Севилья

Из Гранады мы перебрались в Севилью, и опять на автобусе. Второе автобусное путешествие отличалось от первого, как «Вестсайдская история» от «Вишнёвого сада», как Одиллия от Одетты, как турнепс от брюквы, как... ну, вы меня понимаете. Чтоб неповадно было ездить этой компанией, нас прокатили с перчиком, с шумом, гамом и зажигательной музыкой; долго нам кино крутили, где кого-то долго били. Я в принципе не против таких фильмов, но не в дороге, когда хочется полюбоваться окрестностями и помечтать. Впрочем, смотреть-то было не на что, мы ехали по Вехе, плодородной, но скучной долине Гвадалквивира.

В этой долине, в деревушке Фуэнте Вакерос родился в 1899 году Федерико Гарсия Лорка. Во времена Гранадского эмирата Веха была богата и изобильна, но с тех пор христиане успели удручающе обеднеть. По воскресеньям Федерико не мог зайти в гости к своему однокласснику, потому что все обитатели дома ходили голышом – стирали единственную смену одежды. Ну, нищета на фоне природного богатства не должна удивлять русского человека.

Плохо жили не только в Андалузии, но и вообще по всей Испании, по свидетельству Гарри Франка, который чего только не насмотрелся при своём хождении в народ! Вот например вечерок в галисийской горной деревне. Топят по-чёрному, глаза слезятся, ну и ладно: на кой они, если в единственной комнате испанской избы, которая служит попеременно то кухней, то столовой, то гостиной, освещения всё равно нет, только в углу тлеют угли очага. Заплаканный Гарри с трудом разглядел в полутьме с десяток сотрапезников, хлебавших, – причем не ложками, а кусками хлеба, – баланду из общего котелка. Для Гарри гуманно налили суп в отдельную миску. У хлеба оказалась необыкновенно твёрдая корка, но это можно было пережить, а вот капустный суп Гарри решительно не понравился, – то ли он к щам не привык, то ли испанцы опять соорудили нечто невообразимое; собственно, чего и ждать от особой испанской капусты, которая по словам Франка растёт на двухметровом стебле. Кто-то всё время поглаживал Гарри по щекам, но не хозяйка дома – оказалось, что это тучи мух, залетавшие из хлева, устроенного в соседней комнате. (Ну, мухами нас не рассиропишь: по мне так лучше испанские мухи, чем отечественные клопы). Ночевать Гарри отправили на чердак, среди огромных жерновов того самого жесткошерстного хлеба. Его пекли раз в полгода, и толстенная корка не давала ему высыхать.

Сама я в Галисии не была, но не оставляю надежды всё же когда-нибудь увидеть круглые хлебы, мух и прочие атрибуты суровой жизни испанских трудящихся. Благодаря Гарри мы теперь подготовлены к путешествию, знаем, чего нужно ждать, когда испанец приглашает в гости. Укрепляйте зубы, запаситесь батарейками к фонарику. Кстати, пижаму с собой не берите и не трудитесь паковать зубную щетку – спит испанская публика на собственных армяках, подложив под голову сёдла (у кого они есть), одетая, чтобы утром не терять время на всякую ерунду вроде умывания и одевания.

Одновременно с Гарри по испанской глубинке путешествовал и молодой Гарсия Лорка в поисках памятников старины и народных песен. Он смотрел на этот мир другими глазами, и видел не только страшную нищету, но и поэзию испанской деревни. Лорку и его современников не удивляла страна парадоксов, где среди разливанного моря постыдной бедности и суеверия тут и там торчали утёсы вполне цивилизованных и культурных городов. Читатель, бди – какое государство тебе вспоминается, какие параллели напрашиваются? И не кажется ли тебе, что чудовищный революционный взрыв 1936 года, когда испанцы буквально начали откусывать друг другу головы, можно было предсказать ещё в 1917-м?

В отличие от Гарри Франка, который предпочитал всюду ходить пешком, мы, как настоящие буржуи, с севильского автобусного вокзала в отель поехали на такси  – удобно и недорого. Но особенности севильского градостроительства заставили нас преждевременно катапультироваться: такси бросило нас у какой-то щели в стене – дальше ему хода не было, – и мы безропотно полезли в эту щель, волоча за собой наши катючие чемоданы. Наша гостиница по-старинному выходила на улицу-щель только передней стеной без окон, но внутри оказалась современная, и номер в отеле был удобный.

Время было позднее, стемнело, и надо было подумать об ужине. Мы вышли из гостиницы на узкую улицу и шли, пока она не загнулась под прямым углом и не упёрлась в бульвар. В проёме бульвара на фоне чёрного неба открылась жёлтая колокольня «Хиральда», подозрительно похожая на кремлевскую башню. (Это сходство наводит на удивительные выводы об истоках московской архитектуры). До плеч Хиральда выглядит как минарет с красивым кирпичным рельефом. Тут она раньше и кончалась и была украшена четырьмя полированными медными шарами – зрелище, должно быть, потрясающее. Но шары стряхнуло землетрясением, (что с ними случилось после этого, история умалчивает, наверно бомжи сдали их во вторчермет), а минарет надстроили башенкой из нескольких ярусов, в стиле эпохи Возрождения.

Если сравнить с колокольней Толедского собора, то Хиральда производит гораздо более умеренное впечатление, повседневное, будничное. Вот бы взять верхнюю часть Толедской колокольни и приставить её к минарету Хиральды – цены бы ей не было. Внутри Хиральды сделана рампа для всадников: строители разумно предположили, что у всякого свой вкус – кто-то не расстаётся с бейсбольной кепкой, кто-то не вылезает из седла. Я на Хиральду не полезла, потому что у меня не было белой лошади. Поскольку испанцы путаются в звуках собственной речи, Хиральда пишется как Гиральда, откуда сметливый читатель и выведет этимологию этого названия. Подскажу – башню венчает эдакий вертухай-гироскоп, некто в шлеме со щитом.

Под Хиральдой мы пристроились покушать. Зашли куда попало. Я не знаю толком, что нам принесли, но если бы меня попросили сварганить что-либо подобное, я бы насобирала рыбьих плавательных пузырей, набила их присосками осьминогов и обваляла в клейкой чешуе корюшки. Я не сомневаюсь, что это местное лакомство, и что его можно скрасить большим количеством пива.

И до этого наши ужины были ужасные. И дальше всё то же, одно гастрономическое приключение за другим. Попросишь рыбу, несут кишечнополостное. Ну кого они хотят провести? Человека с университетским образованием! Уж я ли не отличу хордовое от беспозвоночного?

При всём изначальном горячем, всепрощающем желании понять и принять местную кухню, со мной этого не произошло. О испанской еде я пишу честно и откровенно, и поэтому настоятельно прошу моё эссе на испанский не переводить: оскорбить национальную еду это всё равно, что оскорбить маму читателя. Тем более, что где-то ведь должны быть приличные столовки, которые мне злокозненно не попадаются! Кто-то про них знает. Сорокалетняя владелица известного лос- анжелесского ресторана провезла по Европе своего двадцатилетнего любовника и показала ему, где и как можно вкусно поесть. Хорошо бы, чтобы мне было двадцать лет, и мой сорокалетний любовник привёл меня в хороший испанский ресторан. Или на худой конец, пусть меня приведет даже американская рестораторша, но чтобы еда была НОРМАЛЬНАЯ! Или может еда в Испании всегда ненормальная, и от этого они такие худые...

В жуткие испанские рестораны мы ходили не только потому, что не было времени и сковородки. Самим поесть, купивши магазинных продуктов, тоже непросто. Мы сразу застрадали от отсутствия простокваши – за ней надо специально охотиться. Лезут на глаза только «Дворцы хамона (ветчины)», как их тут гордо называют, где тысяча сортов жёсткой и красной сырокопчёной ветчины, и всё на один вкус, но «при всём богатстве выбора альтернативы нет»: привычную нам ветчину, нормального копчения, мягкую и розовую, не найти. Постепенно появляется ощущение, что ты один-одинёшенек, сиротиночка, по хамонам ты долго скитался, не имея родного угла; все продукты стали ветчиной, чудится, что разломишь хлеб, и внутри опять увидишь ветчину – полная победа христианства над исламом.

Вечер после подозрительного закусона тоже не задался. Превозмогая сон, мы походили по улицам, залитым жёлтым, как свет прожекторов Хиральды, освещением. Публики было много, но тихой и в основном заседавшей по пивным. Так мы и не увидели весёлую ночную жизнь Севильи, которую превозносит множество путешественников.

Севилья всегда славилась весельем, лёгкостью и любовью к праздникам. Во времена Боткина севильяно днём отсиживались в комнатах с плотно закрытыми ставнями, охлаждая воздух с помощью громадных пористых амфор, наполненных холодной водой, с тоской глядя на плесень, заводящуюся от этих примитивных испарителей, и жизнь начиналась только вечером, когда весь народ высыпал на прогулку. «Глаза андалузок сверкали и в темноте», продирая Боткина электрическим разрядом упоительной силы.

Во времена Гарри Франка на ночную деятельность местного населения был так сказать направлен луч прожектора (провели освещение), и обнаружились дополнительные колоритные детали. «На закате, после сиесты не только модно, но и разумно спуститься к берегам Гвадалквивира у Золотой башни и побродить пару часиков по тенистой Аламеде – здесь лучшее общество Севильи, да и наихудшее тоже – весь город катается в коляске или шлёпает по гравию в пеньковых сандалиях. Но только ночью Севилья полностью просыпается и превращается в источник радости».

Проснувшаяся публика медленно циркулирует по плазе Фернандо, в общем потоке, мощном и необоримом, как Гольфстрим, любуясь собой и окружающими. Между ними бегают и зычно кричат разносчики воды, продавцы апельсинов (наранхеро), лотерейных билетов и спичек (курят в Испании все поголовно, как в Советской России). Плаза ярко освещена, на ней с девяти до полуночи играет военный оркестр, пожилые отцы семейства, усевшись перед уличным киноэкраном, с удовольствием смотрят фильмы, в которых артисты падают со стула и кидаются тортами. В маленьких группках людей начинаются танцы: отец или брат принесли гитару, может быть подобную той, что я видела в музее – поджарый инструмент 17 века, с пятью двойными рядами струн, с мавританским узором из перламутра. Под гитарную мелодию и стук кастаньет маленькие девочки пляшут фанданго.

«Представьте себе американца, который выйдет с гитарой на улицу», иронизирует Гарри Франк в 1910 году. В наше время представить себе такого американца легко; и в Нью-Йорке и в Вашингтоне самодеятельные певцы с утра до ночи оглашают воплями под фонограмму или живую гитару площади перед метро, но бедный Гарри Франк уже успел состариться и умереть, и не увидел торжества испанской живости на американских улицах.

Боткину волнующей казалась беседа на ночной скамейке с незнакомой севильянкой в чёрном платье и чёрной мантилье, лихо отбивающей веером такт беседе (я и сейчас не могу надивиться на то, с каким шиком испанка открывает и закрывает веер, прямо как заправский картёжник колоду карт). Женщины во времена Гарри Франка уже не носили национальных костюмов, но ещё не расстались с мантильями. Что за прелесть были эти женщины, которых учили только читать (молитвенник?), но не писать, чтобы не строчили любовных записок. И что же, вот ирония истории, как выражался Карл Маркс – при всеобщей грамотности кто сейчас пишет любовные записки, у кого есть к этому необходимость, не говоря уж о времени и желании? Где беседы с кавалерами сквозь решётку, где простота общения с дамой на тёмной севильской скамейке, где наконец красотки, дарившие лорду Байрону при первой же встрече прядь волос длиной в три фута? Ничего этого мы не увидели.

Если в Севилье где-то всё же и идёт кипучая ночная жизнь, мы были счастливы оттого, что её звуки не залетали во внутренний дворик нашей гостиницы, в особенности после испытаний ночной Гранадой. Но утром этот чудо-дворик показался таким стерильным и скучным. В нём были две-три кадки с невзрачными растениями и пластмассовые столики со стульями. А Боткину со двором-патио в Севилье повезло: «Со всех сторон обставлен он тонкими мраморными колоннами; посреди, в большой мраморной чаше, бьёт фонтан, окружённый гущею южноамериканских растений и цветов, которые здесь так же привольно растут, как в своём отечестве». В Кордобе дело обстоит ещё лучше, двор его гостиницы, «мавританский, с тонкими, изящными колоннами», «густо покрытый виноградом с огромными тёмными кистями, даёт днём самую отрадную прохладу, которую ещё увеличивает бьющий посереди фонтан, обсаженный крином; по вечерам эти великолепные цветы имеют запах упоительный, раздражающий нервы и воображение...» По зрелом размышлении, я предпочитаю наш отель; лучше так, чем шум, гам и крин (лилии), запах которого меня действительно раздражает, но не в боткинском смысле.

Севилья показалась мне разрушающимся городом со следами былого великолепия. Тут сияет, там облупилось. Гибриды радости и распада: верхний этаж почти развалился, окна заколочены, но внизу оживлённое кафе, нарядная публика, смакующая свободный вечер....

На крышах соборов растут деревья. Севильский собор при первом впечатлении из окна такси показался мне замком сказочного колдуна: огромная масса причудливых камней, с деревьями на карнизах и крыше. Я бы растительность ободрала, камни помыла, дырки залепила, и тогда собор не пугал бы мнимой заброшенностью, но и не производил бы такого фантастического впечатления. Перед тобой великолепное мифическое животное. Снаружи собора как рыбьи кости, торчат изящные аркбутаны, соединяющие три уровня крыш. Каждая крыша отрастила по контуру каменные плавники-парапеты со шпицами, похожими на продолговатые восточные флаконы для благовоний или шпильки с бомбошками. Фасады украшены искусно отделанными порталами, построенными с интервалом в десятки или сотни лет, в стилях разных, но нисколько не противоречащих друг другу. На этих порталах много скульптур из тёмной глины (Севилья славилась терракотой), которые кажутся гораздо теплее каменных.

Интереснее всего рассматривать собор с востока, там, где из стены выступают полукруглые апсиды трёх самых больших часовен. Эти полукруги разбивают огромный фасад на отдельные удобоваримые, доступные человеческому пониманию элементы.

Севильский и Толедский соборы представляют собой прекрасный пример особенностей испанской архитектуры, созревшей в некоторой изоляции и при сильном влиянии мавров. Есть страны, в которых архитектурное своеобразие бросается в глаза – Камбоджа, Узбекистан, Россия (имею в виду не Санкт-Петербург, а старые русские города), – но для центральной Европы это не характерно. Я, как человек ненаблюдательный и далёкий от архитектуры, наверно не отличу немецкого собора от французского; они близки по стилю. А вот в Испании даже я почувствовала особицу и сумасшедшинку архитектуры, возникшей на границе смешения двух культур.

Рассмотрев Севильский собор со всех сторон (а это не для всех испанских соборов возможно, потому что к ним часто вплотную пристроены дома, и получается целый улей), я поняла барселонского архитектора Гауди; мне он раньше казался кошмарным сном модерна, но на самом деле Гауди – плоть от плоти испанской архитектуры. Разумеется, Гауди был главным психом среди всех психованных строителей Испании, и ещё усиливал свой психоз голоданием, но вот что чудесно – все его безудержные, казалось бы, фантазии прочно заякорены в продержавшемся сотни лет своеобразии испанской архитектуры. Это мы не привыкли к специфике испанской готики и безумному барокко вокруг дырки в потолке («Транспаренте» в Толедском соборе), а он привык и приспособил их к своим проектам. Странные порталы его собора Фамилия Саграда это топологические пермутации портала в Севилье; формы вытянутых куполов того же барселонского собора заимствованы у бомбошек Толедской колокольни.

Севильский собор, Magna Hispalensis, входит в четвёрку главных готических соборов Испании вместе с Nobilis Burgensis (Бургос), Pulchra Leonina (Леон), Dives Toletana (Толедо). По величине он третий в мире, а по объему – первый. В 1401 году, воспользовавшись отсутствием архиепископа, каноники старого севильского собора приняли решение – «Построим самый большой в мире собор, пусть вся Европа думает, что мы сдурели». И не просто порешили, а ещё и скинулись на этот собор, так, чтобы из их доходов им оставалось только на хлеб и на воду. Через 70 лет собор был построен («в основном», как социализм в год отмены НЭПа), и началась его достройка и украшение, продолжавшиеся несколько столетий. В это время собор обрастал часовнями. Достраивали и добавляли даже в 20 веке – облицовку фасада, надгробия, но старались сделать их, не слишком нарушая стиль. Единственное исключение – стальное многометровое сооружение при входе – Боже мой, это Мадонна... Иногда прошлое лучше оставить в покое, не доделывать его.

С самого начала над собором работали люди из разных стран. Стены возводили Саймон из Кёльна и Хуан из Нормандии. Почтеннейшие франкмасоны кочевали по Европе, из города в город, предлагая свои услуги, устраивали международные съезды в каком-нибудь Регенсбурге, где члены общества клялись никому и никогда, и ни при каких обстоятельствах не выдавать своих секретов. Какие-такие секреты, которые нужно так тщательно оберегать? Очень просто: римские-то архитектурные приёмы были начисто утрачены, и каждый средневековый собор строился наудачу. В этих условиях огромное значение приобретал опыт Мастера и его каменщиков, заново изобретавших методы строительства.

Мастер, объединявший в себе архитектора и инженера, должен был построить огромный дорогостоящий собор с первого раза, без чертежей, потому что чертежи бесполезны, прочитать их всё равно никто не сумел бы. Архитектор держал свой замысел в уме и объяснял каждому кусок его работы на пальцах. Модели почти никогда не делали, поскольку они были чудовищно дороги. У самого архитектора существовала только общая идея собора, неизбежны были инновации и отступление от традиционных планов, появлялись непредсказуемые осложнения, приходилось импровизировать.

Строитель готического собора, как сапёр, ошибается один раз, и не обходилось без казусов. Например, в Севильском соборе вскоре после строительства осыпался купол королевской часовни, украшенный полихромными скульптурами святых. Строил его Саймон из Кёльна. Построенный им в Бургосе купол тоже обвалился. Не всегда это была вина архитектора, или, если и была, то, потренировавшись на одном соборе, он мог кое-чему научиться на своих ошибках и правильно использовать реванш, если судьба его предоставляла. Вспомним, что Россия приняла в свои объятия Аристотеля Фиораванти, который сбежал из Италии после того, как рухнула построенная им церковь. Аристотель оправдал доверие партии и правительства, чему свидетели построенные им соборы Кремля.

Соборы подстерегают и другие опасности. Поскольку период их внутриутробного развития длится лет по двести, за это время неизбежно сменяется несколько архитекторов. Каждый получает на руки недостроенный собор с неизвестным проектом. Хорошим примером может служить прекрасно задокументированное строительство собора Св. Петра в Риме. Хотя собор этот начали строить лет через сто после Севильского, и через триста после Толедского, думаю, что истории их постройки отличаются немногим.

В первые, самые критические годы строительства собора Св. Петра, когда определялся общий замысел, один за другим сменилось несколько архитекторов – Браманте, Сангалло, Микеланджело. Ни один из них не хотел пользоваться проектами своего предшественника, и не только из тщеславия – ведь у каждого из них был свой наработанный опыт строительства, свои технические навыки, а все идеи были новаторскими, никогда ещё не были проверены и вызывали законные сомнения у преемников. Поэтому замысел собора Св. Петра непрерывно мутировал, купол на плане то прищуривался и сплющивался, то вытягивал шею; в недостроенном здании утолщали колонны, надстраивали пол, укрепляли стены, заливая цемент в проделанные дырки.

Такой же бурной должна была быть история готических соборов Севильи и Толедо. Мы глубоко заблуждаемся, если думаем, что в готических соборах мы видим изначальную идею, доведённую до конца. В семечке фикуса ничего, кроме фикуса, не запланировано, но из семечка собора вырастает сооружение с листьями фикуса, цветками розы и плодами ананаса, и не кажется нам странным.

На смену каменщикам приходили художники, скульпторы и ювелиры. Севильский собор это памятник испанским художникам мировой величины (Гойя, Сурбаран, Мурильо) и другим, менее известным за пределами страны, непонятно почему – я удивляюсь их малой известности, посмотрев на их замечательные картины. Может быть оттого, что в Испании переизбыток первоклассных, от Эль Греко и Веласкеса до Пикассо, и есть из чего выбирать.

Внутреннее убранство Севильского собора создавали не только испанцы, но и фламандцы, бретонцы, итальянцы. Как и каменщики, художники, скульпторы и резчики путешествовали всю жизнь, часто уезжали со своей родины для того, чтобы получить образование в другой стране. Например, фламандец Педро де Кампанья, ученик Рафаэля Урбино, провёл 20 лет в Италии, потом перебрался в Испанию и расписал один из многочисленных алтарей Севильского собора. Витражи создавал Энрико-немец (похоже, Эль Греко нечего обижаться на свою кличку). Находишь майолики, так похожие на те, которые видел во Флоренции, и действительно это Лука делла Роббиа. Словом, списки мастеров напоминают перечень национальностей в гостинице, где остановился злосчастный мистер Твистер. Я упоминаю об этом, потому что для меня это ново; я не представляла, как мало было в средневековой Европе провинциализма, как много связей между странами, как перемешивались культуры, заимствовались стили. Знаете ли вы, что большинство крупнейших романских соборов построены в Европе армянами?

В такой обстановке удивительно, как вообще могло возникнуть национальное своеобразие. Наверно, испанский стиль зарождался и густел в душе свободных художников Франции или Германии, пока строители-перипатетики шли пешком по Испании к месту назначения мимо мусульманских дворцов и мечетей и удивлялись смотрите-ка как тут у них все устроено...

Получается, что некоторые цивилизации могут преодолеть глобализацию экономики. Вспомним феномен Аристотеля Фиораванти, который в Италии строил плохие итальянские церкви, а в России построил прочный собор, из русских наирусский.

Тогда, на Московской Руси, итальянец проникся русским стилем. Почему же всё последующее в нашей стране – реплика немецких дворцов? Своеобразие пересиливало, пока им гордились и его хотели видеть. Потом, когда видеть уже не захотели, на смену пришло европейское барокко и рококо, во много раз усиленное русским богатством. То же произошло и в Испании. Испанцы перестали хотеть своего испанского стиля, жить им. Кто теперь-то строит великолепные причудливые здания, подобные Севильскому собору? Более того, кто о них мечтает? Вместо них появились международные бетонные блоки, воцарилась безликость простоты и рациональности – «дурная монотонность» в отличие от атональной монотонности альгамбрского орнамента. Хорошо ли это, плохо ли, но смена вкусов – это примета и роскошь цивилизации. Общество живёт долго, изменяясь и обновляясь, меняя шкуры архитектурных стилей и обычаев, в отличие от людей, у которых жизнь так коротка, что они не успевают измениться, снова и снова совершают одни и те же действия с одними и теми же последствиями, любя изо дня в день всё те же кислые щи.

В пространстве собора теряются и туристы, и кучки жалких пластиковых стульев, потерялся бы даже девятиэтажный блочный дом, в котором я жила в Купчино – он ведь высотой всего метров 25, а потолки главного нефа аж 35 метров. Вдоль рёбер потолка удивительная лепнина – как кисти скатерти.

Севильский собор, так же как и Толедский, в силу своей многовековой истории является и неофициальным музеем живописи и прикладного искусства. В нём столько всего, что множество тонких художественных вещей остаётся неосмотренными и неоценёнными при первом и часто единственном посещении. Вот на глаза попалась статуэтка богоматери, изящная, прилепившаяся незаметно на стене между часовнями. Откуда она? Оказывается, это подарок севильского землячества генуэзцев в 14 веке.

В Севильском соборе находится самый большой в мире деревянный алтарь, который резали не 11 лет, как в Толедо, а сотню, и за это время сменилось три архитектурных стиля – все они на этом алтаре и отображены. Алтарь выглядит, как стена из золота: раскрашенное дерево в золочёных рамах. В бинокль видишь интересные детали: осла и быка, которые со свойственным этим животным любопытством смотрят на новорожденного младенца, макет Севильи, такой, как она была в 16 веке. Биноклей в 16 веке у народа не было, а значит у наших предков было лучше со зрением и способностью к сосредоточенному разглядыванию.

Стоит обратить внимание на красивую деревянную резьбу органа, вокруг труб и над ними. Под звуки этого органа в праздник Тела Христова мальчики в костюмах пажей поют песни, не изменившиеся с середины 15 века, и танцуют старинные танцы под щелканье кастаньет.

Часовни отгорожены от нефа искусно сделанными решётками. Самое большое старание приложено к верхним частям решёток. Особенно запомнились парящие в пространстве маленькие кованные из железа фигурки Богоматери и ангелов. Эти решётки добросовестно выполняют свою прямую функцию, преграждая вход в часовни. Поэтому мне не удалось залезть в Королевскую часовню и её как следует разглядеть, захватать руками статуи, протереть штанами бархат сидений. Жаль, судя по фотографиям, она великолепна, особенно двойные ряды скульптур под куполом. В часовне покоятся останки Фердинанда III (Св. Фердинанда), его жены и сына – Альфонсо X Мудрого. Святой Фердинанд, покоритель Севильи, был родственником Святого Людовика, и тот прислал ему в подарок статую Богоматери Королей, которая теперь занимает почётное место на алтаре часовни. Скульптура одета в пышные одежды из настоящей материи, и внутри у неё специальный механизм, который позволял ей двигаться – во времена Людовика это не казалось странным и неестественным, а наоборот, считалось замечательным.

В соборе находится надгробие Колумба. Это нечто, пир духа для любителей цветастой реалистической скульптуры. Громадные короли, олицетворяющие Кастилию, Леон, Арагон и Наварру, в роскошных одеждах с рисунком из разноцветных сплавов, держат на своих плечах гроб Колумба. В том, что Колумб действительно похоронен в Севильском соборе, историки сомневаются – его кости могли затеряться после многочисленных переездов на маршруте Вальядолид- Севилья-Гавана-Севилья.

Может быть Колумб и не похоронен в Севильском соборе, но точно известно, что перед отплытием он молился перед образом Святой Марии Антигуа, с которым связана вот какая трогательная история. На месте нынешнего Севильского собора когда-то стояла мечеть, которую христиане переделали в церковь. В этой церкви находилась старинная («Антигуа») фреска необыкновенной красоты, в которую влюбился кардинал Диего Уртадо де Мендоса. Он распорядился перенести фреску вместе со стеной в часовню строившегося собора, и его желание было исполнено. Сам Уртадо де Мендоса не дожил до этого дня, но его надгробие находится в часовне у фрески.

От мечети остался только внутренний двор с рядами апельсиновых деревьев, самый большой из тех, которые мне довелось видеть, и Пуерта де Пердон (Ворота отпущения грехов), которые сильно отличаются от всех остальных врат собора. Как всегда у мусульман, форма ворот напоминает замочную скважину. Верхний круг скважины вписан в квадрат тончайшей восточной резьбы. Над проёмом находится замечательный по красоте барельеф, высеченный из камня, по бокам от проёма – терракотовые статуи Петра и Павла. Увенчаны ворота звонницей. Створки у ворот (из кедра, облицованного бронзой) ещё те самые, времен Севильского эмирата.

Западный фасад собора выходит на улицу Конституции, по ширине вроде как Невский проспект, со множеством высоких парадных домов. Один особенно привлёк мое внимание своей величиной и щедростью, с которой был украшен его фасад. Это здание бывшего театра, наверно и внутри роскошное, с золочёными ярусами лож, с креслами малинового бархата...

Рядом с собором находится уменьшенная копия Эскориала, где хранится архив Индии, не той, что со слонами, а американской Индии времён Колумба, с документами об освоении Нового Света. За ним – вторая важная достопримечательность Севильи – Алькасар (замок, дворец, крепость), которую построил на руинах мусульманских укреплений король Дон Педро Жестокий. Дворец возводили мудехары, и поэтому он напоминает Альгамбру, и даже исписан цитатами из корана о том, что велик Аллах, но султан Педро тоже хороший. Так же, как и дворец Назаридов, Алькасар состоит из лабиринтов комнат, украшенных резьбой по штукатурке, с остатками небесно-голубой краски, и внутренних двориков с бассейнами, отражающими небо и красные крыши. Смотреть на это или удивительно, или восхитительно, в зависимости от того, как вы относитесь к Востоку и мусульманской культуре.

У дворца есть пристройка в готическом стиле, известная брюссельскими гобеленами. Но я гобеленов не люблю, и меня больше привлекли изразцы потолка и стен – синие сюрреалистические фигуры на жёлтом фоне: пышногрудые сфинксы, совы и птицы с длинными клювами, норовящие заехать соседу в глаз.

При Алькасаре есть большой сад за высокой стеной, – красивый, старый, с фонтанчиками и бассейнами, с лабиринтом из умирающей туи.

Во дворике Алькасара какая-то женщина спокойно и сосредоточенно рисовала, и я ей позавидовала – её свободному времени, её готовности потратить час на набросок, вместо того, чтобы, схватив аппарат, немедленно всё попереснимать. Сидит и рисует, не спеша, потому что ей всё время загораживают перспективу туристы. Мне один мой рисунок Альгамбры был бы бесконечно дороже всех фотографий, потому что когда рисуешь – видишь. Но мечту о рисовании я уже давно забросила, это то, чем я заниматься никогда не буду, потому что сама создала себе в жизни суматоху.

Самое интересное для туриста время в Севилье – страстная неделя, когда по городу проходит, сменяя друг друга, с полсотни религиозных процессий от разных баррио (районов) и братств Севильи. Таких пышных процессий нет больше нигде в Европе. В каждой несколько носилок со сценами из Евангелия, с Богородицей. Богородицы разные, самая популярная в Севилье – Макарена, покровительница боя быков. Фигуры, которым может быть и пять, и двадцать, и четыреста лет, искусно вырезаны из дерева по канонам шестнадцатого века, с максимальным правдоподобием, и каждый год одеты в новые платья. В Страстную неделю вся Севилья закапана свечным воском от процессий. Тяжёлые носилки движутся как бы сами по себе, но на самом деле их несут носильщики, замаскированные бархатной завесой, натирая на плечах кровавые мозоли. Люди стоят, запрудив улицу, ждут появления шествия, и когда из-за угла выплывают носилки, уставленные сотнями разноцветных свеч, с нарядно одетой Богородицей, народ взрывается криком: «Красавица, красавица ты наша!»

Процессии эти сохранились ещё со времён римской древности, когда на носилках носили Астарту. Народу нужны праздничные шествия, крестный ход или вот наши демонстрации, осмеянные и обруганные, участники которых норовили выпить без закуски на холодном майском ветру, ссорились из-за того, кому нести портреты вождей и тайком забывали их в переулках, но в то же время брали с собой детей и покупали им на улицах дивные лилии из медной проволоки, окантованные розовым шёлком, и шарики-раскидайчики на резинке: полосатые красавцы, сверкающие серебром, золотом, киноварью, ляпис-лазурью, охрой, умброй и сиеной цветной бумаги (а если от избытка любви распатронишь, внутри опилки), – целая охапка неотразимо подрагивает в руке продавца, глаза разбегаются – который выбрать?

Страстная неделя нам не досталась, а досталась Апрельская Ферия-ярмарка, давно уже переставшая быть настоящей торговой ярмаркой. На Ферию приходят женщины в роскошных национальных платьях с глубокими вырезами, с воротниками и воланами, отделанными кружевом, с потайными кармашками у подола для кошелька и платочка; приходят, чтобы всю ночь танцевать с кавалерами. Кавалеры одеты менее роскошно – в джинсы и линялые футболки. А во времена Боткина они были одеты так: «коричневая куртка, вся ушитая арабесками из разноцветного бархата; синие по колена штаны в обтяжку с серебряными пуговицами вдоль швов, белые чулки и башмаки, покрытые высокими до колен штиблетами из желтоватой кожи, с узорчатым шитьём и кисточками, завязанные только сверху и снизу, так что чулки были видны, длинные рыцарские шпоры, шёлковый малиновый жилет со множеством висячих серебряных пуговок; на шее красный шёлковый платок, концы которого продеты в золотое кольцо; на голове, по андалузскому обычаю, повязан пёстрый фуляр, концы которого висели сзади из-под низенькой андалузской шляпы»! Теперь акцент переместился на одежду андалузок. Великолепные платья продавались везде, были выставлены во всех витринах, их тащили подмышкой для своих дам заботливые кавалеры.

В день открытия ярмарки мы шли в огромной толпе, целеустремлённо двигавшейся к специально отведённому для Ферии полю. Женщины были только в национальных платьях, и платья их были все до единого много прекраснее всего, что было выставлено на витринах. «Южная андалузка представляет собою самый совершенный тип женской артистической натуры. Может быть, вследствие этого здесь на женщин смотрят исключительно с артистической стороны» (Боткин).

На территории ярмарки мы увидели пышные шатры, украшенные не хуже былых андалузцев. Многие севильцы арендуют эти шатры для себя и своих друзей. Днём посетители катаются в колясках, запряжённых нарядными лошадьми или ездят верхом, вечером – танцуют в шатрах.

День был, к несчастью, невыносимо жаркий – а ведь только что в Гранаде я ходила в свитере! Ничто меня не радовало – ни дети, с готовностью позирующие фотографу, ни взрослые женщины, которые поворачивались спиной к фотоаппарату, ни прекрасные амазонки на изящных кобылах, ни коляски с особо украшенными лошадьми, ни шатры с весёлой публикой. Мне хотелось сесть на землю и завыть от жары.

Вечером на танцы мы не пошли, потому что ни в один из шатров нас не пригласили, но зато мы ходили на представление фламенко, и я осталась им довольна.

Клуб фламенко находился при гостинице – это был ещё один внутренний двор с парусиновой крышей. Вернувшись с Ферии, я тоскливо посмотрела на вход в зал, понимая, что вот-вот набегут зрители, а места не нумерованные, но поплелась в нашу комнату. Когда мы спустились, внизу уже плескалось море людей. В отличие от Беллы Ахмадулиной я редко радуюсь тому, что «в магазинах, в кино, на вокзалах я последняя в кассу стою, позади паренька удалого и старухи в пуховом платке»: ведь позади паренька я нахожусь оттого, что он меня отпихнул, а позади старухи, оттого что я уступила ей место, не сообразив, что она мне ровесница. Вспомнилась очередь к врачу в университетской поликлинике, куда приходишь, запасясь взятым в 8 утра номерком, а тебя не пускают в назначенное тебе время, становись в конец, какие ещё номерки – ведь за ними надо в 8 утра приходить! И ты чувствуешь себя честной дурой. Или железнодорожная касса провинциального города, где я стою с 4 утра, первая и единственная, не зная, какое из трёх окошечек откроется, и к какому, стало быть, приклеиться, а к семи собирается небольшая толпа, и когда окошечко наконец открывается, я последняя и никому ничего не докажешь. В таких очередях зарождаются мысли, что ты тварь дрожащая, и иногда они получают развитие. Я вышла из дверей гостиницы и не колеблясь поставила себя во главу очереди.

Залом служил передний двор гостиницы с брезентовым съёмным потолком, полностью его не закрывавшим. С трёх сторон поставлены были скамейки, а в центре сделана площадка для певца, для игреца на гитаре и двух танцоров. Танцоры были молодые, начинающие артисты. На танцовщице было надето не яркое, а тёмно-коричневое платье, что необычно, потому что юбка – полноправный участник представления, цветок, который то распускается, то складывает лепестки, повинуясь желанию танцовщицы. Ну что же, мы любим и чёрные розы. Коричневый цвет элегантен, и может быть он соответствовал народной традиции – тем временам, когда андалузки ходили в тёмном.

Фламенко изобретён испанскими цыганами и исполняется под гитару и пение. Пение это, пока с ним не освоился, сильно берёт за душу, а может быть даже и за желудок. Боткин говорил, что «к сожалению, испанцы плохие певцы и вовсе не отличаются голосами.... по улицам большей частью слышится только однообразный напев фанданго, который при дурном пенье в нос, свойственном андалузцам, походит на какую-то татарскую песню». (Возможно, сравнение с восточным напевом глубже, чем думал сам Боткин). Нелециприятно высказался Боткин и о цыганских плясках: «у цыган ола сделался самым циническим танцем». Боткину вторят другие путешественники, не жалея красок в описании фламенко и особенно напирая на его чувственность, страстность (или бесстыдство – в зависимости от эпохи и воспитания). Ричард Райт, прибывший из целомудренной Америки, писал, что фламенко это первобытная сексуальность, вознесённая до уровня оргиастической насыщенности (так прямо и писал), и добавлял, что присутствующие, скинувшись по рваному на представление, следили за ним с побледневшими лицами, себя не помня.

И тут вхожу я, в белом костюме, и в руке у меня гвоздь. И я выпускаю воздух из воздушного шарика фламенко. Я люблю фламенко, но неспособна от него опупеть. Вижу – чечётка, отбивают хорошо, каблуков не жалеют, ну и всё. То ли я растратила страсть на то, чтобы всех распихать и усесться в первый ряд, то ли исполнители плохие, то ли надо принять малаги перед спектаклем, а ещё лучше ректификата с клюквенным соком, который так искусно готовили в нашей лаборатории. Но не сложилось, ни в одном глазу, и я недоумеваю по поводу восторженных отзывов. В разные эпохи многие танцы по очереди объявлялись непристойными: сначала «на галеры нас отправили, потому что мы танцевали фанданго», потом появился бесстыжий вальс, сгорали со стыда от аргентинского танго, а во времена моего детства шокировал развратный танец твист. Может дело в представлениях общества о том, что прилично, а что нет: например, арабы не могут себя контролировать при виде лица и волос женщины, а западные мужчины почему-то могут. Может дело во вкусах, и кто-нибудь и от гопака в экстазе? Представляете, что может сделать «Лебединое озеро» с настоящим любителем? Или дело в терминологии, и для кого-то «оргиастическая насыщенность» означает «пир духа»; помню, «Литературная газета» толковала «экстаз» как «бывший таз». Впрочем, все желающие могут составить собственное мнение о фламенко по замечательному фильму Карлоса Сауры «Кармен».

В Севилье есть несколько небольших музеев, – это бывшие дома богатых людей, собиравших всевозможные коллекции. Смотреть их я отправилась из принципиальных соображений (раз дают, надо брать), но ожидая, что мне будет скучно – на основании прежнего опыта. В Америке я посетила несколько усадеб и пришла к выводу, что рассматривать чужие пожитки не интересно. Правда, я не очень-то много в своей жизни видела. Я никогда не была в музей-квартире Ильича, а может там как раз здорово: ведь некоторым так понравилось, что они даже бросились сочинять стихи «о том, как вождь любимый наш скрывался от врагов».

В отношении севильских коллекций я ошиблась, я проявила ненужный пессимизм, я раскаиваюсь, и я всем рекомендую дом Пилата и особенно музей Лебрихи. Только не надо выходить из этих музеев с криками: «Это не Эрмитаж!» Это не Эрмитаж, не Севильский собор, и даже не музей-квартира короля Дона Педро Жестокого. Севильский собор, это, скажем, торт, а частные собрания это сахарная пудра или кремовые завитушки на торте. На частном собрании отпечатался вкус владельца – оно и эклектично, и однобоко. Положим, собор тоже эклектичен, но компенсирует тем, что в нём всё наивысшего качества, а у частного собирателя и вкусы попроще, и средств поменьше, и живёт он меньше собора, поэтому коллекционирует вещи, не особенно известные, иногда странные, иногда трогательно безвкусные, и некомплектом не брезгует. Например, во времена Макиавелли рядовые римляне готовы были удовлетвориться мраморной ногой вместо целой статуи. Казалось бы – что такое нога? Тьфу! Но эта отдельно взятая нога, как крупный план в кино, фокусирует внимание, заставляет себя рассмотреть, домыслить идеально прекрасную статую.

Когда, пожив в Севилье, познакомившись с собором, Алькасаром и картинной галерей, захочешь избытка впечатлений, захочешь подобрать забытые на блюде кремовые розочки, можно сходить в частное собрание. Начнём с «Дома Пилата». Экскурсовод сразу же пояснил, что «Пилат в этом доме никогда не жил». Этот дом был построен местным маркизом после возвращения из крестового похода, то есть является сильно отсроченным следствием событий, в которых Пилат принял такое горячее участие. У католиков приняты имитации крестного пути, на которых устроены остановки, соответствующие Страстям Господним, для того, чтобы верующие могли повторить путь Христа, помолиться, сосредоточиться и лучше понять сущность его подвига. Такой символический путь на Голгофу существовал некогда и на улицах Севильи, и остановка, посвящённая встрече Иисуса и Пилата, как раз находилась рядом с домом маркиза.

Дом Пилата занимает большую территорию, обнесённую высокой стеной. Сначала попадаешь на передний двор (купив, разумеется, билет), а потом и в сам дом, с типичной планировкой – двухэтажный, со внутренним двором. Двор просторный, но не огромный, в самый раз, с аркадой, со статуями на постаментах, с фонтаном посредине. На этом дворе полагается ждать экскурсии, которая начинается на втором этаже. Второй этаж – прелестный, с галереей под черепичной крышей. Старые дома Севильи построены так, что только сверху, и то не наверняка, увидишь небольшие соседские терраски с цветочными горшками, и вспомнишь о соседях, но заботливые строители сделали всё возможное, чтобы свести к минимуму контакт с окружающим миром. Это вам не доходный дом Петербурга, где самые лучшие квартиры смотрят на улицу. Нет, здесь перед тобой из окна вид на твой собственный двор; тебе хорошо, уютно; хулиганам из внешнего мира вход преграждает крепкая каменная стена с основательными кипарисовыми воротами.

В комнатах музея было много старой мебели и старинных портретов. Хозяйка дома была подругой самой королевы Изабеллы, и её потомки тоже были в фаворе при дворе, были богаты и с удовольствием коллекционировали мебель, фарфор и картины. Про некоторые из этих картин нам были рассказаны интересные анекдоты, и жаль было примкнувших к экскурсии французов; они были в отчаянии: ни бельмеса по-испански, ни бельмеса по-английски, как новый русский за границей.

У выхода из дома Пилата, у больших и красивых ворот торговали снедью, что-то вытаскивали из ящиков лотка и протягивали покупателям, и мне тоже захотелось этого всего, как когда-то мятых мясных пирожков, хотя знаю, что это пища, вредная для здоровья. Между тем мимо проехала красивая коляска, запряжённая парой лошадей в сбруе с кистями.

Вторая вылазка была в дом графини Лебриха. В первый раз Лебриха обманула наши ожидания – музей, как и многие другие заведения Севильи, был закрыт после обеда по случаю Ферии. Пришлось придти ещё раз, с утра. Как и в доме Пилата, мы вначале оказались в подворотне, где продавали билеты. Грандиозная подворотня – целый зал со сводчатым потолком метра три с половиной высотою, – открывалась во внутренний двор с древним мозаичным полом, который Лебриха перевезла к себе домой из соседнего городка, спасая от уничтожения. Экскурсовода мы ждали долго и рассмотрели этот пол подробно, тем более, что подобные полы – редкость в других странах Европы. Такие полы неярких тонов, сложенные из аккуратно пригнанных плоских камушков, с изображениями людей в хитонах и тогах, сатиров, кентавров и морских животных в обрамлении геометрических узоров, были придуманы римлянами, и дольше всего мода на них продержалась в домах и церквях на Ближнем Востоке и в Испании, где эти полы изготовляли даже через 500 лет после падения империи.

В музее Лебрихи были старая мебель, фарфор, про которые экскурсовод рассказывал добросовестно и подробно. Менее подробно про графиню, хотя она-то может быть интереснее всего. Графиня была замечательной женщиной, звездой местного значения. Она писала стихи и эссе, со знанием дела занималась сохранением памятников старины и даже получила медаль от испанского правительства за искусствоведческие работы. Имя её происходит от небольшого городка Лебрихи под Кадисом.

«Ну, знаете, графиня ведь из Кадиса!», – сказал экскурсовод, и все испанцы понимающе переглянулись. Я почувствовала себя обойдённой, невхожей в испанское общество, неспособной понимать его тонкости с полуслова. Я, например, из Петербурга, ну и что? Что конкретно можно сказать обо мне на основе этого факта? Чем я и моя коллекция посуды отличаются от таковых жителя Москвы или Вологды? Что там такое в Кадисе располагало к сохранению античных мозаик, архаичной мебели, антикварного фарфора? Надо бы съездить в этот Кадис, город Лебрихи и Де Фалья. Мало кто из путешественников по Испании не побывал в Кадисе, только такие лопухи, как я. Если кто-нибудь захочет повторить моё путешествие, непременно заезжайте ещё и в Кадис – самый древний город Иберии, основанный  финикийцами.       Пускай даже загадочная душа Лебрихи останется неразгаданной, вы там себе купите замечательные кадисские марципановые хлебцы. Почти как залы готического дворца Дона Педро выглядела широкая парадная лестница в доме Лебрихи, покрытая по ступеням и на стенах синими узорчатыми изразцами. Понравилась нам и проходная комната на первом этаже, выложенная маленькими плитками с наивным рисунком – вроде того кафеля, которым в петровские времена облицовывали голландские печи.

Славное искусство изразцов, прекрасные примеры которого мы видели в Альгамбре, не погибло вместе с морисками, а продолжало развиваться, и теперь Севилью можно считать музеем керамических плиток под открытым небом. Из крупных плиток выложены сделанные на заказ вывески кафе и магазинов. Разноцветными плитками разнообразной формы и размеров выкладывают крыши церквей (вроде как у нашей петербургской мечети), стенки домов. Поднимаешь случайно голову и видишь изнанку балкона, на которую не пожалели замечательных изразцов, хотя казалось бы кто их увидит?

Есть даже «площадь Испании», окружённая зданиями, напомнившими мне башни Кремля, оставляющая в целом угрюмое впечатление, как явный образец торжествующего фашизма, но если вглядываться только в детали, покажется, что ты в фарфоровом магазине, и успокоишься. Найдёшь там и изразцовые панно с изображениями провинций Испании, и выложенные изразцами скамьи, и мостики, у которых даже перила из цветного кафеля.

Севильские изразцы называют «азулехи», «лазурные», потому что в них много яркого, бесстыдно-радостного синего цвета. Поскольку искусство азулех не угасло, испанцы замечательно подделывают старую керамику, – примером служит мошенничество, описанное в книге Луизины Хавермайер. Чета Хавермайеров, известные коллекционеры испанской живописи, приобрела целую комнату из изразцов, якобы из раскопок. Вы думаете, распознав подделку, они в досаде перебили эти изразцы? Ничего подобного, страшно радовались, что им досталась такая красота.

Но хватит топтаться на лестнице, поговорим теперь о садиках в домах Пилата и Лебрихи. Наряду с парадным внутренним двором в богатом доме должен быть и задний двор, или анфилада дворов, где разбит сад. Это пространство не такое уж большое, если сравнивать его с садами королевских дворцов, но и не маленькое. На тот случай, если кому-нибудь захочется устроить себе испанский домашний сад, я перечислю его основные особенности. Первая особенность – всё-таки много не посадишь, поэтому деревья выбирают тщательно и дополняют растительностью в горшках. Особенно подходят для небольшого садика кипарисы, занимающие минимальную площадь, и живучие апельсиновые деревья, которые растут с удовольствием не только в грунте, но и в кадках. Вторая особенность – двор окружён высокими стенами – это могут быть собственная ограда или глухая стенка соседнего дома, такого же нелюдимого и нелюбопытного к соседям, как и твой. Задача превратить их в каскады зелени с помощью лазящих растений и плетистых роз. Сад должен казаться морем цветов – опять выручают горшки, их легко заменить, когда герань отцвела. Низкие стенки внутри двора, на которых стоят горшки, надо выложить азулехами. Да, вот еще! Если удалось раздобыть бронзовую фигуру, желательно голую для гарантии её античности, смело водружайте её в фонтанчик посередь садика, выложенный туфом или старым разъеденным мрамором.

В саду Лебрихи мне улыбнулось счастье – я попробовала упавший с дерева апельсин. С первых дней путешествия я мучилась вопросом – есть ли смысл в этих апельсинах, созревающих повсеместно: и в городских скверах, и на внутренних двориках соборов, и на патио городских домов, просматривающихся сквозь решётки подворотен? Внешность у бесхозных апельсинов была прямо-таки кинематографическая – жёлтенькая кожица, оранжевая мякоть, белозубая улыбка... впрочем, тут я слишком увлеклась. Из того, что плод жёлтый, ещё не следует, что он вкусный. Помню апельсиновое деревце в американском ботаническом саду, усыпанное крошечными апельсинами – или плоды такого размера уже можно называть мандаринами? Так вот они, мерзавцы, оказались не только горькими, но и волосатыми! Лебрихин опыт показывает, что испанские апельсины удивительно вкусные и сладкие, и дураки испанцы, что их не подбирают, а оставляют гнить на клумбах. Но знаю, опасно делать выводы на основе только одной повторности: а вдруг Бог мне подарил единственный сладкий апельсин во всей Испании, снисходя к моему вожделению? Поэту Лоуренсу Ферлингетти апельсин, украденный в Альгамбре, показался кислым, как араб, которого попёрли из Гранады.

Прогулки по Севилье оставили смешанное впечатление. Набережная и центр скорее нет, чем да. Дома в центре Севильи высокие, в стиле модерн, река Гвадалквивир – широкая, вроде Невы, набережные некрасивые – вроде как правый берег Невы. Мосты основательные, и тоже по-моему красотой не отличаются. Севилья – главный центр боя быков, и у берега реки для этой забавы построено огромное круглое здание, некрасивое, но полное романтических ассоциаций для каждого севильяно, а также для любителей оперы и читателей Мериме – именно здесь была убита небезызвестная Кармен.

Мы набрели на университет. Его главное здание – огромное, шикарное, со скульптурными украшениями, – принадлежало когда-то фабрике, той самой, где Кармен крутила сигары на коленке. Для того, чтобы выстроить такое помещение для сигарной фабрики, надо относиться к своему производству с огромным уважением. Во времена Гарри Франка университет всё ещё был табачной фабрикой, и его туда не пустили, потому что лето, жара, и работницы были не вполне одеты. Неугомонный Энрико Франко (так называли его друзья-севильяно) дождался конца смены, но Кармен не увидал, вместо неё вышла толпа немолодых работниц. Впрочем, может и увидал, но не узнал – на вкус Гарри андалузки красотой не отличались, но в них были «живость, пикантность и здравый смысл» («Что ещё мужчине нужно?» – философски заметил Гарри).

О площади Испании на берегу Гвадалквивира я уже упоминала. Мне там стало тоскливо и страшновато, полезли нехорошие ассоциации со временем, которым, говорят, гордится 85 процентов русских; полезли из какого-то забытого уголка памяти, оттуда же, где запрятаны могучие, пышно украшенные фонтаны ВДНХ с изобилием колосьев и снопов, гигантская земляная ваза из цветов, посаженных в проволочные ячеи, которую год за годом возводили в Парке Победы на месте бывшего памятника Сталину, стеклянно-мраморные колонны станции метро Нарвская: здоровый дух патриотизма на любой почве порождает сходную архитектуру.

На площади паслась жидкая толпёнка гуляющих; дамы по случаю Ферии были в мантильях и воланистых юбках, шла распродажа расписных традиционных вееров, которые любая испанка, даже специалист по молекулярной биологии, умеет моментально раскрывать изящным движением кисти. Площадь необъятная, так что на ней и настоящие толпы затеряются. Облупленная – только централизованному фашистскому правительству по плечу содержать такое в порядке. Крошащаяся мостовая, входы, перегороженные рогатками... Но керамические мосты над пересохшими канавками в своём роде чудо.

Наша гостиница находилась в квартале Санта Крус, самом древнем, бывшем еврейском, сохранившим особенности мусульманского города. Улочки в нём кривые и такие узкие, что пьяному некуда упасть. Квартал нанизан на ряд небольших площадей, окружённых маленькими белыми домиками: в других районах белый цвет не встречается, а Санта-Крус белый, как Гранада. У каждого домика есть патио. Самое красивое патио показывают за деньги. Денег мне на такие зрелища не жалко, но узнала я об этом патио слишком поздно, и посмотреть его не успела.

День, в который я рассматривала квартал Санта Крус, был сереньким, да и вообще клонился к вечеру, и побелка не слепила глаза. Было тихо и не людно. Бродишь, случайно возвращаешься туда, где был прежде, потом находишь новый узенький проход, за ним тупичок с калиткой во двор, пустая площадь с обелиском или колонной, увенчанной крестом, на ней сувенирная лавка, и в ней скучающий продавец. Вот отворяется дверь узкого трёхэтажного дома на этой площади, и выходит маленький мальчик в строгом чёрном костюме и его нарядная стройная мама в традиционном платье. Иногда Санта-Крус неожиданно кончается, и ты выскакиваешь на какую-нибудь широкую улицу, пугаясь и моргая глазами, отвыкшими от света, и торопишься вернуться обратно в привычный уже лабиринт. Но рано или поздно Санта Крус исчерпан – он ведь маленький, в нём уже не остаётся ничего потаённого, и приходится выйти в большой мир, на соседние улицы.

Вышел из района Санта-Крус, и все фасады сделались цветными. Улицы много шире санта-крусовых (шириной в машину, а то и полторы), но всё равно по вредной привычке средневекового города изгибаются и наталкиваются друг на друга под косыми углами. Известные, указанные в путеводителях церкви трудно разглядеть, трудно найти нужную точку в сплетении улиц – видны то башня с травой на кровле, то портал с барельефом на тимпане, но никак не увидать всю церковь целиком. Иногда случайно набредёшь на площадь, где боком встроена эта церковь, а рядом, разумеется, пивная, и официант в длинном переднике ждёт посетителей в её дверном проёме.

Когда ты одна, и прохожие не имеют к тебе ни малейшего отношения, чувства обостряются, всё начинает удивлять и радовать – даже причудливые разводы на неровных каменных плитах тротуара, изразцы на стенах и под балконами, резные ставни окон, внутренние дворики, в которые можно заглянуть сквозь решётку, как бедный родственник, поглядеть на со вкусом расставленные горшки с деревьями и цветами, думая – а как-то там дома корневища моих многолетников, сладко спящие в пенопластовых ящиках на вашингтонском весеннем холодке? «Эти дворы составляют щёгольство севильян», – писал Боткин. «Дверь нарочно делается большая, чтоб сквозь её решётку её двор был весь виден с улицы. Его украшают как только возможно: тут и картины, и фонтаны, и зеркала, и цветы, и деревья». Ну, значит не стыдно подглядывать.

Мне ещё надо было где-то раздобыть чай и бутерброды. С чаем обошлось просто – в вестибюле гостиницы нашёлся титан с горячей водой и пакетики с заваркой. Ради бутерброда я решилась разыграть непроверенную комбинацию. Я зашла в маленькую лавку, где продавали хлеб и ветчины и осведомилась – уж как, не спрашивайте, – нельзя ли получить один кусок ветчины и одну булочку. Оказалось, можно, и булочку даже разрезали пополам.

В Севилье жили разные люди, в том числе Дон Жуан, Мурильо и Сурбаран. Здесь находится вторая по значению после Прадо картинная галерея Испании. Я пошла бы в неё, если бы мы остались ещё на один день. И ещё пошла бы в музей при монастыре Святой Паулы с картинами Сурбарана. Мурильо и Сурбаран… знакомство с ними тоже началось с Эрмитажа, где я бывала и одна, и с моим дядей. Дядя Ваня, я хорошо помню наши походы в Эрмитаж. Мне было интересно с Вами, современником гражданской войны и блокады, а Вам со мной, молодой женщиной.

«Ну что, ангел мой, – говорил дядя Ваня, – встречаемся у “мужика со змеям”?» (Я не буду говорить, кто был тот мраморный мужик, это наш петербургский секрет). Мы поднимались по Иорданской лестнице, шли к любимым картинам дяди Вани и тихо беседовали о том, как нам хочется другой жизни. Самой любимой картиной дяди Вани была Мадонна Мурильо. Может быть она и уступала в мудрости Сикстинской мадонне, но зато она была такой юной и счастливой. В ней не было ни тени страдания, и царство её было не от мира сего. Где-то в коридорчике пряталась и единственная картина Сурбарана, монах с черепом, поразившая меня, как исландские саги, своей лаконичностью. (Минимализм вовсе не лапидарен, а наоборот, потому что подтекст подставляешь свой, и чего только не откопаешь в собственной говорливой душе).

Ещё бы я пошла посмотреть вал старой Севильи, где «друг мой живёт Лиллас-Пастья. Я там пропляшу сегидиль, выпью там мансанильи!» (Отдающей кожаным бурдюком?) В Севилье были шикарные крепостные стены – они видны и на гербе Кастилии, и на барельефах в соборе – сберечь бы их для туристов, но такие сооружения обречены на разрушение. Как только в них отпадает необходимость, так и начинает всё обваливаться, не без помощи доброхотов. Стены ведь чинить нужно, да какое там чинить, если они являются таким соблазнительным источником кирпича, и вот растащили ... по камушку, по кирпичику.

Наш отъезд из Севильи устроился наилучшим образом, хотя мы чуть не опоздали на поезд – заказанное такси всё никак не хотело приходить. Выручила хозяйка гостиницы. Она не дотягивала до настоящей испанки, потому что не было у неё ни высокого гребня, ни мантильи, ни розы; была она современная под стать гостинице, в брючном костюме, с короткой стрижкой, в очках, и пускай; зато самая добрая из хозяек: выбегала ради нас на улицу, горячилась, кричала в сотовый телефон, и когда наступил счастливый конец, сказала на прощание извиняющимся тоном: «Ну что за люди, – пока не наорёшь, ничего не сделают».

Страница 11 из 14 Все страницы