Эпилог

Остаётся порассуждать о том, зачем я поехала в Испанию. Несмотря на всеобщие восторги и поездки новых русских в Барселону у меня были предчувствия, что это страна не особенно хорошая и не особенно интересная, и ездить в Испанию мне не надо. Мне виделись с одной стороны дешёвая романтика, фиги, солнце и вино, а с другой стороны мрачная угрюмость в стиле картин Сурбарана и оперы «Дон Карлос». То есть, у меня сложилась Идея Испании. Откуда мы, запертые в России, набрались идей о всевозможных странах, в которых сами не были и даже и не видели никого, кто бы там побывал? Вот наши «три источника» и «три составные части»: живопись, устное предание, литература.

А как же кино, искусство, которое для большевиков было важнейшим? Кина не было; по крайней мере испанского. Еле-еле до нас дополз Бунюэль, но его мы испанцем не считали, а считали просто Бунюэлем. Его главные фильмы: «Андалузский пёс», «Виридиана», которые показывали на закрытых просмотрах, я даже и не видела. Для нас тогда западное кино было жанром художественной литературы, мы читали сценарии и кинокритику, и восстанавливали фильм для себя из слов, как у кого получалось. Много лет спустя, за границей, я посмотрела некоторые испанские фильмы и поняла, что испанское кино в общем-то ничего. Мне понравились ранние иронические комедии и мелодрамы Альмодовара, испанского Леонида Гайдая (но всё-таки, неужели все испанцы – это помесь трансвеститов с невротиками?), фильмы «Прекрасная эпоха» и «Лабиринт фавна» о гражданской войне, которая для современных испанцев такой же непостижимый миф, существующий в стилизованных символах, как для нашей молодежи Отечественная. Упоминаю эти фильмы потому, что они пополнили копилку моих представлений об Испании и усилили чувство, что испанская культура жестока, колюча, и лучше её осторожно обойти, а то всё платье изорвешь.

С художниками дело обстояло лучше. Всё-таки мы разглядывали картины или их репродукции, а не печатные перечни сюжетов. Благодаря Фейхтвангеру любили Гойю, несмотря на слишком узкие плечи его герцогинь, Эль Греко за сюрреалистическое безумие, Веласкеса за то, что признан великим. В испанских залах музеев мы встречали реализм, беспощадный как кастет, не прощающий ни одной бородавки, звериную серьёзность, аскетизм; не было радости жизни, как у французов, скажем, Буше или Фрагонара. Но я не думаю, что эти художники нам помогли понять реальную Испанию, потому что мы не знали, что искали. Мы ведь некоторых художников, например Пикассо или Дали, даже не воспринимали, как испанцев. Мы думали: «О-о, Гойя, – какой оригинальный!» Мы считали: «О-о, Пикассо, – какой неповторимый»! Нам мешало отсутствие контекста. А приедешь в Испанию, увидишь её природу, разберёшься хоть немного в этой европейско-мусульманской культуре и поймёшь, какие они все одинаковые, различий чуть-чуть на поверхности общего, испанского. Так же ведь и мы, русские: возьми каждого в отдельности, и как он дик и странен французам и итальянцам, – но это не он сам оригинал; 99 процентов в нас от русской культуры и только один процент от индивидуальности.

Устное предание состояло из глухих отзвуков испанской войны, неясного ощущения вины России перед Испанией. На волнах запретного радио звучали обрывки воспоминаний, ставивших официальную историю интербригад с ног на голову. Бродили слухи о пароходах, украдкой ходивших в Испанию; об исчезавших людях; об инвалидах, которых тайком куда-то сгружали с глаз долой, ссылали на острова посредине холодных озёр и морей; о трагедии испанских детей, вывезенных зачем-то в Россию, как в зоопарк строгого режима, об обязательствах, на себя взятых и не выполненных. Испанские дети, где они все были? – я не встречала или не узнавала при встрече. Наверно, они ходили по петербургским улицам – мужчины, похожие на Антонио Бандераса, женщины с лицом Кармен Маура, – но ведь у нас и свои очень разные: корейцы, говорящие на чистом русском, третье обрусевшее поколение гарибальдийцев; поди разбери, испанец он или азербайджанец.

Главным источником познаний об Испании для нас были книги. Я часто слышу, что мол жизни по книгам выучиться нельзя, и отвечаю – правильнее сказать, что не каждый может выучиться по книге. В книгах собраны мнения людей поинтереснее среднего собеседника в вагоне. Можно избрать другой путь – пожить в стране лет десять, постараться войти в испанское общество. Не всякий может или хочет это сделать, и не всякий способен сделать правильные выводы; мы всё это знаем, мы видели иностранцев, храбро коверкающих русский язык на ленинградской кухне, а потом пишущих неожиданные вещи о русских. А в испанских книгах умнейшие люди эпохи сами рассказывают о своей стране и том, что их действительно занимает. Так что книга не такая уж плохая замена общению.

Хочется упиться прошлым (мы тогда были молоды!) и перечислять прочитанные книги, подобно престарелому Умберто Эко, который, не стесняясь читателя, засоряет страницы книги «Таинственный огонь царицы Луаны» списками любимых пластинок и упаковок из-под сахара и печенья. Только начни вспоминать прошлое, и посыплется ворох ненужных подробностей. Но список испанских книг будет коротким – не так уж много их у нас издавали.

Одна причина в том, что книг, «интересных широкому читателю» до недавнего времени в Испании было мало. Кому из нас нужны религиозные поэмы Хуана де ла Крус? Испанская светская литература встала на ноги, как и русская, только в девятнадцатом веке, а в двадцатом уже и упала на колени перед писателями Латинской Америки, где испанцы сумели приживить свой язык, в отличие от нас, русских, оказавшихся неудачливыми колонизаторами.

Была и другая причина. Многие ли знали испанский? Если не знаешь языка, будешь читать в переводе то, что за тебя выбрал другой. В Советском Союзе это было особенно серьёзно: перевод был способом допустить или не допустить. Было популярное издание «Иностранная литература» – журнал с фильтром, как сигареты. И читали его, как миленькие. Лазейка в большой мир существовала только для тех, кто знал иностранные языки – нас было так немного, несколько сот в столичных городах, что нас всерьёз не принимали, и мы могли дорваться до зарубежных писателей 20 века. Что страннее всего: для нас даже кое-что издавали из запретного для остальной публики. Но царила умеренность и аккуратность: если Пруст на французском, то только первые два тома; страницы, опасные для сердца дев, «Прогресс» опускает, покраснев. Я знала французский и английский; испанского не знала. Соответственно, лопай, что дают.

Что же нам отфильтровали? Мигель де Сервантес Сааведра («Дон Кихот», перевод Любимова и Лозинского), исторические повести Бенито Перес Гальдоса о «смутном времени» борьбы с Наполеоном. 20й век так же скуден. Кто-то читал Лорку, я – нет. Вроде слышала про Унамуно... Испанская литература была не особенно популярна. Исключение составляли пьесы золотого века испанской драматургии (Феликса Лопе де Вега, Габриэля Тирсо де Молина и Педро Кальдерона) благодаря блестящим переводам Лозинского.

Переводы Лозинского стали частью русской литературы. Но насколько хорошо они передавали дух оригинала? Речь не о крупном недопонимании – все мы люди, и разговорившись с бушменом, поймём его печали и радости. Речь об оттенках, аромате: они присущи эпохе и культуре, так же как у вина есть привкус, приданный винограду почвой и погодой в таком-то году. Именно такие пустяки мы замечаем, смотря американский фильм по Толстому, и безошибочно определяя – нет, не русское, даже при прекрасном дубляже и при том, что эпоха Толстого так далеко, что почти что непредставима. С переводом на наш язык дело обстоит сложнее. Надо хорошо знать оба языка, чтобы сравнить. Если знаешь язык, всегда возникает чувство: «Что-то тут не то!» Наступает понимание, что синонимов не бывает. Новый язык – новый мир; переводчик в него заглянул, а мы дёргаем его за полу – ну, что там? Он нам расскажет, приспособив к нашему разумению; вроде как содержание Евгения Онегина, своими словами, белым стихом (вспомним ужасный перевод Набокова на английский, в котором крестьянин, торжествуя, «инаугурирует санный путь»).

Испанию мы узнавали и рикошетом, сквозь призму другой культуры, читая переводы иностранцев, т.е. не испанцев. Фейхтвангер, тот честно пытался писать о реальной Испании. Для многих других бутафорская Испания была задником, который можно было подправлять в соответствии с текущим лозунгом момента: Лесажу («Жиль Блас») Испания позволяла свободно говорить вещи, которые не скажешь о соотечественниках (лучше про Оливареса, чем про Кольбера, потому что Оливарес далеко, Кольбер близко), для Мериме была источником экзотики. В 60-е годы шуму наделал «Колокол» Хемингуэя, потому что рассказывал о войне фалангистов и республиканцев подробности, которые в России тогда скрывали, и просто потому, что модно было любить Хемингуэя, и модно было отношение к жизни, для которого теперь употребляется словечко «мачизм» (а может правильнее «мочизм» на всё подряд?). Орвелла о войне в Испании не переводили (и вообще не переводили); он оказался слишком крупным для мелких ячеек цензурного фильтра. По части русских путешественников в литературной диете наблюдалось сильное недополучение калорий, потому что того не пускали, а этот не хотел. Невыездной Пушкин (в какой закрытой конторе работал, кому бы помешала его поездка?) сочинял сам для себя Испанию, мавры-лавры. Ездил мало кто – Глинка, Боткин. Может быть и ещё кто-то, но те не были переизданы в «Памятниках литературы». А куда отправилась русская интеллигенция в 19 столетии, когда её наконец выпустили? Отнюдь не в Испанию, а в милую нам Германию, Францию и Италию, на худой конец в Швейцарию.

Из картин вне контекста, фильмов в виде сценариев, книг в переводе, профильтрованной политической информации неизбежно рождается абстрактная иллюзия, романтическим флёром затягивает «Андалузию», «Барселону», «Гранадскую волость». Даже «Мурсия» звучит романтически, если не вслушиваться. Вот такой абстракцией я и питалась.

Вроде уже всё известно, и ехать не надо, а, с другой стороны, предчувствие, что придётся снова вспомнить о том, о чём я давно стараюсь позабыть. Фавн какой-нибудь выскочит с глазами на блюдечке, и вызовет нежелательные ассоциации. Общее впечатление оказалось более буднично, менее страшно. Своеобразие ландшафта, особица есть, и ты это сразу чувствуешь: перепады высот открывают глазу необычные просторы. Испания – страна небольших белёных домиков, в которой россыпи замков и крепостей напоминают о том, что на её земле столетиями боролись две культуры. В этих живописных декорациях живёт и действует будничный буржуазный мир, до конца не понятый за незнанием языка. Может быть что-то и скрыто от нас, может быть нет.

Обращает на себя внимание физический облик людей: тип лица не то арабский, не то цыганский. Испанцы безусловно веселее портретов Веласкеса. Задаёшь себе вопрос: а что это за люди, сумевшие завоевать полмира, язык которых самый распространенный из европейских? И понимаешь, как мы близки. Может и раньше, из книжек, догадывался, но не хотел признавать, а теперь поставлен лицом к лицу перед фактом. На каждом шагу я вижу параллели с Россией, начиная с небрежности, неопрятности... Испания для нас не чужая. Нас роднят:

1. Корни: значительный вклад мусульманской и еврейской культуры, взаимопроникновение народной и цыганской музыки (русский романс, как фламенко, родился из цыганского пения);

2. Превратности истории: частые войны на своей территории, в том числе и гражданские, с чудовищным разорением мирного населения;

3. Вклад в мировую культуру. Испания – родина великих художников – в этом она Россию почти переплюнула; Россия оправдалась только в 20-м веке, Кандинским, Филоновым, Гончаровой, Петровым-Водкиным и пр. Испания дала миру «Дон Кихота» и Лорку. В Испании существует великая национальная литература, которой мы, увы, практически не знаем. Мы тоже кое-что дали миру (в смысле литературы, про Пражскую весну пока не будем);

4. Национальное богатство, растраченное в погоне за великодержавной идеей.

5. Слежка и инквизиция, фабрикация фальшивых анкетных данных, этнические зачистки и массовое переселение «инородцев» во славу этой идеи;

6. Многовековая поголовная бедность и суеверие народа, любовь его к царям и священникам.

7. Глубокая жестокость культуры, замешанной на религиозном фанатизме и многовековом светском абсолютизме. Наклонность к людоедству, безразличие к индивидуальной судьбе, готовность растерзать своего Пушкина, расстреливать пачками на протяжении месяцев и лет, непримиримость и нетерпимость к чужому мнению...

8. Ожесточённая национальная гордость, которую защищают, как последнее достояние. Испания была единственной европейской страной, кроме России, в которой население оказало сопротивление французской оккупации. Интересно, что в Европе обе эти страны, Россия и Испания, считались недоразвитыми.

История Испании и России странно переплелись в 20 веке из-за безумных имперских фантазий обожаемого россиянами маньяка. Ему хотелось хапнуть ещё и «Гранадскую волость», а в результате испанская трагедия обернулась трагедией русского народа. На нас легло бремя долга перед испанскими детьми и своими инвалидами, наступило похмелье в чужом пиру.

Я не полюбила Испанию, но я многое поняла, в том числе причины своей сдержанности по отношению к ней. Испания – зеркало России. Приятно ли смотреть в такое зеркало? Россию я как-то умудряюсь любить «странною любовью», несмотря на всё то, что в ней произошло в 20 веке, но, если предложат: «А вот кстати есть ещё такая, не хотите ли заодно?» – Нет, спасибо. «Россия» без русского языка мне неприятна. Второй такой экземпляр понравиться не может.

Нелепо ездить в страну, в которую ехать неохота, но ещё удивительнее моё решение ограничиться только Андалузией, при инстинктивной нелюбви к восточной культуре. Андалузию сравнивают с Самаркандом, а в Самарканд не хотелось никогда, уже в мечети на Петроградской виделось чуждое. Недоверие и страх пошли с детства, со злого золотого петушка, шемаханской царицы и длиннобородого кудесника. Не любила восточных сказок; не вызывали приязни их яркие иллюстрации: купола вроде наших, да не те, с опрокинутым полумесяцем вместо креста, восточный базар, чалмы, широкие шаровары, туфли с загнутыми носами, пружинящий рахат-лукум. То есть всё в этом путешествии должно было быть против шерсти.

Но сама же ведь и очертила твёрдой рукой маршрут – только по Андалузии, чувствуя, что зачем-то мне это надо. И это было правильное решение. У меня изменился угол зрения. Всякий, кто приезжает в Андалузию, начинает ценить мусульманскую культуру в её европейском исполнении, и жалеть о её разгроме.

Испания напомнила мне о глубоком трагизме истории. У каждого – своя правда. Истины, которые мне кажутся непреложными, прогибаются под весом реальности. С современной точки зрения религиозная унификация не нужна, а этническая чистка преступна. Но на этих принципах зиждилась вся человеческая история, и если не ханжить и не прекраснодушествовать, то приходится признать, что и ныне зиждется политика 90 процентов государств, за вычетом Европы и Канады, и может быть США, хотя за последнее не поручусь... И в 21 веке в очередной раз приходится решать, что делать при встрече с Полифемом, то ли заплакать: «Ах, какой ты нехороший, не будем тебе уподобляться», – то ли закалить кол на костре.

В этой круговерти жаль не только отдельного человека, но жаль и народов. Страшен крах утончённой цивилизации под напором варваров. Страшна и гибель изнутри, под гнётом великодержавной идеи.

Страница 14 из 14 Все страницы