Толедо

Есть города, которым географически предназначено быть маленькими и компактными. Таков островной Манхеттен, который остаётся олицетворением Нью-Йорка, как бы ни пытались к нему примкнуть новые районы на побережье; таков и Толедо, стиснутый крепостной стеной, отграниченный глубоким ущельем. В этом месте река Тахо, выгрызавшая себе ложе поудобнее, наткнулась на скалу, и сделала вокруг неё большую петлю, так что Толедо с трёх сторон окружает вода. На противоположном берегу тоже что-то построено, но немного, и психологически не воспринимается как часть Толедо.

Толедо стар, как большинство испанских городов, как сама Иберия, стар настолько, что всё по-настоящему старое уже успело разрушиться или уйти в землю. По преданию город был основан Гераклом, но от Геракла уже точно ничего не осталось, а от Римской империи только руины римских бань, глубоко под землёй; от раннего средневековья – крепостные стены и небольшая группа «вестготов-мозарабов», которые преданно сохраняют обрядность своих предков. Да и какое отношение может иметь эта даже уже не седая, а просто лысая древность к современному Толедо, даже если его современность исчисляется пятью сотнями лет?

Можно поспорить о том, что происходит с городами, когда в них радикально меняется культура – является ли арабская Александрия той же, что и Александрия времен эллинизма, – по мне так это совершенно другой город, только носящий одно и то же название. А иногда ведь и название меняется, Илион превращается в Гиссарлык, а Флоренция в Гранаду. Если воспринимать город как картофельный куст, от которого отпочковываются всё новые клубни, то он бессмертен, но если город –  это люди в нём живущие, их стиль и обычаи, то тогда город умирает вместе с культурой, его породившей, и на его месте появляется новый. Умер и забыт римский Толетум, и перед нами католический Толедо с мавританской подкладкой.

Город объединяет мавританская планировка: выгравированная на его теле сеть узких улочек, выпрямить которую не удалось ни одному христианскому правителю. Всё, что внутри крепостных стен, не современное, и в силу его старины нам сейчас в Толедо чудится единство стиля, вопреки реальности, вопреки тому, как много там культурных наслоений, сколько шкур он сменил, превращая попутно мечети и синагоги в церкви, а церкви в музеи: то он захвачен маврами, то отбит у мавров, то он столица католической Испании, то хоть и провинциальный город, но зато при этом главный религиозный центр Испании.

Давным-давно вестготский король Вамба построил крепостную стену вокруг Толедо. При обмывании стены Вамба страшно упился, потерял бдительность и был пострижен своим соперником в монахи. (Пьянка часто приводит к крутым поворотам судьбы. Например у нас в деревне Большево при обмывании бани агроном случайно заполз на паровозные пути, и ему отрезало ногу). До сих пор сохранились протяжённые участки той стены и некоторые крепостные ворота, например Пуэрта Бисагра и Пуэрта Камброн – не просто двери какие-нибудь, а серьёзные, большие сооружения со внутренним двориком и башнями по углам.

Есть и другие Пуэрта. В первый раз я вошла в город через Пуэрта де Баб-эль-Мардум, самую маленькую и уютную – смотришь в неё и видишь не перспективу улицы, а каменные ступени круто вверх – заманчивую лестницу в прошлое. Рядом торчит под прямым углом к стене ведущая в никуда величественная Пуэрта дель Соль – смысл в ней когда-то был, но пропал в веках. Проёмы в обоих воротах сделаны в виде гигантских замочных скважин (высокий прямоугольник, пересекающийся наверху с кругом), – форма, типичная для мавританской архитектуры, символ бессмертия или чего-то такого же хорошего.

Улочки узкие нарочно, чтобы было больше тени и прохлады. На домах странные испанские балконы, крытые, застеклённые, зарешечённые; внизу решётки сужены, как брюки, и вдруг, без предупреждения, расширяются наверху пышной блузкой; в месте перехода полочка с горшками или вазочками.

Первый вечер, закатное солнце, улицы забирают всё выше и выше. Блуждая под нависающими балкончиками, никак не найти собор, и вдруг узкую щель улицы пронзает колокольня, и перегораживает проход пробка из фотографов, высмотревших единственное место в городе, откуда можно колокольню засунуть в объектив целиком. Нашёлся.

На соборной площади бродят толпы, но пространство за запертой решёткой у входа безлюдно, и спокойно можно рассмотреть сквозь прутья резные порталы над тремя большими дверьми старого дерева, и, закинув голову, ярусы скульптур, над ними карнизы, поросшие травой и кустиками, которые никто не тревожит.

Можно перейти площадь, сесть на скамейку, увидеть весь фасад собора целиком и удивиться, насколько он не похож на фасады соборов Нотр Дам в Париже и Реймсе, хотя их даты постройки почти совпадают. Нарядные, сложно украшенные фасады Реймского и Парижского собора кажутся лёгкими и почти прозрачными из-за пучков длинных тонких колонн, ярусов высоких и узких стрельчатых окон, тянутся ввысь вырастающими из них башнями. В Толедском соборе всё не так. Фасад вытянут не в высоту, а в ширину; из-за того, что на нём почти нет окон и колонн, а есть только галереи с каменными парапетами, собор кажется простым, прочным и могучим.

Массивные башни неодинаковой высоты приставлены к фасаду справа и слева, бросаются в глаза первым делом, и кажется, что из-за них-то и затеяли эту постройку. Правая башня невысока, чуть выше фасада: восьмиугольный барабан на четырехугольном основании, с куполом, напоминающем флорентийские и петербургские завершения соборов. Слева высокая башня-колокольня: четырехугольная, со срезанными углами, с глухими стенами – только на последнем ярусе этого параллелограмма сделаны огромные проёмы, обрамлённые сдвоенными арками на колоннах. Над ним восьмиугольная башня со шпилем, на который надето три кольца с торчащими параллельно земле странными шипами, вроде тех, которые теперь прилаживают на статуи от голубей, но такими здоровыми, что даже страусы-эму, обрети они способность летать, показались бы на этих шипах мелкими блошками. Вокруг основания башни торчат, как сталагмиты, тонкие каменные иглы, изукрашенные желобками. Такие же сталагмиты поставлены и на первой башне, и на крыше собора, где они ещё и усеяны толстыми бомбошками. Колокольня приютила увесистый колокол со смешным для зоолога именем: «Хорда».

Только где же готика в этом суровом здании, придавленном к земле исполинскими башнями? Можно вернуться, опять прижать нос к решётке и попытаться найти её. В нижнем этаже видим высокий портал, по моим расчетам метров восемь высотой, а рядом два портала пониже. Вот вокруг них и царит готическое изобилие: статуи в нишах, накладные тонкие арки на высоких колонках, элегантное, ритмичное, но при этом без излишеств, без примеси чертовщины и бесовщины. Жаль, что эта готика – порождение 18 века, а что было до этого – неясно. Может, всё было проще, может, сложнее, а может быть именно так, потому что Львиные ворота собора на южном фасаде, достоверно 15 го века, выглядят похоже. Украшали их фламандцы. Передо мною лес узоров и фигур – в глубоком проёме портала расставлены статуи святых на изящных резных пьедесталах, над святыми водружены балдахины в виде небольших храмов, а над балдахинами вдоль изогнутой арки свода взбегают наверх один над другим небольшие горельефы, стоящие на резных консолях. Дверной проём разделён надвое колонкой со статуей Христа. Над каждой створкой двери вырезан барельеф, над которым растопырилась стрельчатая арка, заполненная сложным рисунком. Между арками вделан барельеф богородицы. Над порталом повторяют его изгиб вытянутые вверх медальоны, из которых   по   пояс,   как   из   окон,   высунулись фигуры   святых,   в   живых      и непринуждённых позах; одежды их развеваются, как под струёй вентилятора. Такое уж  было  время:  15  век – как  раз  разгар  маньеризма  в  Италии,  и  наверно  во Фламандии тоже.

Долго, одиннадцать лет, сооружали этот небольшой портал, и долго его разглядывать, если делать это как следует. Мог ли толедец 15 века в далеких краях, закрыв глаза, мысленно обойти фасад собора, вспомнить эти ворота, узор за узором, фигуру за фигурой, складки одежды, листья и лица, или всё это великолепие проскользнуло мимо его взора, как большая пестрая масса, не различимая в деталях, и в душе не осталось ничего, кроме впечатления красоты и радости?

Готические соборы считались Библией для бедных, которую современник читал так же легко, как мы газету «Правда»; их окна с витражами, их фасады со множеством скульптур, расположенных на уровне, доступном для человеческого глаза, рассказывали о библейских сюжетах и не требовали подписей. Химеры, драконы, чудовища, экзотические растения и деревья вовсе не были плодами безудержной фантазии или желания покрасивее заполнить пустые места, а имели конкретное значение, понятное для большинства верующих.

Я, человек 20 века, попадаю в зеркальную ситуацию: готический собор без подписей для меня как книжка без картинок для маленького ребёнка, потому что я не понимаю средневековой символики, я не могу узнать ни одного святого и ни одного сюжета без подсказки. Стоя перед Львиными воротами и вынуждая себя разглядеть и запомнить мелкие детали, не имеющие для меня смысла, я вижу формы, но не содержание.

Нет, я ещё не кончила о Толедском соборе, о первом для меня соборе на земле Испании, ведь главное – внутри. На следующий день мы пошли его осматривать; было жарко, людно и хотелось поскорее раствориться в прошлом, нырнув в прохладное чрево собора. Нужно только было найти дверь, а это оказалось непросто. Как у всякого параллелограмма, у собора было четыре стороны (все, кроме математиков, поймут, что я имею в виду), и в каждой стенке как минимум две двери, поэтому моя задача не казалась сложной. Но куда не сунешься, дверь заперта.

Вдоль южной стены перед Львиным входом была устроена решётка простого рисунка, со столбиками, на которых сидели на задних лапах небольшие упитанные львы, прикрывая живот и гениталии гербовыми щитами; за решёткой портал с наглухо запертой дверью. Завернув за угол, я оказалась у главного входа, где все три двери были тоже заперты (зато моя сумка почему-то оказалась расстегнута, но ничего не пропало). И тут была решётка, недавняя, – на старых фотографиях её нет, чтобы одичавшие в 20 веке туристы не хватали за нос каменных святых и не откручивали дверные ручки. В северной стенке наконец обнаружилась дырка, но для выхода. Как долго идти, когда обходишь Толедский собор, один из самых больших в Европе! Ещё дольше и тягостнее, если нарастает тревога – а есть ли вход вообще? И вот, когда я уже почти примирилась с тем, что это такое особое сооружение, из которого можно только выйти, перед нами среди зданий, налипших на тело собора, как морские жёлуди, открылся единственный вход, и будка с билетами.

Входишь в собор и замираешь от его неожиданной высоты, которую ничто не предвещало. Как же эти огромные потолки помещаются в соборе, который снаружи кажется низким, приземистым? Как будто в душе примостились две разные мерки высоты – для той, что внутри, и той, что снаружи. Кто-то сказал, что теперь мы не посмели бы построить готический собор, даже если бы знали, как: это не только технология постройки, но и особое мировоззрение, которое видит в вертикалях единение с Богом.

Собор разделён внутри на пять продольных нефов массивными столбами, к которым приставлены длинные узкие колонны с резными капителями. Высоко под сводами видны окна с витражами – широкие, поделённые тонкими колоннами на множество вертикальных секций. Вдоль главного зала идут приделы, пристроенные в разное время, как залы музея, с экспозицией из разных эпох, в каждом из которых есть алтарь, вделанные в стену саркофаги и могильные плиты, картины и росписи.

В центральном нефе посредине выстроен ещё один собор, но поменьше, без крыши – именно такое впечатление производят стоящие друг напротив друга П-образные алтарь и хоры (а может быть это не хоры, а клирос? – совершенно не знаю правильных церковных названий). Их стены украшены и изнутри, и снаружи рядами статуй, небольшими часовнями и могильными памятниками в нишах.

Собор – это целый мир, создаваемый веками. Войдя в небольшую русскую церковь, даже богато украшенную, особого разнообразия не видишь – всё подчинено одной идее и выполнено в одном стиле, всюду лампады, оклады, – и в этом простота и цельность. Не таков готический собор. Русский храм – дом Господень, западноевропейский собор – град Божий. Я растерялась в Толедском соборе – поняла, что я попала не просто в церковь, а в музей, почти такой же обширный и разнообразный, как Эрмитаж, и осмотреть его весь за один раз невозможно. Огромный Толедский собор набит редкостями (его называют «Ла Рика» – богачка), а при нём ещё и картинная галерея с Веласкесом, Гойей, Сурбараном, Эль Греко, имена которых испанцам так же привычны и обыкновенны, как нам Репин, Куинджи, Брюллов.

На старой литографии интерьер собора полупустой, с несколькими личностями в широких шляпах и испанских плащах. Сейчас не то – пасутся стада туристов, но их быстро перестаёшь замечать, разве только если вдруг что-то надолго замаячит перед тобой – а-а, это оказывается перелётная группа экскурсантов. Народу вроде и много, и нету, потому что самое интересное всегда на уровне выше человеческого роста. Нужен бинокль, но боязно им пользоваться, держишь его обеими руками и искренне переживаешь за карманы, которые остались незащищенными: а вдруг лихие туристы свистнут (вы уже догадались, – о чём же ещё я всё время пекусь?) паспорт.

Итак, Ла Рика – обширный музей, и мы переходим в нём от экспоната к экспонату. На каждый истрачено много радения, искусства и души, каждый заслуживает упоминания, но разве разглядишь всё, разве упомнишь? Я не увидела гораздо больше, чем увидела, а что увидела – тут же забыла. Ведь как дикий северный вепрь осматривает европейские культурные ценности? Забежит, увидит старинное, пёстрое, хрюкнет от удовольствия и выбежит вон. Стыдно перед мастерами за наш небрежный взгляд, за то, что целый кусок их жизни, вложенный в работу, не заслужил и секунды нашего внимания. Мастер, отливший бронзовые накладки на двери, выковавший сложную решётку, выложивший мраморными плитами пол, работал не только и не столько за деньги, а во славу Бога и своего доброго имени. Потому и разорился толедский кузнец, мастер Доминго де Сеспедес, сделавший решётку для хоров Толедского собора, что не захотел сделать её хуже и дешевле, чем обещал, когда понял, что ошибся в цене.

Мы ничего не поймём и не прочувствуем, если не вглядимся в детали. Алтарь в толедском соборе резали одиннадцать лет (опять одиннадцать – какое-то магическое число, квант времени). Может быть, нужно его и рассматривать одиннадцать лет, в колеблющемся свете свечей, приходя на службу по воскресеньям... Слушая привычные утешительные слова, сосредоточиться взглядом на отдельной плите, статуе, раме или дверной ручке и хорошенько её прочувствовать, так, чтобы она стала настоящей частью целого, не той, что потерялась в его огромадности, а той, что добавила и дополнила.

Но мне – мне всегда некогда. Мне было некогда вглядеться в Петербург, теперь мне некогда вглядеться в Толедо. Вот например алтарь, самый интересный, самый известный и самый броский объект Толедского собора, я совершенно не помню, осталось только ощущение золота. (Кстати, может быть, я неправильно называю алтарями ретабли, аналоги православного иконостаса, но только не с иконами, а с религиозными картинами или, как в Толедо, скульптурами). Всё, что я могу рассказать про Толедский алтарь, я узнала позже, дома, рассматривая фотографии в книге о соборе.

Толедский алтарь/ретабль, многоярусный, с деревянными раскрашенными скульптурными группами на евангельские сюжеты в широких и сложных золочёных рамах, был вырезан фламандскими и французскими мастерами. Хотя для меня, привыкшей к православным церквям, деревянная скульптура, да ещё раскрашенная, непривычна, но я отдаю должное этому чуду и догадываюсь, какое огромное впечатление производил он столетиями на верующих. Иконостас увенчан фигурой Христа, которую по преданию сделал сам король Альфонсо Восьмой, один из трёх королей, сражавшихся в 1221 году при Навас де Толоса. Не мог король забыть лицо таинственного поводыря, который вывел испанские войска из ловушки, уготованной им маврами, и в память о нём вырезал эту статую.

Иконостас не для близоруких – его приходится рассматривать сквозь мощную высокую решётку, золоченую, кованого железа. Не знаю, зачем там решетка – может, из прозаических соображений, а может затем, чтобы в нужный момент во время службы эффектно распахнуть её, чтобы иконостас предстал во всём великолепии. Скользнёшь глазами вверх по решётке, простой и изящной, и запнёшься на её сложнейшем венце из железных ваз с железными цветами и листьями и ещё какими- то завитками. Впечатление странное, будто на решётку Летнего сада взгромоздили решётку Михайловского сада у Спаса на Крови, не в буквальном смысле, но по духу, по мироощущению, в потребности эдак всё закрутить, усложнить и украсить. Верхняя часть кажется совершенно лишней, её даже не назовешь красивой, но это типичный стиль «платереско» («ювелирный», «стиль златокузнецов»), характерный для решёток испанских соборов, и к нему приходится привыкать, так же, как к обилию чересчур реалистичной и раскрашенной скульптуры.

Поворачиваешься спиной к алтарю и видишь хоры. Решётка хоров более простая и строгая, более красивая, чем решётка алтаря, не зря старался Доминго де Сеспедес. Хоры менее высокие, внутрь пускают, и можно рассмотреть их подробнее, три стенки с деревянными стульями вдоль них. Ручки стульев в виде псов или чудищ, кусаюших свой хвост, или свернувшихся в кольцо монахов, что-то тоже себе кусающих – якобы это всё по мотивам испанских поговорок и сказок, хотя причём тут они в соборе? На спинках стульев медальоны, которые изображают битвы с маврами за города Андалузии времён реконкисты – реалистично, так что современники узнавали каждый город. На рамах медальонов идёт своя жизнь, не связанная со взятием крепостей: толстый кабан и обезьяна читают книжки, дерутся испанские хулиганы в лохмотьях. Резной орех сидений, тёмно-коричневого цвета, матово поблескивающий, оставляет более приятное и естественное впечатление, чем позолота и краски великолепного алтаря. Над стульями находится ряд резных панелей с фигурами святых. Над ними – ряд алебастровых барельефов. Хоры увенчаны гигантской скульптурой «Преображение Господне», выточенной из одного куска алебастра. Алебастр хороший, тёплый камень – нежный, розоватый, слоистый.

На хорах находится трон архиепископа, примаса Испании, а над ним алебастровый рельеф с изображением чуда, случившегося в 7 веке в царстве вестготов – Дева Мария дарует Святому Ильдефонсо священные одежды, посвящая его в епископы Толедо. Первый толедский епископ, Св. Ильдефонсо, получив ризы и благословение от самой девы Марии, тем самым утвердил первенство Толедо на испанской земле. Эта легенда очень важна для Толедо и Испании и изображается в соборе многократно.

Годы шли, вкусы менялись, пришло время барокко – удивительного стиля, который искусствоведы поругивают за излишества, а туристы исподтишка обожают.

Для лучшего освещения иконостаса и находящихся за ним святых даров в потолке собора было прорублено огромное окно «транспаренте» в стиле барокко с испанской сумасшедшинкой, придуманное архитектором Антонио Нарсисо Томе. Это круглый свод под углом к полу, увенчанный окном, а по стенкам свода росписи, лепка и скульптура, незаметно переходящие друг в друга. «Транспаренте» приводится во всех альбомах по истории барокко – его ни с чем не спутаешь. Такого по-моему нигде, ни в каком Конфитюренбурге, больше не увидишь. Во всех других европейских дворцах и соборах, да и в Петербурге это буйство купидонов и завитушек упорядочено, собрано рядами и гирляндами под потолком, вокруг купола, а тут вдруг пожалуйте – дырка под углом, как будто потолок обвалился, и сверху в беспорядке посыпались небесные жители.

Устав от изобилия и толп, можно забыться на внутреннем дворе – оттого, что людей там почти нет, а значит нет и незримых флюидов, которыми мы пытаемся бессознательно повлиять на себе подобных. Пройдя через аркады двора, оказываешься в усыпальнице, расписанной итальянцем, учеником Джотто, с саркофагом полупрозрачного белого мрамора, и цветистым потолком. Изогнутые рёбра, расписанные драконами и цветным узором, делят потолок на синие секторы, на которых блещут золотые звёзды.

Выйдя из собора, ели, но что об этом рассказывать? Разве то, что мы были единственные посетители, и было ужасно неудобно пробираться к столику мимо метрдотеля, который стоял посреди пустого зала, как большой канделябр. Испанские официанты, непременно мужчины, суровые и малорослые, – серьезность необыкновенная, глубочайшее достоинство, – произвели на меня сильное и трогательное впечатление. Английского они не знают, знать не хотят, и питают заслуженное презрение ко всем этим туристам, которые не умеют говорить по- человечески и стало быть интеллектом ниже попугая, но есть хотят, разевают ротики, бормочут бессвязные слова: «кушать, кушать..» и тычут в меню куда попало, в какое-нибудь «пульпо», а потом в ужасе глядят на зажаренные до резинового состояния осьминожьи кольца. Это гордое презренье было заметно и без слов, – не то, чтобы я с ними разговаривала, потому что по-испански я знаю название только одного продукта – «хуево» («яйцо» – знать это слово очень важно, чтобы не промахнуть в меню мимо омлета), ну и ещё несколько глаголов в неопределенной форме типа «comer» (есть), «beber» (пить) и потом не дай бог «pagar» не забыть. Ими я и оперировала, в инфинитиве...

В Толедо есть несколько синагог и мечетей, превращённых в церкви. Не пропускайте ни одной синагоги и мечети в Испании; они стоят осмотра из-за своей древности: ведь мавров и евреев из Испании изгнали ещё в 15–16 веке. К сожалению, христиане не ценили то, что им досталось, часто перестраивали, уничтожали каменную резьбу и резьбу по штукатурке. (Так у нас в Петербурге, в полном убеждении своей правоты, взорвали собор, построенный Растрелли). Тому, что выходило после перестроек, не всегда радовались. Когда прямо посреди великой кордовской мечети построили собор, даже Карл Пятый, у которого вообще-то художественного чутья было не больше, чем у Хрущёва, посмотрел и плюнул: «Уничтожили неповторимое, чтобы построить то, чего везде предостаточно!»

Первая достопримечательность – Синагога де Транзито (т. е. Синагога Вознесения Богородицы, извините за оксюморон): высоченный пустой зал, золочёный потолок из кедровых балок в форме днища лодки, и под потолком широкая полоса искусной резьбы по штукатурке. Приглядываешься и видишь среди орнамента небольшие щиты, а на них не серп и молот, как вы конечно подумали, а лев – герб Леона и замок («кастильо») – герб Кастилии: дань уважения к правительству. Три стены покрыты охряной плиткой с рисунком. А восточная стена вся сверху донизу покрыта резьбой и напоминает повешенные на стенку три восточных ковра. На узорах сохранились остатки краски, выцветшие, деликатные от старости. Узоры перемежаются с надписями на иврите и арабском языке. Это сооружение стало для меня предисловием к великолепным дворцам Севильи и Гранады.

Вторая синагога называется Санта Мария Ла Бланка, с тех пор, как переделана в церковь. Эта синагога, белая-белая внутри, продольно разделена на части двумя рядами колонн с характерными мусульманскими подковообразными арками, по высоте равными колоннам. В ней тоже сохранилось какое-то количество мусульманской резьбы и лепки – белой по белому, проступающей лёгким силуэтом в игре света и тени.

Самая интересная мечеть, переделанная в церковь (я в неё не попала) – это Мескита дель Кристо де ла Лус. На её месте вначале была церковь вестготов. Церковь, мечеть, церковь... Вот так-то.

После синагог мы отправились во францисканский монастырь Сан Хуан де лос Рейос (Св. Иоанна Евангелиста), в стиле фламандской готики, выстроенный по заказу католических королей (Фердинанда и Изабеллы), которые думали устроить там свою усыпальницу. Строил собор любимый архитектор католических королей Хуан Гуас из Лиона, который сумел объединить фламандскую готику с мавританским стилем. Монастырь когда-то был одним из самых богатых в Испании и славился бесценными художественными сокровищами и библиотекой. Французы разграбили и изгадили его так основательно, что остались только развалины, и большинство того, что мы сейчас видим, воссоздано в конце 19 века.

Главный фасад собора нам оценить не удалось – он был окутан зелёными тряпками – из самых лучших побуждений. На боковом фасаде над входом посетителей поджидает ужасный горельеф – пеликан, ленивая птица, в магазин слетать не захотел и кормит детишек кусками мяса из собственной груди.

Крыша собора окантована каменным узорным парапетом и небольшими шпицами с торчащими из них бомбошками – такие же странные шпицы есть и на Толедском соборе. Это всё тот же архитектурный стиль «платереско». Водостоки оформлены как химеры готического собора, здесь есть фантастические животные и даже монах со здоровой бородой, вытянутый в струнку параллельно земле; по бороде-то наверно и стекает вода.

Собор внутри показался нам большим, свободным и пустым; если там и слонялись какие-то люди, то они были незаметны по ничтожности своих размеров. Украшен он скупо – только над главным порталом гигантские скульптуры и гербы в несколько рядов. Вдоль главного зала идут арки приделов, над арками окна, а между ними от пола до потолка высокие пилястры с пучками тонких колонок и статуи францисканских святых. На высоте примерно в полстены идёт нарядный резной фриз с каменной решёткой и сделаны два кружевные балкона, вырезанные из известняка. В расположении фризов, в манере их исполнения, в стремлении заполнить узорами, там где они есть, всё пространство, ценители видят мавританское влияние.

Я вышла во внутренний двор, окружённый галереей со всех сторон, и увидела апельсиновые деревья, вокруг них квадраты земли, поросшие травой, а вдоль стен на каменном полу пальмочки в горшках: всё упорядочено, природа взята под контроль и приносит плоды. Переплёты оконных проёмов, красивые, с завитками, как всегда в испанских церковных галереях, сделаны так, чтобы вид из окна казался картиной в раме. В обеих галереях, верхней и нижней, расписные рельефные деревянные потолки. Лиственничные жерди потолка инкрустированы перламутром, выложены в сложный мавританский узор, обрамляющий небольшие клейма с монограммами «Рейос» – католических монархов, – львами, гранатами (символ Гранады) и другой нарядной чепухой. Горизонтальные балки под потолком верхней галереи ещё и оштукатурены и украшены белыми львами.

Пишу последовательно, связывая воедино прочитанное и увиденное, но эта непрерывность иллюзорна; память-то сохраняет лишь разрозненные картины: важное и интересное, или то, что теперь кажется совсем не интересным, но почему-то запомнилось, как чертополох на обрыве над Тахо... Вижу магазин с высокими потолками и музейными витринами прозрачнейшего стекла, во чреве которых радуют глаз разноцветные марципанные клубничины, и абрикосины, и свернувшиеся в кольцо рыбы с глазами из засахаренных фруктов... Помню круто уходящую вниз улицу, залитую солнцем, запруженную туристами, так что двинуться в нужную сторону невозможно, и я застыла, как столбик, обтекаемый мягкими шелковистыми леммингами, бормочущими по-украински...

...Вспоминаю лавку чеканщиков на улице Альфонсо Девятого, где в полу стекло; смотришь вниз и видишь римскую систему сбора дождевой воды. Хозяин работает над очередной брошкой. Его изделия лежат тут же, в витринах – изящные подвески, серьги, ожерелья с золотым и серебряным геометрическим узором. Хозяйка любезно рассказывает о технологии знаменитой толедской чеканки. Сначала на стали делается рисунок и протравливается кислотой. Потом в желобки вкладывается золотая проволока и аккуратно вколачивается поглубже. Потом обработка специальной пастой и запекание в печи для сплавления золота и стали. Потом на поверхности золотых линий выбивается насечка из малюсеньких точечек и рубчиков. К рисунку из золотой проволоки добавляется серебряная нить, но не помню, сразу же, или после. Так делается самый дорогой и трудный узор. Есть вещи другого стиля, с более крупным рисунком – листьями и птичками, условными, как узор на стенах синагоги Транзито, задача которых заполнить всё пространство медальона или брошки, вытесняя чёрный фон. Этот рисунок выбивают чеканами, забивая золотой лист в сталь, и они дешевле и проще. А самые простые сувенирные вещи просто штампуют.

В руках у меня сейчас как раз две такие брошки, из самых простеньких. То есть это фигура речи: в руках у меня не брошки, а перо – с брошкой в кулаке много не напишешь. На самом деле эти брошки сейчас лежат в коробке, но я в любой момент могу вынуть их и рассмотреть хитрое сплетение цветов и листьев, и порхающую птичку – на каждой из них одно и то же, но не совсем то. Брошки остались на память о давнем странном знакомстве. А в этой лавке не купила ничего, почему – и сама не знаю; ведь такие элегантные вещи больше нигде не сыщешь.

Хозяйка взялась проводить нас к раскопкам римских бань. На полдороге я сообщила ей на испанском, что я видела двух собак на балконе, на что она мне отвечала по-английски: «Да, голубей у нас тут много!». Без языка плохо. Хотела купить воды, послышалась огромадная сумма. Продавец, невысокий, серьёзный и раздражительный мужик, написал цену на бумажке – совсем не то, что я думала. Потом я уже просто совала купюру, и мне иногда честно давали сдачу, а иногда обсчитывали.

Другая картина... Главная площадь Сокодовер с МакДональдсом. МакДональдс закрыт – в Испании этот шикарный ресторан открывается в полдень и работает до полуночи. Рядом кафе, где официант неловко пытается разлепить для меня нарезанные ломти ветчины и выкладывает сектор тортильи. Тортилья – теплая, вкусная, но что же я так жадно её ем, как будто не приходилось раньше едать варёную картошку, жареную в яйце? Рядом, с громкими выкриками, под грохот барабанов, негр учит испанцев танцевать какую-то мумбу-юмбу, но я мгновенно перестаю их замечать, – абсурд МакДональдса и африканских танцев в Толедо как будто поворачивает во мне выключатель, отстраняющий от действительности. Ко мне подходит пожилая нищенка с тёмным испанским лицом и молча, сурово протягивает руку. Я также молча кладу ей на ладонь монету. Через некоторое время она ко мне подходит снова, и я снова даю ей монету. Не потому что я добрая, не потому, что я верю в то, что ей нужны деньги (при прекрасном европейском соцобеспечении наверняка просила зря, по злокозненности), а потому что второе пришествие кажется шуткой. Ещё потому, что я не могу не подать старухе, олицетворяющей для меня прошлое времён моей бабки, а может быть, и моё будущее. В душе живёт глубокое внутреннее беспокойство – я не знаю, сколько ещё может продолжаться вот такая же сытая, благополучная жизнь, цветы на балконе, тортилья на чужой площади, возможность быть гостем, а не просителем...

Всё в Испании было начерно, всё я теперь уже осматривала бы по-другому. Но Толедо был особенно скомкан. На Толедо, где я провела полтора дня, нужно по крайней мере три-четыре. Хоть по улицам бы чуть-чуть побольше побродить, не говоря уж о музеях. Вот куда бы я пошла в Толедо, если бы у меня оставался ещё один день: в Музей Санта Исабель Де Лос Рейос с мавританским патио, славящимся своей лепкой; в капеллу Св. Иосифа, увидеть алтарь по проекту Эль Греко с Коронацией Богородицы и Св. Иосифом с Христом; в монастырь Санто Доминго Эль Антигуо посмотреть на алтарь работы Эль Греко; в церковь Санто Томе ради «Погребения графа Оргаса» Эль Греко; в музей Санта Крус (Святого Креста), где находится большинство работ Эль Греко; на временную выставку из музея Эль Греко, закрытого на ремонт; и в музей герцога Лермы с картинами Рибейры, Сурбарана, Эль Греко. Везде Эль Греко, но я его не увидала. И что же это я? И как же это я? И почему это колесо истории вспять не повернуть, и не переделать даже собственное прошлое? Можно сколько хочешь ходить взад и вперёд и по игреку, и по иксу, и даже по зету, но вот ось «тэ» нам не даётся. Мы всё время съезжаем по ней в будущее. С ней что-то не в порядке; Эйнштейн перемудрил со своей теорией пространства-времени.

Страница 5 из 14 Все страницы