III.

Итак, не только в интересах отдельных личностей, в интересах всего общества, всего человечества мы должны желать устроить таким образом наши отношения, чтобы безотчетное стремление людей к хорошему «великому делу», стремление, характеризующее в особенности тип «новых женщин», не оставалось вечно безотчетным, чтобы оно прояснялось сознанием, чтобы «великое дело» представлялось их уму не в виде какого-то туманного, отвлеченного, небесного образа, а в виде определенной, конкретной, вполне удобо-понятной и удободостижимой цели. Тогда только оно не пропадет за даром, в неосмысленном брожении, в тщетном, тревожном старании обнять необъятное, понять непонятное; тогда только оно принесет свои великие, обильные плоды. Но если мы взглянем на обстановку, окружающую наших женщин, то мы придем к убеждению, что их воспитание, что их жизнь всего менее благоприятствуют развитию в них ясного, сознательного мышления, без которого невозможна самостоятельная, разумная деятельность, т. е. деятельность, ставящая себе ясные цели и умеющая выбирать годные средства для их достижения. В большей части случаев воспитание, которое они получают, до того мизерно, до того нерационально, что часто даже оно оказывается недостаточным для домашняго обихода в самой простой, нетребовательной, мещанской жизни. Вне же круга этой жизни оно уже решительно никуда не годится; весьма мало расширяя ее умственный кругозор, сообщая ей весьма мало сведений, годных не для кухни и не для гостиной, нисколько не заботясь о выработке в ней прочного миросозерцания, твердых убеждений, оно оставляет ее совершенно беспомощною и бессильною, в виду тех вопросов и задач, которые возбуждает в ней сама жизнь, самые условия ее существования. Оно не дает ей никаких прочных данных, никаких реальных оснований для того, чтобы она могла уяснить себе порожденное в ней, как мы выше показали, условиями ее экономического положения, — безотчетное стремление «к великому, настоящему делу», для того, чтобы она могла отчетливо представить себе предмет, цель этого стремления и средства к его осуществлению. Не имея, таким образом, возможности собственными силами и средствами разрешить роковой вопрос: что делать? женщина видит себя в необходимости обратиться за ответом к мужчине, который имеет, по-видимому, перед нею преимущество более высокого развития, более обширной опытности. Но увы! и здесь, вместо ответа, ей суждено услышать, в большей части случаев, или какую-нибудь ничего не означающую, бессодержательную фразу, какую-нибудь двусмысленную шараду, или же какую-нибудь приторную пошлость, — а чаще всего безнадежное: не знаю. Куда же тогда ей обратиться, у кого искать ответа? Где выход из ее положения, где свет, который озарит ее потемки? Никто не протягивает ей руку, никто не хочет снять повязки с ее глаз, никто не решится или не умеет поддержать ее и вывести на свет божий. Кругом ее люди, но эти люди только смотрят, как она мечется и бросается из стороны в сторону, смотрят то с ирониею, то с сожалением и боязнью, то с участием и симпатиею, — качают головами, делают ей разные непонятные знаки, поощряют, бранят, предостерегают — но ни один из них не помогает, ни один из них не покажет ей, куда нужно идти и что нужно делать.

Это безвыходное положение новой женщины весьма живо и рельефно изображено г. Слепцовым в его «Трудном времени». Мы видели уже, что героиня его, Марья Николаевна, выходя замуж за Щетинина, надеялась осуществить свое непреодолимое стремление к «великому, настоящему делу». Она думала, что он расскажет ей, что это такое за «великое дело», и даст ей средства и возможность совершить его, если и не вполне, то хоть отчасти. Она ошиблась. Щетинин, поселившись в своей деревне, превратился в либеральнейшего помещика и в благодушнейшего филистера. На долю Марьи Николаевны выпала деятельность, не особенно разнообразная и привлекательная: солить огурцы и смотреть, «как мужики бьют своих жен». Она, разумеется, не могла ею удовлетвориться; она была недовольна своею обстановкою; но это недовольство не настолько еще выяснилось и определилось, чтобы оно могло проявиться в резком, энергическом протесте. Нужно было, чтобы какое-нибудь внешнее обстоятельство заставило Марью Николаевну отнестись критически к окружающей ее жизни, и тогда она поняла всю неудовлетворительность своего положения, всю пошлость своей огуречной деятельности. Таким внешним обстоятельством был приезд в деревню Рязанова, давнишнего друга и приятеля Щетинина. Рязанов принадлежит к типу довольно распространенному в наше время и пользующемуся хорошею репутациею и уважением со стороны очень многих, даже и весьма проницательных людей. Но в сущности, он не заслуживает ни того, ни другого. Что такое, в самом деле, этот Рязанов? Это ходульный герой, ни на что не годный, ни на что не способный. Его считают умным потому, что он умеет вовремя молчать, и потому, что у него есть про запас целый ворох бессодержательных фраз, которыми он умеет отделаться от всякого затруднительного вопроса и сбить с толку всякого, стоящего ниже его по своему умственному развитию. Он не имеет в виду никакой разумной, определенной цели, и потому вся его деятельность, вся его жизнь так же бессодержательна и бесполезна, как и его фразы. Рязанов сам говорит о своей жизни: «это и не жизнь, а так, черт знает что, дребедень такая же как и все прочее». Человек, сознающий, что его жизнь никуда и ни на что не годится, «что это какая-то дребедень», «черт знает что такое», — должен постараться изменить ее, должен постараться сделать ее для кого-нибудь полезною. В противном случае, он не достоин названия человека, он превращается в жалкого, отвратительного паразита, тем более жалкого и тем более отвратительного, что он паразитствует сознательно, и что он имеет цинизм открыто и всенародно объявлять об этом. Паразитизм свой Рязанов оправдывает тем соображением, что ему в этой жизни нечего делать, что песня его, так сказать, спета, и потому ему ничего более не остается, как пить, есть, да наблюдать, как живут и действуют другие. «На жизненном пиру», говорит он Щетинину, «мы с тобой не очень тоже раскутимся. Места-то наши там заняты давно». Такое странное отношение к жизни возмутило даже и благодушного филистера. «Ну нет, брат, шалишь!» отвечает он ему, я еще жить хочу. Я так дешево не расстанусь«… и т. д.

И к этому-то ходячему трупу, к этому сознательному бездельнику должна обращаться женщина с своим роковым вопросом: что делать? Разве это не трагическое, не безысходное положение? Но как же мог такой человек возбудить в ее уме подобный вопрос?

Рязанов был умнее Щетинина; сознавая совершенно верно свою собственную дрянность, он, в то же время, прекрасно сознавал и дрянность своего приятеля Щетинина, который стоял еще на более низкой ступени умственного и нравственного развития, чем Рязанов. Вследствие этого последнему во всех спорах всегда удавалось побеждать своего противника, т. е. доказывать ему, что он или глуп или подл и невежествен, что деятельность его мизерна, пошла и т. п. Марья Николаевна присутствовала при всех этих спорах, и видя, как муж ее оставался в дураках, она естественно должна была спросить себя: да что же он, в самом деле, за человек? Что он делает? Что я делаю? и т. д. Ответы на эти вопросы не могли быть, разумеется, благоприятны для Щетинина. Жене стоило только раз взглянуть глазами критика на все, что ее окружало, чтобы сейчас же убедиться в его мелочности и пустоте, чтобы сейчас же понять, что эта обстановка и эта деятельность ни мало не гармонируют с ее стремлениями, ни мало не соответствуют ее характеру. Но как же изменить свое положение? Нельзя ли в нем отыскать какую-нибудь соломинку, за которую можно бы было ухватиться? Она идет к мужу за советом и объяснением. Что же муж? Сначала он просто не понимает ее. «Тьфу ты!» восклицает проницательный супруг; — «ничего не могу понять… Да, что с тобой сделалось, скажи ты мне на милость»? Потом, когда уже нельзя было более отзываться непониманием, он начинает разжалобливать ее. «Маша! подходя к ней дрожащим голосом сказал Щетинин, схватив ее за руку, — «Маша, что ты говоришь. Да ведь… ну, да… да ведь я люблю тебя. Ты понимаешь это?» — «Да и я тебя люблю»… сдерживая слезы говорила она — «я понимаю, что и ты… ты… ошибся, да я-то, не могу я так, пойми! Не могу я… огурцы солить»….

Видя, что муж не поможет ее горю и не отыщет искомой соломинки, она решается искать ее сама, без посторонних советов и указаний. Поиски увенчиваются, по-видимому, успехом; соломинка почти найдена. Марья Николаевна задумывает завести деревенскую школу. Школа дает ей возможность, не отрываясь от мужа, не разрушая своих отношений к окружающим людям, посвятить свои труды деятельности, по-видимому, очень полезной, и во всяком случай несравненно более интересной и плодотворной, чем соление огурцов. Итак, цель в жизни определена, деятельность найдена. С этим радостным открытием Марья Николаевна бежит к мужу и спешит поделиться с ним своею находкою. Муж опять-таки сперва ничего не понимает, а потом, когда не понимать уже было нельзя, на вопрос жены: хорошо ли она придумала? равнодушно отвечает: «разумеется, что же тут. Только я не знаю»… «Чего ты не знаешь?» спрашивает нетерпеливо жена, думая, вероятно, услышать что-нибудь дельное. Оказывается, что муж не знает, может ли она справиться с детьми. «Ведь тут», рассуждает он, терпение страшное«… Марья Николаевна успокаивает его насчет своего терпенья, и Щетинин, недоумевая, что еще можно говорить о школе, и вспомнив свой предыдущий разговор с женою, — совершенно некстати спрашивает ее: «стало быть ты теперь не сердишься?»

«Нет», — отвечала жена, немало, вероятно, удивленная этим вопросом, — «нет, да ведь я и тогда не сердилась. Ведь это совсем не то». Но спохватившись, что муж не поймет, почему это не то, и что вообще говорить с ним о подобных предметах по меньшей мере бесполезно, она резко свернула разговор в другую сторону «Ну что же там в городе?», — ни с того ни с сего спрашивает она его.

Хотя она и очень обрадовалась мысли о школе, хотя она немедленно уже хотела приступить к ее осуществлению, и столяру уже и стол заказала, и с священником переговорила, однако в глубине души ее родились, вероятно, кое-какие сомнения насчет полезности и значения этого предприятия. Так как муж оказался совершенно неспособным разъяснить ей ее мысли и разрешить ее сомнения, — то она решилась обратиться к Рязанову. Между ними завязывается по этому поводу следующий разговор, который мы считаем нелишним привести целиком, так как он весьма метко характеризует отношения людей рязановского типа к женщине.

— «А я у себя школу хочу завести», — безо всякого приступа объявляет Рязанову Марья Николаевна.

— Вот как! Что же — это хорошо.

— Небольшую, знаете, пока.

— Небольшую?

— Пока.

— Да. Пока, а потом и больше?

Рязанов встал и тихо прошелся по комнате; Марья Николаевна следила за ним глазами.

— Школу, сказал он про себя, и, остановившись перед Марьей Николаевной, спросил: для чего же собственно вы желаете ее устроить?

Для Марьи Николаевны это, разумеется, был вопрос самый существенный, на него-то именно и надо было ей ответить. Сама она не могла этого сделать; она не понимала, зачем ей понадобилась школа и насколько школа может соответствовать ее стремлению к «великому, настоящему делу». — Потому она отвечала Рязанову общею фразою: «для того, мол, хочу школу устроить, что это полезно». Тут Рязанову снова представляется прекрасный случай уяснить ей степень полезности и вообще значение деревенской школы. Но он безо всяких рассуждений просто соглашается, что «действительно школы полезны». После такого мудрого афоризма, он два раза прошелся из угла в угол и потом обратился к Марье Николаевне с праздным вопросом: — И скоро?

— Что скоро? быстро переспросила Марья Николаевна.

— Да школу-то заведете?

— Я завтра хочу начать. Мне бы, знаете, хотелось поскорей.

— То-то! Не опоздать бы.

— Я уже все приготовила и с батюшкой переговорила.

— Да, уже переговорили?

— Переговорила.

— Ага… так за чем же дело стало?

— Низачем не стало, — только…

— Что-с?

— Да я хотела… как ваше мнение?

— Это о школах-то? Вообще я хорошего мнения. Вещь полезная.

— Нет, я хотела вас спросить о моей школе, что вы думаете?

— Да ведь ее еще нет. Или вы желаете знать мое мнение о том, что вы-то вот школу заводите?

— Ну, да, да. Что вы думаете?

— Что же я могу думать? Знаю я теперь, что вам захотелось школу завести; ну и заведете. Я и буду знать, что вот захотела и завела школу. Больше я ничего не знаю, следовательно и думать мне тут не о чем.

— А если я попрошу вас подумать, сказала Марья Николаевна, слегка покраснев.

— Это еще не резон, — садясь напротив нее ответил Рязанов. — Почему школа, для чего школа, зачем школа — ведь это все неизвестно. Вы и сами-то хорошенько не знаете, почему школу нужно заводить. Вот вы говорите полезно. Ну, и прекрасно. Да ведь мало ли полезных вещей на свете. Тоже и польза-то бывает всяческая.

— Стало быть вы находите, подумав, сказала Марья Николаевна, что я не гожусь на это дело?

— Ничего я не нахожу. Как же я могу судить о том, чего не знаю»?

Вот вам, читатели, прекрасный образчик, как относятся люди, подобные Рязанову, считающие себя очень умными и другими считаемые за таковых, — к женщине, когда она, в порыве откровенности, решается обратиться к ним с каким-нибудь дельным и серьезным вопросом. Вместо того, чтобы постараться дать на него ответ сколько-нибудь соответствующий вопросу, или просто и без ужимок сознаться, что «я мол, в этом деле такой же профан, какой и ты», они играют фразами и озадачивают ее теми же самыми вопросами, за разрешением которых она-то именно и обратилась к ним.

«Для чего школа, зачем школа, почему школа. — Вы и сами-то хорошенько не знаете, почему именно школу-то нужно заводить». О, удивительная догадливость! Да если бы она знала, так не стала бы она говорить с ним об этом. Она не знает, она хочет знать, а он тычет ей в глаза ее незнание и отделывается глупыми и совершенно неуместными шутками: «знаю я теперь, что вам захотелось школу завести, ну и заведете. Я и буду знать, что вот захотела и завела школу. Больше ничего я не знаю, следовательно и думать мне тут не о чем». — Вот это-то и жалко, что думать тут не о чем; вот это-то и показывает всю несостоятельность, всю глупость этого ходульного героя. Если бы таким образом говорил какой-нибудь добродетельный филистер, какой-нибудь Щетинин, или узколобый защитник женского бесправия и ограниченности, тогда это было бы понятно, тогда мы ни единым словом не упрекнули бы его, а только осудили бы женщину, вступившую с ним в интимный разговор. Но так говорит человек, который считается выше и умнее окружающих его людей, который пользуется репутациею либерального представителя молодого поколения, — которого многие не прочь отнести к типу «новых людей». Женщина имела полное право ждать от него искреннего ответа и разумного слова. А он издевается над нею, он еще более спутывает ее мысли и наотрез отказывается вывести ее из лабиринта мучащих ее сомнений.

Таким образом, второй раз отвергнутая людьми, к которым она имела, по-видимому, полное право обратиться за советом, Марья Николаевна старается выйти из своего мучительного положения без посторонней помощи, — полагаясь только на свои собственные силы. Она опять передумывает свое решение насчет школы и приходит к убеждению, что школа не удовлетворит ее, не наполнит всей ее деятельности, что это не то «великое настоящее дело», к которому она стремится. Школа не вырвет ее из той пошлой, мещанской обстановки, которою окружила ее гнетущая заботливость мужа. Она решается уехать от него, разом и навсегда порвать связи, приковывающие ее к мещанской жизни, и начать новую, лучшую, человеческую жизнь. — Добродетельные и благоразумные филистеры конечно должны назвать ее за подобное решение женщиною вполне безумною. Расстаться с спокойным прозябанием, бросить привольную, деревенскую жизнь, бежать в незнакомые места, к незнакомым людям, не имея в виду ничего верного, ничего определенного, — разве это не безумие! Разве подобную штуку мог бы выкинуть человек, понимающий свои настоящие интересы и дорожащий своею репутациею? Мы согласны с вами, добродетельные и благоразумные люди, что никто из вас такой штуки никогда бы не выкинул. Но вот этим-то вы и отличаетесь от новых людей, от новых женщин. Стремление к «великому делу» — стремление жить настоящею человеческою жизнью«, посвятить себя истинно-разумной человеческой деятельности так сильно в них, что заглушает голос узкого, личного эгоизма и уничтожает в прах всякие благоразумные соображения, насчет личного комфорта, спокойствия и т. п. — Марья Николаевна, раз убедившись, что среди той обстановки, в которой она жила, не у кого искать спасительной соломинки, что при той сфере деятельности, которая доступна ей была в деревне, она ничего не в состоянии сделать, — решается переменить обстановку; она не знает еще, что выйдет из такой перемены, она не знает, какая жизнь ждет ее впереди, она не имеет понятия ни о людях, которые ее там встретят, ни о той деятельности, которая ей там может представиться; — она идет ощупью; она бросается вперед инстинктивно, бессознательно, надеясь найти там желанный выход. Может быть, она опять ошибется, как ошиблась в Щетинине, как ошиблась в Рязанове; может быть, вместо ожидаемого выхода она наткнется на новый подводный камень; но что же делать? Зачем же вы заставляете ее играть в жмурки, зачем же вы не хотите снять повязки с ее глаз? Не вините ее за то, что она не может привыкнуть к потемкам, за то, что ей тесно и душно в герметически закупоренном чулане, за то, что она хочет света и свободы!

Страница 4 из 9 Все страницы