Подготовка научных кадров

Теперь о подготовке научных кадров. В дореволюционное время существовал институт оставленных при университете или при другом вузе для подготовки к научной деятельности (по-теперешнему — аспирантов). Мне точно неизвестно, в чем заключались права и обязанности этих оставленных. Они сдавали магистерские (аспирантские) экзамены, после чего получали право защищать магистерскую (по-теперешнему — кандидатскую) диссертацию. Очень важно, что процесс подготовки научных кадров никогда не прерывался. Так, при МГУ по математике были оставлены: в 1917 г. П. С. Александров, М. Я. Суслин, в 1919 г.— П. С. Урысон (его первые научные работы 1919—1921 гг. связаны были со сдачей им магистерских экзаменов).

В 1921 г. была оставлена при университете Н. К. Бари, о которой я буду рассказывать дальше подробнее (она окончила университет досрочно и была, по всей вероятности, первой женщиной, окончившей университет и первой женщиной, оставленной в университете). Далее С. С. Ковнер, впоследствии доктор технических наук, руководитель математической кафедры в Текстильном институте, и С. Д. Российский, впоследствии доктор физико-математических наук и профессор МГУ. В следующем учебном году было оставлено 7 человек, в том числе М. А. Лаврентьев, учившийся до этого в Казанском университете, а также автор этих строк. В 1923 г. были оставлены Л. Н. Сретенский и др.— тоже 7 человек. Большой процент оставляемых по отношению к кончающим университет объяснялся тем, что в те годы само окончание университета свидетельствовало по крайней мере о целеустремленности. Оставленные считались в это время научными сотрудниками 2-го разряда МГУ, но в 1922 г. оказалось по математике 10 таких научных сотрудников на одну штатную единицу. Первой по алфавиту была Н. К. Бари, которая и была зачислена в штат, и получаемую зарплату она делила на 10 частей между остальными. После введения твердой валюты это составило по 2 руб. 27 коп. на каждого.

Для того чтобы сохранить в тогдашних трудных условиях основные научные кадры, в 1919 г. были введены для них так называемые «академические пайки» [4]. В 1921 г. в число получающих этот паек были включены «молодые ученые», оставленные при вузах, а также студенты, активные участники научных семинаров,— большая привилегия в тех условиях. Это означало, что молодая Советская республика уже в то время начала заботиться о подготовке новых научных кадров. Позже, в 1923 г., натуральный паек был заменен денежным «академическим пособием». Научные работники — числом 8747 человек — были разделены на 5 категорий («мировые», «всероссийские» и т. д.) и дополнительную категорию «молодых ученых»— числом 2798 [4]. Денежное пособие для молодых ученых было равно 7 руб. 50 коп., а для высшей категории—40 р. Через год в связи с увеличением зарплаты в вузах эти пособия были отменены.

Для «молодых ученых» были введены в 1924 г. «аспирантские стипендии» (40 руб. в месяц). Тогда и появился термин «аспирант»— он считался не очень удачным, но, как видите, прижился. Число стипендий было значительно увеличено по сравнению с числом должностей научных сотрудников 2-го разряда. Делу подготовки научных кадров был сразу придан более широкий размах. Мы узнали об этом по розданной нам анкете с литографированным заглавием (с опечаткой) «Анкета аспипиранта». В 1926 г. стипендия аспирантам была удвоена.

Еще при жизни Н. Е. Жуковского — значит, не позже апреля 1921 г.— намечалось открытие Научно-исследовательского института математики и механики при МГУ (НИИММ); директором его и намечался Н. Е. Жуковский. НИИММ был открыт в 1922 г., его директором стал Б. К. Млодзеевский, в 1923—1929 гг. директором был Д. Ф. Егоров, позже — О. Ю. Шмидт, М. Я. Выгодский, А. Я. Хинчин, А. Н. Колмогоров, В. В. Степанов (в 1930 г., после выделения Института механики, он стал называться Институтом математики). Покойный С. Ф. Лидяев, который был одно время заместителем директора института, составил список принятых в аспирантуру этого института. Он начинается с перечня 17 человек, оставленных при МГУ в 1921—1923 гг. и переведенных в НИИММ в 1924 г., затем по годам до 1950 г. Институт сыграл исключительно большую роль в подготовке математических научных кадров; его аспирантура все время пополнялась за счет одаренной молодежи, оканчивавшей МГУ. Так, в 1925 г. в аспирантуру НИИММ были зачислены Л. В. Келдыш, А. Н. Колмогоров, П. С. Новиков, Л. Г. Шнирельман и др., а в ближайшие следующие годы Н. В. Смирнов, А. Н. Тихонов, И. Г. Петровский, П. К. Рашевский, А. О. Гельфонд, Л. С. Понтрягин и другие молодые математики, которым суждено было сыграть крупную роль в развитии нашей науки.

Одаренная математическая молодежь росла в аспирантуре и других университетов, а с развитием сети научно-исследовательских институтов и созданием в них математических групп — и из среды их научных сотрудников. Так, М. В. Келдыш, Л. И. Седов, С. Л. Соболев и С. А. Христианович, не попавшие в 1929 и 1930 гг. в аспирантуру МГУ и ЛГУ, получили возможность научного роста в ЦАГИ и Сейсмологическом и гидрологическом институте. (Замечу, что уже в 1932 г. М. А. Лаврентьеву и мне удалось с помощью парторганизации Института математики добиться зачисления в аспирантуру МГУ молодого человека, не имевшего формального высшего образования и ставшего одним из ведущих советских математиков.)

Указанные выше мероприятия молодой Советской республики по подготовке научных кадров скоро стали давать плоды: уже на протяжении 20-х годов росло непрерывно число математиков, появились новые направления математического исследования, возглавляемые молодыми учеными. В начале 30-х годов, когда профессура мехмата МГУ значительно расширилась за счет аспирантуры прошлых лет, медиана распределения профессоров МГУ по возрасту попадала на возраст в 30 с небольшим. Аналогично обстояло дело и с руководящим составом тогдашнего Математического института им. В. А. Стеклова АН СССР и других организаций.

Быстрое развитие математики, начавшееся в первые же послереволюционные годы, связанное с появлением все новых и новых молодых ученых, искавших и находивших свои пути в науке, было одним из проявлений творческого подъема, охватившего страну после революции. Он привел к тому, что уже на рубеже 20-х и 30-х годов Москва стала впервые общепризнанным крупнейшим научным центром международного масштаба в области математики.

Это развитие молодой советской науки производило большое впечатление на крупнейших зарубежных ученых. Покойный Я. И. Френкель рассказывал о своей беседе с Эйнштейном (кажется, в 1929 г.), который сказал, что раньше центром физики была Англия, потом Германия,— предстоит перенесение этого центра в Советский Союз.

Теперь об аспирантских программах. Я помню, в 1922 г. получил от Н. Н. Лузина свою программу магистерских или, по-теперешнему, аспирантских экзаменов. Было намечено 16 экзаменов. Я приведу названия предметов, а в скобках — рекомендованные пособия.

1.  Классический анализ (в основе лежал 3-й том известного курса анализа Пикара).

2.  Теория функции действительного переменного (книги Бореля и Лебега).

3.  Теория функций комплексного переменного (книга Озгуда).

4.  Обыкновенные дифференциальные уравнения (кажется, Гурса, 2-й том; позже стал использоваться курс Бибербаха).

5.  Уравнения в частных производных (кажется, тоже Гурса).

6.  Интегральные уравнения (Гурса, 3-й том, иногда рекомендовали и классическую книгу Гильберта, а позже курс Ловита).

7.  Вариационное исчисление (курс Больца, Тонелли).

8.  Уравнения с функциональными производными (это были элементы функционального анализа).

9.  Геометрия 1 («Основания геометрии» Гильберта).

10. Геометрия 2 (большой курс дифференциальной геометрии Бьянки, конечно,

не полностью).

11. Теория чисел (Минковский, «Диофаытовы приближения»).

12. Алгебра (курс Вебера).

13. Теория инвариантов (для этого предмета использовались записи лекций по теории инвариантов, кажется, читанные Егоровым).

14. Теория вероятностей (не помню, что было рекомендовано).

15. Механика 1 (общая, курс Аппеля, 1-й том).

16. Механика 2 (сплошная среда, другой том Аппеля, а также статья Н. Е. Жуковского «Видоизмененные методы Кирхгофа» о струйном обтекании).

Следует иметь в виду, что некоторые разделы теперешнего обязательного университетского курса математики тогда входили в аспирантские программы. Рекомендованная литература, за исключением курса механики Аппеля и статьи Жуковского,— на иностранных, почти исключительно на французском и немецком языках (английский язык был тогда менее нужен математикам). Научную же математическую литературу на русском языке еще предстояло создать. Пусть вас не пугает число намеченных мне к сдаче экзаменов — у С. Д. Российского программа, составленная Б. К. Млодзеевским, включала их 22! Программы фактически менялись: я, например, сдавал топологию вместо другого предмета. Сдача аспирантских экзаменов происходила на еженедельных заседаниях института в торжественной обстановке: сдававший рассказывал у доски, и институт принимал решение, признать ли ответ удовлетворительным. Однако с увеличением числа аспирантов это стало нереальным. Несколько человек сдавало одновременно (у длинного стола в профессорской), около каждого был один или два экзаменатора. Чаще других принимали экзамены И. И. Привалов, В. В. Степанов, А. Я. Хинчин.

Сдачу экзамена по какому-нибудь предмету можно было заменить докладом по этому предмету, содержащим новый результат, новое доказательство и т. п. Мне, например, были зачтены доклады 18.X.1924,14.XI.1925, 3.IV и 17.IV.1926— по теории функций действительного переменного, дифференциальной геометрии, вариационному исчислению, интегральным уравнениям (занимаясь достаточными условиями вариационного исчисления, я специально исследовал случай, когда подынтегральное выражение зависит также от определенного интеграла от неизвестной функции; доклад об этом принес зачет по интегральным уравнениям). Кажется, наибольшее число зачтенных докладов было у А. Н. Колмогорова — семь.

Трудно проследить за изменением аспирантских программ за период 1922—1936 гг. Программы же 1936 г. по разным специальностям приведены в УМН, вып. III (1936).

***

Как ясно из предыдущего, жизнь научной молодежи в первый период была, как правило, нелегкой. Но молодость есть молодость, и ее физическая молодость совпадала с молодостью Советской республики; наконец, это была и молодость нашей научной школы. И жизнь украшалась выдумкой, шуткой и смехом.

Я приведу один эпизод — встречу Татьянина дня — традиционного дня рождения Московского университета 25 января 1922 г. На квартире Агнии Юльевны Зеленской собрались математики всех поколений: профессора Н. Н. Лузин, А. И. Некрасов, С. П. Фиников, доценты, аспиранты, студенты всех курсов, начиная с первого.

Вечер начался с шуточных докладов. П. С Урысон — с тою же серьезностью, с какой он выступал в Математическом обществе,— сделал доклад на тему: «Интеграл от субъективного счастья в пределах от рождения до смерти человека равен нулю». Прежде всего было разъяснено, что субъективное счастье есть производная по времени от объективного. Поэтому по теореме Ньютона — Лейбница этот интеграл равен разности значений объективного счастья в моменты смерти и рождения. В момент рождения оно равно нулю, как и в момент смерти. Если же кто думает, что в момент смерти оно отрицательно, пусть возьмет это значение через любой момент после смерти.

Доклад студента-выпускника Д. И. Перепелкина (он впоследствии заведовал кафедрой геометрии в Пединституте им. Ленина) «О некоторых тригонометрических рядах» потребовал предварительной работы. Он нашел тригонометрическую сумму, график которой напоминал бутылку, а затем добавил «возмущение»— на графике появилась пробка, выходящая из бутылки. Начались шарады. «Тройной интеграл» изображался так: трое высоких — Александр Иванович Некрасов, Дмитрий Евгеньевич Меньшов и Михаил Алексеевич Лаврентьев изображали значки интеграла, а студентка первокурсница Людмила Всеволодовна Келдыш — дифференциал под знаком интеграла. Далее «обыгрывались» фамилии математиков: Пирсон = пир + сон. для Пуанкаре прибегли к французскому словарю. Лузин пальцем (по воздуху) сначала отмечал точку (point), а затем «рисовал» квадрат (саrré). Фамилия Борель потребовала режиссерского таланта П. С Александрова. Тогда были в моде всевозможные сокращения, и вот «бор» был представлен так: потух свет, и начали выкрикивать сокращения: «ГАУ» (басом, Главное артиллерийское управление), «ГВИУ» (тенором, кажется, это означало Главное военно-инженерное училище), и, наконец, появилось «страшилище» (его играл Д. Е. Меньшов), которое выкрикивало: «Главпрофобр! Главпрофобр! ...» и всех разогнало (Главпрофобр — Главное управление профессионального образования, отдел Наркомпроса, ведавший вузами и техникумами, который в 1922 г. возглавил присутствовавший на «представлении» А. И. Некрасов). Все эти выкрики в темноте создавали иллюзию сказочного страшного бора. Что же касается «ель», то это превратили в «elle» (она)— хозяйка стала на стул, распустив свои золотистые волосы, а Славочка Степанов на коленях декламировал что-то, где фигурировала «она»— златокудрая. Само слово «Борель», иллюстрировалось так: изображавший Бореля отводил поочередно всех окружавших его словами: «Те, кто отстоит от меня более чем на конечное число шагов, отойдите!» (намек на «финитную» точку зрения Бореля). Затем Лузин произнес речь с перечислением заслуг ученых.

В ходу в то время были шуточные стихотворения, пародии, которые сочиняли многие из тогдашних математиков. Нина Бари не только участвовала в их сочинении, но «хранила в памяти» математический фольклор того времени. С ее кончиной это исчезло безвозвратно.

Во всем этом шутливом творчестве был, если хотите, элемент «интеллектуального озорства». Но он присутствовал и в большом искусстве тех лет — и в изящной «Турандот» Вахтангова, и особенно у Мейерхольда, а Маяковский звал солнце «на самовар», подсаживал Пушкина на пьедестал и составлял «счастливую парочку» с лермонтовской Тамарой. А ведь это была форма вызова трудностям жизни, форма жизнеутверждения — и в этом большая общественная заслуга молодого талантливого советского искусства.

Добавим, что подобные формы творчества были «в ходу» не только у московских математиков. Молодые ленинградские физики издавали тогда рукописный шуточный журнал «Physikalische Dummheiten» (физические глупости).

Советская наука рождалась весело и шумно.

Приведем образец шуточной литературы, в сочинении которой упражнялись тогда математики, именно пародию на преподавание в школе по модному тогда «комплексному методу», о котором речь ниже. Разбирается известное стихотворение Никитина «Ехал на ярмарку ухарь-купец... Ухарь-купец как тряхнул серебром»: ехал — транспорт в древности, в средние века, в новое время; транспорт будущего, значение проектируемых Турксиба и Волго-Дона; жизнеописания великих путешественников, путешествующие герои и транспорт в художественной литературе (ямщики, тройки, почтовые станции, собачьи упряжки, матросы, капитаны и т. д.). Ярмарку — роль ярмарок в возникновении средневековых городов; нижегородская ярмарка в прошлом и настоящем; склонение немецких имен существительных и начала сравнительного языкознания. Купец — торговый капитал (далее следует изложение исторической концепции Покровского о роли торгового капитала в истории русского самодержавия); государственная, кооперативная и частная торговля в условиях новой экономической политики; «Женитьба» Гоголя и пьесы Островского, их отражение на сцене Малого театра. Тряхнул — вулканы и землетрясения; грозные явления природы как источник религиозных суеверий. Серебром — металлы и металлоиды, периодическая система элементов; серебряная насечка и кустарные промыслы, мероприятия, необходимые для их развития; однометаллическая и биметаллическая денежные системы, значение денежной реформы, финансовая политика крупных капиталистических стран и т. д. и т. п.

В самой Лузитании был сильный элемент игры, с участием такого талантливого артиста, каким был ее мэтр; эксцентричность Лузитании и восторженное поклонение мэтру давали повод к ироническим насмешкам. Но игра лишь помогала тогда серьезной работе, поклонение было искренним и бескорыстным, всех связывали общие научные интересы (совсем не как в стандартных пьесах, где фигурирует «знатное лицо», влияющее на распределение научных почестей и материальных благ, и его неискренние и небескорыстные почитатели).

Когда жизнь стабилизировалась, романтическая «экзотика» Лузитании исчезла. Далее математиков становилось все больше и больше, и элемент интимности в их общении исчезал. Я помню много таких более поздних «встреч с выдумками», как в тот Татьянин день. Их со вкусом, например, организовывала Нина Бари, но они уже не носили «общематематического» характера.

Если «монохромный» период Лузитании в московской математике можно изображать «изнутри», то это уже невозможно для следующих «полихромных» периодов, когда московский математический коллектив состоял из ряда школ и групп с разными центрами притяжения.

Мне кажется, что одно обстоятельство помогало московскому математическому коллективу быстро преодолеть некоторую свойственную ему вначале узость: это довольно высокий уровень его общей, в том числе гуманитарной, культуры. Среди московских математиков того времени был целый ряд людей с широким кругом интересов и за пределами математики, были люди, тонко чувствовавшие и знавшие литературу, как В. В. Степанов, А. Я. Хинчин, Л. Г. Шнирельман и другие, любившие и понимавшие музыку, как П. С. Урысон, В. В. Степанов и другие. Это не только украшало жизнь, но и расширяло кругозор.

Я позволю себе сделать здесь небольшое лирическое отступление. Растущая дифференциация и специализация отразилась не только на высшей школе, но фактически уже и на средней. Естественно, возникает вопрос о соотношении квалификации в области специальности и общей культуры. Иногда приходится встречаться со скептическим отношением к общей, в частности гуманитарной, культуре. В свое время Лобачевский в «Речи о предмете воспитания» прочел гимн общей культуре человека. Не устарела ли эта точка зрения? История знает примеры, когда люди «дельтообразного типа», бедные духом за пределами своей узкой специальности, добивались в ней больших успехов. Так, сохранилось предание об ограниченности и даже неумности видного математика второй половины XIX века X. Я слышал от А. И. Плеснера: «Старик Энгель сокрушался по поводу того, что такой человек, как X., мог получать хорошие математические результаты». Но то именно, что о таких явлениях помнят, показывает, что подобная ограниченность является скорее исключением, чем правилом; во всяком случае те математики, которые создавали новые научные мировоззрения, как Лобачевский, Риман или Кантор, были людьми весьма высокой общей культуры. Мы уже рассказывали выше о математиках московской школы, обладавших высокой общей культурой, включая гуманитарную и культуру в области искусства. Поэтому мы можем сказать, что общий культурный уровень того математического коллектива, который создавал нашу большую математическую школу, был достаточно высокий, и это неудивительно: научная школа столь широкого диапазона не могла быть создана в обществе «дельтообразных» интеллектуальных «морлоков». Особенно важен общий культурный уровень руководящего состава, который должен видеть перспективы развития науки не только «изнутри», но и «извне».

Добавим: мы живем в «эпоху математизации», когда методы и формы мышления математики проникают во все новые и новые области жизни. Молодой математик не знает заранее, с представителями каких специальностей ему придется находить общий язык. Теперь уровень общей культуры молодого математика становится частью его профессиональной квалификации.

Есть еще один вид односторонности — развитие интеллекта при обеднении эмоциональной жизни. Помню, в свое время существовало представление о «сухих математиках». Было приятно убедиться, что это представление не отвечало действительности. В замечательном стихотворении Н. Заболоцкого «Противостояние Марса» изображается некоторое существо —«марсианин»:

«Дух полный разума и воли,

Лишенный сердца и души,

Кто от чужой не страждет боли,

Кому все средства хороши...»

И этому «духу звероподобному» противопоставляются люди одной планеты:

«Но люди в ней не потеряли

Души естественной своей...»

Нам приходилось встречаться очень часто с людьми, сочетавшими высокую интеллектуальную культуру с высокой культурой эмоций, крупными учеными, сохранившими «естественную душу». Как приятно, что среди людей высокого интеллекта есть люди хорошие в самом простом и высоком смысле этого слова. Вот недавно скончался Н. В. Смирнов, крупнейший специалист в области математической статистики, такой отзывчивый и человечный. Повесть о математиках, создавших нашу школу, будет содержать рассказы о В. В. Степанове — мягком, деликатном и принципиальном, о П. С. Урысоне — жизнерадостно человеколюбивом, Н. К. Бари с ее честной прямотой, Л. Г. Шнирельмане с его высокой требовательностью к себе и о других прекрасных людях. Я имел счастье знать благородного А. А. Адронова, Н. г. Чеботарева — человека мудрой и гуманной простоты. Мы должны благодарить таких людей не только за то, что они дали науке и просвещению, но и за то, что они самим своим существованием опровергали мрачные утопии царства холодного интеллекта. Душевная бедность и черствость легче соединяются с ограниченностью мещанина, чем с высоким интеллектом.

Человеконенавистнический фашизм объявлял свою враждебность разуму; не случайным в его мрачной истории явился такой эпизод, как разрушение высокой научной традиции, создававшейся поколениями больших математиков от Гаусса до Гильберта. Но ему нужны были «дельтообразные» специалисты, которые, не рассуждая, изготовляли бы для него фауст-патроны, «фердинанды» и т. п.

Великий гуманист и мудрец А. С. Пушкин гордился добрыми чувствами, которые пробуждала его лира, понимал, что в геометрии также нужно вдохновение, как и в поэзии, и воспевал солнце и разум.

Вернувшись назад в описываемое время, мы отметим, что хотя профессора университета и не «носили» степеней и званий, но их положение было исключительно почетным (тем более что их было мало). В 1921 г. в МГУ было пять профессоров-математиков: А. К. Власов, Д. Ф. Егоров, Л. К. Лахтин, Н. Н. Лузин, Б. К. Млодзеевский. Бумага с подписью профессора — это был «могущественный» документ в руках студента; по таким бумагам, например, зачисляли в трудный 1921 г. участников научных семинаров на «академический паек»— огромное по тем временам богатство! Я слышал от X. рассказ о том, как ему помогло в важном личном деле письмо профессора Д. Ф. Егорова к наркому просвещения А. В. Луначарскому с просьбой помочь в этом деле указанному студенту X., «успешно занимающемуся римановыми поверхностями»: «Луначарский принял меня, усадил в кресло рядом с собой; прочтя письмо, обещал оказать содействие, а потом, похлопав меня по колену, спросил: «А теперь расскажите, что такое римановы поверхности?»

Назначением на профессорские должности ведал ГУС * Государственный ученый совет при Наркомпросе. . Председателем его был О. Ю. Шмидт, заместителем — А. К. Тимирязев (ГУС утверждал также учебники для вузов, а в ходу было двустишие: «Хорошая книга утверждена ГУСом, не только бородой, но и усом!»— намек на бороду Шмидта и усы Тимирязева). Квалифицированные эксперты давали заключение о каждой из кандидатур на занятие профессорской должности, и затем ГУС утверждал одну из них.

Позже, при резком увеличении числа профессорских и других руководящих научных и научно-педагогических должностей, о котором дальше пойдет речь, этот порядок стал нереальным. Профессорами и заведующими кафедрой математики становились иногда случайные и даже просто недобросовестные люди. Как известно, первым декретом Совнаркома о высшей школе в 1918 г. были ликвидированы все ученые степени и звания. «Профессор» и «доцент» стали лишь названиями должностей. Это ничуть не помешало развитию науки, и Москва в период отсутствия степеней и званий стала в математике крупнейшим научным центром международного значения. Но необходимость регулировать занятие руководящих должностей в вузах и НИИ при резком увеличении их числа заставила ввести в 1934 г. научные степени и звания (и защиту диссертаций). Конечно, и после их введения бывали отдельные случаи, когда «случайно» обретенная степень укрепляла положение случайного в науке человека или когда кое-кто находил «боковые», облегченные пути обретения высоких научных званий. Но статистически — с точки зрения поставленных целей — эти мероприятия оправдались. Конечно, нельзя абсолютизировать значения подобных мероприятий — в одних условиях оказалось целесообразным введение формальных градаций в науке или увеличение их значения, в других — могут оказаться целесообразными обратные тенденции.

Мне лично пришлось впервые выступать оппонентом на защите докторских диссертаций С. А. Христиановича и А. Д. Александрова.

***

Летопись математики 20-х годов — это, с одной стороны, перечень докладов в ММО, приведенный в [3], с другой стороны — для периода 1924—1930 гг.,— книга протоколов заседаний НИИММ. Она начинается записью известия о кончине П. С. Урысона. Далее вы найдете там сведения о приемах в аспирантуру, сдаче аспирантских экзаменов, заграничных командировках аспирантов (особенно щедрых в середине 20-х годов, когда давалась командировка каждому желающему), о защите аспирантских выпускных работ; о научных докладах, докладах реферативных; о выдвижении на существовавшую тогда премию Наркомпроса за научные работы. Последние страницы содержат материал, иллюстрирующий острое внутреннее положение в НИИММ в конце 20-х годов,— резолюции аспирантского бюро и общего собрания аспирантов, направленные против того, что воспринималось как реликты «позиции острова».

Во 2-й половине 20-х годов аспиранты НИИММ, поступившие в первую их половину, заканчивая аспирантуру, защищали так называемую «заключительную аспирантскую работу», что отвечало теперешней кандидатской диссертации. Защита проходила «по всей форме», с двумя оппонентами. (Традиция празднования защиты возродилась позже, вместе со степенями.) Первое время товарищи качали успешно защитившего. Окончивший аспирантуру избирался членом ММО и иногда приват-доцентом МГУ. Других привилегий защита не давала. Приведем по «Книге протоколов НИИММ» список защищенных в НИИММ работ.

В 1926 г. защитили: Н. К. Бари «О единственности тригонометрических рядов» (26.1); М. А. Лаврентьев «О гомеоморфизме множеств» (26.1); Ю.А. Рожанская «О разбиении плоскости» (26. IV); Л. А. Люстерник «О прямом методе в вариационном исчислении» (4. VI).

В 1928 г.: С. Д. Российский «Об одном классе прямолинейных конгруэнции, допускающих расслоение» (5.V).

В 1929 г.: Л. Н. Сретенский «Уравнение Вольтерра в плоскости комплексного переменного» (1.VI); К. Ф. Огородников «О принципе элементарных ошибок» (2.VI); В. В. Немыцкий «Об аксиомах метрических пространств» (21.VI); Л. Г. Шнирельман «О некоторых нелинейных проблемах геометрии и анализа» (21.VI); В. В. Шепелев «Полиномы Чебышёва комплексного переменного» (4.XI); С. В. Бахвалов «О совместном изгибании двух связанных поверхностей» (14. XII).

В 1930 г.: А. Н. Колмогоров «Исследование понятия интеграла» (24.III); г. Б. Гуревич «О некоторых интегральных задачах тензорного анализа» (6.VI).

Достаточно разнообразная тематика защищавшихся выпускных работ отображала отчасти разнообразие тематики московской математической школы уже во второй половине 20-х годов. Последним защищал выпускную работу В. И. Гливенко (осенью 1930 г.). Затем защита выпускных работ была ликвидирована. Среди тех, кто окончил аспирантуру без защиты, были П. С. Новиков, И. Г. Петровский, А. Н. Тихонов, Н. В. Смирнов, П. К. Рашевский, А. О. Гельфонд, Л. С. Понтрягин и др. Позже, в 1934 г., окончившие аспирантуру стали защищать кандидатские диссертации.

Отмечу, что первая закончившая аспирантуру НИИММ — Н. К. Бари получила скромную должность вычислителя в МГУ. Правда, можно было занять более «высокую» должность в «провинции». Я, например, был избран в 1928 г. профессором Нижегородского университета, о котором см. ниже.

Вспоминая прошлое, нельзя не упоминать и об отрицательных явлениях. Не всегда на местах приветливо встречали окончивших нашу аспирантуру, причем недоброжелательство исходило обычно от слабых частей соответственных научных коллективов. Именно эти слабые части являются — в этом можно было неоднократно убедиться — питательной средой «комплекса сохранения низкого уровня»; в его основе лежит «инстинкт самосохранения», осознанный или неосознанный, боязнь потерять относительное положение, прикрываемая конъюнктурным камуфляжем; отсюда страх перед новыми людьми, более сильными и активными, порождающий иногда агрессивную к ним враждебность и даже «выживание» их, страх перед новыми научными идеями, подбор кадров по своему уровню, обеспечивающий рецидивы «комплекса» в будущем, и т. д. В МГУ такой «комплекс» с многократными рецидивами действовал по линии физики. В свое время наши аспиранты, посланные в Воронежский университет, встретились с проявлениями такого «комплекса». К счастью, он в дальнейшем сменился там гостеприимным привлечением новых математических сил. Такой крупный ученый и замечательный человек и гражданин, как А. А. Адронов, создавший в Горьковском университете центр физико-математических наук, он сам и привлеченные им лица немало претерпели от этого «комплекса» и его рецидивов. Это вспоминается, как дурной сон. В Ленинграде в 20-х годах имело место родственное явление —«комплекс снижения уровня».

Пусть всюду, где хотя бы кратковременно имели место подобные «комплексы», они вспоминаются, как гадкий сон!

Моим же бывшим докторантам, аспирантам и дипломникам, работающим почти во всех республиках, во многих местах Союза, желаю работать в дружественной обстановке и создавать такую же обстановку для приходящей на работу молодежи.

Страница 4 из 11 Все страницы