VII.

Теперь мы познакомились с характеристическими особенностями типа новой женщины, насколько эти особенности выразились в характере трех героинь трех разнообразных романов; мы отделили те черты этого типа, которые вполне соответствуют и обусловливаются его основною идеею, от тех буржуазных примесей, которыми исказили их буржуазные романисты, мы показали ту грань, которая отделяет его от типа барышни. Обратимся теперь к другой стороне вопроса, к другой стороне разбираемых нами произведений.

Каждое серьезное беллетристическое произведение имеет или, по крайней мере, должно иметь две стороны. С одной стороны, беллетрист старается воспроизвести, по возможности ближе к действительности, те типы и характеры, которые выработались и развились под влиянием данных условий современной жизни; но этим задача его не может ограничиваться. Каждый новый характер, каждый новый тип возбуждает известные вопросы, предъявляет известные требования к жизни. Обойти эти вопросы и эти требования не может романист; в противном случае, его произведение не будет иметь другого значения кроме значения фотографического снимка, легкого очерка, сырого материала.

Его задача состоит не в том только, чтобы художественно (т. е. верно с общим смыслом действительности) воспроизвести особенности рисуемого характера, и указать на те требования, которые он предъявляет; он должен также определить по возможности и то, каким образом может и должна жизнь удовлетворять этим требованиям. Вот это-то и составляет тенденциозную, дидактическую сторону каждого живого беллетристического произведения, не желающего ограничиваться одними только пейзажиками, а имеющего в виду какие-нибудь более или менее серьезные, осмысленные цели. И эта-то дидактическая, тенденциозная сторона, по нашему мнению, и есть самая важная и существенная. Конечно, поклонники чистого искусства и обожатели художественных форм не согласятся с нами в этом никогда. Для них прежде всего художественность или, как они выражаются, художественная правда; — дидактические же цели унижают искусство, лишают его той свободы и независимости, которою оно всегда должно пользоваться и на которую никто будто бы не должен посягать. Романист, по воззрениям этих господ, должен только подмечать, наблюдать, обобщать единичные факты, возводить их в общие типы и созданный, таким образом, тип рисовать в конкретных образах. Примешивать к этому художественному процессу какие-нибудь тенденции — это значит, по их мнению, профанировать искусство. Но дело в том, что подобная профанация, — если только это профанация — неизбежна и неустранима при всяком художественном процессе. По-видимому, этот процесс, как его определяют эстетики, имеет мною общего с операциями статистика. Статистик также подмечает единичные факты, подводит их под однородные группы, определяет общий, средний тип каждой группы и потом прилагает этот общий тип к объяснению частных, конкретных явлений. Но вся разница в том, что романист оперирует над живыми личностями, — над величинами крайне изменчивыми, неопределенными, для наблюдения над которыми требуется очень много разнообразных и трудно даже уловимых условий, — условий, имеющих чисто субъективный, личный характер. Статистик также оперирует над отвлеченными цифрами, величинами строго определенными, точными и постоянными, но для того, чтобы их классифицировать и выводить из них средний тип — для этого не требуется никаких других условий, кроме твердого знания первых четырех правил арифметики. Потому для статистика весьма трудно потерять беспристрастие, необходимое для обеспечения точности и правильности его операций. Напротив, для романиста не быть пристрастным — почти невозможно. Разнообразные свойства тех элементов, над которыми он оперирует, лишают его возможности (не говоря уже о влиянии его чисто субъективных наклонностей и взглядов, которые не могут не играть видной роли при подобных операциях) наблюдать и подмечать все эти свойства одновременно и с одинаковою точностью и полнотою. Некоторые из них оттенятся в его представлении с особенною рельефностью; другие с меньшею; а третьи — он и совсем упустит из виду. Таким образом, уже при самом начале своих операций художник, мечтающий сохранить строгий нейтралитет по отношению к наблюдаемым фактам, встречается с непреодолимыми затруднениями, и, сам того не замечая, подготовляет себе материал, имеющий характер чисто субъективный, далеко не удовлетворяющий требованиям объективной, художественной правды. Понятно, что при дальнейших операциях субъективный элемент будет усиливаться и расширяться все более и более в ущерб элементу объективному, в ущерб объективной правде. И чем сильнее содержание художественного творения, чем разнообразнее был творческий процесс, чем тщательнее и добросовестнее обрабатывал художник свой материал, чем из большего числа единичных наблюдений слагал он свои типы, и чем рельефнее старался он выразить их в конкретных образах, тем субъективнее будет его произведение, тем большую дозу своих личных воззрений внесет в него автор, тем, следовательно, менее оно будет удовлетворять требованиям объективной правды.

Итак, что бы ни говорили поклонники чистого искусства и художественной правды, — художественное произведение немыслимо без тенденции, и требовать от романиста беспристрастия и хладнокровия статистика — значить требовать невозможного, идти наперекор природе человека, отвергать закон психологии.

Но беллетристическое произведение не только не может, оно и не должно писаться без тенденции; оно не только не может, оно и не должно ограничиваться одною рисовкою, одним беспечальным и бесстрастным созерцанием окружающих явлений, — оно должно поучать и вразумлять. При данных yсловиях жизни современного общества большинство грамотной публики стоит на такой ступени умственного развития, что для него всякая здравая идея гораздо доступнее тогда, когда она сообщается ему в беллетристической форме, а не в форме логического рассуждения, научного трактата. Это большинство неспособно ни само находить решение для трудных вопросов, возбуждаемых жизнию, ни искать их в незнакомой для него области чистой теории, — оно ищет их в романах и повестях. Романы и повести дают ему ответы на интересующие его житейские вопросы, они дают ему руководящие правила и советы для его домашнего обихода, они учат его, как ему жить, и что ему делать, В этом отношении они имеют огромное общественное значение, и могли бы быть благотворными орудиями цивилизации, но, к несчастию, орудие это, в большинстве случаев, находится в таких невежественных или недобросовестных руках, что оно оказывается или совершенно бесполезным, или крайне вредным. Романисты, вместо того, чтобы просветлять сознание общества, очищать его миросозерцание от предрассудков, задерживающих умственное развитие, — рабски следуют рутине и с ее голоса внушают своим читателям дикие и нелепые понятия обо всех доступных их пониманию предметах, поддерживают их умственный и нравственный застой, оправдывают лень, апатию и равнодушие к общественным интересам. Вместо того, чтобы рисовать перед читателями возвышенные идеалы людей-граждан, они малюют им разных салонных героев и узколобых филистеров, они соблазняют их светлыми картинками, во вкусе фламандской живописи, изображающими мещанское счастие во всех его видах и проявлениях. Все это, конечно, грустно, но все это есть, существует и будет существовать до тех пор, пока или не изменятся те материальные условия, которые держать большинство публики в постоянном умственном несовершеннолетии; или писание повестей и романов перестанет быть каким-то asilium’oм⁴ всякой глупости и невежества. Что случится скорее — этого, конечно, нельзя предсказать теперь с полною достоверностью, но мы полагаем, что первое, потому что беллетристическая форма, по самому существу своему, такова, что к ней всегда скорее будут прибегать люди, более или менее ограниченные, чем люди серьезно мыслящие, развитые и всесторонне образованные. Образное выражение мыслей всегда соответствует низшей ступени умственного развития; оно легче и удобнее для людей недалеких в умственном отношении. Когда же к нему обращаются личности высокоразвитые и привыкшие к серьезному мышлению, то они почти всегда терпят полное фиаско, — и повести и романы выходят у этих авторов произведениям крайне неудачными или, как обыкновенно выражаются, чуждыми всякой художественности, всякой поэзии.

Однако все эти соображения не дают критике ни малейшего права благодушно относиться ко всем недостаткам и нелепостям современной беллетристики. Нет, она должна обличать их на каждом шагу, она должна преследовать их везде, под какою бы благовидною формою они ни скрывались. — как бы ловко они ни были замаскированы. C этою целью она должна, в каждом беллетристическом произведении, стараться уловить прежде всего идею его и тенденцию, если эта тенденция вредна по своему влиянию на умственное и нравственное развитие читателей, — она должна беспощадно разоблачить всю его вредность и доказывать всю его нелепость. Только таким образом она может противодействовать вредному влиянию людей, которых всего охотнее слушают, которым всего легче и незаметнее подчиняются. — Уловить тенденцию романа или повести не всегда легко, потому что часто сам романист не отдает в ней себе никакого отчета; часто романист даже и не подозревает вывода, который читатель может сделать из его романа, и когда ему кто-нибудь укажет, он с недоумением таращит глаза и наивно восклицает: а я ведь совсем об этом и не думал! — Однако, глупость несознанная и неумышленная все-таки остается глупостью, и ее вредное влияние нисколько от того не умаляется. Потому для критики существенную важность имеет совсем не то, что хотел сказать автор, а то, что само собою вытекает из его произведения, — то нравоучение, которое выведет из него обыкновенный читатель, не имевший случая иным путем познакомиться с мировоззрением автора; тот ответ, который он найдет в нем на вопросы, возбуждаемые действительностью, изображенною в романе. А так как ответы эти имеют очень важное значение для большинства читающей публики, то, повторяем опять, критика не может и не должна проходить их молчанием.

Какой же ответ дают разбираемые нами произведения на вопрос, возбуждаемый появлением в нашем обществе типа новой женщины? Вопрос — куда девать, куда направить ей свои силы, силы, которые, как мы показали, могут иметь огромное социальное значение.

Повесть г. Слепцова решает этот вопрос весьма безотрадно и глуповато. Герой ее Рязанов проповедует новой женщине, что положение ее безвыходно, что чем более она будет узнавать жизнь, тем больше будет лишаться возможности жить так, как другие живут. Если под этими другими следует подразумевать филистеров, мелких эгоистов и т. п., тогда Рязанов совершенно прав: чем более новая женщина будет узнавать жизнь, тем ненавистнее и отвратительнее покажутся ей эти самодовольные филистеры, с их мещанскою обстановкою, с их мещанским счастием, и тем сильнее пробудится в ней стремление к настоящей человеческой жизни и настоящей человеческой деятельности. В чем же, однако, осуществится это стремление, в чем должна заключаться эта настоящая человеческая жизнь? этот вопрос только в иной форме задает Марья Николаевна своему собеседнику. «Что же остается делать человеку, — спрашивает она его, — который потерял возможность жить так, как все живут?» — «Остается… Рязанов посмотреть кругом, — остается выдумать, создать новую жизнь, а до тех пор»… Он махнул рукой — т. е. до тех пор остается на все махнуть рукою! О мудрый и глубокомысленный советчик! Беда только в том, что совет этот нелеп и неудобоисполним. Махнуть на все рукою, как это сделал Рязанов, но вот именно это-то, а, быть может, одно только это и невозможно для мыслящих людей. Они хотят действовать, хоть как- нибудь, да действовать; окружающая их тупая апатия, сонливая бездеятельность для них невыносимы; они не могут относиться к жизни с тою благодушною пассивностью, с какою относятся к ней филистеры. Филистеры действительно на все махают рукою, частью благодаря условиям своей материальной жизни, оброчной обеспеченности своего социального положения, частью, благодаря понятиям и привычкам, привитым воспитанием; они готовы со всем примириться, они готовы смотреть на всякое зло, не касающееся их непосредственно, равнодушно и спокойно; но вот это-то и немыслимо для нового человека. Новый человек не может примириться с умозаключением разочарованных ленивцев, что будто теперь ничего нельзя делать, будто нужно ждать, пока создастся новая жизнь. И что такое эта новая жизнь? Новая жизнь есть жизнь полная деятельности, направленной не к достижению личного комфорта, индивидуального мещанского счастия, а к улучшению общих условий жизни всего общественного организма, к возможному осуществлению счастия всех. Какою же однако должна быть эта деятельность, и доступна ли она для женщины? К этому вопросу сводятся все остальные вопросы, возникающие по поводу новой женщины.

Рязанов советует Марье Николаевне приютиться к какой-то, как он выражается, «мелкоте», которая будто бы «все дела справит и все эти артели заведет на законном основании». Г. Авдеев заставляет Анну Ивановну завести швейную мастерскую. Марко-Вовчек рекомендует Маше Загайного, как человека, который научит ее, как и что нужно делать. Таким образом, все три повести имеют одну и ту же общую тенденцию, все они сходятся в том, что отрицают возможность женской инициативы, женской самостоятельности вне сферы чисто-экономической деятельности. На вопрос: что ей делать? они отвечают: заводи мастерские, а если хочешь более возвышенной деятельности — ищи мужчину.

Заводить мастерские — это вещь хорошая, но хорошая только в том отношении, что может дать экономическую самостоятельность, прочную материальную обеспеченность нескольким женщинам. Как велик может быть круг этих женщин — это вопрос уже чисто экономический, и потому романисты считают себя вправе не касаться его. Но они ошибаются и жестоко ошибаются. Так как они лезут в учителя и наставники женщины, так как они предлагают ей практические советы насчет ее деятельности, то им не только не мешало бы, но даже было бы положительно необходимо взвесить и оценить в тиши кабинета достоинство и удобоприменимость своего совета. Тогда они увидели бы, что, во-первых, совет их в большинстве случаев неисполним, во-вторых, что в тех случаях, когда он может быть осуществлен на практике без особых препятствий, он приведет к весьма мизерному результату: две, три женщины получать полное материальное обеспечение, а взамен того обеспечение других двух, трех женщин станет весьма низким и непрочным; в-третьих, что подобная деятельность, как деятельность исключительно преследующая личные цели, имеющая в виду исключительно интересы индивидуального комфорта, не может удовлетворить женщину, стремящуюся к более возвышенным целям, занятую более широкими интересами. Но ведь романисты заставляют новых женщин открывать не просто мастерские на началах лавочнических теорий, а мастерские артельные. Эти последние, доставляя женщине экономическую самостоятельность, в то же время проводят в жизнь новые начала, начала, которые при своем полном осуществлении должны повести к счастию всех. Но опять беда в том, что романисты не подумали, насколько возможны и полезны подобные учреждения при существующих условиях. Артель, как факт единственный и исключительный, полезна только для тех немногих лиц, которые принимают в ней непосредственное участие; общественное же значение она получит только тогда, когда из единственного факта она получит возможность сделаться фактом общим. Но для того, чтобы могла существовать подобная возможность, для этого требуются совершенно особые условия. Какие это условия, об этом должны бы были подумать романисты. Если бы они об этом подумали, тогда, быть может, они пришли бы к такому заключению: требуемых условий у нас налицо не оказывается, а так как, при отсутствии их, стремление женщины достигнуть экономической самостоятельности посредством устройства мастерских и артелей может осуществиться только в редких, единичных случаях, так как, следовательно, оно никогда не может иметь других целей, кроме целей чисто-личных, индивидуальных, то советовать женщине подобного рода деятельность, как деятельность, могущую вывести ее из ее теперешнего положения и удовлетворить всем ее стремлениям и наклонностям — крайне неосновательно и неразумно. Они рекомендуют ей полумеры, они занимают ее пустяками, скрывая от нее — умышленно или неумышленно — самое важное и самое полезное; хотя некоторые из них и ясно видят, что, при данных условиях, предприятия, рекомендуемые обыкновенно для женской деятельности, не приведут ни к каким плодотворным результатам и не удовлетворят стремлениям новой женщины, что стремления эти могут быть только тогда удовлетворены, что плодотворные результаты могут быть только тогда достигнуты, когда женщина обратит свою деятельность на улучшение и устранение именно этих данных условий, — хотя все это они видят и понимают, однако они думают, что подобного рода деятельность не женского ума дело, и что инициатива должна здесь принадлежать одному только мужчине. Женщина может действовать за его спиною, по его указанию, но отнюдь не самостоятельно и не по собственному побуждению. Маша томится и бездействует до встречи с Загайным, но когда она встретилась с ним, глаза ее открылись, ум прояснился, сердце наполнилось энергиею и весельем. Но что же бы с ней было, если бы она не встретила Загайного? Если бы он, вместо того, чтоб поселиться в городе У, поселился бы городе X? Открылись ли бы глаза Маши, прояснился ли бы ум ее, наполнилось ли бы ее сердце энергиею и весельем? Романист не решает вопроса прямо, но уже из того, что для этого прояснения, открытия и наполнения непременно потребовалось появление постороннего лица, можно заключить, что автор более склоняется в пользу отрицательного, чем положительного ответа. Но ведь не всякая женщина может рассчитывать на подобную встречу; ведь Загайные попадаются не часто. Что же ей делать, если ей не удастся повстречаться с ним? За что приняться, куда пристроиться? Неужели все томиться, скучать, бездействовать или заводить артели? А ведь никакого другого исхода ей не указывают романисты.

«Ищи мужчину с такими-то и такими-то свойствами; найдя его, действуй с ним заодно» — говорит романист, совершенно упуская из виду, что именно в настоящем случае утешительное заверение «ищите и обрящете» — всего менее может иметь места. Пример Маши исключителен и редок. Приводить подобные примеры крайне вредно, — вредно, во-первых, потому, что это поселяет в умах людей несбыточные надежды, которые всегда приводят к апатии и разочарованию, во-вторых, потому, что заставляют человека возлагать все упования не на собственные свои силы, а на случай, — на силы, так сказать, внешние, посторонние. Женщина, вычитавшая из романов и повестей, что для полноты и разумности женской деятельности необходимы любовь и мужчина, потеряет веру в собственные силы, а вместе с нею и ту энергию и бодрость духа, которые так необходимы для нее.

Таким образом, все три разобранные здесь романа проникнуты ложною, буржуазною тенденциею; они относятся к женщинам точно так же, как экономисты-лавочники к рабочим: то же лицемерие, та же тупая недогадливость, то же искусное маскирование сущности дела, та же погоня за пустым и неважным. Вопрос: что делать новой женщине — оставлен ими без разумного ответа, и хотя они стараются разрешить его, но разрешают самым неудовлетворительным образом, потому что это решение нисколько не соответствует основной тенденции характера новой женщины. Какого же рода деятельность может соответствовать этому характеру? После всего сказанного нами отвечать на этот вопрос не трудно. Конечно, нельзя отрицать, что стремление к собственной выгоде, собственной пользе, не чуждо характеру и новых людей. Напротив, это стремление играет точно такую же роль между мотивами, управляющими деятельностью новой женщины, какую оно играет среди мотивов любого филистера. Разница только в том, что иначе понимают собственную пользу филистеры, иначе понимают ее новые люди. Для первых она заключается в личном комфорте, в возможности пользоваться удобствами и удовольствиями спокойного, мирного, эгоистического, безмятежного и беспечального существования. У вторых понятие о собственной пользе, о личном счастии так тесно связано с понятием о пользе, о счастии всех, что даже в своей чисто-практической деятельности они не могут разъединить их. Их эгоизмом руководит и направляет ясно сознанная, глубоко прочувствованная идея солидарности человеческих интересов, потому и проявляется она в совершенно других формах, нежели у филистеров. Эгоизм последних заставляет их искать счастия только для себя, не заботясь о том, насколько от того выигрывают или проигрывают другие; они не понимают и, по своему социальному положению в большей части случаев даже и не могут понимать тех взаимных отношений, той круговой зависимости, которая связывает счастие одного с счастием всех. Потому они стремятся к достижению счастия, как явления единичного, случайного, а не к установлению основных условий счастия вообще, условий, при существовании которых счастие каждой отдельной единицы, а следовательно и их собственное само собою подразумевается, само собою устраивается. Поясним нашу мысль примером. Стремление к экономической самостоятельности, т. е. к доставлению себе возможности всегда удовлетворять всем потребностям своего человеческого организма, — это стремление, вызываемое и обусловливаемое вполне реальным и естественным чувством самосохранения, с одинаковою силою господствует над деятельностью как мыслящих людей, так и филистеров. Но посмотрите, в каких различных формах проявляется оно у тех и у других. Авдеевская Анна Ивановна Барсукова нанимает мастериц, заводит швейную мастерскую и, обеспечив себя таким образом, чувствует себя вполне довольною и ни о чем более не заботится. Настоящая же Анна Ивановна, как одна из представительниц типа новых женщин, никогда не удовлетворилась бы; oна уж если бы и завела мастерскую, то непременно на ассоционных началах; о барышах здесь бы и помину не было; а если бы за всеми расходами кое-что и оставалось бы, то и это «кое-что» немедленно обращалось бы на распространение и развитие идеи ассоциации. Таким образом Анна Ивановна № 1 и Анна Ивановна № 2, действуя под влиянием одного и того же мотива (мотив личного счастия, личной пользы, т. е. стремления к экономической самостоятельности), выбирают два диаметрально противоположные пути и приходят к двум диаметрально противуположным результатам: одна разоряет себя, разоряет сознательно и, так сказать, умышленно, другая обогащается и благоденствует. Почему это? Потому, что у одной стремление к экономической самостоятельности вполне удовлетворялось и исчерпывалось с получкою хороших заказов и с реализированием хороших барышей; а другая подобным результатом никогда не могла удовлетвориться, потому что стремление ее было гораздо шире, разумнее и человечнее; просветленная и проникнутая идеею солидарности человеческих интересов, — она ставила себе целью не достижение экономической самостоятельности только одной или двух единиц, а осуществление тех общих условий, при которых каждая единица в отдельности и все вообще могли бы пользоваться этою самостоятельностью.

Итак, господствующею тенденциею, господствующим направлением деятельности мыслящей женщины должно быть стремление к улучшению общественного благосостояния, к солидарности человеческих интересов. Только деятельность, проникнутая этим стремлением, соответствует ее характеру; только одна она достойна его. А чтобы действовать в этом смысле, для нее не нужно ни понукания и понуждений со стороны мужчины, ни священного огня любви. Она может и должна действовать самостоятельно, по собственной инициативе, сознательно, а не под влиянием темных инстинктов и слепого чувства. Но в чем же должна проявиться эта деятельность, направленная к общему благополучию? Ответ на этот вопрос следует искать уже не в особенностях характера новой женщины, и даже не в особенностях ее социального положения, а в общественной, социальной науке.

«Дело», 1868 г., № 10.

П. Ткачев.

⁴ Убежищем (лат.). (Прим. редактора).

Страница 9 из 9 Все страницы