Изложив предысторию и первый этап формирования московской теоретико-множественной школы, перейдем к следующим этапам — «эпохе Лузитании»— расцвету школы теории функций в начале 20-х годов и процессу отпочкования от нее новых школ и направлений. Но рассказу о «внутренней» стороне математической жизни в Москве того времени естественно предпослать очерки ее внешней жизни: о математическом отделении МТУ (п. 1), подготовке научных математических кадров в НИИММ — Институте математики и механики МГУ (п. 2), о Московском математическом обществе (ММО) и его руководителях — ведущих профессорах математики и механики университета (п. 3), о педагогической работе математиков университета (п. 4).

Вполне понятно, что воспоминания автора, относящиеся к его студенческим (п. 1), аспирантским (п. 2) годам и первым годам его работы в вузах (п.4), «сдвинуты по времени». Но трудно строго придерживаться хронологического порядка изложения. В основном говорится о «периоде Лузитании» (1920—1923 гг.) и «пост-Лузитании» (примерно 1923—1927 гг.), но приходится делать экскурсы по времени назад — в МУ (дореволюционный Московский университет), а гораздо чаще — вперед. Иногда появляется соблазн «посравнить век нынешний и век минувший».

***

Начнем с уже цитированных строк:

«Суровый двадцать первый год,

В научный двинулся поход

Московский университет.

Хоть  я пока и очень молод,

Хоть в полушубок я одет,

Но бр… какой собачий холод».

Заглянем зимой 1920/21 г. в одну из холодных университетских аудиторий. У доски почтенный профессор X. диктует (именно диктует, а не читает) лекцию. Кому из немногочисленных студентов придет в голову мерзнуть, записывая эти лекции под диктовку, когда их можно достать у швейцара! Но, чтобы не оставлять профессора наедине с пустой аудиторией, несколько студентов, собиравшихся сдавать «диктуемый» курс, установили между собой очередь на посещение этих лекций. Быть дежурным их слушателем — моя первая «нагрузка» по университету. Сидишь, застываешь и дремлешь под простуженный однообразный голос мерзнущего старика: «Возьмем ... запятая, тогда ... перенесем ... точка с запятой ... что и требовалось доказать. Точка...».

Но если в этой аудитории огонек университетской жизни еле тлел, то в других аудиториях на лекциях популярных профессоров он горел ярче (хотя и там слушателей не особенно было много). Так или иначе он никогда полностью не потухал. Читались лекции, принимались экзамены — студенческие (их сдавали и попадавшие в Москву на короткое время студенты), аспирантские; ежегодно проводились приемы (из бывших студентов первых послереволюционных приемов состоит большая часть теперешнего старшего поколения профессоров математики МГУ); регулярно собиралось Математическое общество и с перерывами — студенческий математический кружок. Достаточно было некоторого улучшения внешних условий, чтобы (году к 1922-му) учебная университетская жизнь приняла нормальные формы. Научная же работа развивалась и в самые трудные времена.

Интересным явлением в истории нашей высшей школы является расширение ее сети уже в первые советские годы, когда были открыты новые вузы и новые факультеты в прежних. За пятидесятилетие 1867—1917 гг. в Российской империи были открыты университеты: Варшавский (1869 г., в 1914 г. эвакуирован в Ростов), Томский (1889 г.), Саратовский (1909 г., один факультет), Пермский (1916 г.), а в 1918—1920 гг. были организованы университеты в Нижнем Новгороде, Воронеже, Ташкенте, Смоленске, Баку, Тбилиси, Минске. Новые вузы и факультеты в «провинции» предоставили многим ученым Петрограда и Москвы лучшие по тем временам условия жизни и работы. Математическая, например, научная продукция первого советского пятилетия 1917—1922 гг. отражена в значительной степени в изданиях Иванова, Перми, Саратова и т. д. (см. [6]).

Тогда же начала организовываться сеть научно-исследовательских институтов нашей страны. Открылся ряд физических, химических, технических институтов. В декабре 1918 г. в Москве был организован Центральный гидроаэродинамический институт (ЦАГИ), сыгравший, как известно, большую роль в развитии прикладной математики. В феврале 1921 г. в Петрограде по инициативе В. А. Стеклова был организован Физико-математический институт Академии наук (которому было в 1926 г. присвоено имя В. А. Стеклова). В 1922 г. при МГУ были открыты научно-исследовательские институты математики и механики, физики, астрономии (имени Штернберга), химии и т. д.

Московский университет носил тогда название 1-й МГУ; 2-й МГУ был реорганизован из существовавших до революции Высших женских курсов (впоследствии на его базе были организованы 2-й медицинский ин-т и Педагогический ин-т им. В. И. Ленина). 1-й МГУ состоял из четырех факультетов: физико-математического, медицинского, юридического и историко-филологического. Физико-математический (физмат) объединил весь комплекс естественных наук и разделялся на два мало связанных между собой отделения: математическое («точные науки») и естественное. В 1930 г. физмат разделился на ряд факультетов: механико-математический, физический, геологический, биологический, химический, географический.

Математическое отделение объединяло специальности: математика, механика, физика, астрономия, геофизика. Курс был четырехлетний; дифференциация между специальностями проявлялась в основном в курсах «по выбору» и теме дипломной работы (на самом же деле эта дифференциация — по интересам — сказывалась уже на первом курсе). Лекции читались преимущественно на третьем этаже так называемого нового здания МГУ на Моховой.

Приведем названия читавшихся тогда курсов (в скобках — фамилия лектора): высшая алгебра (Н. Н. Лузин), аналитическая геометрия (А. К. Власов, Б. К. Млодзеевский), анализ I и анализ II (Л. К. Лахтин), дифференциальная геометрия (Д. Ф. Егоров), дифференциальные уравнения (Д. Ф. Егоров), теория вероятностей (Л. К. Лахтин), теория чисел (Д. Ф. Егоров), вариационное исчисление (Д. Ф. Егоров); механика точки (С. А. Чаплыгин), механика системы (С. А. Чаплыгин); физика I (Яковлев), физика II (Романов), теоретическая физика (А. К. Тимирязев); сферическая тригонометрия (в 1-м полугодии 1-го курса), астрономия описательная (Стратонов, С. Н. Блажко), сферическая (кажется, С. Н. Блажко), астрономия теоретическая (Казаков); химия (Реформатский); геофизика.

Из математических курсов по выбору (полагалось сдать два) читались теория функций комплексного переменного (Б. К. Млодзеевский), проективная геометрия (А. К. Власов), уравнения в частных производных (С).

Учебной литературой, если не считать курсов алгебры, аналитической геометрии и анализа, математические курсы университета в те годы не были обеспечены. Студенты пользовались литографированными записями лекций Б. К. Млодзеевского по теории аналитических функций, Д. Ф. Егорова по дифференциальным уравнениям, дифференциальной геометрии, вариационному исчислению, теории чисел. Предстояла еще большая работа по созданию математических университетских учебников. С тех пор программы часто менялись, и проследить за их изменением во времени не менее сложно, чем за перемещением частицы в броуновском движении.

Оценка на экзаменах была по трехбалльной системе — ну, у, ву (неудовлетворительно, удовлетворительно, весьма удовлетворительно). Для оставления при университете полагалось иметь не более двух «у». Обычно математики сдавали на «у» геофизику или сферическую астрономию. В начале 20-х годов экзаменационных сессий фактически не было. Можно» было форсировать сдачу экзаменов, некоторые так и поступали, например Н. К. Бари. Другие растягивали сдачу обязательных экзаменов, сохраняя связь с университетскими семинарами и посещая специальные курсы. Так что деление студентов по курсам было условно. В дальнейшем это стало более упорядоченным. Вступительных экзаменов не было.

Математическое отделение того и ближайшего последующего времени отвечало теперешнему вечернему отделению мехмата: лекции пришлось перенести на вечер, поскольку большинство студентов-математиков днем работало.

Кроме обязательных курсов и курсов по выбору читались и специальные курсы, и к их чтению допускались также приват-доценты, не получавшие зарплаты. Но звание приват-доцента университета было очень почетным. В 1922 г. читали, например, специальные курсы: Н. Н. Лузин — «В-множества», А. Я. Хинчин — «Некоторые вопросы теории чисел», П. С. Александров —«Группы Галуа», П. С. Урысон —«Топология». Кроме того, велись научные семинары (впервые введенные в МУ Б. К. Млодзеевским). Так, в 1921/22 и 1922/23 гг. велся семинар по тригонометрическим рядам Н. Н. Лузина и Д. Ф. Егорова. Известно, какую роль в развитии разных направлений научной работы в 20-е и 30-е годы сыграли семинары Н. Н. Лузина по теории функций, П. С. Александрова (позже совместно с Л. С. Понтрягиным) по топологии, В. Ф. Кагана по тензорным методам геометрии, О. Ю. Шмидта и А. г. Куроша по алгебре, М. А. Лаврентьева и И. И. Привалова по теории аналитических функций, А. И. Плеснера по функциональному анализу, А. Н. Колмогорова и А. Я. Хинчина по теории вероятностей, И. Г. Петровского по уравнениям в частных производных, В. В. Степанова по обыкновенным дифференциальным уравнениям и др.

Замечание. Сравнивая тогдашние математические программы с теперешними, мы видим проявление двух тенденций: тенденция все большей дифференциации и специализации и тенденция к увеличению объема преподносимого материала; с этим связано увеличение сроков обучения. Четырехлетний университетский курс превратился в четырех-с-половиной-летний, а потом в пятилетний. Это тенденции высшего образования вообще (во втузах они сказались сильнее, чем в университетах), и не только высшего. (Тогдашняя девятилетняя средняя школа заменилась десятилетней, а потом, было, одиннадцати летней; к счастью, снова вернулись к десятилетней.) Эти тенденции являются следствиями объективно действующих факторов — быстрого развития науки и усиливающегося внедрения ее результатов в жизнь. Но эти факторы продолжают действовать все с большей силой. Между тем уже сейчас раздаются жалобы на перегрузку, особенно во втузах. Намечается, а кое-где и проявляется противоречие между увеличением объема преподносимой информации и нехваткой времени на ее осмысливание и на приобретение навыков к самостоятельной работе.

По сравнению с математическим отделением естественное отделение физмата (не говоря уж о медфаке) было всегда более многолюдным, и относительно многолюднее там было, скажем, в 1920—1921 гг. Там еще было довольно много «старых студентов» (с обязательными бородками), донашивавших университетские форменные костюмы. На математическом отделении они уже исчезли. Исчезли и такие атрибуты старого студенческого быта, как студенческая синяя фуражка, традиционные студенческие песни (вроде «Gaudeamus» и т. п.). Из университетских бытовых традиций одно время сохранялась встреча Татьянина дня (25 января) — «дня рождения» университета. О праздновании Татьянина дня в дореволюционные годы рассказано в «Записках писателя» Телешова. В Татьянин день 1921 г. студенческий математический кружок организовал доклады двух Татьян. С. Д. Российский, тогда студент-выпускник, рассказывал, что группа математиков собралась, чтобы отпраздновать этот день, и П. С. Александров утром с праздника пошел сдавать магистерский экзамен по алгебре. О праздновании Татьянина дня 1922 г. рассказано ниже. Затем этот праздник, принявший такие милые формы, отошел в прошлое. Единственная сохранившаяся студенческая традиция — это студенческий фольклор. Он не отличался тогда разнообразием, сводясь в основном к рассказам о чудачествах и рассеянности профессоров. Каждый, кто стал героем такого рассказа, знает, что в его основе лежит часто реальный эпизод, однако разукрашенный фантазией. Любимым героем общемосковского студенческого фольклора был известный советский химик И. И. Каблуков. Героями студенческих рассказов бывали крупнейшие ученые: Пуанкаре в Париже, Гильберт в Гёттингене, Н. Е. Жуковский в Москве. Может быть, рассказы о маленьких слабостях и странностях больших людей делают их облик ближе и человечнее?

Я сидел как-то на лекции А. К. Власова. Свет электрической лампочки отражался от его блестящей лысины, и сосед шепнул мне на ухо: «Какая блестящая голова!» Во время перерыва он сообщил мне «студенческую легенду»: на лысине А. К. Власова увидели пятнышко; среди студентов начался спор, одни утверждали, что это муха, другие — что это отражение ехавшего но Моховой извозчика.

Вот три «студенческие легенды» о Н. Е. Жуковском. 1) Он приехал на извозчичьей пролетке с Л. К. Лахтиным в университет; когда пролетка остановилась, они сошли с разных ее сторон и встретились сзади нее. «Леонид Кузьмич, какими судьбами?»— воскликнул Николай Егорович (впрочем, я слышал аналогичный рассказ и об И. И. Каблукове). 2) Н. Е. Жуковский убеждает швейцара механического кабинета о вреде алкоголя, тот не соглашается. «Сколько тебе лет?»— спросил Николай Егорович. — «Шестьдесят».—«А вот, если бы не пил, давно бы восемьдесят было». 3) Н. Е. Жуковский, принимая экзамен у группы студентов, смотрит все время вниз. После экзамена он говорит: «Странное дело, у всех студентов заплатка на левом ботинке».

Малочисленность студентов-математиков и математиков вообще в «эпоху Лузитании» внесла элемент интимности в математический быт. Собирались вместе студенты разных курсов, аспиранты, профессора (кроме самых пожилых). О ярком и характерном эпизоде тогдашней математической жизни — поездке московских математиков в Петроград — рассказано в УМН 20, вып. 3 (1965), 21—30. В дальнейшем математиков стало больше, и этот интимный характер математической жизни исчез.

Телешов в «Записках» рассказывает также о санатории «Узкое», открывшемся в 1921 г. в бывшем имении Трубецких. Теперь это солидный лечебный санаторий для мужей науки, обремененных годами и званиями. А в 20-е годы это было место, где встречались запросто представители всех возрастов и положений в науке — от зеленой молодежи до маститых старцев.

В некоторые периоды математической жизни университета большую роль играл студенческий математический кружок, объединявший активную математическую молодежь. Возникновение этого кружка относится к «доисторическим временам». В биографии Н. Н. Лузина говорится, что в его студенческие годы уже работал кружок, Н. Н. Лузин был его секретарем, а Н. Е. Жуковский — его председателем (шефом). Сохранился устав кружка от 1909 г. Членами кружка тогда могли быть лишь студенты университета, которые из своего состава выбирали правление. Кажется, И. И. Привалов в свои студенческие годы (окончил университет в 1913 г.) был председателем кружка. В правление кружка 1915/16 г. входили студенты Д. Е. Меньшов и В. Н. Вениаминов. Председателем кружка в 1916/17 г. был студент П. С. Александров.

О деятельности кружка в 1917/18 г. не осталось материалов. С. С. Ковнер — секретарь кружка в 1918/19 г. (при председателе А. Н. Власове) и председатель в 1920/21 г.— сохранил материалы о деятельности кружка в 1919 — 1921 гг. В 1919 г. кружок собрался лишь один раз —21 января. Был заслушан доклад студента П. С. Урысона «Об интегральных уравнениях одного типа». Кроме того, на заседаниях кружка и его правления обсуждались вопросы об издании кружком математического журнала (А. Я. Хинчин сообщил на заседании правления 14.1.1919 г., что Наркомпрос обещал субсидировать издание этого журнала). Обсуждался также вопрос о реформе высшей школы (характерно, что этот вопрос обсуждался именно в студенческом кружке). Но в тогдашних трудных условиях кружок прекратил почти на два года свою работу, и следующее заседание состоялось лишь 15.XI 1.1920 г. Это заседание было довольно многолюдным. Среди присутствовавших были почти все профессора — Н. Н. Лузин, фигурировавший как почетный председатель кружка, Д. Ф. Егоров, Л. К. Лахтин, Б. К. Млодзеевский, С. А. Чаплыгин. В выборах правления, судя по сохранившемуся протоколу, участвовало 68 человек.

Н. Н. Лузин произнес вступительное слово «Чего хочет математика и чего хочет математик», блестящее и увлекательное по форме и нарочито парадоксальное по содержанию. Он цитировал Гаусса: «Я стал стар и больше восьми часов подряд не могу работать», Якоби: «Я взялся за тяжкий труд» и задал вопрос: что заставляет людей обрекать себя на такой утомительнейший труд? Неожиданный ответ гласил: математика — это вид спорта, состязание в решении трудных задач. Неподдающаяся решению задача, вроде континуум-проблемы, так же прельщает математика, как недоступная вершина Эвереста — альпиниста. (Вряд ли это отвечало точке зрения самого докладчика на математику. Ему просто хотелось «блеснуть» парадоксальной неожиданностью высказываний. А в своих лекциях он часто подчеркивал познавательное значение математики.)

Студентка Н. К. Бари, только что избранная заместителем председателя кружка, прочла доклад на тему: «Различные доказательства бесконечности множества простых чисел». За пару месяцев до доклада Нина Бари со свойственной ей энергией сумела организовать своеобразное состязание в придумывании «экзотических» доказательств существования бесконечного множества простых чисел. Н. Н. Лузин забраковал экзотические доказательства Хинчина и мое и предложил еще более экзотическое. Нина Бари привела все три. Приведу доказательство Хинчина, исходившего из тождества, α > 1, где {p_i}  –  множество простых чисел.

При α = 2 правая часть, равная , иррациональна; левая в случае конечности множества простых чисел рациональна.

Приводим список, возможно неполный, докладов за 1920/21 г.

25.XII. 1920. П. С. Урысон, «О понятии множества и парадоксе Ресселя»; Л. С. Исаев, «О квадратуре параболы по способу Архимеда».

25.1.1921 (в Татьянин день). Татьяна Попова, «О геометрическом толковании детерминантов»; Татьяна Айхенвальд, «О кривых, заполняющих часть плоскости».

30.1.1921. Б. Парнес, «Теория Римана о рядах, сходящихся условно»; А. Хинчин, «Аксиоматика континуума».

13.III. 1921. П. С. Урысон, «Теорема Янишевского — Мазуркевича»; А. Н. Колмогоров, «О квадрильяже (по поводу теоремы Гурса)»; Ю.А. Рожанская, «Доказательство А. Я. Хинчина основной теоремы о точках плотности».

10.IV.1921. В. М. Симская, «Прерывные решения задач вариационного исчисления».

19.VI.1921. Я. В. Войдиславская, «Феномен Джиббса и метод Жордана».

14.VII. 1921. Л. А. Люстерник, «О разложении в тригонометрический ряд».

6.Х. 1921. Л. А. Люстерник, «Многогранники в пространстве п измерений»; П. С. Урысон, «Об одном топологическом пространстве».

Расцвет общематематического кружка падает на 1920/21 г., когда он был организацией Лузитании. (Герб Лузитании «Алеф-17» украшал объявления кружка.) В 1922 г. председателем был Л. А. Люстерник, в 1923 г.— А. Н. Колмогоров. В 1922 г. кроме докладов студентов в кружке были заслушаны доклады Н. Н. Лузина «О многочленах Бернштейна» и П. П. Лазарева в его институте — «О ионной теории возбуждения». Но когда в московской математике образовалось несколько центров притяжения, общематематический кружок уступил место специализированным. Таким был, например, организованный в 1925 г. по инициативе Л. М. Лихтенбаума и В. В. Немыцкого топологический кружок, куда вошли Н. Б. Веденисов, Л. А. Люстерник, А. А. Момма, Ю. А. Рожанская, В. В. Степанов, А. Н. Тихонов, Л. А. Тумаркин, А. Н. Черкасов, Л. Г. Шнирельман. Почетным председателем кружка был избран находившийся тогда в заграничной командировке П. С. Александров, осуществлявший шефство над кружком. Неизменный секретарь кружка В. В. Немыцкий опубликовал в 1935 г. в УМН (вып. III (1937)) отчет о работе кружка за 10 лет.

Мы говорили, что работа Московского университета (и других вузов) не прерывалась в самые трудные времена.

Здесь надо видеть большую заслугу тогдашних профессоров. У этих людей, в основном пожилых, давно сложились свои привычки, вкусы и идеалы: нельзя было ждать, чтобы они в большинстве сразу приветствовали новую явь (и незачем накладывать на них несвойственный им грим). В свое время любили цитировать стихи Брюсова «Грядущие гунны» (1904 г.) как выражение страха верхушки буржуазной интеллигенции перед надвигавшейся социальной революцией — она пугала возможностью гибели культурных ценностей, «что ведомы были одним нам...»:

«А мы, мудрецы и поэты,

Хранители тайны и веры,

Унесем зажженные светы

В катакомбы, пустыни, пещеры».

Может быть, некоторым старым профессорам холодные и полутемные аудитории казались «катакомбами и пещерами». Тогда в ходу было выражение: «уход в замок из слоновой кости». Это означало бегство от пугающей жизни, самоизоляция в замкнутой области науки или искусства. Можно говорить о разновидности этого ухода — «позиции острова» — о желании рассматривать университет, отделение, институт и т. п. как «остров», в котором сохраняется привычный микроклимат. Не представляет труда найти в первые советские годы элементы этой позиции в университете, и все же тогда была проделана важная работа.

Ленин писал тогда: «Если все наши руководящие учреждения... не достигнут того, чтобы мы, как зеницу ока, берегли всякого спеца, работающего добросовестно, со знанием своего дела и любовью к нему, хотя бы и совершенно чуждого коммунизму идейно, то ни о каких серьезных успехах в деле социалистического строительства не может быть и речи» (Сочинения, т. XXVII, 1937, стр. 155).

Наши профессора любили свое дело, университет и работу в нем, не мыслили своей жизни без нее. Поэтому их тогдашняя работа имела столь важное объективное значение, как бы они сами субъективно ее ни оценивали.

Конечно, в верхушке творческой интеллигенции нашлись такие люди, как тот же В. Я. Брюсов или О. Ю. Шмидт, которые сразу стали активными участниками строительства советской государственности и культуры. Некоторые деятели науки рано увидели новые возможности проявить инициативу в любимом деле, которые предоставила им революция. Можно удивляться энергии физиков, которые в тогдашних труднейших условиях организовывали новые физические институты. Физики сумели провести свой первый Всероссийский съезд в 1918 г.!

С увеличением этих возможностей стали более редкими такие явления, как «позиции острова». Во второй половине 20-х годов кое-где возникали иногда трудности в отношении некоторых профессоров с активом нового студенчества — рабфаковского, комсомольского. Затем это отошло в прошлое. В литературе одно время стал «модным» действующим лицом «перестраивающийся» старый профессор, почувствовавший новые возможности работы и покидающий «замок из слоновой кости», чтобы вместе с окружающей молодежью участвовать в строительстве новой жизни; этот образ стал даже шаблонным, но он отражал определенную реальность. В то же время быстро возрастала роль в науке новых поколений ее работников, достигших научной зрелости, а затем начавших работу в советское время. Они составили ко времени математического съезда 1927 г. значительную, а съезда 1930 г.— основную часть научного актива московских математиков (что видно из материалов съездов). Они составили затем и большинство университетской профессуры, пополнявшейся в следующие годы представителями все новых и новых поколений работников науки.

Физматы университетов не имели четкого профессионального уклона (о фактической работе их выпускников мы расскажем ниже).

В первой половине 20-х годов не так-то просто было в Москве устроиться молодому математику, кончившему МГУ, на работу (это относилось не только к математикам; напомним, что одним из достижений первой пятилетки было уничтожение в нашей стране безработицы). Кое-где, исходя из наилучших намерений, решали придать физматам профессиональный уклон, преобразовав их во втузы и в пединституты. Я слышал, что для противодействия таким тенденциям парторганизация физмата собиралась в начале 20-х годов организовать «Общество друзей физмата». На Украине, где почему-то подобные «загибы» проходили острее, университеты были в те годы реорганизованы в ИНО (институты народного образования). В 1923—1924 гг. на страницах «Вечерней Москвы» разгорелась дискуссия на тему: «Нужны ли физматы?». Бойкий журналист обвинял физматы в том, что они готовили «лишних людей», в дореволюционные годы, мол, некоторые из выпускников шли даже... в земские начальники. На возражения защитников физматов о том, что они необходимы для развития науки, последовал ответ: отдельные избранные пойдут в науку, а остальные — играть роль навоза для взращивания таких избранников...

Прошло несколько лет. Ситуация резко изменилась. В годы первой пятилетки открывалось много новых математических кафедр, математических групп в НИИ. Профессия математиков сразу стала дефицитной. В 1930 г. в коридоре мехмата висела выразительная запись: «Кто хочет стать профессором?» — со стрелкой, указывающей на ящик, куда надо было опускать заявления. Увеличился прием на физматы и мехматы. ИНО пришлось снова реорганизовать в университеты.

Открытие новых вузов в суровые первые послереволюционные годы, создание тогда сети исследовательских институтов, забота о подготовке новых научных кадров — все это свидетельствовало о дальновидности и вере в свое будущее. А за описанной крикливой демагогией стояло, как обычно, лишь обывательское «не до жиру, быть бы живу».

Поскольку мы забежали вперед, в 30-е годы, то приведем отрывок из выступления О. Ю. Шмидта на открытии Всесоюзного математического съезда в 1930 г. в Харькове «Роль математики в строительстве социализма». О. Ю. Шмидт выступал против математической самоизоляции (того, что мы называли «бегство в замок из слоновой кости»). В то же время он указал, что «марксизм здесь, как и везде, ведет бой на два фронта, и если мы боремся против отрыва теории от практики, то мы не менее энергично выступаем против узкого практицизма». О. Ю. Шмидт остановился на «дефиците математиков»:«На рынке преподавателей высшей школы более всего не хватает математиков. Молодой человек, который занимается нашей наукой, имеет все шансы стать профессором в 25 лет. Такая большая нужда. В стране, где строится социализм, где нужно уметь считать, нужно, чтобы это умение математически формулировать стоящие перед каждым задачи ... было всеобщим достоянием. Нам необходимо трудиться над тем, чтобы общая математическая культура у нас была выше, чем у других».

Как своевременно это звучало! Забегая вперед, укажем, что математики Москвы и Ленинграда, исходя из этих позиций, повели тогда борьбу за подъем уровня массового школьного преподавания, начали пропаганду математики среди школьной математической молодежи, будучи убежденными, что подъем математической культуры важен для будущего нашей страны. Ведь за пределами узкого круга любителей и потребителей математики о ней имели весьма смутное представление, а о математиках знали лишь по анекдотам о рассеянных чудаках. Известный математик X. рассказывал, как выполнявший у него ремонтные работы маляр, узнав, что он имеет дело с доктором, стал жаловаться на свои болезни; услышав же, что это доктор не медицины, а математики, он вздохнул: «А я думал, что вы по полезной специальности». Предстояло убедить хотя бы часть молодежи, что математика — это «полезная» и интересная специальность, заинтересовать и увлечь ее математикой. Этому служили такие мероприятия того времени, как математические школьные кружки, олимпиады, создание научно-популярной литературы и т. д.

Надо сказать, что после выделения в 1930 г. в МГУ мехмата там число студенческих групп по механике еще долгое время было больше, чем по математике, и математика оказалась в положении Золушки. Когда в послевоенные годы деканат мехмата МГУ представил при проектировании нового здания университета свои прогнозы о будущих приемах математиков, они оказались заниженными по сравнению с действительностью следующих лет.

Как-то сорок с лишком лет тому назад несколько молодых математиков, гуляя по Москве, размечтались о будущем своей специальности: «Топологический семинар будет собираться в Большом театре ... Над входом в массивное здание будет красоваться надпись: «ГДУ» (Главное детерминантное управление) ...». Если отвлечься от нарочитой гротескности, то придется сказать, что подобное шуточное предсказание оказалось реалистичнее некоторых трезвых расчетов. Но мы уже, забегая вперед, дошли до сегодняшнего дня. Пусть наша прекрасная молодежь по-прежнему заполняет университетские аудитории!

«...Ты сколько б ни ездил по свету,

Но лучше ее не найдешь —

Московского университета,

Талантливая молодежь!

О вас мы, наверно, услышим —

Вы нашу украсите быль

Делами, что ярче и выше,

Чем наш позолоченный шпиль!»

***

Теперь о связи между математикой и другими специальностями. Университетские математики рассматриваемого периода были в основном теоретики. Традиции связи с механикой все же не были забыты, и это нашло организационное оформление в создании Института математики и механики (а позже в выделении мехмата). Прикладная работа московских математиков, развивавшаяся в годы первых пятилеток, началась с задач механики. ЦАГИ был долгое время основным центром прикладной математической работы в Москве. Астрономия на факультете была несколько на отшибе, астрономы собирались на университетской обсерватории, территориально удаленной от отделения. Несколько позже связь с астрономами поддерживал В. В. Степанов, состоявший консультантом при астрономической обсерватории.

Сложнее обстояло у нас с физикой. Быстро развиваясь, она брала на заинтересовать тогдашнюю математическую молодежь. Однако студенты-математики формально сдавали экзамены по физике. Новые физические концепции вызвали к себе отношение консервативной оппозиции среди части тогдашних университетских физиков, и это отразилось и на преподавании физики. О новых открытиях в физике мы узнавали главным образом по популярным лекциям П. П. Лазарева. Это имело свои корни. В 1912 г. из университета ушли его крупнейшие физики — Лебедев, Умов (оба вскоре умерли) и Эйхенвальд. Их места заняли тогда «назначенные профессора», слабые в научном отношении. Я слышал от И. Е. Тамма, который учился в предреволюционные годы в университете, что тогда значительно понизились требования к оставляемым при университете. В ослабевшем научном коллективе в условиях быстрого развития науки создаются предпосылки для научного консерватизма.

Но и среди физиков, которые пришли после революции в МГУ, были люди, стоявшие объективно на позициях консерватизма. Временный упадок университетской физики сменился подъемом. Росла одаренная молодежь. Среди студентов первых послереволюционных приемов были будущие выдающиеся физики — А. А. Адронов, М. А. Леонтович и др. Появились профессора, стоявшие в физике на передовых позициях, вокруг которых собиралась эта молодежь. Но рецидивы физического консерватизма и нигилизма давали себя знать и в дальнейшем.

К счастью, эти явления в московской физике могли иметь лишь локальный характер, так как в ней не было монополии одного коллектива. С первых лет революции работал также Физический институт, возглавлявшийся П. П. Лазаревым, в котором физический консерватизм отсутствовал.

Замечу, среди молодых математиков Лузитании «Пепелаз» (шуточное прозвище П. П. Лазарева) не пользовался популярностью. Он не отвечал их несколько аскетическому представлению об ученом («больше похож на дельца, чем на ученого»), и в догматическом неведении они не представляли, какое трудное дело было создание и развитие Физического института в тех условиях...

Консервативное отношение к новым областям науки встречалось, конечно, и в математике. В ней проявлялся иногда и научный нигилизм (в 20-е годы в Ленинградском университете), и упрощенческий подход к делу математического образования.

В сложной обстановке второй половины 20-х годов выявлялись противоречия во внутренней жизни некоторых вузов, приводя иногда к трудным отношениям между некоторыми профессорами и общественным активом нового студенчества, и эта обстановка могла способствовать нигилистической пропаганде. В математической части МГУ возникали в конце 20-х годов эти трудности, приводившие и к острой ситуации «короткого замыкания», но математического нигилизма не замечалось. Имело значение то обстоятельство, что там работали тогда такие люди, как О. Ю. Шмидт (профессор с 1926 г.), С. А. Яновская (руководила методологическим семинаром с 1925 г.). Софья Александровна Яновская (1896—1966) недавно скончалась. Я позволю себе, для того чтобы напомнить об одной стороне ее деятельности, отметить практическое значение постановки и правильной трактовки методологических вопросов. Ведь те, кто атаковал новые физические концепции, считали (в некоторых случаях искренне), что они защищают материалистические позиции в физике. Казалось, вопрос о роли абстракции в математике есть сугубо теоретический. Но нигилистические нападки на новые разделы математики исходили из неправильной трактовки этого вопроса. Ясно, что вопрос о связи теории и практики в математике был в те годы и вопросом практики научного планирования. Как известно, акцентировка на необходимость должного развития прикладной работы в математике способствовала реализации этого требования. В то же время надо было сохранить большой «ствол» теоретической математической работы, от которого позже отходили другие ответвления в практику. С. А. Яновская рассказывала о своей тогдашней беседе с покойным математиком X., перешедшим на прикладную тематику: «X. был удивлен, узнав, что я собираюсь заняться математической логикой.—Как можно в такое время заниматься математической логикой?» А позже некоторые незадачливые философы напали на С. А. Яновскую за то, что она насаждала культуру математической логики. Теперь общеизвестна роль математической логики в приложениях математики.

Как известно, в послевоенные годы произошло скачкообразное расширение приложений математики в науке и в широкой практике, и традиционное деление математики на «приложимую» и имеющую чисто теоретический интерес стало архаизмом.

Страница 3 из 11 Все страницы