Романс на стихи Бориса Корнилова

Первые четыре года жизни я провёл в селе Петрокаменском, под Нижним Тагилом. Мама была учительницей, и сейчас уже никто не скажет, как она одна (отец воевал) умудрилась выходить нас с братом. С детских лет отпечаталось в памяти, как мама мыла полы в избе, протирала окна – и пела. Песни эти помню до сих пор: «Я вся горю, не пойму, отчего», «На Муромской дороге», «Если я ушла из дома»…

После войны отца оставили служить в Германии, и он взял нас к себе. Заграничная жизнь в корне отличалась от того, что пережили мои сверстники на Урале в голодном 1946 году. Кроме того, мы жили в Потсдаме, рядом с Берлином: отец возил нас смотреть чёрный, обгоревший рейхстаг и недавно установленный в Трептов парке памятник советскому воину-освободителю с девочкой на руках. А как-то раз я даже видел самого настоящего Бориса Андреева, приехавшего на съёмки фильма «Падение Берлина». Он шёл по скверу в тёмных брюках и светлой рубашке с короткими рукавами. Остановился возле немки, торговавшей мороженым и, показав два пальца, пробасил: «Цвай мороженых!».

Однажды мы со старшим братом тайком ушли в американскую зону, где располагалось подразделение связи, которое возглавлял наш общий друг, Герой Советского Союза старшина Хитров. Им туда привезли новый фильм «Тахир и Зохра», а мы решили его посмотреть. Хитров встретил нас на понтонном мосту и привёл в расположение. Что он сказал охране моста, я не знаю, но нас пропустили. Мы поужинали, посмотрели кино, во время которого я уснул у Хитрова на коленях. В Потсдаме же после шести часов вечера, когда семьям военнослужащих запрещалось даже появляться на улицах – нас с братом хватились. Мама была в истерике, считая, что детей похитили и убили, а папа метался по воинским частям, полагая, что мы торчим где-нибудь в кино. И точно, кто-то сказал ему про двух пацанов, собиравшихся в американскую зону. Чтобы получить пропуск к американцам, папа прорвался к самому Жукову, у того была дача на окраине Потсдама. Маршал Победы пропуск подписал, но велел папе нас выпороть. «Слушаюсь», – ответил папа и выполнил приказ.

Ещё я любил, когда по радио шла детская передача «Угадайка», в которой добрый дедушка и его бестолковый внук Боря загадывали детям разные смешные загадки.

Угадайка, угадайка, интересная игра,

Собирайтеся, ребята, слушать радио пора.

Разложили мы тетрадки, краски разные берём,

Мы ответы на загадки нарисуем и пришлём

После «Угадайки» обычно передавали лёгкую музыку – эту программу я тоже любил. Потому что артисты нередко исполняли мамины песни. Когда она слышала их, то приходила из кухни, где стряпала – и подпевала артистам. И мне казалось, что она поёт гораздо лучше, чем Любовь Орлова, Валентна Серова или даже сама Лидия Русланова.

Но однажды, когда передавали лёгкую музыку, я услышал по радио незнакомую песню, которая буквально покорила меня. Женские голоса быстро и весело выводили:

Нас утро встречает прохладой,

Нас ветром встречает река.

Кудрявая, что ж ты не рада

Весёлому пению гудка…

При звуках этой песенки я всей кожей ощутил утреннюю свежесть и лёгкий речной ветер. Я вспомнил, как папа брал нас с братом с собой в военный лагерь, где мы спали в палатке, а утром мылись и чистили зубы на реке. Мне почудились запахи свежескошенной травы, соснового тёса – смешанные с запахами полевой кухни, где повар в белом колпаке ловко вытряхивал черпаком в подставленные солдатские котелки перловую кашу с тушёнкой. Вдруг из кухни прибежала мама и выпачканной в муке рукой выключила радиоприёмник. Затем крикнула, глядя на меня потемневшими от гнева глазами:

– Никогда не слушай эту дрянь! Это лживая, плохая песня. В ней всё неправда.

Я привык верить маме, но она обычно объясняла свои требования, не повышая голоса. А эта вспышка гнева смутила. Тем более, песня мне понравилась. Что-то тут было не то…

Когда папе выпадал отпуск, мы ездили на Урал. Сперва останавливались у маминых родственников в Нижнем Тагиле, оттуда ехали в Петрокаменск – к папиной родне. И везде нам были рады. После войны, после крови и потерь люди жили особенно дружно. Даже я, несмышлёныш, знал всю родню назубок, хотя половину и в глаза не видел. Как знал? По рассказам родителей.

Я знал, что папин брат, дядя Лёня был политруком, его убили немцы, а перед расстрелом вырезали на спине звезду. Другой его брат, дядя Костя, который, со слов матери, очень любил со мной возиться, хотя видел меня всего один раз, приехав на побывку с фронта – пропал без вести. А муж маминой сестры, дядя Саша… Вот с ним получилась неясность.

Фотографию дяди Саши я как-то обнаружил в альбоме и влюбился в него сразу и бесповоротно. Нет, дядю Костю я тоже обожал, но на фотографии он был без медалей и орденов, в простой шинели. А дядя Саша был запечатлён в кубанке, черкеске с газырями. На груди значки «ГТО» «ОСОВИАХИМА», «Ворошиловского стрелка» – которые для меня были равносильны орденам. Усы у него были тоже «ворошиловские», он белозубо улыбался со снимка. А рядом с ним стояла очаровательная девушка, похожая на маму. Это была её сестра, тётя Нина.

Но когда я попросил маму рассказать про дядю Сашу и тётю Нину, то услышал краткий ответ, что тётя Нина умерла ещё до войны, а дядя Саша работает где-то на севере. Я пытался выяснить, не был ли он кавалеристом, не воевал ли вместе с Ворошиловым. Но мама пресекала мою любознательность сообщением, что дядя Саша был машинистом, а в таком виде снялся в фотоателье по просьбе тёти Нины. Я был маленьким мальчиком и, как выше сказано, привык верить маме, не держа даже в мыслях, что она скрывает от меня правду. Однако ореол тайны, окружавший дядю Сашу, оставался.

Жизнь шла своим чередом: из Германии папу перевели под Ленинград, потом в Эстонию. Я потихоньку подрастал, и пульсирующий ритм огромной страны понемногу вторгался в мой детский мир неожиданными и странными толчками. Смешно сказать, но смерть Сталина я запомнил на всю жизнь лишь потому, что она пришлась на мой день рождения. Помню, как наша семья сидела за пустым столом и слушала по радио траурный репортаж с Красной площади. Как встали мама и папа, а следом – мы с братом, когда завыли по радио бесконечные гудки. Мама попросила брата выйти послушать на улицу, и он, вернувшись, сказал, что у нас тоже в городке везде гудят – и депо, и станция, и фабрика.

Летом я, как всегда поехал в пионерский лагерь, расположенный на берегу Финского залива. И вдруг однажды утром, в конце июня, все портреты Берии, до этого висевшие в столовой, пионерской комнате и у директора лагеря, оказались выброшенными на берег. Они валялись среди дюн, засыпанные песком. Мы пинали их, упиваясь безнаказанностью, хотя понятия не имели, кем был Берия. И орали неизвестно откуда-то взявшиеся куплеты:

Берия, Берия вышел из доверия!

Хорошо жилось в Кремле –

Полежишь теперь в земле.

Сейчас пишут: было следствие, суд… Но тогда, в июне 1953 года, в пионерском лагере на берегу залива мы пели эту частушку, недвусмысленно указывающую на то, что приговор вынесен и исполнен. А на «тихом часе», лёжа в кроватях, спорили до хрипоты, чей он шпион. В конце концов, Линда, пионервожатая нашего отряда, авторитетно разъяснила,  что Берия – агент империализма. У неё на соседней погранзаставе был возлюбленный, к которому Линда бегала по ночам при полном нашем содействии. Он-то и поведал ей подробности, а уж пионервожатая передала их нам. Вот какими неисповедимыми путями доходили до самых низов сведения из секретных директив ЦК КПСС.

Через три года после этого прошёл скандальный XX съезд. И вот, родители в очередной раз засобирались в отпуск на Урал. Причём, мама сказала, что в Тагил к тёте Вере приедет дядя Саша. Тут-то она мне и открыла, что дядя Саша был репрессирован, а после XX  съезда его реабилитировли. Слова эти я уже слышал, но понять их мне ещё предстояло.

Когда мы приехали в Нижний Тагил, то в сутолоке объятий и поцелуев многочисленного семейства тёти Веры – у неё было семь детей, да муж, да бабушка Зина – я немного обалдел, переходя из рук в руки, и не сразу сообразил, что меня подвели к какому-то незнакомому человеку. Бабушка Зина подтолкнула к нему ближе и сказала:

– Ну, вот, знакомься, это тот самый дядя Саша, про которого ты нам все уши прожужжал: кто он, да где он…

Я поднял глаза – и обомлел: передо мной стоял высокий старик, худой и жилистый. Череп его был обтянут тёмной морщинистой кожей. И этот череп ласково улыбался мне голыми дёснами! Он ничуть не походил на белозубого казака в кубанке и черкеске с фотографии, которая когда-то меня покорила. Беззубая улыбка, седой ёжик волос и глаза без ресниц, как у совы – производили отталкивающее впечатление. Мне было четырнадцать лет, я уже слышал от взрослых про культ личности и про репрессии. Но одно дело слышать это из осторожных слов взрослых и совсем другое – объяснить себе, как мог до такой степени измениться человек. Он был немного старше моей мамы, а ей тогда не было ещё и сорока.

Вечером, когда всех детей уложили спать, а взрослые собрались одни, нас разбудили крики и шум. В зале, где сидели взрослые, слышались тревожные голоса женщин, звон посуды. И вдруг пьяный голос заорал: «Нас утро встречает прохла-адой…».

Затем раздался удар, звон стекла – и снова пьяный голос: «Нас ветром встречает река-а».

Снова удар, крики, чей-то плач…Постепенно всё улеглось, но мы ещё долго не могли заснуть. Утром я спросил у тёти Веры, что случилось. Криво улыбнувшись, она ответила:

– А-а, перебрал дядя Саша…на радостях, – и неожиданно всхлипнув, отвернулась.

Мы жили в Нижнем Тагиле ещё неделю. И всю эту неделю дядю Сашу не было ни видно, ни слышно. Обычно он сидел на кухне и пил крепкий чай. Вечером садился к телевизору позади всех, бочком. Они тогда только появились в продаже – с большущими линзами, заполненными дистиллированной водой и устанавливаемыми перед маленьким экраном. Посмотрев телевизор, дядя Саша молча уходил спать.

Много позже, когда я уже был взрослым, мама рассказала, что на самом деле случилось с дядей Сашей. Он действительно был машинистом, стахановцем. орденоносцем. Им с тётей Ниной дали квартиру в каменном четырёхэтажном доме – их сейчас зовут «сталинками». Тётя Нина была счастлива. Но, пожалуй, счастливее её были тётя Вера и моя мама, потому что красавица Нина слыла любимицей в семье. И то, что она вышла замуж за известного в Тагиле человека, стахановца, партийца, и то, что дядя Саша носил её чуть не на руках – переполняло их сердца гордостью за сестру.

Дядю Сашу арестовали примерно в одно время с секретарём Нижне-Тагильского комитета партии Шалвой Окуджавой. Но того уже расстреляли, а от дяди Саши всё еще требовали признания в шпионаже в пользу Польши. На допросах ему расшатывали зубы щипцами и, окровавленного, уводили в камеру. Через несколько дней пытку начинали снова.

В эти дни мама приехала из Петрокаменска и жила у тёти Веры. А тётя Нина целыми днями сидела в приёмной начальника НКВД, добиваясь разрешения увидеться с мужем или передать записку. Её почему-то не арестовали – даже не выселили из квартиры. И вот однажды, когда мама пришла её проведать, она увидела странную картину: тётя Нина стояла на широком подоконнике и большими ножницами вырезала тюль. Мама окликнула сестру, та соскочила с подоконника, обняла её и спросила, указывая на окно:

– Посмотри, Тонечка, как я славно придумала!

Мама, холодея, смотрела на тюлевые шторы, в которых неровно были вырезаны звёзды…

– Что ты наделала, Нина?

– Ой, да ты же ничего не знаешь! – быстро заговорила тётя Нина. – Я добилась приёма у начальника НКВД. Сперва он как начал на меня кричать – я даже сознание потеряла. Ты же знаешь, какая я трусиха. А потом стал таким добрым, ласковым. Дал слово партийца, что Сашу завтра выпустят. Я чуть с ума не сошла от радости. Выпустят, понимаешь? Вот – готовлюсь к его приходу.

Во время её монолога мама, не отрываясь, смотрела на сестру. Тётя Нина была оживлена, говорила быстро, не к месту смеялась – словом, вела себя как-то неестественно. Ещё можно было понять лихорадочное оживление, но шторы… И маму поразили её глаза: запавшие, обведённые чёрной тенью. А на плече она увидела свежий кровоподтёк.

– Что это у тебя? Откуда? – спросила она сестру.

– Это ничего, это ерунда, – заторопилась тётя Нина, натягивая платье на плечо. – Зато завтра Саша придёт. И всё будет, как раньше. Я уже решила: завтра все соберёмся  у нас. Как в тот раз – помнишь? – когда его наградили. Мы с ним ещё пели тогда…

Тётя Нина подняла голову, вытянула руку, как слепая, и вдруг громко запела, скандируя слова: «Нас утро встречает прохла-адой, нас ветром встречает река-а…».

Она пела всё громче и громче, отталкивая маму, пытавшуюся её успокоить. Бессмысленно глядя перед собой, тётя Нина уже не пела – надрывно выкрикивала слова песни, и жилы на её шее вздулись синими верёвками… Её увезли в психиатрическую больницу, где она умерла через неделю. Дядю Сашу осудили как врага народа, и никому не удалось с ним увидеться или передать весточку. Только через 18 лет, вернувшись из лагерей, он впервые узнал от мамы, как умерла его жена. Это произошло в ночь, когда нас, детей, разбудила пьяная песня, которую он пел, поняв, что все 18 лет по ночам разговаривал с мёртвой.

Муж дочери тёти Веры, моей двоюродной сестры Люси – известный в Тагиле скульптор, Василий Ушаков – изваял бюст Шалвы Окуджавы, который поставили на одной из улиц. А дядя Саша после реабилитации жил недолго и был похоронен на городском кладбище. Памятника не ваяли. Да и чего ради: не замучен, своею смертью умер, на руках у своих. 

"Песню о встречном" на музыку Дмитрия Шостаковича сочинил поэт Борис Корнилов, в 1938 году его рассреляли как троцкиста. Поэта мало кто помнит. Лишь иногда по радио прозвучит песня, которую пели тетя Нина и дядя Саша. И которую так не любила мама:

Нас утро встречает прохладой,

Нас ветром встречает река.

Кудрявая, что ж ты не рада

Весёлому пенью гудка.

Не спи, вставай, кудрявая!

В цехах звеня,

Страна встаёт со славою

На встречу дня…

Страница 1 из 11 Все страницы