POST SCRIPTUM

№ 1

Из воспоминаний В. Е. Захарова 1 Факс,  содержащий публикуемые свидетельства, был адресован научному сотруднику ГПНТБ канд. ист. наук Е. Н. Савенко в июне 2005 г

<…> По поводу письма 46-ти. Я всегда знал, что рано или поздно историки этим делом заинтересуются. Я был одной из центральных фигур. Достаточно сказать, что в моей квартире  по адресу Морской проспект, 5 кв. 8 работал «штаб подписантов» и каждый вечер встречались люди, собиравшие подписи. Насколько я помню, было 9 «подписантских листов», из них я контролировал 8. Один лист «гуманитарный», контролировал Хохлушкин, который и был, скорее всего, автором письма. Замечу, что в  целях конспирации мы не пытались выяснить имя автора. Такая попытка была бы неправильно понята. Остальных восемь человек я могу попытаться вспомнить. Среди них были, конечно, Андреев, Яблонский, Лозовский, Самуил Хейфец 2 Хейфец Самуил Абрамович (род. 1938) – канд. физ.-мат. наук, сотр. ИЯФа, доц. НГУ, зам. декана физфака. С 1982 г. – в США (См.: Выпускники МГУ в Новосибирском научном центре СО РАН. 1957–2007. Новосибирск, 2007. С. 273). Видимо, сыграл большую роль в организации «письма сорока шести», хотя сам его не подписывал. Ну и я сам. Я думаю, что вместе с Гришей (Г. С. Яблонским. – И. К.) мы сможем восстановить весь список. Все-таки это было 37 лет назад.

А знаете ли Вы, что первоначально подписантов было не 46, а много больше? На первом этапе сборщики собрали примерно 250 подписей. Дело это приобрело широкую огласку, все о письме знали, включая органы. Потом некоторые испугались  и стали забирать подписи назад. Меня вызвал Будкер и потребовал, чтобы мы уничтожили списки. Я солгал ему, сказав, что списки уже ушли в Москву, но на вечерней сходке сборщиков предложил, на мой взгляд, единственное правильное решение – старые списки уничтожить и собирать подписи по новой. Кто подпишет по второму разу, тот уж не покается. На следующий день я признался во всем Будкеру и сказал, что конечно подпишу снова. Будкер задал мне сакраментальный вопрос: в каком институте будет больше всего подписей?  Я ответил – в нашем, конечно. Он был очень доволен. Так и было. В ИЯФ было 10 подписантов. Среди них член-корреспондент АН Иосиф Хриплович. Спросите  его, он отлично помнит эту историю.

Будкер  тайно очень нам сочувствовал.

Старые списки мы торжественно сожгли. Яблонский при этом присутствовал. Совершив сию операцию, мы попортили много крови органам. Из сорока шести покаялись только двое: профессор Борисов, математик, и его жена.

А дело в том, что один персональный список не был уничтожен. Это как раз тот список, который был у Хохлушкина. Он самонадеянно сказал: «У нас никто каяться не будет». И ошибся.

Имейте в виду, что историки, изучающие то время, должны быть очень осторожны и должны относиться к свидетельствам критически. Сегодня все хотят выглядеть большими диссидентами…

Личный архив автора-составителя.

№ 2

Из интервью академика В. Е. Захарова

МЫ БЫЛИ ДИССИДЕНТАМИ НОВОСИБИРСКОГО АКАДЕМГОРОДКА

Академик Владимир Захаров – физик-теоретик с мировым именем, один из самых цитируемых российских учёных. Десять  лет возглавлял Институт ядерных исследований в Черноголовке, ныне – ведущий научный сотрудник этого института и «королевский»  профессор Аризонского университета в Таусоне, США. Действительный член Российской Академии наук, лауреат двух государственных премий, кавалер ордена «За заслуги перед отечеством». За научное открытие и разработку теории «обратного каскада турбулентности», говоря проще – за расчёт уравнения цунами, Владимир Захаров награждён престижной международной медалью Поля Дирака, что почти приравнивается к Нобелевской премии для теоретиков. Член Союза российских писателей, член российского отделения Международного ПЕН-клуба. Автор 200 научных статей и двух монографий, 4-х поэтических сборников, печатается в журналах «Новый мир» и «Арион».

– Есть ли у вас в Америке тоска по русскому застолью?

– Тоска есть, но я с ней борюсь. Теперь в каждом американском городе можно найти русскую диаспору, она нередко собирается вместе и устраивает это застолье. У нас даже есть сайт, где анонсируются все русские события будущей недели. Русскоязычная диаспора активно общается внутри себя – русскую водку можно найти в любом американском магазине. Квашеной капусты, правда, не встретишь, но жена её заготавливает.

– Значит, ностальгии по России не возникает?

– Случается. Но я не даю ей развиться, поскольку больше четырёх месяцев подряд в Америке не живу. Всё лето и зимние каникулы я провожу в Москве и в Черноголовке, где у меня работа, квартира и дача – так что корни не рвутся.

– Что-нибудь из воспоминаний детства…

– Мы жили в нашем деревянном доме, чуть не в центре Казани, огород, сосед-уголовник, русская печка, отец – беспартийный чиновник невысокого ранга. Как-то мне приснился сладостный сон: Сталин обнял меня одной рукой, другой – девочку Мамлакат, мы стоим на трибуне, внизу – море флагов, Красная площадь.

– Типичная мечта для ребёнка тех лет!

– Утром я написал стихи, до сих пор их помню. Мой отец восхитился, переписал их канцелярским почерком и отослал в «Пионерскую правду». В газете мне оказали немалую честь, не поверили, что я – автор, на этом всё и кончилось, слава Богу. Там была одна опасная глупая строчка: «Вечно мы будем бороться за мир». И как отец, человек немало страдавший, ничего не заметил!

– Как поменялось ваше отношение к Сталину с течением времени?

– У меня любви к Сталину никогда не было, даже в детстве. Я всегда чувствовал отношение своих родителей. Отец два раза сидел, правда, не как политический. Сгорела фабрика, на которой он был главным инженером, и хотя он в то время уехал в командировку, всё свалили на него – и он попал в штрафбат. Там отец наверняка бы погиб, но разбомбили штаб кавалерийской дивизии – и потребовался грамотный образованный человек. А он Казанский университет окончил, его и взяли из штрафников, чтобы восстановить делопроизводство. Но так как отец был штрафной, то офицерской должности не получил и всю войну провёл старшиной.

– Как вы, подросток, реагировали на сообщение о смерти Сталина?

– Я хорошо помню день, когда Сталин умер. Девочки плакали, я же пережил это сообщение очень спокойно. А потом у нас начались разговоры о репрессиях, о лагерях, они так тихо пошли: «шу, шу, шу». Начали вспоминать имена исчезнувших знакомых людей, имена погибших в результате громких процессов. Какой-то интерес возник к жертвам сталинизма – троцкистам, Бухарину, например. Тем более что одним из моих приятелей был внук Осинского – Илюша Чусов-Осинский. Его дед был крупным деятелем, проходил по одному из процессов как «враг народа» и был расстрелян. Его отец тоже погиб, у них потом в Москве хранились вещи репрессированных, например, ларец Рыкова. Сам Илья был знаком с вдовой Бухарина. Так что определённый пиетет к жертвам сталинизма возник, конечно. И это длилось до того времени, пока мы не стали отрицать коммунизм вообще – как путь для человечества. Но это случилось позже, уже в 1960-е.

– Ощущалась ли у вас в новосибирском Академгородке хрущёвская «оттепель»?

– Разумеется, она началась сразу после смерти Сталина, – подуло какой-то свободой. Конечно, после 1956 г., после XX съезда всё сильно поменялось. Но ещё довольно долго, я, например, до начала 1960-х верил в то, что называется «коммунизм с человеческим лицом». Мы все тогда в него довольно долго верили. А такое последовательное понимание, что коммунизм – есть тупиковый путь развития, пришло всё же в середине 1960-х, после того как мы прочитали эти знаменитые важнейшие книги – Оруэлла, «1984 год». Эта антиутопия оказала огромное влияние на умы, когда мы прочитали её по-английски, с трудом достав. Она очень сильно изменила наше мировоззрение. Но переход на позиции антикоммунизма был непростым. Всё это произошло гораздо позже. До этого был, скажем, некоторый пиетет к героям гражданской войны в Испании. Я дружил с одним из них – поэтом Алексеем Эйснером, личным адъютантом генерала Лукаша, партийная кличка которого была Мате Залка. Он потом переехал в Россию, был арестован, но выжил, вернулся и доживал в Москве.

– В каком году он был арестован?

– Наверное, в 1938-м. Он получил 10 лет, жил в ссылке в Караганде. Я с ним, когда он вернулся уже пожилым человеком, был дружен, он много рассказывал. Но сумел ещё жениться и сына завести, который сейчас где-то у Новодворской подвизается. Крепкий был человек, до 80 лет дожил.

– Каким был круг ваших друзей времён оттепели?

– У меня был очень близкий друг Сергей Андреев, человек исключительно яркий, талантливый необыкновенно. Альпинист, красавец, учёный и писатель. Я его перетащил из Москвы в Академгородок Новосибирска, в Институт ядерной физики, где я работал. И, конечно, он был диссидент. Мы с ним были главными диссидентами Академгородка. К сожалению, Сергей потом погиб – его убило током из-за неосторожности в ходе научного эксперимента.

– Где собирался ваш круг единомышленников?

– Как обычно, на кухне, что было характерно для советского периода. Изменение мировоззрения, идеологии обкатывалось там чрезвычайно подробно, мы тщательно изучали историю того времени, делились любыми документам, которые кому-либо из нас удавалось достать. То есть пытались понять историю собственной страны. У Андреева была врождённая харизма политического лидера.

– Это какой был год?

– Это всё 1960-е. Мы с ним подружились в 1957-м ещё в Энергетическом институте, когда оба были студентами и занимались в секции альпинизма. Альпинистская секция тогда – это был очень замкнутый внутри себя мир, в ней состоял и Николай Чёрный, взошедший потом на Эверест и главный тренер России по альпинизму ныне. Когда в 1970-м году Сергей погиб, то, несмотря на запрет властей на шествия, за его гробом шла прямо-таки чудовищная по своим размерам процессия…

– Вы в те годы публиковались в самиздате?

– Как-то раз я публиковался как поэт в журнале «Новая русская литература», выходившем, помнится, в Германии. Но это казалось мне рискованным – можно было попасть в руки КГБ. У нас был свой литературный кружок в Академгородке, но нас разгромили, потому что мы имели глупость написать письмо Анне Ахматовой.

– Расскажите!

–  Это было в начале 1960-х. Мы, молодые учёные, занимающиеся литературой, написали Ахматовой, что считаем её единственным настоящим поэтом среди всех этих «шаговских» халтурщиков. И ни много, ни мало, послали это письмо в «Литературную газету»! Там возник скандал. Письмо ей передали, но она решила, что это – провокация. Нашей «командой» после этого КГБ очень сильно заинтересовался. К нам в кружок стали внедрять агентов, мы доподлинно потом узнали, что один студент был внедрён, я не буду называть сейчас его фамилию – он здравствующий человек. Его внедрили, пригрозив исключением за академическую задолженность, если не согласится. И он некоторое время стучал на нас, но потом не выдержал и сам нам признался. Ему пришлось покинуть Академгородок, и он уехал на Дальний Восток. Таким было, увы, совдеповское время.

– Вы давно дружите с поэтом Евгением Рейном, одним из так называемых «ахматовских сирот». Были у вашей группы какие-либо отношения с «ахматовскими сиротами» в то время?

– Особых отношений не было. Мы обожали Бродского как великого поэта. И вот когда он появился – в 1961 г., когда появилось его «Путешествие» – поэма на всех произвела просто фантастическое впечатление! Она распространялась в списках. Потом был этот нелепый судебный процесс над ним с обвинением в тунеядстве – его посадили. Это всё нами широко обсуждалось. Вообще, конечно, мы были в центре такой диссидентской жизни. Мы организовали подписание письма в защиту Гинзбурга и Галанскова.

– Как это произошло?

– О, это была целая эпопея! Шёл 1968 год. В марте в Академгородке проходил конкурс бардов фантастический – приезжал Галич. Это уже был закат эпохи свободы. Танки вошли в Чехословакию в августе-месяце. В это же время мы стали подписывать злополучное письмо. Возникла такая идея, когда Гинзбурга и Галанскова арестовали и был процесс – мы решили написать письмо в их поддержку и собрать подписи.

– За что их арестовали?

– За издание журналов, – был такой журнал «Синтаксис», короче – за самиздат. Но не по статье «измена Родине», а по статье 196-й: за «антисоветскую пропаганду», лет 5–7 могли дать. И мы написали это письмо. Автором письма был, я не буду говорить кто, не я текст сочинял. Но Академгородок – довольно маленькое место, было 7 человек, собиравших подписи. Собирались у меня дома и практически мы с Андреевым этим всем руководили. Вначале было собрано 252 подписи.

В какой-то момент меня вызвал академик Будкер, директор института. «Я всё знаю», – сказал он. – «Ты это кончай, потому что уже об этом известно и огромный удар будет скоро по вам нанесён!» «К сожалению, уже поздно, я послал документы в Москву», – ответил я. На самом деле, они ещё не были отправлены. И в этот вечер стали приходить ко мне люди и отказываться от своих подписей, говоря, что их насильно туда затянули. Люди испугались – сначала был восторг и эйфория, а потом пошла волна страха. Что делать? У меня возникла такая идея: имеющиеся списки сжечь и собирать подписи по второму разу. В обратном случае было очевидно, что произойдёт. Письмо опубликуют, начнётся разбирательство, люди будут отпираться, говорить, что их попутал бес или что их насильно заставили письмо подписать, выделят зачинщиков и этих зачинщиков, безусловно, посадят. Поэтому мы подписные листы сжигаем и те, кто подпишут по второму разу, никогда уже не откажутся, они понимают, что делают и их бесполезно трогать.

Я пришёл к Будкеру на следующий день и говорю ему: «Андрей Михайлович, – он любил, когда его так называли, – я Вас вчера обманул. На самом деле письмо не отослано, старые списки мы сожгли, сейчас будем собирать по новой. Я, сами понимаете, первый подпишу по второму разу». Он меня спросил: «Володя, а сколько человек подпишут в нашем институте?» Я отвечаю: «В нашем институте подпишут 9 человек». «Это будет больше, чем в любом другом?» – спрашивает он. Я говорю: «Да!». «Это хорошо, иди», – отвечает он. Так у нас с ним был заключён негласный союз. Он, по сути, нам сочувствовал изо всех сил и даже гордился, что его институт на первом месте по наличию совести и гражданской смелости.

Мы собрали 44 подписи. Они были опубликованы в газете «New York Times». Нашлись всё же двое отказников, потому что один список оказался не сожжён.

– Какие-нибудь кары последовали после публикации?

– Меня отстранили от преподавания в университете и вообще хотели сильно прищучить. Но защитил Будкер. Я недавно встречался с Володей Буковским, известным диссидентом, мы у него в Кембридже сидели, вспоминали те времена, обсасывали всю ситуацию. И я спросил его: «Как ты думаешь – почему меня не посадили?».  Я совершенно был убеждён, когда танки вошли в Чехословакию, я просто ожидал посадки. Он ответил: «Тебя Будкер прикрыл». Это было действительно так. Кроме того, меня прикрыли на Западе, потому что я был уже довольно известным учёным. Институт ядерной физики осуществлял международное сотрудничество и к нам часто приезжали американцы – они меня знали. Это целое дело.

– Вы директорствовали уже тогда?

– Да, я директорствовал. И там был такой человек Бруно Коппи, который часто к нам приезжал, физик-термоядерщик, он говорит мне за ланчем: «Ты знаешь, почему тебя не посадили? Я, – говорит, – тогда был председателем Комитета озабоченных учёных (существует такая организация – я с тех пор всегда в этот комитет посылаю деньги). И мы подали список людей, в случае посадки которых случится дипломатический скандал. Ты был в этом списке на третьем месте!». Такие вот двусторонние действия американцев и академика Будкера и спасли меня. Будкер сказал КГБ, что такой талантливый человек нужен науке и что он сам за мной проследит.  А гэбэшники уже предвкушали, как разроют это диссидентское гнездо и получат большие звёзды…

Посев. 2006. № 6 (интервью взяла Елена Кваскова.  Помещено в рубрике «Мосты в прошлое»).

№ 3

Из интервью В. Е. Захарова

<…> В Новосибирском  академгородке я был, можно сказать, одним из вождей диссидентского движения.  У меня на квартире подписывалось знаменитое письмо в поддержку Гинзбурга, Галанскова, Добровольского и Лашковой. Его подписали 46 сотрудников Сибирского отделения АН СССР и преподавателей НГУ. Профессор истории НГУ  Иван Семенович Кузнецов выпустил книгу «Академгородок в 1968 году» – там изложена  история нашего письма, бурлений в научной среде, приведены протоколы собраний и т. д.

<…> С ранней юности  и до нынешних дней философия – предмет моего самого глубокого интереса. Начал я, как было положено, с изучения так называемого диалектического материализма, но очень быстро понял, что это – плоское, попросту, неверное учение. Гораздо больше мне дало чтение диалогов Платона. Пытался я читать и Канта <…>. Большим событием для меня стало прочтение «Истории западной философии» Бертрана Рассела.  Эту книгу я прочел несколько раз, поэтому к встрече с учителем экзистенциализма Губиным 1 Валерий Губин – выпускник философского ф-та МГУ, преподаватель Новосибирского ин-та инженеров железнодорожного транспорта, философский наставник В. Е. Захарова я был достаточно подготовлен. Он учил меня более всего Хайдеггеру, который произвел на меня огромное впечатление. Параллельно читал древних китайцев и русских религиозных философов, больше всего – Бердяева. В нашей студенческой среде многие интересовались философией, и в моде был логический позитивизм. Главным кумиром был Людвиг Витгенштейн. Я пытался  читать его и по-русски, и по-английски. Он, конечно, писал ярко, его труды блещут интеллектом. Но ответа на вопросы религиозно-эсхатологического характера, которые сейчас представляются мне главными, у него нет…

Бойко М. Владимир Захаров о поэзии, философии и холодной войне // Независимая газета. 2009. 27 авг.

№ 4

Из размышлений В. Е. Захарова

<…> По мысли Тойнби, главной движущей силой каждой цивилизации является ее культурная элита – узкий слой людей, наделенных талантом и энергией. Эти люди владеют культурными ценностями своей эпохи и ясно осознают свою миссию. Каждый из них занимает собственное место в истории, каждый уникален и незаменим и стоит многих тысяч посредственностей. Возможность самореализации таких людей в качестве культурных и духовных лидеров общества есть необходимое условие возникновения цветущей цивилизации. К сожалению, Россия слишком часто обращалась со своими лучшими людьми с непонятной бесчувственной жестокостью. Предсмертные слова Блока «Россия съела меня как глупая чушка своего поросенка» можно отнести к очень многим. Слишком часто на место подлинных «культурных героев», как кукушата в чужом гнезде, оказывались самоуверенные полуинтеллигенты, равнодушные к собственному народу и всегда готовые простить себе собственные действия. Слишком часто подобные люди, чурающиеся серьезной работы и критической самооценки, предлагают стране в качестве панацеи от всех бед очередную утопию <…>

Наука отличается от некоторых других  видов культурной деятельности (например, от литературы) тем, что формулирует высказывания на универсальном языке и плохо признает государственные границы <…>

Российская научная эмиграция: Двадцать портретов (биогр. очерки) / Под.  ред. Г. М. Бонгард-Левина, В. Е. Захарова. М., 2001. С. 5, 7 (предисловие В. Е. Захарова)

№ 5

Из эссе В. Е. Захарова

… Мы все, жившие в «годы застоя», помним то раздражение и недовольство окружающим порядком, которое тогдашняя жизнь вызывала у нас. Пустые магазины, рамольные генсеки, неспособные по-человечески слово вымолвить. Нелепая внешняя политика и, главное, отсутствие свободы, отсутствие возможности поехать за границу, невозможность написать по собственному усмотрению и опубликовать, например, такую статью, как эта.  Это недовольство породило литературу протеста, одним из пионеров которой был Бродский, потом – Венедикт Ерофеев. Я сознательно не называю Солженицына, который после своей вынужденной эмиграции перестал оказывать влияние на литературную жизнь России.

Уже у Ерофеева тема протеста против большевиков и их наследников перешла в усмешку над Россией вообще, пока еще трагическую.  «Поэма» Венедикта Ерофеева была переведена и многократно издана на Западе, но осталась там практически незамеченной. Зато  в России ее влияние было огромно. У многочисленных последователей трагический элемент быстро куда-то исчез, и его место занял брезгливый национальный мазохизм, такое вот высокомерное юродство, вариации на тему: «Дернул меня черт с моим умом и талантом родиться в России. <…> В моих собственных стихах начала восьмидесятых годов есть мотивы горькой насмешки над страной…

Захаров В. Е. Пространство как предмет поэзии и науки // Зеленое вино: Литературный Академгородок шестидесятых / Составители Г. М. Прашкевич. Т. А. Янушкевич. Новосибирск, 2009. С. 221–222.

№ 6

Стихотворение В. Е. Захарова «Похороны добра»

Мы хороним Добро,

Мы огромную вырыли яму,

Мы хороним  Добро

Всенародно, открыто и прямо.

Злато и серебро!

Теплый вечер и вольные нравы,

Мы хороним Добро,

Мы свободны, разумны и правы!

Мы хороним Добро,

Горе все обделенным и сирым,

Злато и серебро

Будут царствовать ныне над миром.

Злато и серебро!

На дела и советы мы скоры.

Мы хороним Добро,

Правьте нами, злодеи и воры.

Гибни то, что старо,

Мы счастливые глупые дети,

Мы хороним Добро,

Больше нет ему места на свете.

Гибни то, что старо,

Для тебя мы могилу отрыли,

Мы хороним Добро,

Сколько раз мы его хоронили!

Новый мир. 2001.  № 4. С. 78

№ 7

Из воспоминаний Г. Б. Минченкова 1 Минченков Геннадий Борисович – участник Великой Отечественной войны, в 1958  г. окончил физический факультет МГУ, канд. физ.-мат. наук (1969). В 60-е гг. был одним из главных партийных активистов института, дважды  (в течение пяти лет) являлся секретарем его партбюро. В цитируемых мемуарах он писал: «Я являюсь одним из создателей института». Главной особенностью его общественного поведения являлись постоянные конфликты с руководством, критика разного рода недостатков и обращения по этому поводу в различные инстанции вплоть до ЦК КПСС. В 1981 г.  на одном из партийных собраний, говоря о ошибках в деятельности КПСС, он сказал: «Стыдно быть в такой партии».   За это Советский райком КПСС собирался исключить его из партии, но ограничился строгим выговором с занесением в учетную карточку. Такого рода «неуживчивость» вызвала соответствующую реакцию в коллективе. После того как Геннадий Борисович окончательно поссорился с коллегами, он ушел из института, уехал из Новосибирска и издал соответствующие  мемуары

<…>   Когда через некоторое время я вновь оказался в обкоме у Горячева Ф. С. 2 В это время автор мемуаров несколько раз обращался к первому секретарю обкома КПСС с жалобой на то, что его не включили в список для награждения по поводу 10-летия СО АН , у него раздался телефонный звонок. Звонил академик Лаврентьев. Он   сообщил Федору Степановичу об организованной акции в поддержку арестованных Даниэля и Синявского 3 Как уже говорилось, эта неточность встречается в целом ряде публикаций, – на самом деле «письмо сорока шести» появилось в связи с «процессом четырех».  Организатором сбора оказался научный сотрудник ИЯФ Володя Захаров. Я был членом парткома института. Численность коммунистов позволила создать у нас в институте партком, а в первичных организациях выбрать партбюро. Так возмущенный Федор Степанович (Горячев. – И. К.) дал указание мне собрать партком института и обсудить поведение Захарова. Но когда я вернулся в институт, я нигде не мог найти секретаря парткома Димова Геннадия Ивановича. А в этот же день секретарь партбюро научных подразделений Шехтман Исай Абрамович собирает партийное бюро, на котором прорабатывают Захарова. Выносят ему порицание. Когда я на следующий день увидел Димова, то он сказал, что партком собирать нечего, т. к. Захарова проработали на партбюро научных подразделений. Я об этом сообщил по телефону Федору Степановичу, который был явно недоволен таким поворотом событий в ИЯФ. Как выяснилось позже, Захаров делал это не  бескорыстно. В это время решалась судьба его жены: быть ей аспиранткой по избранной ей специальности или не быть. Володя Захаров собрал 46 подписей сотрудников не только Института ядерной физики, но и других институтов и переслал их в Москву, где содержание письма  и всех подписавшихся передала БиБиСи 4 Письмо, как уже отмечалось, было передано по «Голосу Америки». Взаимосвязь же между письмом и поступлением в аспирантуру непонятна. Видимо, мемуарист передает некоторые устные версии событий, циркулировавшие в то время в Академгородке, которое и зачитало в свой передаче этот документ. Откуда и узнал о нем Лаврентьев. Жена Володи Захарова стала аспиранткой, а он отделался легким испугом, когда его пожурили слегка на ученом совете ИЯФ <…>

Минченков Г. Б. Не вовремя родившийся. Новосибирск, 2002. С. 145–146

Страница 11 из 14 Все страницы