матери, в деревенской глуши, где ей была предоставлена полная свобода гулять, бегать, читать, думать и мечтать. Любовь окружающих людей, полная свобода, уединение и книги, отсутствие нужды и всех тех бесчисленных дрязг и неприятностей, которые являются всегда ее неизбежным следствием — разве такая обстановка выпадает на долю многих из наших женщин? Не трудно понять, как должна была она отразиться на характере девочки: уединение должно было развить в ней некоторую мечтательность и сосредоточенность; а свобода и симпатии окружающих лиц должны были поселить и укрепить в ней любовь к самостоятельности, развить некоторую нежность сердца, чуткость и впечатлительность души. Когда ее мать умерла, ее взяла к себе на воспитание одна богатая родственница, которая тоже старалась окружить ее жизнь самыми благоприятными условиями для ее психического и физического развития «и здесь, у этой богатой родственницы жизнь ее, — говорить автор, — была почти такая же точно, как там дома, почти то же давала для развития: хорошую библиотеку, удаление от светской пошлости, природу: прибавились красноречивые разговоры, увлекательные проповеди». Правда, здесь было менее элементов, действующих на нежную, симпатическую сторону человека, зато здесь было несравненно более условий, способствующих развитию ума, возбуждающих мысль. У родственницы собиралась вся интеллигенция города, у ней устраивались литературные вечера, на которых читались очень умные и либеральные книги (судя по отзывам действующих лиц); и велись (судя по отзывам автора) очень умные и даже либеральные беседы. Эти беседы и книги из хорошей (по уверению автора) библиотеки должны были дать героине богатый умственный материал, а праздная досужая жизнь с одной стороны и, с другой, рано развитая наклонность к уединению и мечтательности, наклонность еще более укрепившаяся в ней в доме богатой родственницы, где она чувствовала себя более или менее чуждой, — давали ей полную возможность вполне усвоить этот материал, переработать его и сделать из него ясные и определенные выводы.

Таким образом обстановка, среди которой росла героиня романа, должна была образовать из нее женщину сознательно-мыслящую, развитую, с определенными убеждениями. С другой стороны, положение ее в доме родственницы, хотя в материальном отношении и не оставляло ничего лучшего желать, было все-таки положением зависимым и потому непрочным, необеспеченным. Оно не могло ее удовлетворить, потому что оно противоречило развитому в ней, при других условиях, стремлению к самостоятельности, стесняло ее свободу, сковывало ее по рукам и по ногам цепями, правда, цепями, обвитыми шелком и украшенными розами, но все же цепями. Маша тяготилась своим положением, и уже в самом начале романа она высказывает твердое намерение покинуть дом богатой родственницы и поставить себя в те условия жизни, в которых она, по естественному ходу вещей, должна была стоять, если бы только не вмешалась сюда барская филантропия Надежды Сергеевны (богатой родственницы). Но эта барская филантропия, вмешательство которой было необходимо не столько для самой сущности дела, сколько для посторонних целей романа, — нисколько не изменила социального положения Маши. Она все-таки осталась, по-прежнему, пролетарием, не имеющим никаких других ресурсов к существованию, кроме собственных рук и головы, кроме личного труда, — пролетарием, случайно попавшим на барские хлеба.

Маша была настолько развита, что могла это понять, а раз поняв, она не могла не почувствовать всей ненормальности своего положения, не могла не стараться выйти из него. «Сначала», говорить она в разговоре с гувернанткой, Ольгой Порфировной, — «я как-то пала ниц, ни на что не глядела, ничего не искала, только мучилась, а потом приподнялась и стала выхода искать.

— И нашла? — спрашивает гувернантка.

— Почти.

— Какой? Да вы что-то задумали, Marie! Что вы задумали?

— Я задумала поступить учительницей куда-нибудь.

— Учительницей? Вы? Так это вот для чего вы все учитесь с утра и до вечера?

— Да.

Ольга Порфировна, услышав такой ответ, удивляется и недоумевает. Променять довольную жизнь в барском доме на жизнь труженика, жизнь, полную всяческих лишений — как это должно быть странно и непонятно для филистеров. Потому для них не может быть понятным и стремление новых людей к независимости, к созданию себе самостоятельного положения, хотя бы даже эта независимость, эта самостоятельность выкупались ценою бедности, нищеты и лишений. А между тем и это стремление новых женщин так же естественно и так же реально, как и их стремление к «великому настоящему делу». Человек, поставленный в условия жизни пролетария, т. е. не имеющий других источников, кроме личного труда, и завоевывающий личным трудом свое обеспечение, должен почувствовать гордость и уважение к самому себе. Эта гордость и самоуважение заставляют его ревниво охранять свою самостоятельность; заставляют его соглашаться лучше на существенные материальные пожертвования, чем подчиняться чьему бы то ни было произволу, чьей бы то ни было зависимости. Эта благородная гордость и это вполне основательное самоуважение заставляет новых женщин искать труда вне дома родителей, родственников, опекунов и благодетелей, гонит их из тесного домашнего угла, в котором филистер так хорошо умеет свить себе уютное гнездышко, — в те неприветные, рабочие углы, где их ожидает и холод и голод и всяческие лишения и всяческая нужда. Филистеры ополчаются на них за это и, верные своему обыкновенному методу мышления, объясняют это непонятное для них бегство новых женщин от теплого домашнего очага, от дарового (по их мнению) домашнего стола, — детскою нерасчетливостью и глупым фантазерством. Такое объяснение, в свою очередь, можно объяснить только крайним невежеством филистеров по части психологии и совершенным непониманием характера новых женщин.

Итак, Маша — пролетарий по условиям своего социального существования, но пролетарий, развившийся при особенно счастливых, благоприятных обстоятельствах, — поставлена автором в такие условия, при которых из нее должен бы был образоваться идеальный тип новой женщины. Автор, по-видимому, и смотрит на свою героиню, как на такой тип. Так и мы отчасти смотрим на нее, потому что мы замечаем в ней много черт, присущих характеру новой женщины. Но только отчасти. Рядом с чертами нового типа в ней просвечивают черты и другого характера, — характера барышень, выросших в душной атмосфере самодовольного филистерского прозябания. По всему видно, что автор не в силах совладать с новым типом, что он выше его понимания, что буржуазная тенденция и филистерские взгляды на жизнь так глубоко засели в собственную душу романиста, что он не мог не уделить частички их и «Живой душе», своей героине. Но прежде, чем мы будем говорить об этих буржуазных чертах характера Маши, укажем на те особенности «Живой души», которые делают из нее «душу новой женщины».

На одну из этих особенностей мы уже указали. Маша не удовлетворяется тем, чем бы на ее месте удовлетворилась всякая барышня, воспитанная на крепостных хлебах. Живет она в холе и довольстве, ее любят, ее не особенно стесняют, у нее много услужливых знакомых обоего пола, у нее есть, наконец, жених, первый богач в городе, красавец собою, влюблен в нее до безумия. Но всего этого мало. Она недовольна своею жизнью, она недовольна собою, она недовольна окружающими ее людьми. Она настолько лучше и развитее их, что понимает всю их мелочность и пустоту, всю мизерность их целей, всю бесплодность их стремлений и словопрений: она, как и прообраз ее Марья Николаевна Щетинина, хочет действовать, — хочет делать «настоящее дело». Ей надоела баловня, ей надоели сборы на приготовление к чему-то очень важному, — сборы и приготовления, которые весь век остаются одними только сборами и приготовлениями.

— Разве вам будущее не кажется светло и хорошо? спросил ее однажды Михаил Яковлевич, тот самый богач и красавец, который пламенел к ней любовью. А она ответила ему на это:

— Все будущее — а настоящее? Все сборы одни! (Ч. I ).

А ей нужно было самого дела.

На первых же страницах романа автор заставляет ее высказать публике свои воззрения на окружающих ее людей, на их цели и стремления. А так как эти воззрения в высшей степени характерны для определения собственных стремлений героини, то мы считаем нужным напомнить их здесь нашим читателям. «Есть конец чтению всякой книги, — пересказывает автор мысли Маши, — не всегда удовлетворяет природа: и к чему ведет самый красноречивый разговор? Он ведь должен к чему-нибудь вести? Можно ли одну и ту же книгу все читать сначала? Можно ли разговаривать все об одном и том же? Все эти знакомые лица — чтимые люди, за всякого она ухватывалась, во всякого всматривалась с сомнением и надеждою, и всякого печально выпускала, сама очень удивленная и глубоко огорченная. Надежда Сергеевна ее родственница, она добрая и развитая женщина, понимает всякие тонкости, — да, все это так, но сколько вопиющего во всем разлада. Отчего же это? как может, почему может человек искренно оплакивать пошлости и не позже как через час впадать в худшие? что ждет других? Полиньку, например, что ждет ее самого лучшего? Выучится понимать высокие вещи, читать умные книги, знать будет, что свет пуст, что люди слабы и ничтожны, что женщины осуждены страдать, особенно тонко будет понимать любовь, особенно тщательно будет ее искать, из любви у ней разыгрываться будут драмы; кончится любовь грустно — на всю жизнь задаст ей горя безысходного, беспомощного; кончится любовь весело — счастие вместе с собою подарит каким-то застоем, каким-то усталым равнодушием… как сталось вот с такою-то,.. или такою-то… А Ольга Парфировна? целый век проведет в том, что будет угомонять свои горькие чувства, считать свои уязвления и жертвы, принесенные добродетели, как все признанные, но ничем не награжденные страдалицы? А Павел Иванович? Все будет говорить, говорить, — говорить и только? все сбираться куда-то? все не нынче — завтра? А Камышева? Что даст ей ум и ее сильный характер? Неужели только одну славу, что была умна и характерна, и что ум и характер прошли бесследно, как и пройдет ее красота? А тот, кого ей прочат в мужья, Михаил Яковлевич? Что он такое? Он и умен и честен и великодушен и даже тверд и стоек: молодой, очень богатый, он не шел по дороге молодых богатых людей, он, кажется, достоин и любви и уважения и всего хорошего, что ей мешает предаться ему душою? Что? Она долго всматривалась в это лицо, старалась вычитать, что скажут эти хорошие, красивые глаза. Глаза глядели на нее, как всегда с любовью и, казалось, говорили: «мы добрые глаза, мы честные. Вот наша жизнь: мы плакали от такой грусти, от страстной своей тоски, все по своим домашним делам, а что за воротами творится, мы хотя то соображали и тем сокрушались, но не до горечи, не до той жгучей горечи, которая мешает вольно дышать, — мы добрые, но простые глаза! А маленькая Катя? И она ведь как-то стала обращать свой ум больше на капризные выходки, и она стала как-то утучняться и уже иногда глядела каким-то сонным взглядом». Таким образом все, за что Маша ни бралась, оказывалось несостоятельным и никуда не годным. А между тем каждый из названных ею знакомых считался в своем кругу за человека во всех отношениях порядочного и даже недюжинного: каждый из них в действительности и был порядочным и недюжинным человеком с точки зрения филистерской морали. Все они были не глупы, не бесчестны, платков из карманов не таскали, всему прекрасному сочувствовали, против дурного мысленно и даже словесно возмущались, вдов и сирот не грабили, денег в рост не давали, никого, по-видимому, не обижали и не задевали. Чего же лучше?

Но Маша понимала, что все эти прекрасные свойства их души были прекрасны только в их глазах, что, в сущности, это были пустоцветы, без семени и запаху, что от них никому не могло быть ни тепло, ни холодно. Что толку в их уме, в их честности, в их благородных намерениях, если и этот ум и эта честность исключительно только обращаются на достижение узко-эгоистических, себялюбивых целей, если эти намерения на веки вечные останутся одними только намерениями и никогда не осуществятся в жизни. Она удивляется, как могут они примирять свои возвышенные стремления с тою пошлою мещанскою жизнью, которую они сами себе устроили. Она негодует на них за то, что они слишком пассивно, слишком вяло относятся к тому, «что за воротами творится»; что они «хотя об этом соображают и сокрушаются, но не до горечи, не до той жгучей горечи, которая мешает вольно дышать». Иными словами, она сердится на них за то, что они себялюбивые и самодовольные мещане, насквозь проникнутые стремлением обеспечить свой личный комфорт и в этом ничтожном комфорте усматривающие единственную цель, единственную задачу своей жизни. Маша очень хорошо понимает, что жизнь, преследующая подобную задачу, не может дать большого счастия; что она будет скучною, пустою жизнию. Мало того, она думает, что даже любви, — любви, этого неисчерпаемого родника всяческих утех и наслаждений, этого возвышенного, божественного чувства, этого лучшего украшения человеческой жизни, по понятиям всех благомыслящих филистеров, — даже любви недостаточно для того, чтобы сделать человека счастливым. Счастье, которое дарит любовь, всегда сопровождается, по ее мнению, «каким то застоем, каким то усталым равнодушием». «Ну, положим, думает она, полюблю я, выйду замуж и найду самое завидное, как говорят, счастье. Но что это такое, это так называемое завидное счастье?»

Таким образом, новых женщин не удовлетворяет ни любовь, ни счастие филистеров, ни их узкая, эгоистическая деятельность. Критически относясь к окружающей их обстановке, они стремятся перенести эту критику из слова в дело. Но как приняться за это дело, и в чем оно должно состоять? — Вот тот роковой вопрос, над разрешением которого тщетно ломала себе голову Марья Николаевна Щетинина и который наводил и на Машу тоску и отчаяние. Героиня «Живой души» как и героиня «Трудного времени», думала услышать ответ на него от своих знакомых мужчин; только она обратилась к ним с требованиями более определенными, более ясно формулированными. Она хотела, чтобы ей указали на такую деятельность, которая привела бы к уничтожению всего того, что мучило и стесняло людей, что их давило и опошляло, всего, что было в жизни дурно, несправедливо и дико. Притом она хотела, чтобы ей показали эту деятельность не в принципе, не в теории только; а на практике, — она искала только деятеля, у которого слово соединялось бы с делом. — Жених ее, Михаил Яковлевич, по уверению романиста и героини романа (хотя из самого романа этого не видно), был умен, добр и честен — но, увы! он вместе с этим отличался слишком благодушным филистерством для того, чтобы он мог удовлетворить Машу. Маше он нравился, — быть может, она немного даже любила его, она считала его самым лучшим человеком из всех своих знакомых. Для обыкновенной барышни всего этого было бы вполне достаточно, чтобы ни мало не колеблясь отдать свой руку и сердце этому богатому, красивому, умному и, вдобавок, еще пламенному обожателю; барышня не задумываясь ответила бы «да» на его: «согласны ли вы быть моей женою»? И она поступила бы весьма благоразумно, и всякий благомыслящий человек одобрил бы ее выбор, и даже позавидовал бы ей. Но Maша ответила «нет», и отказалась делиться рукою и сердцем с человеком, которого она, без сомнения, немножко любила. По крайней мере, на его вопрос: Вы меня не любите? она затруднилась дать положительный ответ и ответила очень условно и очень политично: «Вероятно нет, хотя вы мне дороги… очень… Я никого не знаю лучше вас… и вы мне всех ближе… но… но… я желаю чего-то невозможного, необыкновенного… я сама не знаю, отчего я не соглашаюсь быть вашею женою…» Но после этого деликатного отказа, она весьма категорично, хотя и не совсем связно, объясняет ему настоящую причину: «То, продолжает она, — на что все у нас сбираются только в будущем, мне кажется может быть теперь в настоящем… Не надо только глядеть со стороны, а надо взяться. Я вас очень люблю, но я не согласна быть вашей женой… Я хочу другой жизни, совсем другой, — жизни настоящей, не на словах, не то, чтобы трогало только и волновало, не то, чтобы только голова болела от мыслей, а чтобы тело все ныло, как у настоящего работника от настоящего труда… чтобы не сидеть калекою при дороге… не лежать камнем… Я хочу этого, вправду хочу… Не то, чтобы пожелать, да и ждать, хочу, как голодный хлеба, — теперь, сейчас, только о том и думаю…» —

Поняв в чем дело, Михаил Яковлевич думал доехать ее красноречием. Автор даже не передает того красноречия, а просто объявляет, что «он заговорил и долго говорил». Говорил он ей «о ее стремлениях и условиях», «о возможности иной жизни»; «об удушающей среде», «о подавляемых добрых силах», «о тяжести борьбы в одиночку», «о страшном, нравственном усыплении общества». Автор заверяет нас, что «он говорил очень, очень хорошо; за каждым его словом можно было кричать: «Правда! Правда!» Красноречие его трогало и волновало Машу: один раз она даже готова была протянуть ему руку «с решимостью отдаться этой любви», но в эту критическую минуту в ней сказался характер новой женщины.»Вы все это знаете, и до сих пор… я все-таки не могу понять, как вы могли так жить до сих пор, проговорила она, остановилась, помолчала и прибавила: «зачем вы…» и не кончила фразы; но мы кончим за нее: «зачем вы, милый человек, — должна бы она ему сказать, — с таким циническим самодовольством оплевываете свою собственную особу? Неужели вы не понимаете и не догадываетесь, что человек, который видит и даже чувствует страдания своих ближних, который видит порождающая их причины, который знает, что причины эти устранимы, знает и то, каким образом их можно устранить, и который, однако, ничего не делает и не предпринимает для их устранения, который сидит сложа руки и равнодушно смотрит, как люди мучатся, борются, падают и погибают, — что такой человек вполне заслуживает названия, по меньшей мере, идиота. А если он еще осмеливается плакаться и пускаться в красноречивые сожаления по поводу меньшей братии, — то он к своей трусливой гадливости присоединяет нахальное лицемерие. Человек действительно, а не поддельно, скорбящий о меньшей братии никогда не станет относиться с тою пассивностью, с тем барским индифферентизмом, с каким вы к ней относились, потому что вы до сих пор пальцем о палец не пошевелили, чтобы улучшить положение бедной братии. Вы говорите, будто один — в поле не воин. Вздор, это пустая отговорка. Если вы раньше других увидели пожар, неужели вы будете сидеть сложа руки, оправдывая свое бездействие тем, что, мол, один пожар не затушишь? Нет, вы должны кричать, звать на помощь, и если помощь не явится, вы должны употреблять все от вас зависящая меры к прекращению пожара. Может быть, эти меры останутся бесполезными и вам не удастся потушить огня, но вы все-таки должны попытаться. В противном случае, на вашу ответственность падет дальнейшее распространение пламени. Вас будут даже судить как соучастника в поджогах, если окажется, что первоначальною причиною пожара был поджог?»

Страница 6 из 9 Все страницы