Мадрид

Мадрид оказался столицей так же случайно, как и Петербург, прихотью и волей государя, в данном случае Филиппа Второго. Роль «Порфироносной вдовы» незаслуженно выпала Толедо, которому казалось бы все карты в руки, чтобы стать столицей объединённого королевства – и вестготская древность, и престол примаса Испании. Но не понравился Толедо Филиппу кривыми улицами, засильем духовенства, а может и тем, что отнял жизнь у его любимой молодой жены – королевы Елизаветы.

Итак, с 1561 года Мадрид – столица Испании. Да-а, давно это было. Тогда Мадрид был крошечным городишкой с извилистыми улицами, окружённым садами (фиги, черешни, миндаль, яблоки, сливы, груши, – всё домашнее) и пастбищами, из-за которых мадриленьо люто спорили с Сеговией. Сегодня Мадрид – это оживленный мегаполис с крупными домами в стиле барокко и модерна (готики и платереско почти не осталось), окруженный уже не садами, а погаными пустырями, потому что сады-то орошать надо, а кто же теперь это умеет? Да и яблочки у автострады выращивать захочет разве что мачеха Белоснежки.

Первые мои впечатления о Мадриде были из окна такси и экскурсионного автобуса. Всем, кто ездил в чужие города с праздной целью развлечься, знаком этот эффект, когда всё увиденное не привязано ещё к карте, нанизано на длинную линию бесконечной дороги. Потом думаешь – а где же всё это было, о чём эти фантастические воспоминания, как из них смонтировать реальный город? Какими завитками завьётся дорога, ложась на карту?

На следующий день Мадрид я осматривала одна, пешком. В незнакомом городе нет зацепок памяти, ничто не отвлекает от погружения в его мир. У бесцельно блуждающего по безымянным улицам туриста рождается феерическое ощущение отстранённости. Драгоценны эти минуты первой встречи, в этот момент раскрывается душа города, а может быть и собственная. В родном городе такое чувство новизны, свежести восприятия возникает только при опьянении или нервическом возбуждении. Это известный эффект, им пользуются писатели, намеренно не называя улицы хорошо всем известного города, и тем самым подчёркивая выпадение героя из времени: Париж Жака Реда, Петербург Достоевского это города, лишённые прошлого, заново рождённые в сознании, и их созерцание сродни тем болезненным моментам, когда комната кажется чужой, а слова непонятными. Иные писатели наоборот погружают не героев, а нас, читателей, в новую обстановку, превращая Севастополь в Зурбаган, заставляя нас заново увлечься знакомым зрелищем. Нам же самим дистилляции родных городов приходят во снах, приоткрывая потаённые представления о них.

Итак, я одна, и мне одной отдан Мадрид на разграбление. День был неудачный для музеев, в воскресенье все они открывались только на полдня; я решила, что надо просто посмотреть старый Мадрид, не теряя времени на очереди.

Ходить по Мадриду трудно. Весь Мадрид изогнут под углами, каскадами улиц по крутым откосам спадает к Мансанаресу с возвышенности, прорезанной оврагами. То смотришь сверху, с моста на купола церквей, то снизу взираешь на холм с египетским храмом (подарок, не трофей!).

Названия улиц и площадей Мадрида написаны на керамических панно и окружены рисунками, но какими именно, сказать я не могу: память подвела, как всегда, а фотографий нету, потому что мой фотоаппарат вдруг отказался включаться. С грустью смотрела я на металлический трупик моего верного спутника, которого я уже привыкла считать другом. С кем же мы будем вспоминать Мадрид, перебирать фотографии, спрашивать: «А помнишь?» С потерей аппарата я почувствовала острое одиночество. Но на самом деле я была не одна, со мной слонялись, как всегда, и Боткин, и Гарри Франк. Гарри, кудрявый, растрёпанный, на клетчатой рубахе не хватает пуговицы, ботинки – те совсем развалились, в последний раз их чинили в Толедо. Уж он пропишет потом в своей книжонке про немолодую даму, которая липла к нему в Мадриде! Боткин, ухоженный, в дорогих джинсах, водолазке, и носки у него не перекручены. Зыркают глазами – куда бы от меня сбежать. Впрочем, всё не так. Оба они уже дряхлые старички, одному сто, другому сто пятьдесят, и смертельно рады, что кто-то захотел перечитать их полузабытые книжки.

От отеля «Триана» наклонные улицы привели нас к Пуэрта дель Соль, главной площади Мадрида. Между «Трианой» и площадью принято ни к чему не обязывающее поведение, некоторые даже сидят с собаками на мостовой и сильно ссорятся. Машины ездят, но почти незаметно – их забивают толпы людей. Гарри Франк когда-то пришёл к Пуэрта Дель Соль по улице Толедо, перейдя через Толедский мост, самый красивый мост Мадрида. (О, этот Пуэнто де Толедо, сложенный из мощных гранитных блоков и увенчанный двумя причудливыми арками в стиле самого что ни на есть мудехарского рококо-коко!). Боткин вспомнил, как в былые годы на этой площади происходили народные волнения: «Площадь Пуэрта Дель Соль занята солдатами и артиллериею. Толпы народа, показавшиеся с вечера на Пуэрта Дель Соль с толстыми палками, вытеснены в окрестные улицы». Солдаты вот-вот начнут стрелять, а в это время по площади шлёпает некто из деревни в неизменном испанском плаще, без которого испанцу, как без штанов, нельзя показаться на улице, и просит у командира прикурить. Все ждут, пока крестьянин прикурит, – вежливые. Сегодня площадь тоже была занята народищем, и от обилия себе подобных во мне закипала тихая злоба и раздражение.

В центре Пуэрта Дель Соль «Пуэрты» уже давно нет, вместо неё стоит памятник королю Карлу III, «лучшему мэру Мадрида», который любовно украшал столицу в течение нескольких десятилетий. На площадь выходит фасад мадридского «Большого дома», который, в отличие от нашего, плохо хранил свои тайны – арестантам иногда удавалось выбрасываться из его окон.

Корни гнусного фашистского режима уходят в переворот 1923 года, а может быть и ещё глубже, в начало 20 века, когда королём Испании стал Альфонсо Тринадцатый. За долгое царствование человеку этому удалось сыграть роль и Александра Второго, и Александра Третьего, и Николая Второго (к счастью, не до конца: Альфонсо умер в изгнании своею смертью). Завершилось фашизмом, но начиналось большими надеждами. Мадрид до гражданской войны был культурным городом под властью просвещённого и либерального монарха. Между элитарным метрополисом и дикой деревней всё углублялась пропасть: 30 процентов населения неграмотные, а на другом полюсе общества целое созвездие великолепных писателей и мыслителей.

На изломе истории всегда происходит творческий взлёт, ритм жизни ускоряется, общество охвачено непонятным томлением, из которого рождается чудо – Петербург Серебряного века, или предреволюционный Мадрид. В Мадриде возникло удивительное заведение, возможное только в стране, стоящей на пороге крупной перестройки: «Резиденция де Эстудиантес». Её аналог – Царскосельский лицей, плод воображения Александра Первого. (Только один выпуск и был олицетворением его мечты о всесторонне образованных людях, но зато какие люди: Пушкин, Горчаков, да и остальные не подкачали...). Основатели Резиденции перебрасывали мосты между физиками и лириками, гуманитариями и студентами технических вузов, поселяя их вместе, создавая все условия для общения. Какие диспуты, какие концерты, какие лекции проходили в Резиденции! Лекторами были Мария Кюри, Альберт Эйнштейн, Уэллс, Пол Валери, Луи Арагон; слушателями – Лорка, Бунюэль, Дали, и масса других имён, которые много говорят испанцам, но нам, увы, ничего. (А им, испанцам, говорят что-нибудь имена Юрия Анненкова, Добужинского, Георгия Иванова?) Бунюэль снимает, Дали рисует, Лорка пишет. А может быть наоборот (Лорка выставлял свои картины), главное, каждый делает, что хочет, и получается хорошо.

К сожалению, Альфонсо был ни рыба, ни мясо. То в одну крайность его кидало, то в другую. То он проводил половинчатые реформы, которые народу не понравились и популярности королю не придали, то рабочих расстреливал. Вдруг поддержал диктатора Примо де Ривейра. При Примо де Ривейра суп общественного недовольства был прикрыт крышкой и закипел ещё пуще. Король опять передумал, согласился расстаться с Ривейрой. Тут мадридские общественные деятели окончательно уверились в том, что ситуация плоховата, и решили поднажать на либеральные педали, чтобы всё стало сразу хорошо. В Мадриде настал весёлый хаос, вроде как у нас в февральскую революцию. Все жили лихорадочно и быстро. В мадридских кафе все подряд рассуждали о политике и литературе.

Вылилось всё в республику, которую шатало между радикалами и консерваторами. Попутно интеллигенты понесли просвещение в массы, силами мадридских студентов создали театр Баррака, ставили для испанской провинции Кальдерона и Лопе де Вега в адаптации Лорки (студентки-актрисы ездили на гастроли с дуэньей). Фашисты пытались сорвать спектакли, а зрители радовались зрелищу, особенно когда Лауренсия кричала своим безинициативным согражданам, как Горбачёв путчистам: «Мудаки!»

Гойя утверждал, что сон разума рождает чудовищ. Чудовищ не чудовищ, но дураков – точно. Среди мадридских интеллектуалов некоторый сон разума был налицо. Испанские писатели, греясь у костра революции, восклицали, как Блок: «Библиотеку сожгли, а всё равно хорошо!» (Кому, кстати сказать, хорошо?) Всем было страшно, но не верилось, что есть чего бояться. Развал привычного мира стал неизбежен, слишком упорно рыл его «подземный крот», но это казалось таким невероятным. Мысль о том, что бунт губителен и последствия его сказываются на десятилетия, очевидна, но её почему-то никто никогда не воспринимает. Наоборот, каждому хочется подкинуть в костёр своё полешко и раздуть его на горе всем буржуям, то есть себе. Пусть сильнее грянет буря! И она грянула.

Несколько лет испанцы дрались между собой, как звери, сначала за высокие идеалы, а потом уже просто так. Когда ураган утих, фалангисты ещё несколько месяцев расстреливали недобитых республиканцев, аккуратно и методически, как у нас в Левашово.

От Пуэрта Дель Соль можно пройтись по Калле де Майор, широкой, чистой и красивой улице. Тут уж не сидят на панели с собаками, выпрашивая на поллитра, да и негде присесть – всё забито народом. Это самый древний район Мадрида, в котором, летая на вертолете, можно проследить остатки запутанной мусульманской планировки. Я там не летала, но дважды проехала по Калле де Майор на экскурсионном автобусе: для верности, потому что в первый раз я ничего не смогла разглядеть и запомнить. Центр Мадрида занимает большую площадь, размером с дореволюционный Петербург, и обойти его пешком за день невозможно, так что я благодарю за помощь эти автобусы, которые без устали кружат по главным улицам. Билет годен целый день, можно входить и выходить в любом месте. Экскурсантам выдают наушники, и на табло можно нажать кнопку с полюбившимся тебе языком, например, русским. Единственная жалоба к организаторам – на верхней открытой платформе ветрено.

В третий раз я шла по Калле Майор пешком и то и дело шныряла в проулки посмотреть на церковь или старинное здание. По дороге попадаются симпатичные уголки, например, Плаза Майор, со всех сторон окружённая домами, на которую проходишь через арку в здании (в Париже так же устроена площадь Вогезов). Плаза Майор была построена во времена Габсбургской династии – потомков Карла V. В это время в Мадриде не так уж много строилось, и город был бедноват по мнению тогдашних путешественников. Мадриленьо часто задумывались над проклятыми вопросами: откуда берётся пыль, и куда деваются деньги? Ну с пылью понятно – несло с окрестных пустырей, а вот деньги, золото, которое выкатывали бочками с галеонов? Оно всё почему-то оседало во Франции и Голландии, выливаясь из Испании, как выпитая вода из уполовиненной кобылы Мюнхгаузена. Единственно, чем мог тогда гордиться Мадрид, это уличными шествиями и театром Лопе де Вега и Кальдерона. И вот подарок от Филиппа III, почти к столетию присвоения звания столицы – прямоугольная замкнутая плаза, на которой могло веселиться 50 тысяч человек! Раньше на этой площади шли бои быков и горели еретики. А при мне была ярмарка – продавали марки и монеты.

По улице Майор я дошла до дворца, построенного королями бурбонской династии Филиппом V и Карлом III в стиле итальянского барокко. Получился испанский Версаль, наполненный, как и положено королевской квартире, не только ценнейшими картинами, но и мебелью, гобеленами и посудой. Интерьеры знамениты плафонами Тьеполо и картинами Гойи, Рубенса, Веласкеса, Ван дер Вейдена. Размеры дворца поражают. Если покрасить его в зелёный цвет и вернуть на крышу статуи испанских королей, которые, как настоящий бурбон, посшибал с неё Карл III, то выйдет Зимний дворец. Но красить фасад никто не станет: он выложен серым гуадаррамским гранитом, потому что у итальянцев принято: если дворец, то серый. Было бы неплохо в него заглянуть и сравнить с русскими императорскими дворцами (обычно европейские не выдерживают сравнения с нашими), но вокруг вилась очередь посетителей, и я решила, что терять время не буду.

При королевском дворце находятся регулярные сады-партеры Лепанто и Сабатини, и сады Кампо дель Моро, спускающиеся террасами к Мансанаресу. Я зашла в огромный собор Нуестра Сеньора де Альмудена, или просто Альмудена («крепость» на мудехарско-мозарабском). Шла служба, народу было много, думаю, несколько тысяч, потому что собор был заполнен до краёв.

Собор этот построен рядом с королевским дворцом на месте старой мечети и древней крепости, которая существовала в незапамятные дофилипповы времена. Собор был заложен в 1879 году, но достроен только в конце 20 века; в 1993 году его освящал знаменитый польский папа, памятник которому поставлен перед собором. Таким образом, Альмудена представляет собой только зародыш настоящего собора, имплант в раковине моллюска-жемчужницы, который будущие века должны облечь перламутром пристроек, приделов, картин, иконостасов, резных саркофагов и настенных росписей. В Испании все соборы большие, но в этом размеры особенно поражают, тем более, что стены его пусты, и движению взгляда ничто не мешает.

От собора и дворца можно пройти к просторной Плаза де Испанья. Это современная площадь с небоскрёбами (в центре Мадрида их немного) и внушительным памятником Сервантесу. Мне понравилось, что он такой крупный: во-первых, я близорука, а во-вторых, Сервантес – большой писатель. От площади Испании можно пройти по Гранвиа, а потом по улице Алькала к бульвару Прадо. Его украшают три фонтана в стиле барокко: фонтан Кибелы, фонтан Нептуна и фонтан Аполлона. Фонтаны тоже порадовали меня размерами – со всех сторон хорошо видно. Кибела нарядно одета, едет на колеснице, со всех сторон обливаемая струями. Её объезжают машины – Кибела уселась на оживлённом перекрестке. Всё то же и с Нептуном, только одет он хуже.

На бульваре Прадо встречные потоки машин разделены широкой аллеей, и по краям тоже аллеи. Бульвар этот немного уже знаменитого «Мола» – бульвара столицы США, – и выгодно от него отличается, потому что соблюдены пропорции между его шириной и высотой деревьев и зданий. Если в Вашингтоне – проплешина, которую хочется срочно застроить, то в Мадриде – элегантный европейский проспект. Домá вдоль Прадо деловые, собранные, в серых костюмах. Даже кафе, которых немного, на Прадо прирученные и чистые. Внутри всё выглядит как хромированно-полированный бар в дорогой гостинице. По-моему даже бумажек на полу нет, а если и есть, то кажутся римской мозаикой, вроде той, на которой, помните, из мелких камушков выложены куриные кости и объедки.

В одном из таких кафе я пыталась позавтракать. Вокруг овальной стойки из металла и мрамора сидели весёлые испанцы, пили кофе и ели совсем не то, что выставлено на витрине. Секрет прост: садишься и на чистейшем испанском, с шутками и прибаутками, велишь подать себе и того, и сего, и хамона из Овьедо, и сыра из Астурии, и хлебцев из Кадиса; и всё тут же по щучьему велению появляется из-под прилавка, да ещё жарят тебе яичницу из шести яиц. А вот если тебе доступен только эсперанто, древнехалдейский или международный язык жестов – лопай, что дают. Хотя доказать, что мне нужен круассан, так и не удалось, сэндвич из булки, который мне достался, тоже был неплох. В дружеской тесноте я кому-то заехала локтем в чашку, но ничего плохого за этим не последовало.

С бульвара Прадо можно зайти в королевский ботанический сад. Ботанические сады – моё пристрастие. Мы с сестрой их любили, и всегда их разыскивали, куда бы не приехали. Эталоном мне служат два сада – один на Аптекарском острове, просторный, где я готовилась к вступительным экзаменам в университет, где потом впервые встретилась с гинкго, как раз после лекций проф. Сергиевской, и у меня перехватило дыхание от счастья видеть воочию это легендарное дерево. Второй – крохотный университетский ботанический сад, о существовании которого мало кто знает, где я в течение месяца мыла монстеру, лист за листом – большие, разлапистые, пыльные, – в наказание за то, что не поехала в колхоз. В Аптекарском Огороде под стеклянным куполом оранжерей – нарядность и парадность; мучение выбора между тропиками и субтропиками, потому что в один день и то и то нельзя, как два завтрака; гигантские тарелки Виктории Регии, ряды растений, выстроившиеся по росту, воспроизводя ярусность тропического леса. В университетских оранжереях – приветливость и домашность, две восьмидесятилетние Анны, Павловна и Арсеньевна, утренний обильный полив из шланга всей стены растений сверху донизу – до горшков ли тут, – медленно стекающая с листьев вода, запах сырой земли и свежести. Павловна спрашивает, хотела бы я тут работать; я отвечаю – «да».

Ничто не сравнится с садами нашей молодости, у них нет соперников. Но всё же надо бросить взгляд на Королевский ботанический сад Мадрида. Сад был создан по приказу Карла III в 18 веке, в эпоху любви к наукам и просвещению (ведь даже Прадо был задуман Карлом III как музей естественной истории), и застыл с тех пор в своей регулярности, расчерченный геометром на прямоугольники, окантованные валиками стриженого самшита; внутри них цветы и деревья, снаружи статуи. Непонятно, как гулять по этому саду – продольно? Поперечно? Или лучше сначала пройтись зигзагом по продольным аллеям, а потом так же по поперечным, чтобы ничего в нём не упустить? Но как ни лавируй между грядками, упускать вроде нечего – особенного разнообразия растений я не заметила.

В конце сада находятся королевские оранжереи, войдя в которые я замерла от обиды обманутых ожиданий – в оранжереях не было ничего королевского. Дело не в том, что они маленькие: мне случалось видеть крошечные оранжереи в провинциальных американских городках, убранные со вкусом и искренней любовью к зелёным спутникам нашей жизни. А тут передо мною предстала унылая, усталая бедность, бедность долгая, как жизнь, высосавшая все соки, когда махнули рукой на то, что стены исписаны и лифт расцарапан, и уже не важно, что всё вокруг некрасиво и неприбрано. Над оранжереями нависала громада современного дома с простоватыми окнами и широкими балконами, настойчиво напоминая о том, что времена имперского великолепия Мадрида прошли.

Рядом с ботаническим садом находится большой парк Буэн Ретиро, куда я ретировалась, когда ноги меня уже почти не носили. Когда-то там был королевский дворец, но теперь дворец исчез, остались только утоптанные аллеи со множеством народа. Посреди стоит Хрустальный дворец – оранжерея, которую отняли у цветов и передали на откуп современным скульпторам; вы догадываетесь, чего они натащили в этот павильон. Всюду лёгкая запущенность, напоминающая о ЦПКиО. Я сидела на скамейке, сняв кроссовки, как вдруг раздался грохот барабанов. Пришлось обуться и бежать на звуки. Оказались не военные маневры, а отряд африканских музыкантов. Они пристроились в большом каменном амфитеатре перед прудом и музицировали на совесть, так что закладывало уши. Да, были когда-то и в России звучные зажигательные песни, например: «Я, ты, он, она – вместе целая страна; вместе целая семья, в слове “мы” сто тысяч “я”!»

Может быть, поесть? Как всегда не могу не сказать правды о мадридских кулинарных достопримечательностях. Навру о ч`м угодно, но не о пище! Тут меня пробирает зуд честности. Сначала о хорошем – о бутербродах (именно бутербродах, а не сандвичах). Бутерброды мне понравились, хотя путь к ним был тернист. Раздача бутербродов (с колбасой, ветчиной и копчёной рыбой, – звучит, как сладкая музыка, хочется повторять снова и снова) начинается в барах поздно вечером. Бутерброды лежат в больших плоских стеклянных вазах, прямо как в буфете какого-нибудь ленинградского театра. Вокруг все орут, пьют пиво, бросают на пол бумажки, а бутерброды тихо ждут своего часа, как японские гейши. Что-то, помню, помешало мне выйти на ночную охоту за бутербродами, и на следующий день много пришлось испытать, пока я не нашла дневной бар на улице Санта Ана и не выпила там пива с тремя бутербродами. Теперь вот жалею – а почему не с четырьмя?

Район, где я искала бутерброды, находится между Пуэрта дель Соль и бульваром Прадо. Это не парадный район, улицы в нём узкие, дома невысокие, окрашенные в яркие цвета, и первые этажи в них заняты закусочными. В закусочных полно народу, который закусывает местными закусками, например «энсалада русса» («русский салат», на вкус и цвет наш оливье). Льётся рекой пиво и вино. Кто эти весельчаки и бонвиваны? Туристы? Судя по разговорам, среди посетителей множество испанцев, которым захотелось хорошо провести выходной день.

Перейдём к питью. Рядом с Плаза Майор есть знаменитое кафе («Шоколатерия Сан Хинеса, открытая по вечерам»), где подают самый вкусный в Мадриде горячий шоколад (очень противный – скулы сводит от сладости) и замечательные длинные испанские рожки, которые посетители макают в шоколад (это страшная пакость – тесто, сваренное в жире каких-то животных). Я предпочту испанский кофе, но есть и другие мнения. И Боткин, и Гарри Франк считали, что кофе в Испании ужасный, и советовали пить только шоколад: «В самом последнем крестьянском доме вам подадут такой шоколат, какого вы не найдёте у любого гастронома в Европе» (Да-да, жди! Разве что Шоколатерия Сан Хинеса не относится к распоследним домам Испании).

Боткин также рекомендовал прохладительные напитки – апельсинный, лимонный, земляничный и миндальный, и слегка замороженное молоко. «Ранним утром, когда мороженое не готово, можно пить питьё, сделанное из неспелого винограда, чрезвычайно приятное» – наслаждайтесь, граждане, если найдёте, а пока вот вам милк-шейк и пепси-кола.

Привыкнув к русскому умеренному климату и американским кондиционерам, я равнодушна к мороженому и замороженным напиткам, и по собственной инициативе ем и пью их, только если мне грозит тепловой удар, но посидеть в заведениях общепита люблю. Вокруг Пуэрта дель Соль затаилось множество чайных. Сначала они робели, и обнаружить их было решительно невозможно, но потом освоились и стали попадаться мне на каждом шагу. От избытка возможностей я испытывала мучительное чувство – ну куда же зайти? Выпить чаю в нескольких чайных подряд мне не приходило в голову, хотя что проще: посидел в одном кафе, на людей посмотрел и себя показал, потом перешёл в другое – много ли места нужно в желудке для чашки чая и пирожного? Сейчас, когда мне пришла в голову эта мысль, ослепительная в своей простоте, я бы уже не растерялась при виде всех этих кафе и баров; ведь кто сказал, что в кафе можно зайти только раз в день? Гераклит? Так и я не глупее!

Наконец я выбрала кафе на крупной улице, Гранвиа. Помню огромный узкий зал, уходящий глубоко во чрево здания, все столики заполнены весёлыми друзьями. Я сижу к ним спиной, у окна от пола до потолка, откуда видна вся улица, смотрю рассеянно на прохожих, погружаюсь в бездумное созерцание Гранвиа, её машин и тротуаров, заполненных людьми. Да и сама я видна им от головы до кончика хвоста, чуть приподнята над их потоком в своём стеклянном террариуме. Такая толпа по улице идёт – просто не верится, что, как писал Боткин, мадридцы мрут, как мухи, от дурного климата. Я уже отвыкла от городов, где есть прохожие, от улиц, по которым идут шестеро в ряд, и мне приятно, как будто я вернулась в родную стихию.

«Из всех здешних улиц самая интересная Калле де Толедо», – напомнил мне Боткин. «Вся она наполнена постоялыми дворами, трактирами, харчевнями, мастеровыми. Здесь вся Испания в миниатюре: разнообразные костюмы провинций, их наречия, особенности, манеры, физиономии лиц» (а в наше время говорят «морда лица»). «Беспрерывный шум и гам стоят на улице, торговля и промышленность Мадрита сосредоточиваются здесь. Разумеется, вся эта жизнь начинается только к вечеру, потому что днём как высший и средний классы, так и простой народ делают сиесту, или говоря проще сидят в жару дома. К вечеру всё народонаселение выходит на улицу. Цирюльники у дверей цирюлень публично бреют своих клиентов; кружок андалузцев (вечно весёлый народ), сидя у входа кузницы, напевают «ла канья», возле – девочки под кастаньеты пляшут фанданго, толпа полуодетых, бронзового цвета мальчиков играют на улице, представляя корриду де торос, ватага удалых сигаррерас (женщин, работающих на сигарной фабрике: ещё особенный испанский тип) расходится по домам, окружённая своими любезными; в харчевнях и у входа их толпы народа ужинают сардинами и салатом. Лос Арриерос (перевозчики товаров на мулах) разных провинций, во всей особенности своих провинциальных костюмов, приезжают на постоялые дворы, гоня перед собою длинные цепи мулов, всегда выхоленных и разукрашенных перевязями и букетами из разноцветной шерсти. Нищие просят милостыни, распевая под аккомпаньемент своей гитары: «Синьоры кабаллеро, подайте милостыню профессору!»

Эх, что осталось от Москвы, от России... Как поётся в песне Э. Рязанова, «пришли худые времена»... Главные улицы теперь не Калле де Толедо, а широченная Калле Кастельяна, Гранвиа, Алькала. Сейчас как раз два часа дня, время сиесты, но народу на Гранвиа полно. Одеты так, что не разберёшь, с Аляски или из Бургоса. Ни ремесленников, ни ремесленных лавок, только магазины с дорогостоящими товарами. Брадобреи вымерли, потому что все научились бриться автоматическими бритвами на дому. Нищей профессуры не видно, алкаши и хиппи есть, но только на боковых улицах. Плясать фанданго не стоит – негде развернуться. Мула задавят тут же, или страшно обматерят.

Мне подали кофе с пирожным неопределенного пола и возраста. Съедобно. Время подумать, нравится ли мне Мадрид. Скорее нет, чем да, хотя трудно определить, в чём же загвоздка. Я люблю большие города, так же, как я люблю океаны, но чего-то в Мадриде не хватает. Изъянов быть вроде не должно, всё в моем вкусе: город старинный, построен с размахом, как и Петербург, изобилует стилем модерн, со вкраплениями барокко. Вероятно дело в том, что нарушена соразмерность человека и здания: вроде и небоскребов почти нет, но и нормальных домов тоже. Здания на главных улицах поражают гигантизмом, и этот эффект усилен огромными статуями на крышах: например, на одном из банков стоит Меркурий высотой в полтора этажа с разлётом крыльев как у кондора, или может быть Ника – снизу как-то трудно разглядеть, что это там виднеется, то ли молодая нерасцветшая грудь тургеневской девушки, то ли скульптурная мускулатура культуриста. Всё-таки до такого опупения в Петербурге не дошли – самое крупное, что там установлено на крыше, это всеми обожаемый глобус на Доме Книги, крошечный по сравнению с мадридскими фигурами. Склонность Мадрида к гигантизму проявляется и в импозантном памятнике Сервантесу, и в фонтанах бульвара Прадо. А у нас, в Петербурге, с памятником Сервантесу по размаху и идее можно сравнить только стамеску блокадного мемориала или Ленина у здания несбывшегося обкома на Московской площади; скульптор поймал его в полёте: вождь уже споткнулся, но ещё не забурился...

Мадрид – усиленная Москва. Над Москвой я по петербургской привычке могу посмеиваться, но Мадрид меня немного смутил своей величиной. Кольнуло чувство моей провинциальности. Дело не в культуре, не в красоте, но в мощи колоссальной навороченной груды камней. В Париже такого чувства у меня не было – в Париже нет гигантизма. Многое зависит и от обстоятельств: один ты, или в весёлой компании. С любимым человеком даже Гранада может показаться розовой. Хороши и Гарри Франк, и Вася Боткин, но в столице Испании я бы предпочла спутника, который её любит, как я Петербург, который провёл бы меня правильным маршрутом и приручил бы для меня Мадрид.

Вскоре я ушла из кафе, слишком быстро прожевав пирожное – заскучала. В мадридском кафе я не болтаю с друзьями, и не живу мадридской жизнью, как жизнерадостный Гарри Франк, который в любом пансионе тут же находил себе товарищей и бежал с ними на корриду или народное гулянье. Не скучал и тридцатичетырёхлетний Василий Петрович, хотя он всё больше ударял по женской части (Двадцатишестилетний Гарри небось тоже ударял, но не писал об этом, чтобы не разрушить найденный им литературный образ). А я в Мадриде только наблюдатель, и я вижу только внешнюю оболочку, не наполненную реальной жизнью. Ведь я не могу даже прислушаться к обрывкам разговоров. Без языка ты полностью выключен из человеческого общества. Я, положим, и в Петербурге теперь не участник, но там у меня под рукой русский язык и столько ассоциаций с прошлым. Пышка с бурым доперестроечным кофе испанцу понравится не больше, чем мне мадридский шоколад с рожком, но для меня она – сладкая музыка, вкусовая симфония «Следы былого», прощальный поцелуй ушедшей молодости. Ради этого кто-то захочет и рожок погрызть.

На бульваре Прадо находится Прадо, один из трёх знаменитых музеев Мадрида. В другие два, Тиссен-Борнемисса и Реина-София, я не попала – толпища была жуткая, может быть по случаю трёхдневных праздников. Сначала я думала, что и в Прадо не попаду – стоял страшный хвост. Но я пришла во второй раз за час, как мне казалось, до закрытия. Очередь тоже была большая, стоялось скучно и дождём на нас лилось, но в конце-концов наше стадо запустили внутрь, вручив нам пластиковые пакеты для зонтов. (Не боятся, что мы зонтиками Филиппу Второму по мордасам!) Я паслась в Прадо около двух часов и ушла сама, потому что устала; музей всё ещё работал. Так мне и непонятно, когда же они закрываются? Я-то ушла, а Гарри остался, он потом всю неделю не вылезал из Прадо.

Описывать картины дело неблагодарное, все равно, как стихи пересказывать «своими словами». Поэтому о Прадо скажу совсем немного. На первом этаже там международное собрание высочайшего класса – немцы, итальянцы, Рафаэль, Босх. Но самое интересное для меня было на втором этаже, где испанцы. Там была ударная доза великих испанских художников. Я хожу и восхищаюсь, а испанцы наверно смотрят на эти картины и думают – ничего особенного, всё наше, всё домашнего изготовления.

Не жалею, что не побывала в королевском дворце и музеях Тиссен- Борнемисса и Королевы Софии; «Гернику» смотреть неохота. Вот о чём жалею – не попала в частную картинную галерею дворца Лириа, в часовню Сан Антонио Флоридского, где похоронен Гойя в окружении своих собственных фресок, в часовню Дель Обиспо с лучшим в Испании иконостасом в стиле «Платереско» (фотографии восхищают), и в Королевский монастырь Дескальцас, основанный сестрой Филиппа II: в нём масса картин прославленных художников. Но открыт Дескальцас всего несколько часов в день, и я поняла, увидев очередь, что я потеряю слишком много времени. Мадрид также славится церквями эпохи барокко, которые отличаются не столько пышностью оформления, сколько вкусом и гармонией. Может быть и не страшно, что я их не увидела: встреча с каждой из таких церквей предполагает и культуру, и свободное время у ценителя, – ведь гармонию и вкус нельзя оценить впопыхах. У меня в последние годы появилось чувство – что успею в путешествиях, то и успею. Не успела – значит, не судьба. Сейчас я уже значительно меньше могу в себя впитать, и поэтому избыток впечатлений всё равно пойдёт не впрок.

Жалею, что не побывала на экскурсии на королевской фабрике гобеленов. Из магазинов зашла только туда, где мне интересно – в книжный. Хотя теперь я порядочно ослепла, и читаю мало, но по старой памяти ещё липну к книжным магазинам; попадая туда, провожу там часы, и если меня вытащить из книжного раньше времени, я начинаю кричать и сучить ногами, как младенец, у которого отобрали соску. Не правда ли, вам покажется сумасшедшим человек, который проводит два часа в книжном магазине, не зная языка, но в том-то и дело, что там, где нужно, испанский я знаю. Не в тех тривиальных и необязательных ситуациях, когда нужно попросить попить и поесть, объяснить, что болит зуб и течёт унитаз, но тогда, когда я вижу перед собой биографию Изабеллы, или герцогини Эболи на испанском, и незнакомые слова вдруг слагаются в понятную фразу, так же, как стереопара складывается у меня в трёхмерное изображение без помощи специальных очков, просто волею обострённого интереса.

Совершенно случайно, наугад, я зашла в музей Лазаро Гальдиано, и он мне необыкновенно понравился. Лазаро собирал коллекцию испанских художников и в начале 20 века построил себе особняк, в котором главное место было отведено для этой коллекции. Здание выстроено в стиле старых испанских дворцов, с огромным внутренним двором во всю высоту здания, покрытым крышей. Лазаро любил Гойю и по сему случаю даже заказал плафоны в его стиле.

Коллекция практически не содержит знаменитых картин (в ней есть первоклассные картины второклассных художников и второклассные первоклассных), но любопытна с точки зрения истории испанского искусства. Самое знаменитое в этом собрании – рисунки Гойи. Все картины выставлены именно так, как надо, наиболее выигрышно, в обстановке соответствующего им времени, и поэтому я получила огромное удовольствие, подробно всё осмотрела, и никак не могла уйти. Галерея Гальдиано образцовый частный музей, оформленный с большим вкусом; в нём нет суетливости, впечатления, что хозяин собирал всё, что под руку попадётся – ощущения барахолки, так знакомого мне по американским коллекциям. Внизу, в подвале, находится выставка ювелирных подделок, где проводится мысль о том, что подделки это высокохудожественные произведения, и отличаются они от оригиналов только по времени изготовления.

Интересна судьба Лазаро Гальдиано. На рубеже 19–20 веков он был редактором журнала вроде петербургского «Мира искусства», и вращался среди замечательных писателей испанского «серебряного века». Это название – моё изобретение, потому что уж больно похож этот период испанской культуры с поисками новых тем и форм, возвращением к фольклору, на русский Серебряный век. Создавалась литература, в нашей стране не оценённая: первостепенные писатели переведены, а вот второстепенные – нет. Грусть от незнания языка прежде всего в том, что никогда не прочитаешь второстепенных книг, а ведь именно они-то и дали бы прочувствовать дух эпохи; второстепенные ближе к повседневной жизни, к ее фону, реальному для современника, для последующих поколений исчезнувшему, непонятному.

Закончился этот период, как и в России, крахом, изгнанием, в этом случае добровольным, – всей интеллигенции. Кто не уехал, сошёл с ума, или умер, как Мигель де Унамуно. Многие так и не вернулись, но Гальдиано всё же вернулся после второй мировой войны из Нью-Йорка, чтобы умереть на родине – он уже был совсем старенький. Интересно, как это было – просто подошёл, вставил ключ в замок и оказался в нетронутом прошлом? Какое счастье, если где-то тебя ждёт запертый и заколоченный дом твоего детства, в котором, как в куске янтаря, сохранились и старые книги, и старые письма, и фотографии, и щербатая чашка кухонного сервиза.

Добиралась я до музея Гальдиано на метро, которое в Мадриде представляет собой запутанный лабиринт с линиями, бегущими параллельно, никогда не встречаясь, а потом ещё шла по улице Марии Молина и размышляла о том, кто она такая – «ведьма, или фея, иль женщина в летах», а может балерина, или медсестра времён первой мировой войны? Впоследствии, в книжном магазине я увидала книгу «Мария Молина» и узнала, что это средневековая испанская королева, жена одного из многочисленных Альфонсо. В Толедском соборе есть гробница с её именем, но похоронен в ней кто-то другой.

В Испании почитают своих королей; я даже видела в Мадриде вывеску выставки, посвящённой Альфонсо XIII, отцу нынешнего короля – кому-то и сейчас интересен этот слабый нерешительный человек, который способствовал национальной катастрофе. В Испании называют улицы в честь королей, а в России это не принято. Дело даже не в советской власти; например, в честь писателей улицы называли – улица Гоголя появилась ещё до революции, а улицы Елизаветы I или Екатерины II никогда ведь в Петербурге не было; мост государя Александра Третьего находится в Париже, а его родной брат зовётся у нас в Петербурге Троицким.

В Мадридском аэропорту, где я даже не заметила, что он является чудом современной архитектуры, мысли мои были уже далеко от Испании. Раскрыв записную книжку, я подумала, что жизнь моя наверно не удалась, но у кого же она удалась, и неожиданно для себя записала: «Надо всегда следовать за счастьем, даже если оно переменчиво». Фотоаппаратик проснулся, чихнул и спросил: «А какое сегодня число?»

Страница 13 из 14 Все страницы