Рассказ о московской математической школе первой половины 20-х годов, естественно, должен включать воспоминания о ее выдающихся деятелях, относящиеся к тому времени. После Н. Н. Лузина старшими по возрасту были В. В. Степанов (1889-1950) и И. И. Привалов (1891-1941). Они были товарищами по университету, окончили его в 1913г., в студенческие годы совершили вместе поездку в Гёттинген. Их последующая жизнь была связана с МГУ (у И. И. Привалова — за исключением первых послереволюционных лет, когда он работал в Саратове). Но В. В. Степанов, переживший вместе с моим математическим поколением разгар лузитанских увлечений, а затем — поиски новой тематики, воспринимался нами как старший товарищ, а И. И. Привалова, который вернулся в Москву в 1922 г. ученым со сложившейся тематикой, мы относили к «поколению учителей».

И. И. Привалов родился в городе Нижние Котлы Пензенской губернии. Школьные годы провел в Нижнем. Когда я начал в 1928 г. работать в Нижегородском университете, там помнили об этом и считали Ивана Ивановича земляком. Один из математиков рассказывал о Привалове-студенте, это был высокий, красивый, задумчивый юноша. Вместе с В. В. Голубевым и г. Н. Свешниковым И. И. Привалов работал в 1918—1921 гг. в Саратовском университете.

Дмитрий Евгеньевич Меньшов рассказывал: «Когда я поступил в университет, И. И. Привалов перешел на четвертый курс. В те годы большую роль в научной жизни университета играл студенческий математический кружок. Иван Иванович был активным его членом и, кажется, одно время председателем». Его первые математические работы, начатые еще в студенческие годы, относились к теории ортогональных рядов по собственным функциям уравнений Штурма — Лиувилля. Он обобщил на них те критерии сходимости почти всюду типа Вейля, которые тогда были известны для тригонометрических рядов. Позже он подготовил материал для защиты диссертации, посвященной граничному поведению аналитических функций. Но к этому времени диссертации были отменены. Иван Иванович издал этот материал в виде монографии «Интеграл Коши», вышедшей в 1918 г. в Саратове.

В 1922 г. И. И. Привалов вернулся в Москву. Он был довольно высокого роста, с бледным интересным первым лицом. Его манеры и речь обычно казались спокойными, но когда волновался, он говорил быстрее, слегка запинаясь. И. И. Привалов много курил, и чем дальше, тем больше.

В МГУ И. И. Привалов начал читать с большим увлечением курс теории функций комплексного переменного (до него этот курс вел Б. К. Млодзеевский). На основе этого курса он написал известный университетский учебник по теории функций комплексного переменного. Потом этот курс (по его словам) ему надоел, и он начал читать (тоже с большим увлечением) курс анализа. И. И. Привалов после приезда стал старшим научным сотрудником Института математики и механики МГУ. У аспирантов моего и последующего поколения он регулярно принимал аспирантские экзамены (по разным предметам). Так и видишь его за длинным столом в профессорской, он курит, молча слушает сидящего рядом с ним аспиранта, иногда делает короткие замечания. У меня И. И. Привалов был оппонентом по заключительной аспирантской работе. Приехав в Москву, И. И. Привалов начал работать в недавно организовавшемся Машиностроительном институте им. М. В. Ломоносова, где стал заведующим кафедрой математики. В 1923 г. В. Н. Вениаминов, начальник кафедры математики Военно-воздушной академии, привлек его к работе на этой кафедре. В академии И. И. Привалов работал до конца жизни; впоследствии ему было присвоено генеральское звание (я видел его в генеральском мундире лишь на фотографии). Связь И. И. Привалова с втузовским преподаванием нашла отражение и в его литературной работе, он был автором популярного, многократно переиздававшегося учебника по аналитической геометрии и переработки учебника анализа Поссе («Поссе — Привалов»).

И. И. Привалов поселился сначала в маленьком домике на территории Института им. М. В. Ломоносова в Благовещенском переулке, а вскоре он переехал в трехкомнатную квартиру в двухэтажном доме на той же территории. Его семья состояла из жены — Анны Ильиничны, миловидной приветливой женщины, деятельной и энергичной, и малолетней дочери. Комнаты соединялись последовательно дверьми, и, по рассказам близких, И. И. Привалов любил шагать взад и вперед по всей квартире. У Приваловых было уютно (в отличие от большинства тогдашних математических квартир, не говоря уже о холостяцких комнатах). И. И. Привалов был человек «компанейский», он любил, когда к нему приходили, с улыбкой встречал гостя, провожал его в кабинет, широким жестом открывая дверь. А позже гостеприимная Анна Ильинична приглашала на чашку чая в столовую. Там уютно горела лампа под коричневым абажуром. И. И. Привалов часто провожал гостя, и не только до трамвая, но иногда и до дому.

Наиболее близкими друзьями И. И. Привалова были В. В. Степанов и В. Н. Вениаминов. Позже И. И. Привалов поддерживал дружеские отношения со своими бывшими аспирантами, особенно с М. А. Крейнесом и С. А. Гальперном. В 30-е годы после заседания Математического общества или возглавлявшегося И. И. Приваловым большого семинара по теории функций математики собирались в небольшом ресторанчике в начале Тверской; И. И. Привалов неизменно присутствовал, сидя за рюмкой коньяку, и вставлял короткие реплики в разгоравшуюся математическую беседу,

Из [3] видно, что И. И. Привалов впервые выступил в Математическом обществе, еще будучи студентом, 18.ХП.1912 г. с докладом «О свойствах рядов по ортогональным функциям» (доклад этот, прочитанный непосредственно вслед за первыми докладами Д. Ф. Егорова и Н. Н. Лузина по теории функций, показывает, что И. И. Привалов принадлежал к зачинателям московской теоретико-функциональной школы) и затем 16.11.1916 г. с докладом «О свойствах рядов Штурма — Лиувилля и Лежандра». После почти шестилетнего перерыва он выступает 14.V.1922 г.— «Обобщение теоремы Дюбуа — Реймонда», 14. VI. 1922 г.— «Обобщение теоремы Фату». С 1922 г. И. И. Привалов неизменно присутствовал на всех заседаниях Общества и часто выступал с докладами.

Доклады И. И. Привалова касались различных вопросов теории функций действительного и комплексного переменного. Любимой темой его работ были вопросы граничного поведения аналитических функций, им он посвятил две прекрасные монографии: уже упомянутую «Интеграл Коши» и более позднюю «Граничные свойства однозначных аналитических функций».

С 1923 г. И. И. Привалов регулярно избирался в «узкий» президиум Математического общества, сначала в качестве секретаря, а затем вице-президента. И. И. Привалов был одним из организаторов первого в нашей стране математического съезда в 1927 г. (в Москве), выступал на пленарном его заседании с обзорным докладом «Современное состояние теории функций комплексного переменного» и редактировал труды съезда.

***

Вячеслав Васильевич Степанов — его все называли ласково Славочка Степанов — был родом из Смоленска, и он знал моих учителей по гимназии. Это был человек невысокого роста, светловолосый и светлоглазый, с небольшими усами. Говорил он довольно быстро.

В мои студенческие годы В. В. Степанов, как доцент МГУ, читал ряд специальных курсов, в том числе курс уравнений в частных производных. Я ему сдавал этот курс, а также курс комплексного переменного в его квартире в Ермолаевском переулке. Он там жил со своей матерью. Его кабинет с книжными шкафами, с письменным столом, заваленным бумагами хорошо знали математики разных поколений.

В. В. Степанов был хорошо образованным математиком. Он не пропускал ни одного заседания Математического общества, в котором он играл особую роль: любой докладчик, независимо от темы доклада, знал, что у него есть хотя бы один внимательный слушатель — В. В. Степанов и во всяком случае он задаст вопрос по теме доклада. Сам он в то время выступал неоднократно в Обществе. Отметим два его доклада, отражавшие расширение тематики московской математики того периода и в пределах теории функций: 30.III.1923 г.— о дифференциале функции двух переменных (первая московская работа по теории функций многих переменных) и 7.XI 1.1924 г.— об одном классе почти-периодических функций (которые получили в литературе название «почти-периодические в смысле Степанова»).

Вячеслав Васильевич имел право обижаться на нас: мы недооценивали его роли в формировании московской математической школы. Для нас его несколько заслоняли другие математики, проявлявшие тогда большую активность в отдельных областях. Между тем для формирования нашей школы широкого диапазона было важно, что в нашем математическом коллективе работал человек столь широких интересов, как В. В. Степанов, который так охотно делился своими знаниями со всеми окружающими. Но это стало нам ясно гораздо позднее.

Вячеслав Васильевич чаще других выступал в Институте математики с реферативными докладами. Но еще больше мы узнавали из разговоров с ним. Вячеслав Васильевич был замечательный математический собеседник, не только рассказчик, но и слушатель. К В. В. Степанову приходили делиться не только готовыми результатами, но и планами, проектами, началами работ. Даже звонили по телефону. Такой альтруистический вклад в дело создания нашей математической школы надо учитывать, когда мы говорим о роли В. В. Степанова.

Его близкий друг П. С. Урысон рассказал ему о своей работе (о свойствах решений одного класса функциональных уравнений). После кончины П. С. Урысона не осталось никаких записей, относящихся к этой работе. В. В. Степанов полностью восстановил эту работу, содержащую ряд тонких рассмотрений, сделал о ней доклад в Обществе и подготовил ее к печати. Таким образом, эта работа была «спасена» и вошла в собрание математических трудов П. С. Урысона. Я здесь не буду говорить о последующей деятельности В. В. Степанова как профессора университета, когда он возглавлял научную работу в области обыкновенных дифференциальных уравнений: об этом все достаточно хорошо знают.

Вячеслав Васильевич был человек добрый и мягкий. И эту мягкость можно было принять за слабость,— может быть, еще и потому, что он находился рядом с людьми сильного характера. Но, очевидно, мы и в этом отношении недооценивали Вячеслава Васильевича.

Впоследствии он в трудных и сложных условиях возглавлял Математический институт МГУ с большим достоинством, вызывавшим всеобщее уважение. Аспиранты и вообще ученики Вячеслава Васильевича относились к нему с исключительной любовью. «У меня висит в кабинете портрет В. В. Степанова,— говорил один из них,— и как будто я постоянно общаюсь с ним».

Вячеслав Васильевич был очень остроумный человек, и многие его словечки имели «широкое хождение» в математической среде, например: «Роща бесплодных смаковниц» (о бывших Высших женских курсах); «Она не только косая, но и кривая» (в русском издании курса механики Аппеля термин «lа courbe ganche»— пространственная кривая — был переведен дословно: «косая кривая»); «Плохо, когда человек человеку волк. Но хуже, когда человек человеку бревно». Удачно сострив, В. В. Степанов довольно улыбался в свои пшеничные усы. Как человек, обладающий чувством юмора, В. В. Степанов не обижался, когда острили на его счет. В связи с этим я вспомнил эпизод, относившийся к более позднему времени: при обсуждении одного вопроса в дирекции Института математики МГУ В. В. Степанов вспылил и удалился. «Что общего между В. В. Степановым и молоком?— сострил тогдашний зам. директора Института Хворостин.— Оба когда вскипают, убегают». Как часто бывает с добрыми людьми, В. В. Степанов был вспыльчив. В. В. Степанов был человек высокой общей культуры. Он любил музыку и, посещая концерты, брал с собой партитуры исполнявшихся вещей. Он был тонким знатоком и ценителем художественной литературы, и часто беседа с ним на математические темы перемежалась беседой на литературные. Помню, как во время одного визита к В. В. Степанову на Ермолаевской последний делился впечатлениями о только что вышедшем романе И. Эренбурга «Хулио Хуренито». В другой раз он скандировал отрывки из поэмы А. Белого «Первое свидание»:

Ее не имя, а во имя

Надежда Львовна Зорина...

Неся, как трен, свое во имя

Надежда Львовна Зорина...

В. В. Степанов хранил в памяти много стихов, особенно своего любимого поэта Блока. Интересно было бы проследить влияние А. Блока на духовное формирование целого поколения деятелей нашей науки и культуры. Николай Васильевич Смирнов рассказывал мне, что В. В. Степанов совместно с Евгением Евгеньевичем Слуцким переводили с немецкого стихи поэта Рильке.

***

Я позволю здесь поделиться своими краткими воспоминаниями о самом Евгении Евгеньевиче Слуцком (1880—1948). Я слишком мало знал этого интересного человека, чтобы сообщить более подробный рассказ о нем. Евгений Евгеньевич окончил за рубежом втуз и юридический факультет Киевского университета и первую половину 20-х годов жил и работал в Киеве. С 1926 г. он жил в Москве. Таким образом, он сформировался как ученый вне московской школы. Но он стал одним из основателей вместе с А. Я. Хинчиным и А. Н. Колмогоровым развивавшейся во второй половине 20-х годов московской школы теории вероятностей. При этом он вводил в теорию вероятностей понятия и методы теории функций действительного переменного. Его можно причислить поэтому к московской математической школе «в узком смысле». Мне Евгений Евгеньевич представлялся «последним из могикан» среди натуралистов XIX века. С каким увлечением он рассказывал о срезах гигантских многовековых деревьев (секвойи), о том, как годовые слои этих деревьев содержат информацию о климатических явлениях далекого прошлого, как, обрабатывая статистически эту информацию, можно уловить закономерности в динамике климата. Евгений Евгеньевич был прежде всего естествоиспытателем и философом; он пришел к математике как орудию исследования физических явлений (в широком смысле). От экономической, биологической и сельскохозяйственной статистики он перешел к теории вероятностей. А размышления об основах теории вероятностей привели его к теории функций действительного переменного (в то время как А. Я. Хинчин и А. Н. Колмогоров шли от теории функций действительного переменного к теории вероятностей).

Е. Е. Слуцкий, сочетавший естественнонаучную, математическую и гуманитарную культуру, казался в то время, в период возраставшей специализации, «несколько старомодным», а теперь он кажется ультрасовременным.

Внешность Е. Е. Слуцкого тоже была несколько старомодной: это был громоздкий человек с большими усами и маленькой бородкой. Иногда он казался замкнутым, а иногда охотно с воодушевлением делился своими мыслями. Е. Е. Слуцкий писал стихи и, как рассказывают, не только исписывал ими бумаги, но даже писал на стенах своего кабинета. Я, к сожалению, его стихов не читал. Не знаю, ограничился ли литературный альянс Слуцкий — Степанов переводом стихотворений Рильке и какова судьба этого перевода.

Летом 1928 г. Е. Е. Слуцкий участвовал на Всемирном математическом конгрессе в Болонье. Последнее заседание конгресса состоялось во Флоренции в Palazzo Veccio (с докладом Биркгофа «Математика и искусство»), там же вечером состоялся прощальный банкет (причем обслуживающий персонал был наряжен в костюмы эпохи Возрождения). А на следующий день участники конгресса посетили картинную галлерею Уффицы. Дверь в залу Ботичелли была закрыта, перед ней стоял представитель дирекции музея, разъяснявший, что открыть залу нет возможности. Тут вперед выступил Евгений Евгеньевич, величественно старомодный, и произнес короткую и патетическую речь (на французском языке): «Я специально приехал во Флоренцию, чтобы увидеть картины Ботичелли. Не знаю, представится ли мне снова этакая возможность». И ... двери залы открылись, и перед нами предстали во всем великолепии «Весна», «Рождение Венеры» и другие шедевры Ботичелли.

***

Одной из центральных фигур московской математики 20-х и последующих годов был Александр Яковлевич Хинчин (1894—1959). Он родился в Калужской губернии в семье инженера одной из местных фабрик, учился в Калужском реальном училище, был студентом Московского университета в 1912—1916 гг., а после окончания оставлен при университете. Мы знали, что в юности А. Я. Хинчин писал стихи и что они были напечатаны, но до недавнего времени мне с ними не удалось познакомиться. Казалось, что А. Я. Хинчин не любил говорить об этом увлечении молодости, но я знал случай, когда он читал свои стихи малознакомому лицу. Недавно Б. В. Гнеденко показал мне изданные юношеские стихи А. Я. Хинчина — всего вышло 4 книжки.

Первая книжка «Стихотворения» А. X., Калуга, 1910 г. (56 стр.), содержала детские стихи автора. Вот стихи, датированные 1907 г. (когда А. Я. Хинчину было 13 лет).

Песня без слов

Небо полночное... Тени сребристыя...

Тихий заглохший, запущенный сад...

Дубы столетние... липы ветвистыя...

Бедных акаций задумчивый ряд...

Звуки полночные... Слезы безцельныя...

Шопот деревьев... Журчанье ручья...

Муки душевные... Грусть беспредельная...

Душу томящая песнь соловья...

Вторая книга: А. Хинчин «Пленения», Калуга, 1912 г. (76 стр.). Третья: Александр Хинчин «О деве с тайной в светлом взоре», Калуга, 1914 г. (130 стр.). На стр. 130 приведено примечание автора, свидетельствующее о влиянии Бальмонта и особенно Блока на юного поэта: «Я не отмечаю, ввиду их многочисленности, строк, на которых сказалось влияние стихов А. Блока. Из его стихов взяты все неподписанные эпиграфы». Эти три книги изданы тиражом по 100 экземпляров. Наконец, четвертая книга «Слова, которым нет прощения» издана в Калуге в 1915 г. тиражом в 25 экземпляров.

Не знаю, писал ли А. Я. Хинчин позже стихи или художественную прозу, но его высокую литературную культуру мы чувствовали во всем: ж в его разговоре, и в его лекциях и докладах, и в его математических публикациях, например, в книжке «Три жемчужины теории чисел» или в его лекциях по анализу было столько строгой и изысканной простоты. А. Я. Хинчин был тонким знатоком русской поэзии. С. С. Ковнер нам рассказывал: «В июле 1921 г. во время пребывания московских математиков в Петрограде А. Я. Хинчин гулял со мной всю ночь (было время белых ночей) и читал мне наизусть стихи полузабытой тогда поэтессы первой половины XIX века Каролины Яниш».

Будучи студентом, А. Я. Хинчин одним из первых примкнул к Н. Н. Лузину. Его ранние работы по теории функций действительного переменного — теория производных, интеграл Данжуа — Хинчина — высо¬ко ценились в Лузитании.

В 1918 г. А. Я. Хинчин переехал в Иваново, одно время работал в Нижнем, затем снова в Иванове, где он стал деканом физико-математического факультета ИНО. Л. В. Келдыш, которая была в 1920 г. студенткой этого факультета, рассказывала об этом блестящем периоде его жизни, когда курс анализа читал Д. Е. Меньшов и часто там бывал Лузин. А. Я. Хинчин в ивановский период своей работы сохранял связь с Москвой, с Математическим обществом и студенческим математическим кружком. Из материалов кружка видно, что 14.1.1919 г. на квартире А. Я. Хинчина состоялось заседание правления кружка, на котором А. Я. Хинчин докладывал о своих переговорах с Наркомпросом об издании кружком математического журнала, Позже, 20.XII.1920 г. «член кружка Александр Хинчин» сделал доклад в кружке об аксиоматике континуума. Это показывает, что уже тогда у А. Я. Хинчина был интерес к определениям анализа. Помню один из приездов А. Я. Хинчина в Москву в 1920—1921 учебном году. В одной из университетских комнат он лежал на кушетке, рядом находилось несколько математиков. Шел какой-то спор, кажется, о законности применения аксиомы Цермело. А. Я. Хинчин, лежа на диване, вставлял свои замечания. На меня он произвел сильнейшее впечатление: его вибрирующий голос и высокая культура речи, его интерес к философским вопросам математики, это был «философствующий Хинчин». Мнение о нем у молодых лузитанцев разделилось. Кое-кому А. Я. Хинчин показался даже чересчур важным —«китайским мандарином»—и они его прозвали «Ли Хун-чен». Мне же он показался «загадочным Хинчиным», очень интересным и привлекательным, но с которым не просто установить внутренний контакт. А вот Л. В. Келдыш говорила,. что в Иваново А. Я. Хинчин охотно встречался со студенческой молодежью, ставил шарады, читал стихи и казался очень общительным. А. Я. Хинчин обладал, очевидно, свойством по-разному восприниматься разными людьми в разное время. Приходилось и позже наблюдать острые споры о нем, бесспорным был только его научный авторитет.

Добавлю, Лузитания и пост-Лузитания состояли из большого количества пересекающихся дружеских дуэтов, трио, квартетов и т. д. А. Я. Хинчин не входил ни в один из них и представлял собой отдельную компоненту.

В процессе распада Лузитании и ее превращения в комплекс направлений большую роль сыграл отход А. Я. Хинчина от традиционной тематики по теории функций и переход к новым для московской школы темам из теории чисел и теории вероятностей. Однако вследствие, очевидно, большой изолированности А. Я. Хинчина в Лузитании этот уход не был в эмоциональном отношении таким драматическим, как откол топологической школы.

В 1922 г. А. Я. Хинчин переехал в Москву (но еще 4 года наезжал в Иваново). Он объявил спецкурс по теории чисел. Постоянным слушателем этих лекций был Л. Г. Шнирельман. Я присутствовал на первой лекции: А. Я. Хинчин рассказывал о работе Чебышёва о распределении простых чисел. Мне так запомнилась эта лекция со всеми выкладками, что, кажется,. сегодня я мог бы ее воспроизвести.

А. Я. Хинчин был лучший математический лектор, которого мне приходилось слушать. В его лекциях и докладах импонировала не только их логическая ясность и построение, но и их литературная форма. Когда А. Я. Хинчин читал или говорил, его голос как-то особенно вибрировал. А. Я. Хинчин убеждал не только логически, но и эмоционально.

В 1921 — 1925 гг. А. Я. Хинчин был самым активным членом Московско¬го математического общества по числу (14) докладов. Его интересовали «метрические» свойства вещественных чисел, имеющие место почти всюду. Простейшее из них — для почти всех чисел , где α_n(x)  − число единиц среди первых цифр двоичного разложения числа х. А. Я. Хинчин выявил интересные свойства разложений в цепные дроби почти всех чисел. Первые его доклады об этом в Математическом обществе в 1922—1923 гг. воспринимались как относящиеся к теории функций. Но далее последовали (с 1923 г.) его доклады по теории диофантовых приближений, с одной стороны, и по теории вероятностей — с другой. Из своих первых вероятностных работ А. Я. Хинчин особо ценил теорему «О двойном логарифме». После совместной работы А. Я. Хинчина с А. Н. Колмогоровым в 1925 г. можно было говорить о рождении московской школы теории вероятностей. Таким образом, А. Я. Хинчин был одним из зачинателей «похода за расширение тематики» в московской математике.

Мы уже говорили о его интересе к основаниям анализа, он неоднократно к ним возвращался, в частности к аксиоматике линейного континуума. Помню его рассказ о принципе непрерывной индукции. Позже он очень интересовался интуиционистской критикой основ математики, которую он рассматривал как «борьбу за предмет в математике». В 1926—1927 гг. он вел семинар по основам анализа в возглавлявшейся О. Ю. Шмидтом секции естественных и точных наук Комакадемии. А. Я. Хинчин неоднократно выступал в Институте математики и механики и с реферативными докладами.

***

Та математическая молодежь, которая начала собираться вокруг Н. Н. Лузина в 1920—1921 гг., состояла в основном из студентов, еще не имевших опыта самостоятельной работы. Павел Самуилович Урысон (1898— 1924) не был среди них старшим по возрасту, он был старшим по научному положению: он кончил университет и был аспирантом (магистрантом) и, главное, уже выполнил ряд самостоятельных работ.

По рассказам близких, Павел Самуилович с детства увлекался естественными науками — сначала химией, потом физикой. Его первая научная работа была по экспериментальной физике, выполненная под руководством П. П. Лазарева, но в университете он увлекся математикой. Я слышал от С. С. Ковнера, что Павел Самуилович посещал в 1915/16 г. лекции по теории римановых поверхностей, которые читал Б. К. Млодзеевский в университете им. Шанявского, и они дали толчок его первой работе об одном специальном вопросе этой теории. Примкнув к Лузинской школе, Павел Самуилович уже в первых работах обнаружил самостоятельность в выборе темы: его студенческая работа 1918 г., доложенная 21.1.1919 г. в студенческом математическом кружке, посвящена классу интегральных уравнений, называемых теперь «уравнениями типа Урысона»; она была первой советской работой по нелинейным интегральным уравнениям и сразу выводила за пределы тематики тогдашней московской школы. Точно так же в своих первых работах Павел Самуилович проявил самостоятельность в выборе метода. Задача Каратеодори о структуре границы односвязной плоской области была решена В. Н. Вениаминовым методами теории аналитических функций. Не зная об этом решении, Павел Самуилович решил ее топологически, и это была его первая топологическая работа. О разносторонности интересов Павла Самуиловича свидетельствует тематика его докладов в 1920 и 1921 гг. в Математическом обществе к студенческом кружке.

Среди дальнейших работ Павла Самуиловича мы встречаем и иследования свойств решений некоторых разностных уравнений, и вопросы вариационного исчисления в целом, и свойства выпуклых тел. В МГУ Павел Самуилович читал не только первый курс топологии, но и первый курс теории относительности. Н. Н. Лузин говорил о некоторых математиках, «что у них на глазах шоры». В каком-то смысле можно сказать, что в начальный период у московской математики «на глазах были шоры». П. С. Урысону было суждено первому преодолеть эту узость тематики.

В каждом коллективе есть «общие любимцы». Таким был Павел Самуилович в Лузитании — его не только уважали, но и любили: у него было все, что «привлекало сердца»: приятная внешность, открытый характер, доброжелательное отношение к окружающим, многообразие интересов и огромное дарование. Но главный секрет его обаяния заключался в сочетании научной зрелости с юношеской непосредственностью, а в его милой улыбке было что-то детское. Павел Самуилович был человеком жизнерадостным и жизнелюбивым. Он был самым активным участником всей веселой «игры» в Лузитании, вкладывая в нее свое изящное остроумие. Мы уже рассказывали о его выступлении во время встречи Татьянина дня. Павел Самуилович был прекрасным товарищем. Свое положение «первого» он нес со скромным достоинством, как будто стесняясь... Его комната в Пименовском переулке посещали все молодые математики того времени. Там бывали, не говоря о П. С. Александрове, В. В. Степанов, В. Н. Вениаминов, Н. К. Бари, М. А. Лаврентьев, А. Н. Колмогоров и многие, многие другие. Ему нужны были товарищи не для того, чтобы блистать среди них, затмевать их, а для бесед на научные темы или для того, чтобы вместе смеяться и шутить. В этом отсутствии эгоцентризма сказывалась благородная «моцартовская» доброта сильного, который не нуждался в демонстрировании превосходства над другими для самоутверждения.

К тому же Павел Самуилович получал удовольствие не только от своих результатов, но и от результатов своих коллег. Мы видели, как он во время поездки в Петроград восхищался докладом Н. Н. Лузина. В июне месяце 1921 г. 18-летний А. Н. Колмогоров докладывал в математическом кружке о своей первой работе; С. С. Ковнер рассказал: «Около меня сидел П. С. Урысон, он внимательно слушал и повторял про себя: „Молодец! Чисто делает!"» В 1923 г. я занимался сетевыми методами —«не модной» в Москве тематикой. Мы возвращались с Павлом Самуиловичем вместе из университета, и по дороге я рассказал ему о своей работе; его сочувствие было для меня очень важным. Осенью 1921г. Павел Самуилович начал цикл своих докладов по теории размерностей. Мы сразу поняли, что П. С. Урысон «обрел свою тему», что период исканий сменился у него периодом научной зрелости, что молодой ученый сразу занял положение одного из реальных руководителей советской математики. Во время заграничных поездок он с достоинством представлял советскую математику и сразу добился международного признания. Но он оставался таким же молодым. Я как-то был у В. В. Степанова. Вошли «два П. С.»— П. С. Александров и П. С. Урысон, они оживленно обсуждали грамматический вопрос, как склонять названий трамвайных линий «Б» и «А». «Бе»— существительное среднего рода на «е»: бе, ба, бу, . . ., бы, бей, бам; «А»— женского рода на «а»: а, ы, у, . . . Но как быть с родительным множественного числа? По старой орфографии «ъ» (твердый знак), а по новой? После горячего обсуждения решили: «эй». Я уже рассказывал о «докладе» П. С. Урысона на встрече Татьянина дня. Урысон принимал участие в шуточном стихосложении, которым увлекались тогда математики. Так, «два П. С.» дословно переводили на французский тексты известных песен, например «Не осенний мелкий дождичек».

Как известно, формирование топологической школы связано с большой дружбой — личной и научной — П. С. Александрова и П. С. Урысона (ПСУ от ПСА — шуточная надпись на оттиске, преподнесенном одним из них другому). Я уже говорил об их совместном выступлении весной 1922 г. в одной из небольших аудиторий МГУ, которое мы, слушатели, восприняли как «декларацию» о рождении новой школы.

Работал Павел Самуилович с упоением, словно чувствуя, что ему отпущено мало времени для работы * В дневнике П. С. Урысона имеются следующие строки: «Детства у меня не было, так как я начал заниматься в том возрасте, когда едва кончается младенчество. Не было отрочества, так как у меня отсутствовали сверстники и я не знал игр. И юности не было, так как я не знал самого главного — любви. Наконец, не будет и старости, так как я умру молодым». . Его доклады и лекции отличались ясностью. Они заключали обычно вполне законченный результат. Но один раз в 1923 г. П. С. Урысон выступил в ММО с докладом о незаконченной работе. Он рассказал о задаче Пуанкаре о существовании трех замкнутых геодезических на выпуклой поверхности. Павел Самуилович не вернулся или не успел вернуться к этим задачам (сама постановка доклада свидетельствовала, что П. С. Урысон хотел заняться приложениями топологии к анализу и геометрии). На меня и Л. Г. Шнирельмана этот доклад произвел сильное впечатление; он побудил нас заняться этой задачей. Лекции и доклады П. С. Урысона вообще пропагандировали новую для кашей математической школы тематику.

Павел Самуилович интересовался не только математикой. Он любил музыку и не пропускал ни одного концерта. Он любил разные проявления жизни. Любил природу, прогулки, плавание.

Летом 1924 г. во время пребывания во Франции П. С. Урысон поехал в Нормандию. Он плавал в море в штормовую погоду, волна ударила его о прибрежную скалу. Тело его без признаков жизни удалось извлечь; оно похоронено в прибрежном рыбацком селении.

Нас ошеломило известие о неожиданной гибели этого прекрасного человека, такого молодого, которого мы недавно видели полным жизни, таланта и творческих планов. Мы почувствовали, что обеднели. ... П. С. Урысон стал классиком советской математики, его работы выдержали суровый суд времени. А ведь он не успел полностью развернуться.

Сегодня привлекательный облик Павла Самуиловича овеян романтической дымкой; он остается для нас воплощением молодости советской науки.

***

Уходят из жизни математики нашего поколения. Недавно скончался Николай Васильевич Смирнов, выдающийся ученый и прекрасный человек. Еще не настало время для «систематизированных» воспоминаний о нем. Мне хочется сказать лишь несколько слов под свежим впечатлением печального известия о его кончине.

Николай Васильевич был человек довольно высокого роста, слегка сутулился, как будто стесняясь, что он выше большинства других, неторопливый в движениях, особенно в последние годы, когда он ходил с палочкой. С первого взгляда он мог показаться несколько замкнутым и холодным. Но стоило появиться на его лице улыбке, доброй и застенчивой, как вы чувствовали непреодолимую симпатию к нему, понимали, что перед вами милейший и добрейший человек. И это впечатление не обманывало. Николай Васильевич был отзывчивым, и нам всем известно, как охотно и деликатно он помогал каждому, кто в его помощи нуждался, избегая даже «формальных» изъявлений благодарности. А его самого жизнь не во всем баловала...

Я не знаю, были ли у Николая Васильевича особо близкие друзья, в обществе которых его душа полностью открывалась. Но он дарил ее тепло каждому «ближнему» (в прямом смысле этого слова) — тому, с кем он в данный момент встречался.

Н. В. Смирнов стал студентом Московского университета в 1920 г. Это был «счастливый» прием: из него вышел ряд выдающихся математиков. Н. В. Смирнов с его самобытностью по своим математическим вкусам выделялся среди товарищей по университету и аспирантуре и вообще среди московских математиков 20-х годов. Он любил тонкие аналитические выкладки и стал их замечательным мастером. Этому в тогдашнем университете было не у кого учиться, не от кого «заразиться» вкусом к ним. Н. В. Смирнов уже тогда любил доводить расчет до числа, ценил первые работы, которые можно отнести к вычислительной математике, и оказывал им неизменную поддержку.

Н. В. Смирнов стал крупнейшим общепризнанным специалистом в нашей стране в области математической статистики. У него был огромный авторитет — научный и моральный — среди тех, кто в этой области работал или применял на практике полученные в этой области результаты.

Николай Васильевич Смирнов был очень интересным собеседником, несмотря на свое немногословие. Он знал много из того, что другие редко знают, и умел вовремя и без нажима вставить в беседу какой-нибудь короткий рассказ или содержательную реплику.

Что может быть прекраснее сочетания высокого интеллекта и простой искренней душевности, как это было у Николая Васильевича Смирнова.

***

До революции женщин в университеты не принимали. В 1918 г. имел место первый «женский набор» в МГУ. И среди студенток этого приема была Нина Карловна Бари (1901—1962), которой суждено было стать выдающимся ученым и одним из ведущих профессоров математики МГУ. Те, кто знал Нину Карловну в более поздние годы, легко могли представить ее в годы ранней молодости. Эта была худощавая девушка, со смуглым лицом, вьющимися черными волосами, с живыми блестящими темными глазами, энергичной походкой и звонким голосом. Ее сокурсница и подруга по средней школе Б. И. Певзнер рассказывала, что и подростком Нина Карловна была такой же, как и в студенческие годы. Я видел коллективную фотографию школьного выпуска Нины Карловны, где она в форменном платье. Среди учителей на снимке г. Н. Свешников (ныне профессор механики), предподававший математику. Уже студенткой Нина Карловна выделялась своими выдающимися математическими способностями. Она окончила университет досрочно и была, по всей вероятности, первой нашей женщиной, окончившей университет, и первой поступившей в аспирантуру. Она была из первых кончивших аспирантуру Института математики МГУ.

В Нине Карловне ничто не напоминало тот образ ученой женщины — синего чулка, который, очевидно, был сочинен обывательским воображением. Она была и настоящим ученым и осталась женщиной, причем она многим нравилась. Н. К. Бари была жизнерадостной, импульсивной; в компании, где она неизменно присутствовала, слышался ее звонкий смех. Она была остроумной, любила сочинять стихи «на случай». Так, по поводу своей подруги-сокурсницы и П. С. Урысона, между которыми намечался вполне естественный в молодой университетской компании роман, она сочинила:

Вале снился сладкий сон,

Ей приснился Урысон.

Ах, Павлуша недурен,

Чрезвычайно одарен...

А позже, когда я женился, она сочинила на мой счет:

Был наш Лазарь неизменно

И растрепан и небрит,

А жена его мгновенно

Привела в блестящий вид.

У Нины Карловны была прекрасная память на стихи. Она не только участвовала в создании лузитанского фольклора, но и хранила его в памяти. И с ее кончиной все это погибло безвозвратно.

Среди ее сокурсниц были три студентки-физички. Она их прозвала «Три Лены, из которых одна Муся» (эта одна Муся — Мария Тихоновна Грехова, теперь профессор физики Горьковского университета). Н. К. Бари очень заботилась о бытовых делах своего друга Д. Е. Меньшова. При этом она как-то сказала: «Все люди живут на площади, а Дмитрий Евгеньевич на отрезке».

Нина Карловна была очень подвижной, любила всякие вылазки, прогулки. В 1924 г. она вместе с группой товарищей и с супругами Млодзеевскими-младшими участвовала в экскурсии по Кавказу. Но расцвет ее туристической «карьеры» относится к более позднему периоду, когда она вышла замуж за В. В. Немыцкого, и они образовали не только математическую, но и туристическую пару. Они ездили многократно по горным районам нашей страны — Кавказу, Алтаю, Тянь-Шаню и Памиру, на Камчатку и т. д. Ее спутники рассказывали, что встречались в туристических походах и трудности, и тогда Н. К. Бари неизменно сохраняла бодрость, заражавшую других. У Млодзеевских после поездки на Кавказ собиралась группа математиков, устраивались всякие шуточные спектакли. А потом Нина Карловна сама стала устраивать «встречи с выдумкой», выступая и как автор и как режиссер. Она умела мобилизовать своих товарищей. Меня она привлекала к составлению текста. Для музыкального сопровождения она мобилизовывала часто Василия Никитича Депутатова с его баяном. Другие выступали в качестве актеров или просто зрителей. Такие встречи Н. К. Бари организовывала и позже. Она устраивала интересные веселые вечера, посвященные различным датам в жизни своего друга Дмитрия Евгеньевича Меньшова. Все от души смеялись и прежде всего герой торжества, фантастическим приключениям из биографии которого посвящался спектакль.

Нина Карловна была человек до резкости прямой. Она не знала полутонов в своих отношениях к людям — или полное признание, или полное отрицание. Иногда при этом допускался некоторый излишний догматизм. Естественно, Н. К. Бари любила всякое проявление остроумия. Но она терпеть не могла «сальности», и я думаю, что сам А. С. Пушкин не всегда бы выдержал ее цензуру. Здесь не было никакого элемента ханжества, просто это ей не нравилось.

Нина Карловна любила возмущаться. При этом она подергивала плечами и выразительно бросала «фи»...

Помню один эпизод, когда мы ехали в 1924 г. на Кавказ. В нашей группе был один холеный господин с манерами преуспевающего Дон-Жуана. Нина Карловна почувствовала к нему крайнюю антипатию и дала ему нелестное прозвище «кабан». Наш поезд стоял долго на станциях, и в Минеральных Водах мы вышли прогуляться около вокзала. За палисадником Н. К. Бари узрела некое четвероногое, которое у нее ассоциировалось с нашим спутником. Она сама увлеклась и увлекла нас всех такими ассоциациями настолько, что мы не расслышали тревожного третьего звонка и, когда оглянулись, то увидели, что поезд уходит. Бросились вдогонку. Лишь М. — самый быстроногий из нас — сумел вскочить на ходу в последний вагон, но когда он прошел через весь состав в тот вагон, где находились наши остальные спутники, поезд прошел изрядное расстояние. Решив, что мы остались без денег, он собрал некоторую сумму на нашу выручку, и, когда на подъеме поезд замедлил ход, он соскочил, хотя ему вслед закричал П. А.: «Вы рискуете не только головой, но и штрафом». Он по шпалам добрался до станции Минеральные Воды, но мы успели раньше уехать следующим поездом.

Первая научная работа Н. К. Бари была выполнена в 1921 г. и доложена в Обществе в начале 1922 г. Она была посвящена вопросам единственности тригонометрических рядов. Кстати, это был первый доклад женщины в Обществе и первый доклад математика, поступившего в университет в советское время. Конечно, Нина Карловна в то время ничего не признавала, кроме теории функций, а в теории функций — ничего, кроме тригонометрических рядов. Ее следующая превосходная работа о представлении любой непрерывной функции суперпозициями абсолютно непрерывных была ее выпускной аспирантской работой.

У Нины Карловны в Лузитании было много друзей. Она дружила с П. С. Урысоном до его ранней кончины. Дружеские отношения ее связывали с М. А. Лаврентьевым, Л. В. Келдыш, П. С. Новиковым. Особенно тесная дружба, личная и научная, связывала ее с Д. Е. Меньшовым. На протяжении многих лет они вдвоем возглавляли работу по теории функций действительного переменного в Московском университете.

* * *

Младшим по возрасту из математиков, которых относят к Лузитании, был Лев Генрихович Шнирельман (1905—1938). Рассматриваемый период был для него периодом его юности — физической и научной. Период научной зрелости Л. Г. Шнирельмана находится уже за его пределами.

Ф. Клейн противопоставлял направление А в истории математики, при котором отдельные области математики развиваются независимо, направлению В" — тенденции к синтезу. В начальный период развития московской математической школы в ней преобладало направление А. Л. Г. Шнирельман был ярким представителем направления В — сюда относятся его наиболее известные работы по топологическим методам анализа и метрическим методам теории чисел, работы по аналогу теории аналитических функций для алгебраических образов и т. д. Роль Л. Г. Шнирельмана в утверждении «направления В» в нашей математике велика. Вот характерное его высказывание: «Иногда сравнивают современное состояние анализа с его многообразием методов с тем состоянием, в котором математика находилась в эпоху Ренессанса до того, как появились общие методы анализа».

Л. Г. Шнирельман родился в семье учителя русского языка и литературы в г. Гомеле. После смерти его отца мать Л. Г. Шнирельмана Елизавета Львовна переехала к нему (в 30-х годах). Это была хрупкая женщина с тонкими чертами когда-то красивого лица. После кончины сына она показала как-то две тетради Л. Г. Шнирельмана, относившиеся к его 12-летнему возрасту. Одна из них была тетрадь со стихами, в которой автор с недетской серьезностью пытался осмыслить такие события, как мировая война, начинавшаяся революция; другая содержала математическую рукопись 12-лет¬него автора. В ней он, исходя из соображений однородности, выводил формулы для решения алгебраических уравнений первых четырех степеней и пытался доказать невозможность решения в радикалах общего уравнения пятой степени.

В 1920 г. местный отдел народного образования направил Л. Г. Шнирельмана в командировку в Москву для того, чтобы учиться в Московском университете. К этому времени он уже овладел рядом разделов высшей математики. Приехав в Москву, он зашел к Лузину, и об их странной встрече я уже рассказывал. По существовавшим правилам для поступления в университет нужен был возраст не менее 16 лет. Поскольку Л. Г. Шнирельман не достиг этого возраста, возникла некоторая трудность с его» зачислением в университет. Лузин пошел вместе с Л. Г. Шнирельманом в ректорат и уладил этот вопрос. В Лузитанию, куда входил ряд студентов старших курсов и аспирантов, юного математика приняли как равного не только по его математическому, но и по общему интеллектуальному развитию. Однако во всем остальном он был еще мальчик, впервые очутившийся вне семьи — очень скромный и очень застенчивый и абсолютно беспомощный в житейских делах. Когда он попадал в общество малознакомых людей, он, как улитка, «втягивался в свой домик». В то же время он привязывался к тем людям, к которым он привыкал и в обществе которых он освобождался от сковывающей замкнутости.

Переехав в Москву, Л. Г. Шнирельман поселился у своего дяди — научного работника в области фармакологии, жившего на углу Малой Бронной и Садовой. Вскоре он рассказал мне о проекте, который, возник у него и его сокурсника А. Н. Колмогорова,— нанять «коммунальную» математическую квартиру, и мне было предложено принять участие в этом мероприятии. Однако оно не осуществилось. В году 1922/23 студенческая организация МГУ дала Л. Г. Шнирельману ордер на маленькую комнату при кухне в Гнездниковском переулке, где он жил несколько лет, потом он ее обменял на комнату на территории бывшего Ипатьевского монастыря, почему его называли в шутку «инок Ипатьевского монастыря». Еще позже, после возвращения из Новочеркасска, уже став профессором МГУ, он получил комнату в аспирантском общежитии на Спиридоньевке. Комендант общежития в ходатайстве о прописке Л. Г. Шнирельмана писал: «Просьба прописать ученого с мировым знанием...» Когда кто-то возразил против подобной формулировки, комендант с уважением воскликнул: «Знает — не отнимешь!»

Замечу кстати, что Л. Г. Шнирельман, всегда скромный и никогда ни перед кем не демонстрировавший интеллектуального или культурного превосходства, пользовался неизменно уважением со стороны людей более низкого культурного уровня, и мне неоднократно приходилось слышать: «Вот это, должно быть, настоящий ученый».

Поступив в университет, Л. Г. Шнирельман слушал лекции Н. Н. Лузина по дескриптивной теории функций (у него были их записи), П. С. Урысона по топологии (я видел аккуратные записи этих лекций с чертежами) и А. Я. Хинчина по теории чисел. Он принимал участие в первых научных семинарах по топологии и теории чисел. Л. Г. Шнирельман с большим уважением отзывался о своих одаренных однокурсниках. Помню его рассказ о г. Е. Селиверстове, математическое дарование которого, к сожалению, ^вследствие неблагоприятных обстоятельств полностью не раскрылось. Л. Г. Шнирельман подчеркивал тонкость его математических рассуждений. Позже я узнал от него о появлении в университете одаренных студентов, которым суждено было стать выдающимися математиками,— Л. С. Понтрягина и А. О. Гельфонда.

Еще будучи студентом, Л. Г. Шнирельман выполнил несколько математических работ. Одна из них, рукопись которой я даже видел, была посвящена внутреннему определению плоскости. Он интересовался также вопросами общей метрической геометрии. Как-то он мне рассказывал о том, что он занимается вопросом разбиения n-мерного шара. Позже, году в 1927, когда мы с Л. Г. Шнирельманом занимались топологическими методами вариационного измерения, нам понадобилась одна теорема о разбиении шара. Л. Г. Шнирельман вспомнил о своих ранних исследованиях в этом направлении и вскоре принес доказательство этой теоремы. Интересовался Л. Г. Шнирельман также алгеброй. Его дипломная работа, которую он передал А. Я. Хинчину, была посвящена вопросу, кажется, из теории алгебраических единиц. А. Я. Хинчин дал высокую оценку этой работе. К сожалению, она не сохранилась, как и другие ранние работы Л. Г. Шнирельмана. Однако Л. Г. Шнирельман ни разу не опубликовал ни одну из своих ранних работ и ни разу не выступил в Математическом обществе. Здесь сказалась присущая Л. Г. Шнирельману высокая требовательность к самому себе. За эту требовательность он был наказан. А. Я. Хинчин представил Л. Г. Шнирельмана к зачислению в аспирантуру при Институте математики и механики МГУ. Однако он был зачислен лишь во внештатную аспирантуру.

Это поставило Л. Г. Шнирельмана в трудное положение. Работу получить тогда было нелегко, сам Л. Г. Шнирельман был очень непрактичен. Его товарищ Л. М. Лихтенбаум помог ему найти временную, а потом и постоянную работу. Позже Л. Г. Шнирельман был зачислен на штатное место в аспирантуре. В эти годы он принимал участие в работе топологического кружка. Один из докладов Л. Г. Шнирельмана в кружке о фикс-линиях при топологическом отображении многообразия остался также неопубликованным. Л. Г. Шнирельман уже тогда обладал очень широким диапазоном математических интересов. Сдавая аспирантские экзамены, например, по аналитической механике, он изучил обширные материалы. Математические беседы с Л. Г. Шнирельманом касались самых разнообразных разделов математики. Например, он рассказывал о некоторых идеях создания некоторых математических приборов.

Л. Г. Шнирельман вообще был человеком широкого диапазона интересов, он любил и тонко чувствовал литературу и, в частности, поэзию. Так, то он декламировал «Натюрморты» Державина:

И алеатико с шампанским,

И пиво русское с британским,

И виски с зельцерской водой,

то стихи современных поэтов — Маяковского, Пастернака и др.

Как-то он пришел взволнованный и сказал: «Есть такой гениальный грузинский поэт Важа Пшавела» и прочитал мне в переводе Пастернака поэму Важа Пшавела «Змееед». В другой раз он читал французский перевод Мериме отрывков из Гоголя и, в частности, отрывков из «Мертвых душ».

Л. Г. Шнирельман очень хорошо читал отрывки из художественных произведений. Особенно хорошо читал он Гоголя — на полном серьезе. Когда, например, он доходил до места из «Ночи перед рождеством», где говорится: «Никто не видел, как черт украл месяц, только волостной писарь, возвращаясь на четвереньках из шинка», он читал так, как будто бы не возникло, никаких сомнений в показаниях столь авторитетного свидетеля. Только в уголках глаз сверкали лукавые искорки. Но особенно Л. Г. Шнирельман любил сказки. В его личной библиотеке было много собраний сказок разных народов. Рассказывают, что иногда он сам их импровизировал.

Л. Г. Шнирельману свойственно было тонкое чувство юмора, причем часто объектом его юмористических рассказов был он сам. Он чуть-чуть сгущал краски, и какой-нибудь эпизод обретал большую юмористическую ценность.

Помню, как-то в 1923 г. он присутствовал на заседании в Госиздате, где обсуждался вопрос создания научно-популярной серии для широкого •читателя. Это было время увлечения «комплексным методом». Л. Г. Шнирельман очень забавно передал выступление докладчика, который с пафосом утверждал: «Мы должны исходить из того, что окружает рабочего человека. Что же его в первую очередь окружает? Ясно что — воздух. Будем исходить из воздуха», и далее следовал уже план создания литературы по всем предметам «исходя из воздуха».

Чего не хватало этому одаренному интересному человеку — это непосредственной жизнерадостности и непосредственного жизнелюбия. Может быть, он «перескочил» через тот возраст, когда у человека происходит аккумуляция радостных ощущений. Его тянуло к людям непосредственно жизнерадостным, пусть более элементарным.

Л. Г. Шнирельман принимал участие и в шуточном математическом литературном творчестве, о котором мы говорили. Как-то году в 1924 узнали, что будто Эйнштейн собирается в Москву и образована комиссия встречи, которую должен был возглавить А. К. Тимирязев. Это показалось забавным, так как А. К. Тимирязев был страстным врагом принципа относительности, и мы по предложению Л. Г. Шнирельмана переделали «Песнь о вещем Олеге», где вместо Олега выступал Эйнштейн, а вместо пророчащего ему бедствие кудесника — А. К. Тимирязев:

И дальней планеты обманчивый бег,

И интерферометра мензор,

И спектра смещенная серия Б

Щадят тяготения тензор...

Позже, когда мы занимались топологическими методами вариационного исчисления, мы в порядке отдыха создали серию математических пародий, как разные математики решают задачу о ловле львов в пустыне.

Эти пародии превратились в математический фольклор, и притом в международный (частично материалы публиковались в «Математическом просвещении»). Недавно уже «физический вариант», впрочем отчасти пересекающийся с первоначальным, появился в книге «Физики шутят» в переводе с английского.

Л. Г. Шнирельман очень любил гулять. Иногда он гулял всю ночь. Когда мы занимались топологическими методами, мы иногда ходили всю ночь и возвращались домой на рассвете, когда дома казались вымытыми и дворники подметали улицы...

 



Страница 8 из 11 Все страницы

< Предыдущая Следующая >