Текст приведён в авторской редакции, по книге, опубликованной Новосибирским книжным издательством в 1989 г.

К читателю

О дне же том и часе никто не знает, ни Ангелы небесные, а только Отец Мой один... Матф. 24, 36

Несмотря на то, что предлагаемая книга не является художественным произведением литературы, тем не менее берусь за перо с тревогой и сомнениями. Жанр этой книги определить трудно. А возможно делать этого и не нужно?

Книга эта – не хроника. Поэтому событийная, сюжетная сторона ее не подчинена календарной последовательности.

Книга эта – не автобиография. Ибо страницы моей собственной профессиональной жизни и драматические, и гармонические вряд ли могут стать поучительными.

Но эта книга – полемика. Разный читатель испытает согласие и несогласие, удовлетворение и негодование, а возможно, захлопнет ее на первых же страницах от авторских или собственных заблуждений.

Скорее всего, эта книга – боль.

Боль моя личная, моих друзей и учителей, боль моего искусства и моего многострадательного Отечества. А иначе и писать не стоило.

Одно в этой книге станет бесспорным: факты, документы, события и фамилии будут подлинными.

Автор

Глава первая

Этика, история, современность

В последующих главах этой книги не раз будут упоминаться наши композиторские съезды, пленумы, фестивали. Но вот в октябре 1988 г. в Москве состоялся нестандартный, «перестроечный» пленум правления Союза композиторов Российской Федерации. Тема пленума (Этика, история, современность) была подсказана самим временем, выношена и благородна.

Этические проблемы меня волновали всегда, в последнее время – особенно, поэтому я не мог как прежде отсидеться в стороне и подготовился к выступлению. Это выступление тоже выстрадано мной, поэтому приведу его текст дословно.

Дорогие друзья!

Тема проходящего пленума предполагает обсуждение этических сторон нашей жизни, поэтому своему выступлению я позволю предпослать эпиграф, заимствованный мной у Св. Апостола Павла из его Первого послания к коринфянам.

Вот эти слова:

А теперь пребывают сии три:

вера, надежда, любовь;

но любовь из них больше. ( I Кор. 13.13)

Не знаю, задумывались ли вы, почему вот уже две тысячи лет никто и ничто не может опрокинуть ту величественную пирамиду, которая именуется Христианским учением? Ответ прост и очевиден. Потому что на вершине этой гигантской пирамиды начертано великое и священное слово: Любовь. Она, эта любовь не только к своим детям и родителям, не только любовь к природе и ближнему своему, но и любовь к делам и трудам своим, а для нас – это любовь к своему искусству, которому мы присягнули служить свято.

И вот потому-то чуткая душа всегда определит, что сыграно и что написано но любви, а что по расчету...

В том, священном триединстве Апостола Павла содержатся многие истины и тайны жизни, но мне хотелось бы примениться к нашим дням и заботам.

И вот тут, как иногда человек пересказывает свой сон, я перескажу вам свою явь, которая часто рисуется в моем сознании.

* * *

Наша теперешняя страна и ее население напоминают мне сейчас большой прифронтовой город, который подвергается артобстрелам и бомбежкам и где вовсе не до оперы и камерных концертов.

При этом, когда начинает выть сирена тревоги, разные люди ведут себя в этом городе по-разному. Одни остаются в своих квартирах, полагаясь на волю Бога, Вседержителя: будь, что будет. Другие мужественно бросаются на крышу к зенитным пулеметам, чтобы вступить в бой. Третьи бегут в бомбоубежища и подвалы. А среди этих «третьих» люди тоже разные. Первые хватают с собой какие-то узлы с тряпьем, другие – буханку хлеба, и только какой-нибудь чудак-одиночка прихватит с собой в подвал футляр со скрипкой...

Но когда все пройдет и утихнет, когда люди начнут возвращаться и приходить в себя от страха, тогда этот одиночка-скрипач откроет свой футляр и заиграет для этих измученных и уставших людей тихую, проникновенную музыку. Люди эти будут, конечно, благодарны и зенитчикам, которые защитили их от гибели, но не менее они будут благодарны и этой музыке, которая возвращает их к надежде и истинной жизни.

И так вот я помышляю, что мы с вами, все здесь сидящие, и есть те чудаки-одиночки, которым предназначено спасти свою скрипку, чтобы в свой час вернуть людям веру, надежду и любовь. Но для этого мы сами не должны растерять этот священный трилистник. Для этого от нас потребуется долготерпение, нелукавые труды и усердие. Иначе нам не выжить и не спастись.

***

Я думаю, сегодня особенно справедлив известный афоризм: «Когда говорят пушки – музы молчат». Только подразумеваются здесь, как вы понимаете, не чугунные пушки, а «пушки» политические, экологические, социальные и многие другие. А эти-то «пушки» в наши дни палят нещадно. Но кто в этой пальбе спасет скрипку, если не мы?

Поэтому с особой остротой я вспоминаю неистовые слова Д. Д. Шостаковича. Слова, которые я слышал от него сам. Он говорил: «Несмотря ни на что, каждый из нас должен честно и добросовестно делать свое дело». И вкладывал он в эти слова дерзновенную убежденность и веру.

Все это сказано к тому, что без веры нам никак нельзя. Об этом же пусть напомнят нам и слова из Евангелия:

«Имущему дастся, а у неимущего отнимется».

Ведь эти слова о вере и надежде. Эти слова о любви. Имеющему веру –дастся, а у неимеющего ее – отнимется.

***

Недавно в Новосибирске прошла Всесоюзная конференция, посвященная памяти Ивана Ивановича Соллертинского. Было прочитано более десятка разносторонних, талантливых докладов. Все авторы с разных позиций и на разном материале стремились разгадать и объяснить феномен Соллертинского.

Я внимательно слушал все эти доклады и тогда же подумал: действительно, в чем состоит тайна необычайной, и внушающей силы этого человека? Человека-легенды? Ответ для себя я нашел без особого труда. О чем бы Соллертинский «и говорил или па писал, о Малере или Шостаковиче, о Шекспире или балетном театре, все это он сам искренне и беззаветно любил! Потому что, помимо множества его других талантов у него был талант –любить!

***

Уже после этой музыковедческой конференции мне вскоре довелось работать над статьей, которую я назвал «Парадоксы отечественной оперы». Простите меня за нескромность, но я хочу процитировать один абзац из этой статьи, где говорится об исполнителях в советской опере, в частности, о дирижерах и режиссерах.

Там написано: «Пусть каждый, ныне здравствующий дирижер или режиссер, оставшись наедине с самим собой, положа руку на сердце, а лучше на Библию, присягнет самому себе: сколько в жизни он поставил спектаклей «по любви», а сколько по каким-либо соображениям, т. е. «по расчету». Больше ничего не нужно. Картина в сегодняшней опере прояснится сама собой».

* * *

Вы могли обратить внимание, какие страсти сейчас кипят у наших братьев по перу и сотворчеству – советских писателей, критиков, публицистов. Идет безжалостный подсчет и расследование всех своих и чужих грехов. Наступательно призывают друг друга к очищению и покаянию. За то, что непомерно ликовали и льстили; за то, что травили Пастернака и Твардовского, за то, что хапали золотые звезды и премии, за мутный поток серой писанины, за искажение и перелицовку отечественной истории и просто за то, что врали. Врали своему народу и самим себе. Картина жуткая. А ведь эта чехарда располосовала и музыку, и наших слушателей. Но мы, музыканты, очевидно, менее приспособлены к самоанализу, рефлексии и самобичеванию. (Возможно в силу большей отвлеченности и беспредметности нашего искусства). Пока что в композиторской среде в этом плане относительно спокойно, если не считать статью Веры Горностаевой, эхо от которой уже погасло. Но предполагаю, что историки наши рано или поздно непредвзято изучат, проанализируют, оценят все, что писалось и написано. Вот там-то и обнаружатся залежи музыкального лицемерия. Конечно, там обнаружатся многие простительные заблуждения, но там обнаружится и непростительная отрава, причем не только у композиторов, но и у наших идеологов – музыковедов. Там же и прояснится: кто писал по любви, а кто по расчету, кто служит Богу, а кто мамоне.

Ведь все прошедшие годы наш брат-композитор жил по одному-единственному, вульгарному закону: «Кто платит тот и заказывает музыку». Платило, да и сейчас платит государство в лице министерских чиновников, которые более охотно оплачивали нашу ложь и предательство, чем нашу авторскую веру и любовь.

***

Не стану в который раз забалтывать имена моих сверстников и друзей: А. Шнитке, С. Слонимского, Э. Денисова, Б.Тищенко, и других. Припомню только один из многих случаев собственной жизни.

Более десяти лет назад я написал 6-частную, а-капельную кантату «Русские портреты». Это была моя попытка написать звуковые портреты шести философов и поэтов XIX века, стихами которых я воспользовался для своей кантаты.

После того, как камерный хор Минина великолепно исполнил это сочинение и записал его, я рискнул эту партитуру послать в издательство «Советский композитор». Прошло довольно много времени, и я получаю письмо с отказом в публикации. Приведу из этого письма короткую выдержку:

«Уважаемый Аскольд Федорович, сочинение произвело, на всех благоприятное впечатление, однако были высказаны мнения большинства членов худсовета о неубедительности финала («На смерть Николая Первого»)...

Хотелось бы, чтобы Вы вернулись к новой редакции этого интересного сочинения» Подпись: Хагогортян.

Как видите, худсовет захотел, чтобы я переписал финал кантаты, написанный на текст Ф. Тютчева.

А какая же, собственно, крамола содержалась в финале? Крамола, очевидно, там действительно была, потому что кантата писалась в годы владычества человека с густыми бровями.

Эпиграмма Тютчева «На смерть Николая. Первого» короткая, и я ее Вам напомню:

Не Богу ты служил и не России,

Служил лишь суете своей,

И все дела твои, и добрые и злые, –

Всё было ложь в тебе, всё призраки пустые:

Ты был не царь, а лицедей.

Конечно, переписывать я ничего не стал, кантата не издана, а стихи Федора Тютчева оказались по нашим дням, – пророческими.

Не подумайте, что я здесь говорю об отдельных, единичных случаях или исключительных сочинениях, таких, как «Реквием» Бориса Тищенко на стихи Анны Ахматовой или «Мастер и Маргарита» Сергея Слонимского, нет, я говорю о целой системе. Системе безнравственной и удушающей. Системе, в которой серьезному, а тем более критическому искусству суждено было задохнуться. Так и произошло, поэтому слушатели нас покинули. Покинули нас даже те, которых И. С. Тургенев называл «культурный слой русских людей».

***

Вы сейчас вполне резонно можете подумать: ради чего Муров перечисляет писательские грехи? Наше композиторское смутное время? Не предлагает ли он с кем-то свести счеты, кого-то предать общественному суду, не ищет ли новых расправ и возмездия?

Боже, сохрани и помилуй. Конечно же, нет. Уж раз я сегодня обратился к основам Христианского учения и морали, то напомню вам, что это учение решительно и категорически отвергает ветхий закон Моисея: «Око за око, зуб за зуб».

Отношение многих писателей (и мое тоже) к. прошлому порой действительно преступному, но и к прошлому, где иногда трудно различить экзекуторов от их жертв – повторяю, отношение к этому прошлому совсем иное, лишенное какой-либо мести и расплаты. Поясню. Есть такое слово «Совесть». Оно имеет множество значений. Одно из его значений исследовала и записала в свой дневник Мариэтта Шагинян. По ее определению совесть – это способность человека к. раскаянию, и искуплению.

При этом, как я думаю, никто из критиков не жаждет публичного или печатного покаяния, хотя и это не было бы расправой, судом. Достаточно внутреннего самораскаяния, но обязательно искреннего. А это ох, как нелегко. Вспомним «Бориса»: «О, совесть лютая, как тяжко ты караешь»…

Но без такого раскаяния никакое духовное восхождение и совершенствование невозможно.

* * *

В восьмом книжке журнала «Советская музыка» Григории Львович Головинский написал статью «Так что же произошло в 1948 году?» Она посвящена ждановскому судилищу и газетным кампаниям 30–50-х годов. Это – акции, так сказать, «шоковые». А ведь кроме этих «разовых» расправ, шла медленная, непрерывная день за днем работа над обузданием нашего сознания и подавлением творческой воли. Точно так же, как в известной английской притче о лягушке. Англичане говорят:

«Если лягушку посадить в сосуд с водой и поставить этот сосуд на медленный огонь, то лягушка сварится, не испытав при этом никакого беспокойства».

Знаю лично многих – и сверстников моих, и куда как моложе, которые вот так «сварились», но сами об этом даже и не догадываются. Они просто не знают своего ничтожного, бесправного, нищенского существования.

Повторю: шла систематическая, возможно сознательная работа, направленная к духовному параличу общества в целом, а людей пишущих – особенно.

Те, кто бывал за рубежами нашей Родины в «загнивающих» странах, без труда в массе людей узнавали там своих соотечественников. И не по одежде узнавали, не по нарядам. Оденутся они пусть как угодно. Узнавали их по лицам и повадкам, на которых всегда есть печать порабощения и духовного оскопления.

На Западе есть даже вполне устойчивый, социальный термин: «хомо советикус» – «человек советский». Вот он, знак времени и знак расплаты за безверие.

Все, о чем я теперь говорю, относится не к каким-то вторым и третьим лицам, а в первую очередь к самому себе. Поэтому и говорю об этом так горько.

Господи, как же гениально показал нам Чингиз Айтматов своих манкуртов.

Откуда же взяться свободному духу, который единственно является питателем творчества?

* * *

Трудное, сейчас время для художественной работы. На каждого из нас давит груз одиночества. Жалуемся на пустые залы...

И тут, напоследок, мне хочется привлечь одно сравнение, очень родственное нашему делу.

Представим себе одну из церквей, где предстоит очередное богослужение. И на это богослужение придет не пятьсот прихожан, а всего лишь десять, но истинно верующих. Состоится ли эта служба? Уверяю вac, что состоится в полной своей программе. Будут прочитаны все духовные стихи и молитвы, будет петь хор и священник нигде не поступится своим святым-долгом. Потому что это не только служба, но и Служение.

Вот поэтому я и думаю, что не то теперь время, чтобы изворачиваться и приспосабливаться; не то уже время, чтобы закладывать душу дьяволу, но именно то время, чтобы делать свое дело с верой, надеждой и любовью.

Такой и только такой поучительный и очищающий смысл я вкладываю в изречение Апостола Павла.

* * *

Сейчас, после моего выступления, в кулуарах я непременно услышу упреки: во-первых, скажут мне, твою Христианскую проповедь «не поймут», а во-вторых, ведь из веры и любви Дом музыки не построишь. Я отвечу: дом – не знаю, а Храм – построишь. Примеров этому много. Имя первого из таких Храмов – Иоганн Себастьян Бах.

***

На этих словах я закончил свое выступление, на этих же словах каждый слышащий захочет остановиться, задуматься, помолчать...

МЕЖДУСЛОВЬЕ

После музыкального Храма и слова сказанного (проинтонированного) я поведу читателя к слову написанному и к событию в моей жизни вовсе постороннему, к музыке отношения не имеющему. Хотя как посмотреть? Может быть, и непостороннему…

Незадолго до упомянутого пленума Союза композиторов Российской Федерации и моего выступления, которое я только что привел, в газете «Известия» за 13 Сентября 1988 г. я прочитал большую, обстоятельную статью академика Г.А.Арбатова под заголовком: «Размышления неэкономиста об экономике». Обращаю внимание читателя, на то, что эта статья была помещена в рубрике «Полемические заметки», хотя никакой полемики вокруг статьи Г. Арбатова в газете так и не возникло... В этом, явно необычном, материале меня сразу многое заинтриговало.

Прежде всего, личность самого автора, занимающего очень высокий пост в государстве. Мне он всегда казался человеком безусловно незаурядным, но скрытым какой-то «дипломатической, маской».

Во-вторых, статья отмечена не только критическим «знаком», но и (как я воспринял) «проблематическим». Это настораживало.

В-третьих, темы, которые затрагивает в своей статье Г. А. Арбатов, настолько болезненны для всего нашего общества, в том числе и для меня, что я немедленно сел писать ответную статью в «Известия», чтобы включиться в полемику. Не имея ни единого шанса быть опубликованным в газете, я просил редакцию второй экземпляр моей статьи передать академику Г. А. Арбатову «в собственные руки». Приложил при этом свой телефон и адрес. Привожу текст этой ненапечатанной статьи полностью.

Глава вторая

О чём недописал академик Г. А. Арбатов

Прежде всего я горячо благодарю Георгия Аркадьевича за талантливую и откровенную статью («Размышления неэкономиста об экономике»). Кроме того, я восхищен смелостью, искренностью автора, и «новой тональностью» его рассуждений. Не скрою, часто доводилось из его уст слышать «общие декларации» в русле официальной, а то и официозной политики. Словом, испытал я истинную радость и настоятельный призыв к соучастию, к полемике.

Поэтому, не опровергая ни: единой строчки, написанной Г. Арбатовым, следуя форме его статьи, хотел бы добавить к ней (не претендуя на соавторство) тоже четыре дополнения к его четырем проблемам. Только позволю себе письмо неспешное, с обстоятельными пояснениями аргументами и метафорами.

Итак, дополнение первое:

О качестве человеческого материала. То есть о тех людях, о населении нашей страны, от землепашца до члена Политбюро, которым предстоит решать все проблемы, сформулированные Г. Арбатовым.

Знаете, Георгий Аркадьевич, я неоднократно бывал в зале Кремлевского Дворца Съездов, явственно ощущаю его атмосферу, торжественный дух этой среды, и теперь, когда по телевидению транслируют высокие партийные съезды и парады, всякий раз я думаю вот о чем. В зале сидят пять тысяч лучших посланцев страны, (или Москвы). Пять тысяч отутюженных, холеных, здоровых, грудь в орденах – представителей народа. В Президиуме М. С. Горбачев, а раньше Л.И.Брежнев, еще раньше Н. С. Хрущев. Пионеры, оркестры, овации. Я жадно всматриваюсь в лица Президиума и Руководителей. Мучительно и больно, начинает стучать в мои виски вопрос: неужели в этой пятитысячной людской «модели» они, Руководители, видят такими всех своих подданных, весь свой народ, все население страны? Иногда мне кажется, что в долго несмолкающих овациях зала они, Руководители, в эти минуты слышат овации всей страны, а ведь населяют страну люди совсем другие, на эти «пять тысяч» орденоносных непохожие. Эта неадекватность кричит! Понимают ли в эту минуту Руководители, сколько сейчас в стране больных и беспомощных; сколько страдающих инвалидов и немощных пенсионеров; несчастных, брошенных и разведенных; сколько тунеядцев, саботажников, наркоманов и бичей; сколько стяжателей и проходимцев; сколько в лагерях и тюрьмах; сколько в стране колоний, детдомов и интернатов; сколько людей обманутых, измотанных, раздраженных, забитых и бесквартирных? И сколько просто дармоедов всех мастей? Нахлебников?

Не знаю, как Вы, Георгии Аркадьевич, а я при оценке человеческих ресурсов страны эти «отдельные наши недостатки» не учитывать не могу.

В двух своих зарубежных поездках, в городах Монреале и Пхеньяне я задавал сопровождающим меня лицам один и тот же вопрос: почему днем улицы этих огромных городов полупустые, где люди? Мне с удивлением отвечали: «Как где? На работе…» И посмотрите днем, в рабочее время на улицы наших советских городов.

Ю. В. Андропов хотел изучить этот феномен путем внезапных проверок, облав. Но, кажется, это ни к чему не привело. Количество «безработных» не уменьшается. А посмотрите на дневные винные (и не только винные) очереди, на тысячи (миллионы) озлобленных людей. Это ли класс-гегемон? И с ним ли преодолевать? И как же это не брать в расчет?

Поэтому-то первый, судорожный вопрос, который возник у меня при чтении Вашей статьи: с кем собирается уважаемый политик Г. А. Арбатов одолеть все наиважнейшие, труднейшие проблемы? Взвесил ли он мускульные, интеллектуальные и духовные силы страны? Уверенности нет.

И еще одним литературным приемом мне хочется воспользоваться.

Представим себе, Георгий Аркадьевич, один невозможный и нелепый опыт. Давайте с Вами в любом городе, на любой улице «арестуем» толпу из 100 человек. И дадим им план-задание: вам нужно всем пробежать 100 километров, там ждут вас ценные призы. Побежали. Некоторые старушки упадут уже через 10 метров, другие получат инфаркт на первом километре, третьи хитроумно сойдут с дистанции в разных местах, дети не в счет, и только 5–10 крепышей, спортсменов и фанатиков придут к финишу. Мой опыт не чист во всех отношениях кроме одного, – он принимает во внимание качество человеческого материала, да и дистанцию называет конкретную – 10 километров.

Вы, по-видимому, скажете, автор драматизирует ситуацию. Вероятно. Но тогда мне нужно дать доказательство с исчерпывающим и реальным исследованием наших человеческих сил, побуждений и возможностей.

Драматизировать картину плохо, но идеализировать – хуже. А ведь, может быть, Перестройка и буксует-то от этого?

Дополнение второе, которое будет продолжать первое, но в несколько ином срезе.

Здесь речь пойдет только о талантах и умах человеческих, без которых невозможно ничего. Не стану на этот раз скорбеть по талантам преступно уничтоженным, задавленным и изгнанным из моего Отечества. Обращусь к тому, что есть, и к фактам очевидным. Давайте, Георгий Аркадьевич, округленно поделим трудовое население страны на две неравные части: 20 миллионов партийных и 200 миллионов беспартийных. Простодушный вопрос: в какой из частей, просто по арифметической логике, окажется больше талантов и умов?.. Тогда почему в нашей с Вами стране не может быть талантливый, но беспартийный человек председателем горсовета и ректором института? Министром, директором завода, редактором газеты? Руководителем творческих организаций, союзов, обществ, да и просто преподавателем истории или главным врачом больницы??? Соглашусь с Вами, редчайшие исключения из этого правила есть, но они, эти исключения, только подтверждают вопиющие социальные перекосы.

А ведь еще в 1945 году академик В. И. Вернадский высчитал, что интеллектуальный потенциал в партийной среде значительно ниже беспартийного потенциала.

Если Вас не убеждают «арифметические» доводы мои, сошлюсь на факты личных и конкретных наблюдений.

Я – композитор. Беспартийный, но был делегатом всех республиканских и союзных съездов нашего Союза композиторов за последние 25 лет. Каждый из этих съездов заканчивался выборами руководящих органов (правлений, секретариатов). За полчаса до пленарного заседания съезда в зале собирается партгруппа для зачтения и утверждения списков, которые будут представлены для тайного голосования.

И вот эти-то зловредные, лукавые, ничтожные полчаса выявляют нечто поразительное. В зале сидят коммунисты. В кулуарах ожидают общего собрания – беспартийные. Ходят кучками, парами или в одиночку. Я – в кулуарах. И кого же я вижу там? Свиридова, Щедрина Тищенко, Шнитке, Слонимского, Эшпая и многих, многих других, кто является цветом и гордостью советской музыки. Но они – беспартийные и к обсуждению в зал не приглашены... А в это время в зале, под прикрытием Отдела культуры ЦК КПСС «серые начинают и выигрывают». Об этой монополизации Вы умолчали. Это к тому, Георгий Аркадьевич, с кем Вы собираетесь преодолевать застой и кризис, где будете брать таланты и умы и как ими распорядитесь.

Вывод из всех этих рассуждений напрашивается невеселый. Полагаю, что дело не в «перетасовке» первых секретарей. Все они, бывшие и будущие, примерно одинаковые, уставные, а потому проходящая выборная кампания может пройти по этому же самому закону: «Серые начинают и выигрывают».

Дополнение третье. Оно касается темы, которую Вы обозначили как «излишества в сфере обороны». Тема, на мой взгляд, очень болезненная, но Вы уделили ей всего несколько проходных строк. Вы могли бы эту тему развить как профессионал-политик, со знанием цифр и дела. Теперь же я, человек штатский, вынужден о ней судить как дилетант, как рядовой гражданин СССР, рассуждающий только от здравого смысла.

Живу я в далеком тылу, в Новосибирске, но ежедневно вижу здесь массу людей в военной форме, от солдата и курсанта до капитанов и генералов. Знаю, что существует у нас Сибирский военный округ. И не только он один. По-видимому, есть Забайкальский, Уральский и другие. Не буду касаться военных тайн. Очевидно, всех этих военных людей нужно одеть, обуть и накормить. Очевидно, им нужно огромное количество отменных зданий для штабов, казарм, квартир, поликлиник и офицерских клубов. Очевидно, им нужны военные игры и дополнительные наборы военнообязанных, отвлеченных от гражданских дел, да и автомашин требуется немало, они у всех на виду. И многое другое. Не поверю, чтобы в атомную эпоху, в тылу нужны были танки, допотопные пушки и мотопехота. Не нужны здесь и ракеты. Их достаточно в пограничных районах и на подводных лодках, чтобы пятикратно уничтожить всю планету. Здесь же пока работает устаревшая доатомная схема – во всем. Так я думаю.

Честное слово, Георгий Аркадьевич, у меня испарина на лбу появляется от масштабов разорения страны.

Не так давно один 27-летний юноша написал в газету мудрое, искреннее письмо. Там он спрашивал (в связи с продовольственной программой), зачем нашей стране нужны сейчас таких размеров космические работы, и спрашивал у газеты, что дала нашему обществу программа «Вега»? Я согласился с ним, что роскошествует наша страна, живет «не по карману». Неужели только из-за престижного самолюбия, чтобы именоваться недюжинным словом «держава»?

А возвращаясь к обороне, скажу Вам: никто мне не сможет доказать, что при теперешней международной ситуации и новой оборонительной доктрине все еще нужны наши советские солдаты за рубежами нашей страны. Они сейчас нужны на наших полях и стройках. Если бы «оборонная тема» не оставалась до сих пор «запретной», то к сказанному можно было бы добавить ох, как много, вплоть до отмены обязательной воинской повинности, армии добровольной.

И, наконец, четвертое дополнение, вовсе не экономическое, а прямо по Вашему профессиональному  профилю, Георгий Аркадьевич. Впрочем, судите сами.

На XIX партийной конференции М. С. Горбачев сказал: «...мы постарались более глубоко осмыслить изначально заложенную в марксизме идею взаимосвязи пролетарски-классового и общечеловеческого интересов. Это привело нас к выводу о приоритете общечеловеческих ценностей в наш век. Здесь сердцевина нового политического мышления».

Возможно, к этой здравой концепции я бы и не возвращался, если бы в г. Горьком не выступил Е. К. Лигачев, где сказал следующее: «Мы исходим из классового характера международных отношений. Иная постановка вопроса лишь вносит сумятицу в сознание советских людей и наших друзей за рубежом» * Подчеркнуто мной.– А. М..

Не знаю, как у наших друзей за рубежом, а у меня лично сумятица возникла, да еще какая.

Я зациклился на формулировке Е. Лигачева «классовый характер». Скажем, что такое классовая теория, мы знаем из школьных и вузовских учебников; что касается классовой борьбы, а особенно сталинской доктрины об ее «обострении», теперь знают все и очень хорошо; что касается классовой солидарности, то история взаимоотношений Китая и СССР в 60–80-х годах дает весьма показательный пример; что касается классовых интересов, то как они «срабатывают» во Вьетнаме, Кампучии, Эфиопии и Никарагуа – общеизвестно; какую цену Советский Союз заплатил за социализм на Кубе, можно, наверно, подсчитать; об Афганистане я просто умалчиваю от смущения. Во что эти классовые интересы обходятся моей стране, можно только догадываться.

А вот что такое «классовый характер», мне пока не ясно. Для меня звучит это отвлеченно, и я не понимаю, какой смысл вкладывает сюда Е. К. Лигачев. Вижу только, что его «классовая» формула противоречит «общечеловеческой» формуле М. С. Горбачева. И поэтому у меня, согласитесь, не может не возникнуть вопрос экономический: долго ли «классовая солидарность» «классовый характер» будут изматывать нашу страну?!.  Не сердитесь, Георгий Аркадьевич, за категоричность моих рассуждений и за мою интонацию, иногда язвительную. Но ведь душа истерзалась. Изболелась. И, конечно, не писал бы я в газету, если бы Вы в своей статье ответили и на эти лихорадочные вопросы.

А. Муров

Новосибирск, 17.09.1988.

МЕЖДУСЛОВЬЕ

Поверь, читатель, так не хочется «соваться» в политику. Писать бы музыку. Но жизнь в нашем обществе такова, что уже от пионерского галстука нас в нее втискивают «силой», вовлекают самим уставом жизни, школьными и вузовскими программами, политучебой и т. д. Иначе смотри: «Кто не с нами, тот против нас»...

Я уже упомянул, что на публикацию в газете моего ответа Г. А. Арбатову у меня не было ни одного шанса, но тайно надеялся, что сам Георгий Аркадьевич позвонит мне (или поручит кому-то), удостоверит, что письмо до него, дошло, прочитано им и профессионально дезавуировал бы мои крамольные «дополнения», как наивные. Этого не произошло, поэтому я вынужден продолжить эту «политическую» тему и ввести в свою книгу еще одну небольшую, дополнительную главу.

Глава третья

О чём недописал профессор А. Муров академику Г. Арбатову

Георгий Аркадьевич Арбатов – директор института США и Канады, а следовательно один из главных, референтов Правительства по внешней политике нашего государства. Так я предполагаю, хотя истинных полномочий и границы его деятельности знать не могу.

Но думаю, что не зря на XIX партийной конференции «посыпали пеплом его голову». За что же? Как догадаться? Может быть, за его гротескные диалоги с В. Зориным в девятой студии, рассчитанные разве что на полных идиотов? Вряд ли. Это ли грех?

Нет, очевидно, во внешней политике были «ляпы посерьезней, к которым Г. Арбатов имел прямое или косвенное отношение.

Наверняка знал Г. Арбатов, что после подписания Л. И. Брежневым Хельсинского Заключительного акта в1975 году в стране началась небывалая по размаху гонка ракетного оружия, секретно изматывающая нашу страну.

Одобрял, очевидно, он и «обмен американской пшеницы на советских евреев. Ну а уж такие «деликатные» формулировки, как доктрина «ограниченного суверенитета» Л. Брежнева или «выполнение интернационального долга», вряд ли академик Г. Арбатов отвергал и противостоял им. А вот после XIX партийной конференции он, видимо, почувствовал, что наступило время реабилитировать себя и свою внешнеполитическую деятельность критическим – самокритическим выступлением в газете. Кстати, почему он передал свою статью не в партийную «Правду», а в «Известия»? Этого мне не постигнуть никогда, хотя и здесь есть свой какой-то тайный «резон», мне неизвестный. Но реабилитирует себя он хоть и вполне прогрессивными посылами, но все-таки экономическими, то есть не по своему прямому департаменту. Потому что там подобной реабилитации было бы уже недостаточно. Там потребовалось бы раскаяние. Покаяние. Последует ли оно? Посмотрим...

МЕЖДУСЛОВЬЕ

К музыке, теперь к музыке, дорогой читатель! Здесь бушеваний не меньше, хотя они не кончаются кровопролитием, как в Афганистане, но инфарктами, инсультами и нервными истощениями – точно. А ведь это абсурд. Люди моей профессии, «выращивающие виноградник» для лучшей жизни других людей, от них же страдают, от них же и увядают... Ничего не поделаешь, этот крест нам нести суждено вечно.

Теперь вернемся действительно к музыке, но музыке сибирской. И в рамках моей замысленной книги к событию для сибирских музыкантов уникальному и показательному.

Произошло это в феврале 1987 года, когда, в Новосибирск съехались композиторы, музыковеды, фольклорные исполнители и артисты со всей, Сибири; от Урала до Тихого океана. Сюда же, в Новосибирск приехал в почти полном составе секретариат Союза композиторов РСФСР. Все это называлось «Панорама сибирской музыки». Были исполнены произведения тридцати авторов, состоялось также два заседания секретариата СK РСФСР.         Председатель Российского Союза композиторов Родион Щедрин приехать не смог по уважительной причине (зарубежные гастроли), а работу секретариата возглавлял его заместитель Ян Абрамович Френкель. Одно из заседаний секретариата было рабочим, закрытым. Второе было открытым, дискуссионным.

Обычно такие «парады» называются фестивалями, то есть, праздниками, но мы, новосибирцы, как устроители этого небывалого съезда посчитали это не праздником, а обозрением сибирской музыки, поэтому и назвали это скромнее – «Панорама».

Напомню, что это было время, когда только что состоявшийся съезд Союза композиторов СССР (в Москве) своей доперестроечной унылостью провалился; когда началась активная «кавалькадная» фаза перестройки, все заговорило. Естественно, новосибирские музыканты, любители музыки, да и «отцы города» ждали дискуссии больше, чем самой музыки. 3ал набился до отказа.

Основной доклад на открытом собрании секретариата было поручено сделать мне, как председателю Сибирского Союза композиторов, устроителю Панорамы.

Очевидно, в ту пору я настроен был довольно агрессивно, поэтому своим докладом не собирался ласкать и обласкивать. Впрочем, пусть об этом судит сам читатель, я же вставлю в следующую главу этой книги стенограмму своего выступления.

Глава четвертая

Задачи духовного строительства в Сибири

(Приглашение к разговору)

Дорогие товарищи, коллеги, гости!

Сегодня нам, сибирякам, представляется редкий случай поговорить в таком представительном сообществе о музыкальной культуре Сибири, культуре огромного и богатого края нашей страны, от Урала до Тихого океана. Поговорить и для души, и для практических перемен, в духовном строительстве нашей музыки, нашей жизни. Давайте, же не упустим этого шанса, давайте сегодня скажем все то, чего не сумели сказать на своем Всесоюзном съезде.

Сейчас в нашей общественной жизни и в искусстве настало время (да уже и мода) клеймить! Вскрывать, обнажать и клеймить! Ведётся всеобщее, вселенское расследование. Наступило время расплаты за лицемерие. Это – очень важно. Это – справедливо. Хорошо бы до конца. Но я думаю, что скоро нам будет сказано: хватит клеймить, давайте лучше сядем и подумаем, что делать! Вопросов поставлено предостаточно, теперь нужны ответы.

В одной древней книге написано: «Время убивать и время врачевать». Имеется в виду дух, ничего другого в этом изречении не подразумевается.

Сейчас уже все понимают, что настало время врачевать дух. Но для этого нужно назвать искаженные явления, извращенные правила творческой и общественной жизни, диспропорции, перекосы, заблуждения. Назвать «разрушителей духа», даже если это мы сами.

У медицины есть одна мудрая и поучительная заповедь: врачевать можно скальпелем, лекарством и словом.

Наше, дело врачевать Словом, то есть Музыкой. Именно, этого от нас с вами и ждут. А так как мы сейчас находимся накануне 70-летия Октябрьской революции, то начать свои размышления мне хочется с того понятия, который именуется «социальный заказ».

В артистической среде бытует выражение «датский «спектакль», «датская кантата» «датская увертюра»…

Как вы понимаете, это выражение происходит не от слова «Дания», а от слова «дата», то есть круглая, юбилейная дата. А горькая ирония и сарказм скрыты в этом выражении не случайно. Не стану приводить множества далеких от нас примеров (как, скажем, «Броненосец Потемкин» в Кировском театре, о нем написано и сказано достаточно). Возьмем ближе. Вот, через дорогу от нас Новосибирский оперный театр. Полтора года назад к 40-летию Победы он поставил «Горячий снег». Сколько физических и моральных сил было истрачено людьми, сколько государственных денег вбухано в него. И что же? Как он воспел Победу советского народа? Результат теперь известен всем. Кроме досады, а то и откровенных насмешек ничего не осталось. Но известно также и другое. Были попытки лукаво расхвалить этот спектакль, инспирировать лакированные рецензии, любыми средствами найти некий компромисс, от критики уйти. Это нехорошо! Нечестно!

Мне довелось читать одну министерскую инструкцию, которую от скуки я не смог дочитать до конца, но главное все-таки понял. Там шла речь о государственных заказах композиторам.

Начинался этот рескрипт с вполне серьезного ранжира:

Первое и преимущественное положение должна занимать «современная советская тема». На втором месте – русская классика; дальше идет историческая тематика и в конце уже – западные, зарубежные сюжеты и тэ дэ...

Это значит, что Гоголь и Чехов Родиона Щедрина попадают во вторую категорию, опера А. Петрова «Петр I – в третью, а Микеланджело Д. Шостаковича, Роберт Бернсе Свиридова в категорию «и тэ дэ».

Но, чтобы глупые композиторы не заблудились в понимании того, что есть «современная тема», автор этого канцелярского шедевра подробнейшим образом «разжевывает» нам в этом циркуляре тематику. Это – «Воспевание трудовых подвигов советского народа», потом – «Воспевание боевых подвигов советского народа», еще дальше – «подвигов молодых строителей БАМа и КамАЗа». Несколько ниже, но все же по I категории, – кантаты и песни о нефтяниках, шахтерах хлеборобах и других.

По старым нормам жизни я уже слышу окрики: «Муров паясничает, он – провокатор!»

Нет, я не паясничаю. Я с болью говорю о той сверхпошлости, которую под идеологическим и патриотическим прикрытием, – то, что мы называем социальной демагогией, – ввели в большую и распространенную политику из области искусства. И тут я задумался. Раз «современная советская тема» идет по I категории, сколько же авторов соблазнилось?.. И сколько народных денег хапнуто нашим братом-композитором?.. И где все эти, с позволения сказать, писания «за советскую власть»?

Здесь все противно здравому смыслу, но искусство тем и сильно, что не прощает безрассудства. Час расплаты – неотвратим. Да, мы писали «Славу Октябрю», мы писали «Гимны труду», мы писали песни о Хлеборобах. Мы писали и пели. Громко пели. А в это время идеологические подпорки расшатывались, набирал силу нигилизм, удои молока – падали, а класс-гегемон спивался. Спивался и честный художник. Почему???

Да потому, что искусство – не сфера обслуживания! И потому, что в искусстве важен Дух, а не Буква!

Когда и от кого произошла эта подмена духа Буквой? Буквой – развращающей и разлагающей?..

Говорю об этом дерзновенно, потому что сам «по уши» в грехах и пострадал немало. Нельзя! Недопустимо на социальных заказах терпеть одно поражение за другим. Так мельчают идеи, так убивается присущий им дух.

Истинный социальный заказ, в высоком и духовном: смысле, может выполнить только перо трепетное и вдохновенное! Редчайшее!

Проникнуты неподдельной скорбью две строчки, которые на днях написал в «Литературной газете» Расул Гамзатов: «Очень жаль тех лет в поэзии, которые я отдал лозунгам и фразам»...

Сейчас не двадцатые годы. Времена митингов, агитплощадок, плакатов и пролеткульта сделали свое дело и прошли. А многие живут еще по тем (!) законам, поэтому и заблуждаются.

Слышу вопросы: «Что же, по-вашему, на современную тему вовсе не писать? А как же решение XXVII съезда?

Отвечу. Суть не в самих решениях съезда, а в их толкователях, интерпретаторах. В решениях-то как раз и написано, что от нас ждут «высокохудожественных произведений». Что же касается, «писать или не писать», выскажусь тоже, но позже.

***

Еще одна «липа» не дает мне успокоиться. Ее, безусловно, отношу к убивателям духа. О ней писалось не раз

Кто-то и когда-то, некий плановик, в угаре патриотизма и от беспросветного непонимания начал, можно сказать, целое движение – поставлять искусство прямо по месту работы к станкам, к швейной машинке, к сенокосилкам. Сейчас, вполне, серьезно обсуждается; дальнейшее развитие этой идеи: о доставке «по месту жительства»… Ведь «искусство принадлежит народу»... Угодливый плановик хочет этим самым убить сразу двух зайцев: подхалимно ублажить людей труда развлечениями и одновременно не дать засидеться интеллигенции в своих «башнях из слоновой кости». Чем не идеологическая работа плановика? Так насаждается бескультурье и формализм, так убивается дух. Это и есть та самая некомпетентность, о которой сейчас заговорили всюду. Где уж понять плановику, что флюиды духа живут не под любой крышей. Разумеется, я не отрицаю, саму. Форму авторских встреч и выездных концертов (это было бы глупо), но только нужно очень чутко понимать, где и как! Здесь ничего не должно быть ни формально, ни лицемерно, но всегда и обязательно быть возвышенно и одухотворенно! И непременно, добавлю, – празднично!

***

Следующей нашей общей бедой я назову Пошлость, то есть посредственность, возведенную в норму!

Здесь я имею в виду, не только и не столько качество отдельных сочинений; сколько явление, проникшее в атмосферу публичной жизни.

Особая опасность пошлости состоит в том, что эта болезнь живуча к трудно уязвима, где бы она ни находилась: в партитурах, на театральных подмостках, в министерских и директорских кабинетах или среди «элиты, расположившейся у пульта управления вкусами», Приведу только несколько примеров из множества, что из себя представляет этот феномен.

Приведу только несколько примеров из множества, что из себя представляет этот феномен.

Во-первых, пошлость всегда воинствует против индивидуальности, потому что сама она – усредненность.

Во-вторых, пошлость – это неразборчивость и незнание Природы Вещей, их родовых признаков. Отсюда – путаница в критериях, в законах жанров, в пропорциях, чувстве меры, а в конечном счете, губительное непонимание самой сущности музыки, акта творения!

Вспомним те же «правительственные концерты», которые Родион Щедрин критиковал на съезде.

Обратим внимание: любой из номеров этих концертов, взятый в отдельности, бесспорно, обладает самыми высокими достоинствами, но, собранные вместе, они представляют эклектичную безвкусицу, поражающую своей унылостью.

P. Щедрин это качество тогда не назвал пошлостью, я же называю это именно так и спрашиваю: кто это придумал? Чья это продукция? Ответ ясен: это продукция прытких, угодливых режиссеров, это – продукция очень высоко поставленных администраторов и чиновников от искусства.

Теперь стало известно гигантское поле, где разбушевалась и властвует пошлость. Имя этому полю – так называемое «среднее» искусство.

Смертельная беда множества фильмов, множества театров и спектаклей, множества писателей, композиторов и их трудов не в том, что все они до упора бездарны, а в том, что они до непотребства одинаковые, то есть усредненные...

О «среднем» искусстве академик Д. С. Лихачев отозвался так: «Среднее» искусство – не необходимость, а неизбежность и ничего тут не поделаешь. Но его нельзя поощрять, а тем более – культивировать, с ним нужно бороться большим и подлинным искусством».

Сейчас, возможно, слушатели от меня ждут, что, говоря о пошлости, я наконец-то обрушусь на популярные жанры... Нет, этого не будет. В легкой музыке пошлости не больше, чем в академической.

В системе культуры есть и серьезные, и легкие жанры, отвечающие разным граням человеческого духа, – но пошлость не жанр!

Процитируем «Литературную газету»: «Пошлость замазывает драматизм, проблемность жизни, заглушает тревоги совести и мысли, своим прикосновением превращает все в выровненную поверхность. При этом подлинная духовная норма предается забвению».

Вот почему пошлость я причисляю к душеубийцам. Но тут же уныло спрашиваю себя: ну и что? Победим ли мы ее?.. Нет, конечно. Но мы должны ее знать! А если придет понимание, то очистимся и заразы не разнесём !

* * *

Назову еще один вредоносный и губительный факт нашей жизни. Он, этот левиафан, сейчас властвует над нами вполне и последствия трудно предсказать...

Я имею в виду тотальную централизацию и монополию художественного вещания по телевидению и радио. Сейчас одна Останкинская телебашня узурпировала музыкальную жизнь всей страны.

Для всех уже становится очевидным, что прямо на глазах мы все как в инкубаторе становимся одинаковыми.

Каждое утро мы обсуждаем одни и те же киносюжеты и новости, смотрим повально и синхронно один и тот же некий нескончаемый «спектакль». У нас уже одинаковые, препарированные мысли и рефлексы, и даже одинаковые остроты. Остаются разными только болезни...

Дальше, как говорится, ехать некуда. Власть этого монстра ужасна.

Оптимист ответит мне просто: «Не нравится – выключи телевизор». Верно. Но всякий, кто подойдет и выключит свой экран, сделает это раздраженным жестом бунтаря. А зачем же гневить своих сограждан?

Конечно, если бы у нас было двенадцать программ, проблема была бы не такой катастрофической, но их две с половиной, да и те – одинаковые (опять – «одинаковые»!)...

Между тем так называемые местные радио- и телестудии практически пустуют. А было время, когда творческая жизнь в них кипела. Накануне сегодняшней дискуссии наше правление задало шесть вопросов председателю Новосибирского комитета ТВ и радио тов. Кашкалде Виктору Васильевичу.

1. Может ли Новосибирское ТВ заказать композитору (драматургу) и осуществить постановку одноактной оперы, балета, спектакля? Ответ: «Теоретически – да, практически – нет».

2. Можно ли регулярно записывать и тиражировать так называемые киноролики, то есть концертные номера лучших исполнителей Новосибирска? «Теоретически – да, практически – нет».

3. Можно ли на базе Новосибирского ТВ создать ансамбль песни (оркестр, солистов, приглашая поэтов, композиторов, аранжировщиков), чтобы развернуть песенное творчество?

4. Можно ли разучивать песни по радио или ТВ?

5. Можно ли осуществить уроки музыки или музыкальные игры для детей через ТВ?

6. Можно ли создавать собственными силами игровые, художественные короткометражные фильмы (собственные темы, сценарии, актеры, музыка)? «Теоретически – да, практически – нет!»

Ну вот. Направление моей мысли ясно. Поэтому я предлагаю внести в постановление секретариата следующий пункт:

«ССК РСФСР с тревогой оценивает распространяющиеся стереотипы художественной жизни и творчества и обращается в Госкомитет по ТВ и Радио с предложением открыть максимальные возможности для художественного творчества на местных теле- и радиостудиях.

Оговорюсь. Тут тоже есть одна опасность. Если открыть «все краны» на местных телестудиях, они легко и скоро могут превратиться из местных – в местечковые и станут распространителями той самой пошлости, о которой я только что говорил. Но это уж зависит от чистоты наших побуждений и компетентности художественных советов. Впрочем, ведь и из Москвы тоже транслируются реки пошлости. Так что Сибирь-то может как раз оказаться менее замутненным источником, а может быть и целительным.

Не раз я задавал себе один и тот же мучительный вопрос: неужели где-нибудь в Чите, Тюмени или Братске не рождаются музыкальные самородки? А если рождаются, могут ли они там взрасти? Услышит ли кто их голос?.. При теперешней ситуации, думаю, – нет. Не заговорят они. Скорее всего – угаснут.

* * *

Не к убийцам духа и не к соучастникам, а скорее к жертвам с грустью отношу наше музыковедение.

Залежи никому не нужных диссертаций, околомузыкальный трёп, книжные штампы, постоянные компромиссы и прислуживание, путаница в эстетических координатах, отсутствие высоких целей...

И как результат (пользуюсь выражением Льва Толстого) – кто теперь может отличить в музыке алмаз от ловко ограненной стекляшки?.. Таких мало, и становится еще меньше...

А нам очень нужны духовидцы, талантливые, образованные и честные. Полагаю, что неотложно нужно расшевелить наш музыковедческий цех. На мой взгляд, здесь обветшало все! Предлагаю внести в резолюцию такую формулу:

«Секретариат считает, что музыковедение Российского СК нуждается в коренном преобразовании. Фундаментальные исследования культурных процессов, прикладные жанры, а также музыкальная критика должны быть выведены на орбиту новых и высоких задач культурного обновления. Для этого журналу «Советская музыка» следует провести заочную Всероссийскую конференцию, в которой мог бы принять участие весь творческий состав Союза композиторов.

* * *

Пафосом различения и размежевания сейчас охвачены все. Общество пытается поставить все на свои места. Давайте же и мы, композиторы и музыковеды, отвеем «зерна от плевел». Лично я давно жду от наших музыковедов этого, но не нахожу.

Как сделали писатели?

Они сказали:

Есть художественное творчество, есть публицистика и есть развлекательная литература. «Отдайте кесарю – кесарево, а богу – богово».

Нам, композиторам, нужно тоже четко размежевать наши департаменты музыки.

Вот тут-то «кесарю» и нужно отдать наши публицистические и «плакатные» произведения, нашу популярную музыку, и, конечно, без всякого принижения их. При этом очень чутко нужно понимать, где им место и время. Потому что перебор и здесь может привести к обратным результатам. К подмене.

Вот тут-то и нужно оказать, что хард-рок и хэви-метал к Союзу композиторов отношения никакого не имеют. Пусть ими ведают молодежные организации, культпросветучреждения, клубы, социологи, культурологи, кто хочет. Но никак не композиторы. Вы могли видеть на телеэкранах, как в разговорах о рок-жанрах вымучивали свои слова композиторы-профессионалы. Им приходилось либо умничать, либо нести несусветную чушь. И понятно почему. Потому что это – просто не их дело. Незнакомое. Потому что Союз композиторов – это музыка, то есть художественное творчество, а рок-культура– это дизайн. Ведь музыку-то сочиняют, а рок-продукцию делают. А делать ее можно очень легко, без всяких консерваторий. В этом-то и состоит секрет ее доступности. (От нее, кстати, и пошел новый песенный стиль, который я называю «эротическим».)

Нам, композиторам, говорят, почему вы до сих пор не можете противопоставить плохой рок-музыке хорошую? Это – вздор. Если бы это было дело композиторов, то уверяю вас, что за пятнадцать-то лет Союз профессиональных композиторов давно решил бы это «уравнение».

В качестве аргумента приведу одну, сознательно шаржированную параллель. Предположите, что завтра среди молодежи начнет бурно распространяться сквернословие, блатные куплеты, жаргон и матерщина. Ведь не побегут же комсомольские вожаки в Союз писателей жаловаться: почему вы, писатели и поэты, не можете противопоставить этой эпидемии чистый литературный язык??.

...Смешно и нелепо.

Мы должны, наконец, когда-то снять с себя комплекс своей вины за эту стихию. И здесь я вижу только один выход – размежевание. Рок-искусство это скорее театр, а не музыка.

Конечно, мы (композиторы) можем сколько угодно возмущаться и шуметь, что они (и западные, и собственные барды) отвлекают молодежь от народной и серьезной музыки. Но это не так. Предполагаю, что если завтра закрыть все дискотеки, то ни на одного слушателя в симфоническом зале не станет больше.

Меня могут спросить, причисляете ли Вы рок-культуру к убийцам духа? Нет, не причисляю. «Убийцей» она становится только от «перебора». Я, скорее, отнес бы ее в «нейтральную» зону. В область бездуховной среды, но не антидуховной. Во-первых, потому, что у нее есть по крайней мере одно достоинство – в ней нет лицемерия. Поэтому молодежь быстро и естественно к ней адаптируется.

Во-вторых, потому что среди молодежи, которая сегодня кайфует в переполненных залах и мнется в дискотеках, – соседствуют рядом и будущий уголовник, и будущий академик, и даже будущий великий композитор. Сейчас они там вместе. Разделение придет после. Но это уже проблема психологов. Не паша.

В результате всех своих немудрых рассуждений я вижу только один выход – отмежевание СК от рок-культуры.

Вот и все.

Нет, не все. В «скобках» хочу заметить, что СК СССР создан более полувека тому назад и с тех пор в нем ничего не менялось по существу. А по оптимальным законам развития за это время, пользуясь словами Станиславского, нужно было по крайней мере раз пять переучиваться и менять «уставы» жизни. А мы не переучивались ни разу. Поэтому вполне естественно, что в самой организации дела – все устарело. От устава, избирательной системы, структурных элементов Союза до форм руководства и даже статуса самих членов Союза. Отсюда – перекосы. Думаю, что многое нуждается в основательной реконструкции. Но это уж дело высших эшелонов власти. Не мое. Пока же мы живем по правилам 30-х годов... Это уж точно...

* * *

И последний злой дух, о котором я собираюсь сегодня обязательно сказать. Как какое-то проклятие, он висит и подавляет тысячи людей, честных служителей музыки. Это – «комплекс пустых залов», «комплекс публики».

Не освободившись от этого чудовищного комплекса своего бессилия, мы не можем спокойно работать. Композиторы не могут в своих партитурах добиться полной и высшей искренности, дирижеры и исполнители не могут целиком и без остатка отдаваться истинному творчеству; администраторы всех рангов и должностей чувствуют себя ущербными и несостоятельными. Все они оказываются людьми с двоящимися мыслями и сердцами. А ведь так жить-то невозможно! Этот комплекс лишает всех нас воли. Воли к жизни.

Вся эта катастрофическая ситуация, неотступно и повседневно унижающая наше с вами профессиональное и человеческое достоинство, – 'есть только следствие. Но нам хорошо известна и причина.

Имя этой причине – ВАЛ!

На этот раз – вал в искусстве, вал в сфере духа.

Мне сейчас противно говорить оттого, что я вынужден повторять до дыр затертые общеизвестные истины. Но у меня нет выбора. Главная же, основополагающая истина состоит в том, что во все времена, при всех общественных формациях серьезное академическое искусство – было, есть и будет дотационным!!!

Искусство в равные эпохи всегда содержали или августейшие особы, или благотворительные союзы, или меценаты, или государства. Это – правда. Но правда состоит также и в том, что общество, которое не в состоянии содержать и развивать во имя высоких целей серьезное искусство, – такое общество можно назвать не иначе как больным, безнравственным, находящимся на пути к своему закату. Такие и только такие понятия могут вернуть нам понимание и подвигнуть нас на действия. И если мы к этой проблеме подойдем с такой мерой скорби, то неизбежно придем к убеждению: искусство не может и не должно измеряться количеством рублей, искусство и коммерческие судороги – несовместимы...

Выход у нас один (У «нас» – это у многих тысяч музыкальных деятелей всех профессий, закомплексованных на «пустых залах»). Повторяю, выход у нас один: в корне изменить нашу психологию! Именно нашу, а не зрительскую, как того мы безуспешно добиваемся. Зрительская – изменится сама! Необходимо перевернуть наше сознание. Перевернуть навзничь! А для этого придется расставить все по своим законным местам; для этого уже сегодня нужно и сказать, и внести во все правила:

Первое: В театрально-концертной жизни, то есть в духовной сфере, поточно-стандартные принципы неприемлемы!!! Источники духовного насыщения всегда единичны, индивидуальны, сиюминутны и неповторимы.

Второе; Музыка – не хоккей, концертные залы – не трибуны, а слушатели –не болельщики. Этого-то уж путать никак нельзя.

Третье: Отныне в наших залах невольники больше не нужны! Лучше пять слушателей, чем полк солдат или тысяча старшеклассников, принудительно организованных.

Четвертое: Все так называемые распространители билетов – упраздняются! Полностью! К искусству отныне приобщаются по доброй воле, по зову души.

Пятое: Кассовые интересы – из жизни исключить, а книги валового учета – сжечь. Именно сжечь, как скверну! Шестое, десятое, двадцатое...

Не буду продолжать параграфы этого «нового устава новой жизни». Но прийти к нему придется. Через все материальные барьеры, даже если это произойдет на руинах, на развалинах культуры. Но здесь, в этом новом уставе тогда должно быть записано одно неукоснительное требование к нам, делателям. Всякий раз под крышами наших залов и театров должно твориться истинное чудо: Дилемма перед нами жестокая. Это как Госприемка. Но третьего не дано. Не можешь сотворить Чудо – уйди. А зрители здесь ни при чем. Искусство не должно прозябать! Ни при каких обстоятельствах!

Позволю, попутно, высказать свое частное мнение по поводу театральной реформы. Если она будет крутиться вокруг хозрасчета и самоокупаемости, то есть опять-таки вокруг «шелеста купюр», то смело можно сказать: ничего не выйдет! Потому что давно известно, что служить «Богу и мамоне» – нельзя! Это во-первых. А во-вторых, если уж говорить о реформе, то в каждом театре должна быть своя реформа, то есть на 600 театров необходимо 600 реформ. Вот чего, по-моему, недопонимают реформаторы. В искусстве так называемый «обмен опытом» – неприменим!!!

***

Я начал свое выступление с изречения Екклезиаста: «Время убивать и время врачевать». В своем слове я не пытался рапортовать о наших успехах и достижениях. Напротив, я как мог стремился подчеркнуть опасность нашей ситуации, некоторые искривления и заблуждения в нашей творческой жизни. Их намного больше, чем я перечислил, поэтому итожить и обобщать свое выступление я не предполагал. Ведь я и обозначил его как «приглашение к разговору». Можно было бы мое выступление оставить разомкнутым и уйти, если бы не один эпизод из «Войны и мира», который неумолчно стучится в мою память. Это те страницы романа, где Пьер Безухов и Андрей Болконский размышляют о том, что такое счастье.

Князь Андрей говорит: что такое счастье, я не знаю, но я знаю, что такое несчастье. Несчастье же – это угрызения совести и болезни. А отсутствие таковых, по-видимому, и есть счастье.

Но обратите внимание! И Андрей Болконский, и вместе с ним автор, Лев Толстой, вкладывают в понятие «угрызение совести» только один, единственный смысл: угрызение совести перед Отечеством! Не перед женихами и невестами, не перед начальством, не перед министрами, а перед своим Отечеством!

И тут всякий раз я погружаюсь в тревожное размышление: не дай Бог, чтобы меня когда-нибудь постигло это несчастье – угрызение совести перед Отечеством...

Спасибо Льву Толстому...

Спасибо и вам, дорогие друзья.

МЕЖДУСЛОВЬЕ

Теперь же, читатель, если ты не утомился от столь длинного доклада и намерен продолжать чтение, то мне хотелось бы сделать некий поворот. Перейти от слова говоримого к слову писаному. При этом изменить тональность и жанр книги, сделав переход от публицистики к лирическим воспоминаниям, к реальным событиям моей жизни и жизни моих друзей.

Глава пятая,

которую хочется написать с особенной теплотой и благодарностью к человеку, который «открыл» меня как композитора, который сразу поверил в мои способности, хотя при этом рисковал немало.

Дирижёр Юрий Николаевский

Недавняя наша встреча с Ю. Николаевским состоялась на «нейтральной» территории, в г. Омске, куда он приехал из Москвы, а я из Новосибирска. Ему предстояло продирижировать концертом, в программе которого стояло одно из последних моих сочинений – «Симфония для духовых и ударных».

После ее исполнения я зашел к нему в дирижерскую комнату, чтобы поздравить его и расцеловать. Я увидел перед собой уставшего, бледного, с крупными каплями пота на лице моего друга, который дрожащим голосом прошептал (именно прошептал, а не проговорил): «А вы знаете, это сочинение – трагическое». Я ответил: «Спасибо! Это самая высокая оценка, которую может услышать автор».

А началась наша дружба и творческое сотрудничество почти 30 лет назад.

1960–1961 годы. Я – еще студент Новосибирской консерватории, а Юрий Ильич Николаевский – второй дирижер Новосибирского симфонического оркестра, тоже молодой.

Случай свел меня с ним, когда я робко показал ему первую свою симфоническую партитуру: «Балетные сцены» (по «Мойдодыру»). Вскоре он сыграл это сочинение и тут же, когда представился случай, записал сюиту в фонд Всесоюзного радио. Для меня наступал тогда последний год учебы в консерватории, когда я намеревался написать свою дипломную симфонию. Хорошо помню август 1961 года, когда я с женой отдыхал на Иссык-Куле. Там, на пляжном песке я начал писать эту симфонию, там же вчерне и оформил первую часть. Вернулся и Новосибирск, работа над симфонией быстро продвигалась, и к ноябрю «в карандаше» она была готова.

Юрий Ильич постоянно интересовался ходом симфонической работы, многие фрагменты нами обсуждались в черновиках, но, повторяю, в ноябре 1961 г.  4-частная симфония была завершена и вскоре начались репетиции. Как ни странно для молодого автора (еще студента), репетиции шли бесконфликтно, хотя работал дирижер на оркестре «въедливо» при всем ограничении его времени. Но не скрою, последняя репетиция мне показалось пустой, клочковатой, холодной и ушел я с нее разбитым и горемычным...

Потрясение пришло вечером того же дня на концерте. Неожиданно для меня вступительное слово к симфонии вышел сказать тогдашний ректор консерватории, профессор Арсений Николаевич Котляревский. Это придавало огромный вес и ответственность предстоящей премьере. (Профессор представляет студента...) Отступая от повествования, скажу, что вступительное слово к публичным концертам было не его амплуа. Но когда А. Н. Котляревский говорил о музыке, он больше говорил о жизни и нравственности, не вдаваясь в структурные и технологические детали произведения.

У любого другого лектора возник бы соблазн использовать эпиграф к моей симфонии («Человека можно уничтожить, но его нельзя победить». Э. Хемингуэй), чтобы «запрограммировать» музыку и перевести ее «в слова».

А. Н. Котляревский такими «дешевыми» приемами не пользовался. На этот раз он обошелся без «сверхоценок», гипербол и высокопарных слов о симфонии, но обозначил появление новой симфонии, как явление музыкально значимое и заметное. Для меня это был огромный аванс моего учителя, которого я уважал и уважаю до сих пор – безмерно.

Потрясение мое и волнение усилилось тем, что на сцене не было дирижерского пульта, хотя оркестр сидел на своих местах во все время выступления А. Н. Котляревского. После вступительного слова быстрой походкой (как всегда) выходит к своему подиуму Юрий Николаевский и жестом поднимает лес смычков... Новой симфонией он решил дирижировать... наизусть. Я был в полуобморочном состоянии; мне это непонятно до сих пор. Но это было. Это – факт. Сыграно сочинение было без единой накладки, он ни разу нигде не «промахнулся»...

Очевидно, моя первая симфония оказалась ему близкой по духу (мы почти ровесники), поэтому он ее играл и в будущем довольно много. Включил он ее и в свое ленинградское выступление. В Ленинграде симфония вызвала две пространных рецензии (А. Н. Сохора, А. М. Лобковского). Это были очень серьезные обозрения, по-разному написанные, но сошедшиеся в одном мнении: «и все-таки симфония получилась».

О дирижере Николаевском, как интерпретаторе этой симфонии, были высказаны самые лестные отзывы.

Вскоре ленинградская запись моей симфонии (не помню как) оказалась в Москве на прослушивании в секретариате СК РСФСР (на Миусской, ныне ул. Готвальда, 10). После прослушивания я вышел покурить и «доволноваться». Следом за мной выходит Генрих Ильич Литинокий и решительно, но улыбчиво направляется прямо на меня.

–  Как Вас зовут?

–  Аскольд.

–  Так вот, Аскольд, мне Ваша симфония в целом понравилась. Правда, в некоторых местах она полосатая, как зебра, и эти куски оттуда можно прямо вырезать ножницами. Но я не ошибусь, если предскажу Вам, что Вы прирожденный симфонист.

Имя и мнение Г. И. Литинского было для меня столь авторитетным, что это его высказывание я помню и слышу до сих пор отчетливо и дословно.

* * *

Через короткое время Юрия Николаевского пригласили возглавить расшатавшийся Хабаровский симфонический оркестр. Роль главного дирижера по тогдашним условиям оказалась для него и новой, и трудной, и (как оказалось) малоуспешной. Еще недавно организованный оркестр уже был «развращен» популярным, «парковым» репертуаром и «крупным помолом».

Юрий Николаевский оказался для оркестрантов «аристократом», требовательным педагогом, не допускающим и не прощающим в музыке никакой халтуры и верхоглядства. Согласитесь, что воспитанному на школе и традициях Е. А. Мравинского окунуться в ту провинциальную среду было не просто. Тем не менее, обладая и высокой культурой, и искренним желанием улучшить и исправить оркестр, он продолжал свой «сизифов» труд.

Тут уместно отметить, что Ю. Николаевский – человек беспартийный, ходить и кланяться партийным властям не мог и не умел, а без этого разве преуспеешь?

Наши с ним отношения в ту пору не оборвались и мы часто переписывались.

Тем временем, живя в Новосибирске, я завершал следующую свою симфоническую партитуру.

На эту работу меня настойчиво натолкнул тогда начинающий, молодой балетмейстер Олег Виноградов (ныне – народный артист СССР, главный балетмейстер Кировского театра в Лениграде).

Олег загорелся идеей Икара. Тема эта в ту пору была и актуальной и модной. Он написал либретто о Птице-Мечте и Человеке, покоряющем Небо. Эту свою работу я назвал «симфония-балет». Но так как по разным причинам на театральной сцене этот сюжет осуществить не удалось, то я решил сыграть эту симфонию в концертном исполнении. Так эта симфония и приобрела свой номер – Вторая. (Правда, на грампластинке, в исполнении дирижера А. Каца она названа «Симфония-балет».)

И тут мой друг Юрий Николаевский, испытывая и без того немалые заботы в Хабаровске, предлагает сыграть Вторую симфонию в своем оркестре.

Я поехал в Хабаровск, где присутствовал на исполнении. В наших разговорах о жизни я услышал в его голосе особую тоску. В Москве осталась одинокая мама, на самолетах туда летать он не мог, ностальгия по столичным залам и оркестрам, одиночество и непонимание хабаровчан...

Но мою Вторую симфонию даже в этом маленьком и захолустном оркестре он сыграл замечательно и искренне. Спасибо ему.

От хабаровских трудностей его избавило приглашение в Воронеж главным дирижером. Этот оркестр был покрепче, недалеко от столицы, там бывали именитые гастролеры, да и квартиру новому главному дали хорошую. Но и там он пробыл лишь три сезона. Там стали набирать силу трудности иного порядка, так оказать идеологические... Забегая далеко вперед, уже к нашим дням, я открываю газету «Советская культура» за 21 января 1989 г. Там читаю отчет о воронежской партийной конференции и докладе первого секретаря обкома КПСС Г. С. Кабасина. Неужели до сих пор, думаю я, Воронеж не свернул с «Н-андреевской» «урапатриотической» ориентации, если доклад обкома изобилует такими изречениями: «На подмостки сцены все чаще проникают негативные, а порой очернительские пьесы». Или: «Мы также серьезно обеспокоены попытками отдельных журналистов под флагом гласности выхолостить коренной ленинский принцип партийного руководства печатью».

...Но вернемся к дням прошлым и работе Ю. Николаевского в Воронеже.

Натура ищущая, жаждущая нового (а это были годы советского авангарда), он стал формировать «нетрадиционный репертуар». Попал и я в «черный список» со своей уже Третьей симфонией, которую Юрий Ильич решил сыграть в Воронеже.

Симфония эти действительно во всем была нестандартной. Во-первых, для камерного состава, по форме – это восемь инвенций, да еще со странными подзаголовками: «духовая гексафания», «непрерывное движение», «четвертьтоновый хорал», «Монофония Ре» и так далее. Симфония требовала особой посадки оркестра, требовала двух роялей, один из которых – приготовленный, а на другом играли два пианиста в четыре руки. Словом – все не по «правилам». Поразился я его дирижерскому пониманию этого необычайного музыкального «диалекта» и нетрадиционной ансамблевой игры. К удивлению моему, и оркестр быстро адаптировался к неуютности «иного» музицирования. Концерт, на мой взгляд, прошел успешно.

«Гром» грянул позже. Через месяц. В воронежской областной газете появляется разносная статья «О гражданской ответственности художника. Подпись: Александров. (Позже стало известно, что этим псевдонимом воспользовался ныне покойный музыковед С. А. Мидовский.) А раз материал появился в газете только через месяц, то и ребенку ясно, что это была не рецензия, а идеологическая кампания.

Привожу текст этой статьи полностью:

ДИАЛОГ ПОСЛЕ КОНЦЕРТА

Публика покидала зал Воронежской филармонии, оживленно обмениваясь мнениями о только что прослушанной Третьей симфонии новосибирского композитора А. Мурова.

–  Ну, как ты находишь симфонию? – обратился один из слушателей к своему товарищу.

–  Произведение, безусловно, талантливое, показывающее пытливый ум и богатую творческую фантазию автора.

–  Да, произведение, действительно, интересное и, может быть, по-своему талантливое, – согласился первый. – Ну, а если посмотреть на него не с точки зрения аполитичного гурмана, любителя музыкального перца и чеснока, а с позиций реалистической эстетики, как ты думаешь, находится эта симфония в русле направления советского искусства?

–  А почему же нет? Ведь искусство всегда в непрерывном обновлении, без которого оно стояло бы на месте. Согласись, что средства классической музыки давно уже исчерпаны, в этом направлении искать нечего, и надо только приветствовать такие смелые эксперименты, как у Мурова. В его симфонии все необычно, хотя бы восьмичастная структура, с такими интригующими названиями частей, как «Духовая гексафония», «Четвертьтоновый хорал», «Декорация», «Монофония Ре» и т. д. Ведь такие названия еще не встречались в симфонической музыке.

Необычен и музыкальный язык симфонии. Ты, конечно, заметил, что в большинстве частей автор отказывается от мелодии и вместо нее пользуется интонациями ритмо-тембров. Развитие музыки в этой симфонии совершается путем интереснейших, резко контрастных сопоставлений, ритмо-тембровых и динамических звукообразований. Помнишь, как в некоторых местах после «шепота» ударных вдруг врываются вопли духовых инструментов, прерываемые громоподобным ударом всего оркестра – это так здорово! А разве не находка, когда пианист извлекает звук не ударом по клавише, а щипком струны, и когда он использует подставку для нот в качестве ударного инструмента, отбивая ритм обеими руками. В таком плане у нас рояль никогда еще не использовался композиторами. Ну, а «Четвертьтоновый хорал» или «Монофония Ре», где музыка строится на одном звуке, ведь это черт знает как занятно!

–  Да, действительно, это все необычно, – поддержал его товарищ, – но ведь то, чем ты восхищаешься, относится к чисто формальным средствам выражения. Ты, очевидно, помнишь аннотацию к симфонии, в которой говорится: «Основное в позиции композитора – увлеченность звуковым процессом... Автор верит в возможности звука и трактует их широко. Высшим выражением этой позиции является «Монофония Ре», построенная только на одном звуке. Умышленному смешению жанров и стилей автор придает убедительное единство.

– Хочу тебе сказать, – продолжал первый собеседник, – что в этой насквозь формалистической декларации все верно, кроме утверждения, что это произведение «вполне русское» и что «смешение стилей и жанров придает ему убедительное единство». Такая музыка – это плод ума, игра необычными звуковыми комбинациями; в ней отсутствует ведущая музыкальная идея, которая отражала бы эмоциональную реакцию автора на те или иные жизненные впечатления. Композитор здесь вполне сознательно игнорирует эмоциональную сторону музыки, его увлекают лишь формальные поиски.

–  Ты напрасно оперируешь жупелом эмоциональности, – подчеркнуто снисходительно сказал второй. – Ведь преобладание интеллекта над эмоцией – это признак современного музыкального мышления. Странно было бы в наш век атомной физики, электроники и кибернетики, если композитор не шел бы в ногу со временем и не пытался бы при помощи интеллекта открыть новые пути в незнаемое.

–  Ну, а в чем же тогда ты видишь различие между наукой и искусством? Ведь художник тем и отличается от ученого, что, он не только открывает, но и эстетически оценивает явления действительности. Этим он воздействует на аудиторию, в этом общественная значимость его искусства. А «интеллектуальная» музыка, лишенная эмоционального содержания, при всей ее необычности, остается лишь продуктом «ума холодных наблюдений», представляющим интерес для узкого круга аполитичных музыкальных эстетов. И не думай, что я недооцениваю или не понимаю значения открытия новых средств выражения. Я только за то, чтобы эти средства были направлены на раскрытие определенной художественной мысли. Например, в киномузыке приемлемы любые звукосочетания, любые ритмы ударных инструментов, если они умело используются режиссером. И в этом случае необычные звуковые комбинации помогают усиливать впечатление от тех или иных кинокадров. Но если эти необычные средства применяются в виде самостоятельных художественных эффектов, вне связи с раскрытием того или иного содержания, то они способны вызвать лишь недоумение.

–  Но согласись, что симфония Мурова все же является новым словом в симфонической музыке, – неуверенно сказал второй, – она раздвигает горизонты музыкального мышления...

–  Нет, я думаю, что такие произведения находятся в противоречии с реалистическими традициями советского искусства. Новаторство никогда не порывало связи с традициями прошлого. Например, Мусоргского нельзя представить вне связи с русским революционно-освободительным движением, с русской культурой и русской народной песней. Творчество величайших представителей симфонической музыки Моцарта, Бетховена, Шуберта, Чайковского, Рахманинова и нашего современника Шостаковича также неотделимо от идеалов своего времени.

Если же художник забывает про свою гражданскую ответственность и начинает руководствоваться лишь призрачной «свободой творческого духа», толкающей его ко всевозможным формального толка изыскам, то его искусство становится малопонятным для широких кругов слушателей или зрителей, и в конечном счете утрачивает свое общественное значение. Хочу также сказать и о том, что композитор реалистического направления должен отдавать себе полный отчет о роли мелодического начала, пренебрежение которым не может способствовать жизненности его искусства. Песенно-мелодическое начало всегда было душой русской музыки и не только одной песни, но также симфонии и, конечно, оперы. Без него музыка становится лишь «изощренной, рассудочной схемой», как говорил основоположник советского музыкознания академик Асафьев. Музыкальный язык симфонии Мурова страдает отсутствием мелодической конкретности, и это не может являться достоинством произведения.

–  Да, но позволь...

–  Не позволю, – полушутливо прервал его собеседник– Произведение Мурова–это не симфония, представительница большого искусства, а лишенный ведущей идеи эксцентрический дивертисмент, экстравагантная сюита, которая может служить дополнительным, иллюстративным материалом к какому-нибудь программному симфоническому произведению реалистического плана. И я не сомневаюсь, что Муров мог бы написать такое произведение. Но преподносимое как симфония, в таком виде оно может только вызвать недоумение у всех, кто заинтересован в реалистическом направлении советской музыки.

Искусство служит народу, но не кучке гурманов – этот высокий лозунг должен оставаться и в наше время маяком, указывающим правильный путь для всех советских художников, продолжающих великие реалистические традиции прошлого.

С. АЛЕКСАНДРОВ

Газета «Коммуна», 16 ноября 1969 г.

Естественно, через несколько дней эти газеты уже лежали на столах Новосибирского обкома и на столе Л. Н. Шевчука, ректора Новосибирской консерватории, где я работал. Перепуганный моей «политической диверсией», ректор немедленно меня вызвал к себе: «Что будем делать? Надо отвечать?» «Отвечайте», – спокойно ответил я. К счастью, ректору не пришлось отвечать ни на статью, ни отвечать за меня, своего доцента. «Отвечающим» стал другой. Секретарь Новосибирского обкома КПСС по идеологии тов. Алферов Михаил Семенович. К секретарю обкома я еще вернусь. Раздосадованный событиями, я решил обратиться к высшему моему судье, к Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу. Я выслал ему партитуру Третьей симфонии, магнитную запись и большое письмо, в котором (помню) написал, что и этой партитуре мне пришлось переучиваться и отказаться от многого, чему меня учили в консерватории. Не обессудьте.

Ответ от Д. Д. Шостаковича я получил немедленно и привожу его полностью.

11.1.1969 г. Жуковка.

Дорогой Аскольд Федорович! Спасибо Вам за Ваше письмо и особенно спасибо за Вашу 3-ю симфонию, которую я с огромным интересом прослушал два раза. Симфония произвела на меня большое впечатление своей глубиной, содержательностью, большим эмоциональным накалом. Делаю Вам дальнейших больших творческих достижений, достойных Вашего большого таланта.

Симфонию буду слушать еще несколько раз после выхода из больницы, куда ложусь примерно на две недели.

Крепко жму руку. Д. Шостакович.

* * *

Итак, М. С. Алферов, секретарь Новосибирского обкома КПСС. Он написал большую передовую статью в журнал «Сибирские огни», где за формализм в музыке громилась Третья симфония А. Мурова, а за абстракционизм в живописи распекался Николай Демьянович Грицюк (который впоследствии покончил жизнь самоубийством).

Пишу я эти строки и думаю. Прошло время, и кто же теперь товарищ Алферов? Пенсионер, наверняка персональный. Иногда вижу его вышагивающим по новосибирским улицам. Вряд ли раскаивается...

А кто сейчас Николай Грицкж? Всемирно известный художник, слава и гордость Сибири и страны. Каждая его работа – на вес золота. Скоро и обязательно в Новосибирске будет музей Грицюка. Классик, увы рано ушедший из этой жизни...

(Музея товарища Алферова не будет. Никогда.)

* * *

Но возвращусь от этой грустной ноты к не менее «веселым» страницам жизни моего друга, дирижера Юрия Николаевского.

Ту воронежскую статью он воспринял как сведение идеологических счетов именно с ним, через факт исполнения Третьей симфонии А. Мурова, – как «последней капли» сгущавшихся над ним тогда туч.

Бог даровал ему несокрушимую волю, веру в свою правоту и понимание истины. Он не согнулся на Воронеже.

Уехав оттуда, Ю. Николаевский продолжал играть В. Лютославского, А. Берга, С. Губайдуллину, А. Шнитке, Э. Денисова, Г. Фрида и многих других авторов.

Большинство из этих сочинений – премьеры. Теперь его постоянные «соучастники» – солисты Наталья Гутман и Олег Каган. Авторитет дирижера-новатора, нонконформиста растет. Начинается время его сотрудничества со Святославом Рихтером. Ю. Николаевский становится участником Декабрьских вечеров в музее им. А. С. Пушкина.

Божьей милостью Ю. Николаевский абсолютно лишен таких человеческих «слабостей», как честолюбие, властолюбие, сребролюбие. Поэтому он всю свою артистическую жизнь служил и никогда не прислуживал. Много лет работая в оркестре Кинематографии, он часто (и до сих пор) гастролирует, оставаясь самим собой. Теперь он в возрасте, который называют преклонным, и, являясь одним из самых известных дирижеров страны, он не имеет даже начального отличительного звания... Он – просто дирижер Юрий Николаевский.

Привет ему и благодарность!

* * *

На этом месте я снова, тягостно вздохнув, позволю себе минуту размышления над фактами абсурдными...

Ах, министры, министры!.. Ну что ж, придется мне в этой книге написать и о министрах, но чуть позже. Потерпи, читатель.

МЕЖДУСЛОВЬЕ

Так уже выпало, что почти вся советская эпоха, от сталинизма, прошла у меня на глазах. И ведь вот какой парадокс. Среди множества людей чиновных и творящих, старых и молодых, начальствующих и удаляющихся от постов я не встречал никогда явных «вредителей», которые с умыслом хотели бы сползания советского искусства к прозябанию и убогости. Нет. Все искренне «работали» на его прогресс и расцвет. Больше того, каждый считал себя вершителем, идеологом, революционером, начинающим все «от нуля» к восхождению. Как будто до него было все не так, не правильно, да и было ли что? Каждый был «новатор-находчик»... Эта спесь-заблуждение – эпидемия повсеместная. Разрывалась цепь времен, разбухало общее бескультурье, цели подменялись средствами. А главное преступление состояло в том, что от детства каждому искусно вдалбливалось, что все события жизни (истории) начались в 1917 году. Так нарождались манкурты всех рангов и мастей, больших и малых, а народ превращался в «страну дураков», но об этом само общество не знало. Искусству отводилось две главных обязанности: воспитательная (чтобы воспитывать манкуртов) и воспевательная (чтобы воспевать власть имеющих). Возрастало значение лжеучений, и как грибы после дождя, плодились лжепророки. Они же – временщики. Спросить не с кого. Естественно, такое общество необходимо было отгородить от внешнего мира «железным занавесом», заткнуть уши от правды, завязать глаза от света. Тогда можно творить все, но опять-таки «во благо», ради «светлого будущего», ради заманчиво расписанных «высоких идеалов»...

Что было, то было. И было это все на моих глазах, кстати, до времени тоже замкнутых от истины. Божья кара.

Но искры жизни оставались, они оставались не благодаря, а вопреки. И оставались только там, где удавалось «улизнуть» от политики, удалиться от «нечестивых» и от зла.

Ну, а сейчас? Сейчас к людям приходит понимание, вернее крупицы понимания. Для полного осознания время еще не пришло. И придет ли?

Размышляя о жизни таким образом, а живя в музыкальном мире, естественно, постоянно испытываешь потребность спроецировать эту общественную картину на музыкальное искусство, нельзя не «выплеснуться». Так появилась статья, от которой отвернулись два журнала: «Советская музыка» и «Огонек». Вот эта статья...

Глава шестая

Попытаемся разобраться

(Разрозненные суждения)

Потому что для всякой вещи есть время и устав. Еккл. 8, 6

Сразу сознаюсь, не все мысли в предлагаемых суждениях мои собственные, есть и заимствованные. Не сомневаюсь также, что многие мыслят иначе, чем автор этих строк. И все же, сознавая свою «немощь, берусь за перо, чтобы не остаться среди равнодушных.

* * *

Кризисные, а то и катастрофические явления в музыкальной жизни страны обсуждаются широко, активно, болезненно. Это так.

Но вот на какую закономерность я обратил внимание. Все авторы вроде бы правильно описывают музыкальные и театральные недуги. Некоторые предлагают, что нужно сделать для исцеления; из них только единицы говорят, как это сделать; и ни один не говорит и не знает, кто конкретно это должен сделать. Поэтому идет сплошное разговаривание, перевод газетной и журнальной бумаги. А ведь ответы необходимы на все три вопроса: ЧТО? КАК? КТО? Иначе – суета, «проповедь рыбам»... Это обстоятельство побудило меня тоже включиться в разговаривание, но с поисками ответов. Ответы же эти я находил (если находил), преодолевая старое мышление, устаревшие формулы, отжившие правила.

Для обдумывания необходимо наши музыкальные проблемы расчленить на элементы, размежевать, пойти от общего к единичному, ибо нельзя не считаться с родовыми признаками разных видов и жанров музыки, первородной сущностью ее, происхождением жанра и его «средой обитания». Сказано: «Потому что для всякой вещи есть время и устав».

Чтобы внедрить новое мышление в нашем советском музыкальном искусстве, надежнее всего обращаться к прошлым, вековым истинам, потому что в нынешние времена все исказилось, запуталось, перемешалось. Причины этих перекосов известны, хорошо изучены и множество раз повторялись: некомпетентность, вульгаризация, бюрократизм.

ДОТАЦИОННОЕ ИСКУССТВО

Разные люди творят и служат в искусстве. Будь он даже министр, директор филармонии, редактор газеты или ректор консерватории, но если он продукт бюрократической эпохи и он не переучился, ему уже не дано сердцем понять разницу между полезным и прекрасным. Скажите, зачем ему, обремененному государственными заботами, «Моисей» Микеланджело, квартеты Моцарта или даже детские рисунки? Они же абсолютно бесполезны и нерентабельны... Поэтому многолетнее невежество превращало всю музыку скопом в некий музыкальный дизайн, положило ее под мощный идеологический пресс, и потребительски, истощая ее, заставляло славить, воспевать, развлекать. И этим сделало свое черное дело. А ведь музыка так же беззащитна, как и природа. Отчего же случилось, что «охранители и защитники» Советской власти оказались губителями музыки и природы? Ответ прост. От непонимания.

Теперь же, в поисках нового мышления, уместно напомнить, что во все времена высокое, серьезное искусство было дотационным.

Я думаю, справедливо поступил бы заместитель министра культуры СССР Владислав Игоревич Казенин, если бы собрал свою коллегию и сказал: «Уважаемые товарищи, в настоящее время созрела настоятельная необходимость учредить два независимых департамента музыки: музыки дотационной (филармонической) и музыки коммерческой * Именно коммерческой! Не следует бояться этого слова. Здесь нужно отбросить «фиговый листок своей идеологической девственности». Ни к чему это. (эстрадной). Первый департамент объединит оперу, симфоническую музыку, все виды камерных жанров. Второй департамент объединит оперетту, цирк, все виды и жанры эстрадных представлений».

Хорошо было бы сказано. Правильно. При этом всем понятно, что со вторым департаментом забот меньше, потому что его цели лежат на поверхности, здесь все или почти все – ясно. А вот с дотационным искусством все намного сложнее и поэтому нужны рассуждения.

ЭЛИТАРНОЕ ИСКУССТВО

Начнем с того, что филармоническая музыка далеко неоднородна. Она может быть и должна быть по своей адресованности двоякой: демократической (не путать с «массовой») и элитарной. Поскольку советская официальная эстетика слово «элитарность» топтала даже больше, чем религию, выскажусь подробнее.

Для начала я крамольно заменил бы зазубренную концепцию «музыка для народа» на новую концепцию: «музыка для людей». Народ – един, а люди все разные, нет двух одинаковых и у каждого своя душа, как свои отпечатки пальцев, как своя невеста и своя любовь...

Истинно Большая музыка была, есть и будет – искусство отвлеченное. Именно в этом ее вековые достижения, ее уникальность и великая сила. Соглашусь, что абстрактное мышление дано от рождения не каждому, хотя это вовсе не является дефектом или недостатком человека. Поэтому не каждый становится музыкантом (как не каждый – математиком), не каждый становится и слушателем филармонической музыки. Этого и не нужно! Другие найдут себя в спорте или механике, медицине или фотографии. Вы обращали внимание на то, как иногда люди сосредоточенно слушают музыку с закрытыми глазами? А почему? Потому что в эти мгновения им не нужны предметы, они им мешают. Есть музыкальные ткани утонченной работы, как искусная резьба по слоновой кости или лесная паутина, красоту которых не всякий может оценить. И уж, конечно, они абсолютно «бесполезны» и «нерентабельны»... Это к тому сказано, что «полезно», а что «прекрасно». Любое другое отношение к элитарности – это путь к обскурантизму и озверению. Время это уже доказало без моих немощных слов.

Читатель неминуемо спросит: «Допустим, что это так. Кто же этот устав осуществит, введет в действие, заставит работать?»

Отвечу: «Член Политбюро, который в данное время курирует искусство, если он публично выступит с новыми человековедческими установками, без ритуальной идеологизации».

Есть элитарность и другого рода. Для ясности сразу приведу пример. Среди многих десятков симфонических оркестров нашей страны почтительно назову элитарным один. Это оркестр ныне покойного Евгения Александровича Мравинского. Великий маэстро не мог вынести на эстраду скороспелую работу. У него не было потогонной системы еженедельно лепить все новые и новые программы.

Симфонический (тем более оперный) сезон – это не лекторий и не университет культуры, где в целях «просвещения» нужно сыграть все «от Баха до Оффенбаха». Элитарность противостоит понятиям «штампование», «на любой вкус», «крупный помол»... От этого огрубело дирижерское искусство. Повсеместно! Чтобы проверить доказательность моих слов, дайте любому «периферийному» дирижеру на подготовку новой симфонии не три, а двенадцать репетиций. Он растеряется. Он не будет знать, как использовать это даровое время, потому что к ювелирной работе не привык. Потому что ювелирное музыкальное искусство утеряно. Теперь пожинаем то, что посеяли...

БУКВАЛИЗМ

Страшное слово. Кругом и во всем путает, затемняет, обездушивает. Но оно было не всегда. Если бы это злодейское слово было всегда, то не смогли бы Евангелия прожить две тысячи лет, ведь там ничего нельзя понимать буквально. Уничтожили бы и их... Одна восточная мудрость гласит: «Люди наивно думают, что видят Мир тогда, когда у них глаза открыты. Они заблуждаются. Истинным человек видит Мир, когда глаза его закрыты». Здесь, правда, мы переходим грань к Сокровенному... Если сущее состоит только из видимого, из того, что можно увидеть, пощупать, вкусить, – то ведь тогда нет ни магнитных полей, ни биотоков, ни мысли? Искусство для посвященных, то есть особой одаренности людей, – необходимо и очень важно хотя бы потому, что оно есть МЫСЛЬ. Идеи коллективизма не универсальны, применимы не везде, и в искусстве они уже наделали много бед, потому что их понимали буквально. Ведь и для чтения стихов Б. Пастернака нужна впечатлительность, а не уразумение.

Я сознаю, что меня обвинят в идеализме, суемудрии и в том, что к музыке это не имеет никакого отношения. Ошибаетесь. Насаждение в музыке «трибунных» жанров и «трибунного» языка лишало ее исповедальности. И тут мы, композиторы и все остальные служители музыки, должны повиниться и раскаяться прежде других. Велик наш грех. И сказано: «Познать себя и свое окаянство – это начало спасения».

Вот почему филармоническая музыка может и должна быть и общедоступной (демократической), и элитарной. Но ни та, ни другая не должна чеканить рубли! Ни та, ни другая не должна иметь планов наполняемости, месячных норм, валового сбора.

Но! Как справедливая компенсация, отдача (за эти благоустроенные правила жизни), от нас потребуется Истинная Музыка, где должно быть место и эксперименту, но не должно быть места пошлости, бесталанности, лжи. Отбор суровый. А иначе как увидеть Рассвет?

О ДУХОВНОСТИ

Это высокое слово треплют кто и как хочет! Все его понимают или не понимают по-своему. Испытывая великое смущение, выскажусь и я.

Нельзя заставить человека быть духовным, как нельзя заставить его любить. Духовен тот человек, кто Служит высокой Идее, а не себе. Ошибочно думают, что раз человек приобщен к искусствам, то он уж непременно и духовен. Заблуждение. Лично знаю известных и даже титулованных музыкантов, которым решительно отказал бы в их духовности и бескорыстии. Самовлюбленность, стяжательство, тщеславие – антиподы духовности. Служение и прислуживание не одно и то же. Для служения нужна Идея и Вера, для прислуживания достаточно хозяина. Одним из самых высоких проявлений духовности почитаю Материнство. Это к тому, что музыка и духовность находятся не в прямой зависимости, а в косвенной. Но ни та, ни другая прямой выгоды и рентабельности не дают. Другое заблуждение нужно преодолеть, но не знаю, как это сделать. Я обратил внимание на широко распространенное мнение, что музыка есть разновидность досуга и для досуга.

Ну что вы, товарищи редакторы, музыка – это многотрудная работа, но работа души. И как на любой работе, чем больше преуспеешь и достигнешь, тем больше радости и удовлетворения. И обратите внимание, товарищи редакторы, тот, кто разучился усердно работать на производстве, тот же отвык от работы своей души. Загадочны связи.

Когда-то поспешно ввели 5-дневную рабочую неделю для наиболее полного удовлетворения духовных запросов людей... Театры и концерты стали посещать в пять раз реже, а водки стали выпивать в десять раз больше... Ну не загадочны ли связи?

О РЕДАКТОРСТВЕ * Эта глава не только о редакторах по должности, но о «редакторстве» внутри нас, в каждом из нас, работающих.– А. М.

На эту тему сказано и написано в наши дни очень много. Но не все и не до конца. Пока что искажений остается намного больше, чем жалоб. По-прежнему идут письма во все редакции с типичным началом: «Я знаю, мое письмо вы не напечатаете...» Отчего эта больная, бесправная фраза укоренилась в умах?

Нашему времени предстоит сделать выбор. Выбор непростой: быть ли средствам информации демократическими, или полудемократическими, то есть бюрократическими.

В первом случае редактор будет неподотчетен своему парткому, независим.

Во втором случае партком будет дозировать норму его редакторской свободы, оставляя за собой право указывать и устрашать.

Кто же будет делать этот выбор? Реально он может быть сделан и сверху, и снизу. Сверху – легче, снизу – труднее.

Полагаю, что в теперешнем нашем обществе уже могут быть узаконены (Верховным Советом СССР) два вида информационной службы: официальной (отражающей мнение Правительства и его ведомств) и независимой, где каждый должен иметь право и возможность высказать собственный, личный взгляд, каким бы парадоксальным и крамольным он не был.

Здесь я непроизвольно вмешался не в свое дело, в область политики, за что извиняюсь, но это понадобилось мне для того, чтобы быть понятым в основной теме.

Итак, о редакторстве. Всякий раз челюсти мои сводит и разум помутняется, когда слышу: «Наш читатель этого не поймет», «нашему зрителю этого не нужно», «наш слушатель»... Не буду продолжать. Тошно. Откуда в вас, товарищи редакторы, столько высокомерия, что считаете себя уж чуть ли не «ловцами душ человеческих»? Ведь в каждом читателе стучит свое сердце, у каждого зрителя свои глаза, в которых не только улыбка, но и слезы, каждый ест свой хлеб, иногда легкий, чаще трудный, горький. А вы, товарищи редакторы, оказывается, знаете всех и сразу. Это что же, нечто среднеарифметическое? Скажете: «Читательская почта». Увы, это хоть и уважаемый аргумент, но чаще – манипуляция.

Раскрывается же эта суть совсем просто. Медленно, незаметно, десятилетиями учились оглядываться на инструктора райкома или обкома, оглядываться на своего хозяина, на комиссию, ревизию, на «последние указания»... Что скажут там... Не угодишь – снимут. Вот и вся арифметика. Поэтому каждый редактор, большой и малый, даже оставаясь порядочным в жизни, – становился прежде всего цензором в работе, каковым он по своей профессии и призванию быть не должен. Но это не все.

* * *

Вся редакторская служба страны до недавнего времени (впрочем, еще и сейчас) была некоей кастой, прошедшей одну и ту же выучку, «школу», наподобие диверсионных школ. Всем им известен некий язык «эсперанто», на котором они пишут и разговаривают сами, на котором вынуждают говорить других, исправляя их рукописи, верстая газеты, журналы, радиопередачи. Мое утверждение нетрудно проверить на деле. Для этого купите билет от Владивостока до Ленинграда и, выходя из поезда на каждой станции, покупайте местные газеты. Больше ничего не нужно. Все они будут написаны на одном, некоем «редакторском» «сленге», при тысячах разных авторских подписей. Я не оговорился в своем резком сравнении с диверсионными школами и беру на себя любую ответственность за свои слова. Нельзя иначе назвать, как диверсией, – расправу над русским языком. И в устных и печатных шаблонах выработан и виртуозно используется канцелярский диалект, некая новая знаковая система, которую языком-то трудно назвать, а тем более русским. Этот язык-абракадабра не так безопасен, как некоторые поверхностно могут подумать. Этот бюрократический жаргон (тем, кто владеет им в совершенстве) позволяет проводить многочасовые совещания, впустую ораторствовать на трибунах, писать трескучие статьи и отписки. Он позволяет убивать безнаказанно человеческое время и транжирить народные деньги. Он каждого может превратить в «гениального» актера-лицедея. Он срывает аплодисменты. Он, этот «язык», – всемогущ. Дарует людям не только медные медали, но и золотые ордена. За разговаривание на нем люди усаживаются в высокие кресла и получают министерские кабинеты... И все это с вашей подачи, товарищи редакторы, потому что сам этот диалект, являясь видимостью языка, позволяет легко создавать видимость дела, пользы, радения и убеждений. Чтобы козырнуть своей гражданской доблестью, привычно вещать, например, так: «Формировать гибкую систему подготовки кадров, Обеспечивающую своевременное удовлетворение потребностей общества в специалистах различного профиля и отвечающую требованиям научно-технического прогресса, радикальной реформы экономики, демократизации и развития самоуправления» (конец цитаты). Или: «Подвергнуты тщательному исследованию, конструктивному осмыслению и движение духовной жизни общества в условиях перестройки, формирование нравственных приоритетов, национальных ценностей и межнациональных связей» (конец цитаты). Переведя дух? с трудом соглашусь, что подобное возможно в обобщенных директивных документах, но когда этот «слог» тиражируется на доску приказов какой-нибудь конторы – абсурд. Но и это еще не вся беда. После прослушивания или прочтения такого словесного пустоцветия одолевает апатия, замыкается и тускнеет душа...

* * *

Слышу вопрос. Какое это имеет отношение к музыке? Самое прямое, потому что о Музыке научились тоже так писать, используя псевдонаучный словарь-отраву. Почитайте диссертации, дипломные работы музыковедов или Устав Музыкального Общества. Вот и я, обремененный этой же скверной, затрудняюсь сейчас писать ясно на своем родном языке... Тоже неизлечим...

УСТАВ СОЮЗА КОМПОЗИТОРОВ СССР

Недавно создана комиссия по выработке нового Устава СК СССР. Являясь членом этой группы, считаю возможным публично высказать несколько суждений.

Вначале соглашусь с председателем Союза художников СССР А. В. Васнецовым, что Устав Союза не должен быть «программой, манифестом, платформой». Это разные вещи и их надо разделить.

Далее. Представляется и логичным, и принципиально важным именовать нашу Организацию: «Союз композиторов и музыковедов». Это означало бы, что к музыковедам предъявлялись бы такие же высокие авторские (!) требования, как и к композиторам. Сегодня же наш музыковедческий корпус не отвечает запросам музыкальной жизни.

Теперь о главном, о творческом составе Союза композиторов, то есть о людях, его населяющих.

Не может быть двух мнений, что Союз композиторов прежде всего должен быть организацией живой, никогда не костенеющей. А все живое, как известно, должно дышать, то есть не только «вдыхать», но и «выдыхать». Выражусь по-иному: Союз композиторов не должен быть пожизненным «пансионом». У него должны быть «двери входа» и не унижающие достоинства «двери выхода». Существующий пункт Устава о выводе из Союза – не работает, значит, его нужно сформулировать иначе, чтобы обеспечить гарантию такого «кровообращения».

Дело пополнения Союза композиторов молодыми авторами важно увязать с правилами обучения и аттестации их в консерваториях, а здесь тоже все непросто.

Хорошо известно, что половина выпускников с дипломами «композитор» таковыми не становятся вообще. Другие же, становясь членами Союза, вносят в общие музыкальные накопления страны далеко не одинаковые «вклады». Поэтому десятилетиями происходило обесценивание высоких званий «композитор», «музыковед». Я убежден, что сейчас неотложно требуется сделать все, чтобы этим высоким титулам, их высокому предназначению вернуть и их высокое достоинство. И сделать это можно.

Для этого, в качестве первого шага, достаточно изменить записи в дипломах. Вместо специальности «композитор», «музыковед», как пишется сейчас, писать: «Окончил курс композиции в Новосибирской консерватории», или «Окончил курс музыковедения в Ленинградской консерватории». Вот и все. Композиторами же (музыковедами) они станут тогда, когда получат членские билеты своего творческого Союза. Вот там будет написано: «Композитор», «музыковед». Но для этого потребуется на деле доказать свою авторскую состоятельность

Поэтому я обращаюсь к министрам культуры т. т. В. Г. Захарову и Ю. С. Мелентьеву, в чьем ведении находятся музыкальные вузы страны, с предложением – внести в Устав высшей школы соответствующие изменения.

Соглашусь с моими оппонентами, что все эти новые правила жизни непросты и суровы, к ним не привыкли. Но зато Союз композиторов очистится от самого большого своего греха, он перестанет плодить неудачников. А ведь сколько судеб сломано...

О ПЛЕНУМАХ СОЮЗА КОМПОЗИТОРОВ

Членом СК СССР я состою около тридцати лет. За эти годы бывал в руководящих органах и чинах. Но с годами у меня неуклонно падал интерес ко всем пленумам и даже съездам. Почему?

В Москву (или другие города) к намеченной дате съезжаются композиторы отовсюду. Много знакомых, друзей, встреч. Хорошие гостиницы для отдыха. Концерты и спектакли в лучших залах и театрах. Что еще нужно? Все так. Но уезжаю я из Москвы разбитым. Пустым. Отчего же это?

О концертах. За три, четыре дня нужно прослушать многие десятки сочинений. Не буду спорить, возможно, каждое из них заслуживает быть исполненным и услышанным. Но собранные вместе, они предстают в совершенно ином качестве. От целого возникает ощущение безвкусицы, разностилицы, несоразмерности. Некогда ни задуматься, ни прочувствовать. Наступают перегрузки, душевная усталость и безразличие. Память ничего не удерживает. Беда...

О дискуссиях. Здесь дело обстоит несколько хуже. Правда, есть доклад, есть заранее написанное постановление, есть час торжественного открытия. А дальше...

После первого антракта осталось ползала, остальные – в буфетах и по домам... Президиум редеет.

Идут выступления ради выступлений. Некоторые говорят действительно горячо и искренне верят в силу своих мыслей и слов. Эти речи даже стенографируются. Наивные ораторы правят свои стенограммы и думают, что кто-то где-то когда-то внимательно изучит, исследует эти документы и приведет их в активное, жизненное действие... Если бы так... Но этого не было и нет. Будет зачитано выспренное постановление в обтекаемых формулировках, оно будет принято единогласно, на этом дело и кончится. Все останется только на бумаге. Не припомню, чтобы эти постановления приводили бы наш Союз к каким-либо сдвигам, а тем более к улучшению самой музыки и правил нашей жизни. Конфуз здесь состоит в разговаривании как самоцели.

Но уж совсем худо, что столичная модель таких пленумов во множестве тиражируется на периферии, на местах, «внизу»...

Что же здесь нужно менять? Как одухотворить наши собрания, и кто это сделает?

Главное, как мне кажется, темы пленумов нельзя «высасывать из пальцев». Их нужно брать из актуальной жизни и ставить только такие проблемы, которые Союз композиторов сам, своими силами может решить конкретно и до конца!

В организации концертных программ нужно учитывать слишком многое, чтобы музыка услышалась, впиталась, чтобы состоялся акт творения. А иначе лучше не нужно совсем. Для этого я и привел в эпиграфе библейское изречение. Ну, а сделать это могут только талантливые, истинно неравнодушные.

ИНФРАСТРУКТУРА

Для непосвященных я хочу подробно и ясно истолковать это слово, а уж потом делать выводы из нашей музыкантской жизни. Инфраструктура имеет одно, вполне определенное функциональное значение. Это – система обеспечения производственного (для нас – творческого) процесса. Но наполняется это слово в каждом отдельном случае по-разному, а называть ее «материальной базой» – неверно. Скажем, что является инфраструктурой для города, чтобы четко работали его фабрики, пекарни, магазины? Это – транспорт, водопровод, электроснабжение и другие службы. Выйди из строя любое из этих слагаемых, и город будет парализован.

Или что является инфраструктурой для какого-то завода в этом городе? Это хорошие станки, материалы, склады, транспорт, та же электроэнергия. Выйди из строя одно из этих слагаемых, и завод будет парализован.

Ну, а в музыкальных, творческих процессах что является инфраструктурой?

Возьмем для примера симфонический оркестр. Для того, чтобы он нормально и качественно работал, ему нужны хорошие залы, хорошие инструменты и струны, библиотека, реклама, служба менеджеров-администраторов и многое другое.

Что, наконец, является инфраструктурой для композитора? Это – исполнители (театры, филармонии, солисты), средства звукозаписи, грамзаписи, музфондовокое обеспечение, все виды печатания и тиражирования нот, та же реклама.

И вот тут сам напрашивается грустный вывод: выйди из строя любой из этих компонентов музыкальной инфраструктуры – ничто не будет парализовано, только театры станут убогими, оркестры будут скверно играть, композиторы будут писать «в стол».

Зачем я об этом пишу, да еще так подробно? Чтобы опять, в который раз сравнить: как у них и как у нас? Нет. Но для того, чтобы обратить внимание руководителей музыки на кричащий дилетантизм и бескультурье в этой области творчества. А ведь наша страна накануне всеобщего сокращения штатов и высвобождения рабочих мест... И может оказаться, что всеведущий Госкомтруд начнет косить и без того нищенскую инфраструктуру музыкального творчества и музыкального просвещения. Вот в чем беда. И вот тут-то министр культуры РСФСР Юрий Серафимович Мелентьев, лукаво улыбнувшись, а может быть и гневно, спросит: где взять все это? Откуда я возьму столько средств?

Его вопросы, конечно, требуют с нашей стороны и сочувствия и понимания. Но все-таки я бы ему ответил и поэтически, и практически, причем цитатами более уважаемых людей, чем я. «Искусство не должно прозябать. Оно должно либо процветать, либо умереть». (А. Эфрос). «С экономической точки зрения выгоднее всего вкладывать средства в человека» (А. Аганбегян). Загадочны связи и здесь, но и они раскрываются. Нужен только некий новый, изначально новый, порядок распределения средств. Но здесь должны взять слово другие. Сведущие.

КАЧЕСТВО ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО МАТЕРИАЛА

Эту главу я писать не стану. И не смогу ее написать. Пусть читатель додумает и допишет ее сам. Напишу лишь постскриптум.

В нашей стране нет забастовок. Но это не значит, что в людях нет «забастовочной энергии». Ничего подобного. У нас и у них количество этой энергии одинаково. Куда же эта энергия расходуется? У них понятно– на забастовки, а у нас? У нас – на саботаж. Да, да, на саботаж, открытый и скрытый, активный и пассивный, намеренный и вынужденный, но все равно – саботаж. Его сейчас социологи называют «силами торможения». От этого не меняется суть. Но саботаж и там, где апатия, где опускаются руки... Или они связаны... Музыке же может Служить только тот, кто рожден любить и страдать.

Глава седьмая

Владимир Минин

Сейчас, когда я пишу эти строки, его знает вся страна, знает весь мир. В. Минин на вершине почестей. Он народный артист СССР, профессор, руководитель двух прославленных хоровых коллективов. Его дирижерские и познавательные выступления регулярно транслирует Центральное телевидение, а газета «Советская культура» нам регулярно представляет его художественные фотопортреты. Все это теперь. Но так было не всегда. В его жизни было немало трудностей и борьбы.

Я не собираюсь и не смогу написать биографию своего друга и коллеги. Это, очевидно, за меня сделают другие. Он этого заслужил. Моя задача в этой книге скромнее. Напомнить отдельные, наиболее существенные, факты нашего с ним общения и музыкантского содружества.

* * *

В 1963 году в Новосибирской консерватории, где я тогда только начинал свою педагогическую работу, появился новый, энергичный и совсем молодой руководитель хоровой кафедры. Это был Владимир Николаевич Минин, только что покинувший молдавскую «Дойну». Не буду касаться причин, по которым он предпочел г. Новосибирск, тем более я достоверно их не знаю и до сих пор. Сразу, по чьей-то рекомендации он «вышел на меня» с решительным разговором: «Поймите меня, – говорил он, – у меня на кафедре много забот, еще больше разнообразных планов, но главное, чтобы при кафедре был поющий, а еще лучше концертирующий хор. И свою работу в Сибири я бы хотел начать именно хоровым Концертом-дебютом. Часть репертуара у меня есть, но мне нужно солидное сибирское (то есть местное) сочинение. Не могли бы вы принять от меня такую заявку? Не знаю почему, но этому человеку я поверил сразу, и, хотя здесь не могу восстановить в подробностях всю нашу беседу, помню только, что горячо откликнулся на его «заказ» и по какому-то озарению сразу сделал свой выбор. Впоследствии это сочинение было названо: Шесть хоров «Из сибирской народной поэзии». Эту главу я пишу о В. Минине, но здесь уместно уделить и несколько строк этому сочинению. Это взаимосвязано. Само название этого цикла мне самому не очень нравится до сих пор. «Из сибирской народной поэзии»... Во-первых, вроде бы, «сибирского народа» как такового не существует. Во-вторых, это явно дублирует «Из еврейской народной поэзии» Д. Шостаковича. В-третьих, среди шести текстов этих песен есть один, принадлежащий А. Толстому («Скрылося солнце за степи»), хотя я использовал не авторский текст, а именно тот, «искаженный» устной традицией, который и попал в сибирские фольклорные сборники.

Но теперь прошло много времени. К счастью, эти хоры до сих пор поются, переиздаются и менять что-либо поздно.

Следующее, что хотелось бы сказать об этом произведении. В ту пору ни я, ни В. Минин не знали, что в это же время в Москве Г. Свиридов писал свои «Курские песни», а годом позже В. Салманов в Ленинграде будет писать свою «Лебедушку». Многие композиторы пользуются до сих пор тем творческим методом, который современная музыкальная этнография называет нарицательным словом «фольклоризм».

С этим понятием можно согласиться, так как композиторы берут литературно-стихотворные тексты народного творчества, а музыку к ним сочиняют оригинальную (свою), хотя и в народном духе. Фольклористы поэтому и сомневаются: нет ли тут подделки, имитации, кощунства? Думаю, что нет. Каждый автор, родившийся и выросший в той или иной национальной среде, слышит и понимает это по-своему. И в своих творениях не воспроизводит и не реставрирует оригинал, а только пересказывает его на своем же родном языке. Крамолы здесь не вижу, как не вижу ее в «Русской тетради» и «Перезвонах» В. Гаврилина, в «Песнях вольницы» С. Слонимского.

Но вернемся в Сибирь к Минину. Работа моя над хорами шла (но моим темпам) очень быстро. Каждую неделю – хор. Шесть хоров – шесть недель. Сразу они были запущены в работу. Минин отдавал этой работе много сил и вдохновения. Это, безусловно, сказалось и на настроении студентов-певчих и на качестве звучания, а главное на особой достоверности и одухотворенности выученного. Хорошо помню и премьеру этого сочинения. До сих пор храню магнитную запись первого выступления. Могу охарактеризовать его только одним словом – праздничное.

Здесь, конечно, не идет речь о моем авторском самолюбовании. Это было бы в моем возрасте мелко и непристойно. Речь здесь идет о некоем молодежном, приподнятом успехе хора и его талантливого дирижера. Забегая вперед скажу, что уже будучи потом в Ленинграде, Минин снова вернулся к моим сибирским хорам уже в академической капелле и даже записал этот цикл на грампластинку. Между этими двумя исполнениями громадная разница... И хотя дирижер – интерпретатор один и тот же, академизм большого хора «погасил» живость и вдохновение первого исполнения «бесголосых студентов».

Не могу сравнивать исполнения этого цикла Магнитогорской и Волгоградской капеллами. Я их просто не слышал и не знаю, но спеть лучше, чем это сделал Минин на своей премьере в Новосибирске, по-моему, просто нельзя.

* * *

События всех нас подвигали к всеобщему и всенародному юбилею, 50-летию Октябрьской революции. В. Минин заранее задумал что-либо «приурочить». Наша дружба крепла, и долгие часы мы проводили в беседах о характере, тексте, форме будущего сочинения. Но тут вмешалась «судьба-обольстительница». Минина пригласили возглавить Ленинградскую хоровую капеллу... И кто бы смог упустить этот шанс? Так он оказался в Ленинграде, на Мойке, 20. К его чести скажу, что, получив столь высокий пост, он не отказался от своего, «юбилейного» замысла, от задуманного со мной в Новосибирске и гарантировал его исполнение в Ленинграде. Это была моя оратория «Бессонница века». (Название я взял прямо с обложки стихотворного сборника В. Цыбина).

Не забудем, что набирала силу эпоха застоя, славословия и празднословия. Написать серьезное непарадное, углубленное произведение в ту пору было чрезвычайно трудно. Я выворачивался наизнанку, чтобы остаться искренним и избежать всяческих трафаретов. Оратория получилась драматической. Не могу сказать, что для своей оратории я воспользовался «поэзией высокой пробы», но и старался избежать пошлости.

В оркестре, стремясь убрать сладкозвучие, я исключил скрипки и альты. Из смычковых оставил только виолончели и контрабасы. При этом ввел два рояля.

Некогда так же поступил Игорь Стравинский, в «Симфонии псалмов», но функционально это абсолютно разные приемы.

Ораторию свою я решил начать не помпезной «славой», а напротив, очень тихим хоровым а-капелльным пением: «Набатные молчат колокола». Задача эта, сама по себе, очень простая, но необыкновенно опасная и для композитора (потому что этот прием впоследствии требует его оправдания, компенсации), и для хора, потому что ни на йоту нельзя «сползти» с тона.

Вообще скажу, когда я был нацелен уже не на студенческий, учебный, хор, а на профессиональную Ленинградскую капеллу, я намного «осмелел» в своих технических решениях. Например, в центральной, труднейшей пятиголосной «Пассакалии» я смело написал для сопрано «малоудобное» (по тесситуре) верхнее «до» и потом не жалел об этом, потому что только так достигался трагический эффект.

Но не все шло гладко. Не все выходило. Никогда не забуду мучительного выражения лица Владимира Николаевича перед хором и его судорожно сжатого тела на двустишии В. Цыбина: «Мы родились от будущих вдов, дети грозных тридцатых годов». Никак не получалось. Видимо, острая драматичность этой поэтической мысли явно вступала в противоречие с написанной мною нарочито унылой и монотонной мелодией. Таких и других трудностей оказалось немало.

Общее руководство и дирижирование «Бессонницей века» взял «а себя ныне покойный Арвид Кришевич Янсонс, но всей хоровой подготовкой, конечно, руководил В. Минин. Для полноты сведений добавлю, что Минину в ту пору помогали, тогда еще молодые, а теперь известные всей стране хормейстеры: Владислав Александрович Чернушенко и Борис Самуилович Певзнер. Солировал в оратории бас необыкновенной красоты Георгий Селезнев (ныне солист Большого театра).

Хорошо помню эту премьеру в прекрасном зале Ленинградской академической капеллы, хорошо помню, как мы смешно эту премьеру «обмыли», но трогательнее всего было то, что и в зале капеллы, и на «обмывке» собралось довольно много сибиряков. Не забыли Минина. И вот теперь, спустя двадцать с лишком лет, уже в наши дни, мне, как сибиряку, хочется сказать самое главное в этой главе.

В. Минин проработал в Новосибирске всего два года, но он так сверкнул, так обжег всех своим мастерством, энтузиазмом и талантом, что хоровая кафедра Новосибирской консерватории, после его отъезда, неуклонно пошла к деградации, прозябанию и омертвению. Удастся ли ей когда-нибудь подняться?

Лично я же, который отдал тридцать лет жизни хоровой музыке и любви к ней, скорблю об этом непомерно.

* * *

В. Минин – не прост. Он не только талантлив. Иногда он может быть жестким, бескомпромиссным и даже беспощадным. Это неизбежно ведет к конфликтам. В художественных коллективах особенно часто. Но некоторые конфликты быстро угасают, не оставляя следа и не влияя на само творчество, а некоторые (бывает и так) набирают силу, пока не достигают «критической массы». Тогда – «стенка на стенку»...

В Ленинграде к Владимиру Минину фортуна «повернулась спиной», и он вынужден был покинуть город на Неве.

Ряд лет он занимался полезным, но не любимым делом. Он работал в Министерстве культуры СССР, потом ректором института им. Гнесиных, пока не создал вновь свой «Московский камерный хор». Теперь, в наше время, его все любители и знатоки музыки знают как «хор Минина». Уже более пятнадцати лет он бессменно руководит этим универсальным коллективом и обколесил с ним не только всю нашу необъятную страну, но и весь мир.

Приближался 1975 год. Новый хор – это новые люди, новая репертуарная концепция, новый коллектив авторов-композиторов, новые премьеры, «своя» публика, залы и многое другое. Здесь все очень просто. Его идеалом тогда был американский хор Р. Шоу. И вот тогда, на этой начальной для хора стадии его становления, я предложил Минину «Русские портреты». (О них упоминалось в первой главе этой книги). Шестичастная а-капелльная кантата, написанная мною «не без подтекста» к 150-летию со дня восстания на Сенатской площади.

Эта кантата требовала трех солистов. И для этих партий В. Минин выбрал первоклассных исполнителей.

Возможно, моя кантата ему оказалась близкой еще и потому, что среди всех замечательных текстов (поэты-философы XIX века) стихотворение А. Дельвига начиналось словами: «Погубили молодца злые толки»... Этот хоровой фрагмент он дирижировал с особым вдохновением. Возможно, его задорил «крамольный» финал на стихи Ф. Тютчева. Текст его я также приводил в первой главе.

Во всяком случае, кантата была превосходно спета, записана в фонд Всесоюзного радио и потом неоднократно повторялась во фрагментах.

...Но это была моя последняя совместная работа с выдающимся дирижером Владимиром Мининым. Правда, и дальше я внимательно следил за работой Московского камерного хора, много раз слушал его в разных городах и разных программах. Я узнавал круг его авторов (Г. Свиридов, В. Гаврилин, О. Тактакишвили, В. Рубин, В. Леденев и другие).

Вырастая в своей известности, В. Минин стал привлекать к своим выступлениям именитых певцов, таких как Е. Нестеренко, Е. Образцова, А. Ведерников. Украшением хора всегда была также замечательно одаренная певица Наталья Герасимова.

Запомнились событийные, крупные работы хора, безусловно повлиявшие на его художественный рост, мастерство и авторитет. Это были – «Десять поэм» Д. Шостаковича, «Пушкинский венок» Г. Свиридова, «Перезвоны» В. Гаврилина и ряд других постановок. А когда Родион Щедрин написал свою оперу «Мертвые души», то, исключив из оркестра скрипки, на их место в оркестровую яму пригласил камерный хор В. Минина. (Хотя можно было бы «сэкономить», использовав собственный хор Большого театра). Эффект от такого решения оказался поразительным. Я слышал этот спектакль. Это означало, что хор приобретал свою «породу».

Но решительно хор преобразил свое лицо после «Литургии» С. Рахманинова. Пришла зрелость, которая неизбежно повела хор в «глубину веков минувших». Старинные песнопения, музыка русского православия, авторская и анонимная, входила в репертуар хора органично и «во время свое».

Но здесь для Минина с неожиданной стороны «грянул гром» уже всесоюзного «скандала».

Случилось так, что руководитель Свешниковокого хора Игорь Агафонников перешел на работу в Ансамбль им. А. Александрова.

Первый академический хор страны остался без художественного руководителя. Предложили взять на свои могучие плечи руководство Свешниковским хором Минину. Предстояло Владимиру Николаевичу сделать выбор непростой. Но руководство старейшим коллективом открывало новые, монументальные возможности. Он согласился. И здесь... началась кампания против его назначения, которую шумно поддержала «Литературная газета». Другая, не менее влиятельная, газета «Советская культура» взяла сторону В. Минина. Пришли в острые противоречия групповые амбиции некоторых хористов и высокие интересы, да и сама судьба Государственного русского хора.

Когда я позвонил по телефону Минину в Москву, чтобы выразить свое возмущение позицией «Литературной газеты», чтобы выразить ему свое сочувствие и поддержку, чтобы, наконец, узнать, как развиваются события этой необыкновенной «свары» и не нужно ли вмешательство музыкантов Сибири, – он спокойно ответил: «Ничего не нужно; пятого мая министр подписал уже приказ о моем назначении. Спасибо». И хотя, как я сказал, голос у него был спокойный, было ясно, что стоила этому человеку неприглядная возня.

Кто-то другой, может быть, согнулся бы, свалился с инфарктом, Минину же требовалась работа и не только «рядовая», будничная работа. Ему, как когда-то в Новосибирске, нужно было событие. Доказательство. В этой ситуации необычайно сильным и утверждающим аргументом стала огромная хоровая фреска Родиона Щедрина «Запечатленный ангел». Премьера «Ангела» поставила все на свои места. Минин выиграл и этот бой. Снова ошеломляющий успех. Минин – в пути!

* * *

Эта глава идет к своему завершению, а у меня нарастает элегическое настроение. Я снова вспоминаю 60-е годы, Новосибирск, когда В. Минин жил в маленькой, холостяцкой квартирке и спал, как он сам говорил, на газетах. Часто бывал у меня дома, а когда нужно было «расслабиться», мы не пили водки, а просто он садился к роялю и наигрывал почему-то... Гершвина. Тогда же я от него узнал о его сиротливом детстве, узнал и о том, что он, оказывается, «капеллянин», то есть выпускник хоровой капеллы (училища) мальчиков, которой руководил прославленный А. В. Свешников. Тогда же я узнал, что в те же самые годы там учились и пели Родион Щедрин, Александр Флярковский и многие другие известные ныне музыкальные деятели.

Но тогда, в своей юности, Минин даже представить не мог, сколько «шишек» ему набьет жизнь и как высоко та же самая жизнь поднимет его талант и усердие в музыкальном искусстве России.

А в свое восхождение он верил...

МЕЖДУСЛОВЬЕ

Нелегко мне включиться в следующую, восьмую, главу после исповедальных, искренних слов и лирических воспоминаний. Но как в музыке иногда возникает необходимость в контрастных сопоставлениях, так и мне придется писать о вещах малоприятных, о брежневском времени, или, как теперь говорят, «эпохе застоя», о времени изгнания из России А. И. Солженицына, о тех «правилах жизни» и мнимой «тишине народной»...

Более года назад я прочитал в газете «Московские новости» статью Л. Лиходеева, в которой один фрагмент потряс меня своей пронзительностью и точностью. Я его выписал и теперь цитирую:

«В те дни они отрывали голову всякому, что пытался препятствовать их безнаказанности, их бездарности, их безнравственности, их вседозволенности. Они врали чего хотели, назначали кого хотели, издавали чего хотели, величали кого хотели, и кого хотели топтали.»

Л. Лиходеев. «Московские новости», 16.08.87 г.

Этот произвол, царящий в стране, я тоже испытал на себе, поэтому решил в этой книге предложить читателю подлинный документ-стенограмму «обсуждения» моей «Тобольской симфонии».

Но перед текстом стенограммы необходимо дать справку о самом сочинении.

* * *

«Тобольская симфония» написана в 1971 году и была исполнена единожды в 1973 году в Большом зале Новосибирской консерватории (дирижер – В. С. Мартынов). Исполнительский состав в этом сочинении необычен: смешанный хор, три солиста, декламатор и группа инструментов. В симфонии 12 разделов, в которых использованы тексты подлинных исторических документов, псалмов, стихи В. Хлебникова. Есть там и реальная проповедь Петра Словцова следующего содержания:

«Тишина народная есть молчание принужденное. Если же все граждане поставлены не в одних и тех же законах, если в руках одной части захвачены преимущества, отличия и удовольствия, тогда как прочим оставлены труд, тяжесть законов или одни несчастья, то там спокойствие, которое считают залогом общего счастья, есть глубокий вздох, данный народу тяжким ударом. Правда, что спокойствие следует из повиновения; но от повиновения до согласия столько же расстояния, сколько от невольника до гражданина...»

Произведение посвящено Д. Д. Шостаковичу, поэтому в преимущественных местах этой партитуры мною использована его нотная монограмма D–S–С–Н.

Тогдашнее правление Сибирского Союза композиторов (председатель Г. Н. Иванов), смущенное «скандальным» успехом симфонии, написало резкое письмо Г. В. Свиридову (бывшему тогда председателем Союза композиторов РСФСР) «о гражданской позиции» композитора А. Мурова...

Этот «донос» не сработал, и тогда было решено вместе с партийными властями Новосибирска устроить «разбор» моего сочинения.

Подготовка к «обсуждению» велась долго и тщательно, но в тайне от меня. Все это я узнал потом, да это видно и из стенограммы.

И я, и мои коллеги шли на обычное композиторское собрание, но увидели там группу незнакомых нам лиц. Как оказалось, это были идеологи, секретари парткомов.

И «обсуждение» началось...

Глава восьмая

«Тобольская симфония»

СТЕНОГРАММА общего собрания СО СК РСФСР

22.02.74 г. Председатель: Г. Н. Иванов

Секретарь: И. С. Вайнштейн

Присутствовали: А. Ф. Муров, Г. А. Осипенко, Ю. П. Юкечев, Я.Н.Файн, Ю. И. Шибанов, В. М. Калужский, К. Р. Гейст, К. Г. Чесноков, Г. К. Григоренко, Ю. Е. Ащепков, А. М. Айзенштадт, Г. Я. Гоберник, А. П. Новиков. Приглашены: инструктор Обкома КПСС – Б. Ф. Иванников, секретарь железнодорожного РК КПСС – В. А. Кремлев, секретарь парторганизации консерватории – А. Д. Москалева, поэт, секретарь парторганизации Новосибирской организации Союза писателей – В. М. Пухначев.

Повестка дня

1. Обсуждение «Тобольской симфонии» А. Ф. Мурова.

Высказывания и обмен мнениями:

А. Ф. Муров. Я немного смущен таким составом собрания.

С момента сочинения симфонии прошло три года. Я закончил ее в 1971 году в феврале. Прошло уже три месяца с тех пор, как она была сыграна. Но постараюсь вспомнить все, что касается создания этой партитуры. Подобное хоровое сочинение было задумано не три года назад, а значительно раньше. Я долго не мог найти подходящий материал. Счастливый случай натолкнул меня на эту тему. Я увидел фильм «Отец городов сибирских». Этот фильм меня покорил. Я позвонил Ю. Малашину * Сценарист и режиссер фильма. и попросил сценарий. Он мне его подарил. Когда я перечитал все страницы, я увидел там очень много увлекательного. Сценарий построен как чередование авторских отступлений с документами и фактами истории. В этом сценарии исследуется историческая эпоха с XVI по XX век, которая заканчивается сведениями о сегодняшнем Тобольске. Вот такова особенность этого сценария. (...) Прежде всего это подлинно исторические документы, которые находятся в Тобольском архиве. В сценарии они приводятся дословно. Кроме исторических документов использована глава из поэмы «Зангези» В. Хлебникова (О Ермаке) и использованы псалмы. Псалмы для меня являются тем же, что и хоралы в «Страстях» Баха. Они помогают лучше организовать всю композицию в целом, благодаря их обобщающей функции. Кроме того, они являются достоверным историческим фоном. Эта симфония – произведение историческое, но только в том смысле, что в ней упоминаются факты, которые имели место в реальности и основаны на подлинных исторических документах. Но по этому произведению нельзя изучать историю Сибири, так же как по «Борису Годунову» Мусоргского или «Войне и миру» Прокофьева нельзя изучать русскую историю. Они являются художественными произведениями, и только. Поэтому о них нельзя судить по законам исторического трактата или политического манифеста, а можно судить только по законам музыкального, художественного произведения. В противном случае неизбежны ошибочные и упрощенные оценки и выводы. Задавались мне вопросы по поводу финала: «Почему Февральская революция, а не Октябрьская?» Сразу же отвечу, что здесь ни та, ни другая революция ни при чем. Упоминание Николая II и Распутина в конце – это символический прием. Он символизирует нравственное возмездие высшим слоям общества за многовековые преступления перед своим народом. Кроме этого, я должен сказать, что это сочинение сразу было задумано как произведение драматическое, поэтому текст отбирался разнохарактерный, остроконфликтный, без чего не может быть написано и не может существовать ни одно драматическое произведение.

Несколько слов о структуре. Здесь двенадцать частей, не следует в симфонии искать какого-либо сюжета, как не следует придерживаться хронологического порядка событий. Материал организован по принципам музыкальной драматургии.

Г. А. Осипенко: Я хочу начать с впечатления чисто эмоционального, которое осталось после первого знакомства с симфонией Мурова. В самом начале действительно эмоциональное впечатление было очень сильным, но чем дальше, тем оно сильнее ослабевает. Постепенно у меня сложилось такое впечатление, что убывает количество музыки, и самое главное, стало падать эмоциональное впечатление от самой музыки. Становится не совсем понятен смысл произведения, его идея, позиция самого автора, его главный герой. Не совсем понятна и сверхзадача произведения, во имя чего происходит борьба. Сегодня речь идет не только о музыке, но и о тексте. Это не случайно. Мне кажется, что в симфонии не получилось того, что можно назвать драмой или трагедией. Она состоит из подбора фактов с нарушением исторической правды, которые нужны только автору. Позитивная сторона в драматургии почти отсутствует. В целом произведение по своей идейно-художественной направленности не убеждает. Оно очень противоречиво.

В. М. Калужский: Симфония производит двойственное впечатление. Действительно, первое впечатление было очень сильным. В самом начале симфония ошеломила! Я тогда сказал автору, что впечатление было очень сильным. Обращение к исторической теме для меня особенно интересно. На произведения, связанные с историей, я не могу смотреть глазами только историка! Да, это произведение не учебник, но оно обогащает наши знания. Следовательно, это не только художественное произведение. Вот тут я думаю, что можно спорить. Нас интересует в «Борисе Годунове» не «больная совесть» вообще, а нас интересует «больная совесть» в конкретных условиях.

Это произведение дается в таком эмоциональном плане, что все невольно начинают воспринимать всю историю, как цепь ужасных событий.

Сейчас я еще раз просмотрел текст и понял, что тут напрасно сделаны изменения. Они не оправданы. В Тобольске казнили тринадцать каторжников! В Тобольске никогда никого не казнили! День казни был кошмаром для горожан. Здесь обобщение, как будто это был не один день, а так было всегда. Я считаю, что после всей этой жестокости, которая была продемонстрирована в симфонии, итог – «делай добро, живи на земле и храни истину» – это толстовство, непротивленчество. За кровь в истории любой страны платили кровью! Отсюда и жестокости революций. И характер нашей революции и гражданской войны совершенно оправдан исторически в этом смысле. Концепция же симфонии совершенно противоречит исторической правде.

В отношении поэтического текста – здесь все внимание обращено на текст. Музыка, к сожалению, этого не несет. Мне кажется, если цитировать псалмы, надо цитировать полностью. Итак, впечатление весьма двойственно, сложно. Я не могу забыть то сильное впечатление, а с другой стороны не могу одобрить те исторические эксперименты, которые делает автор. Если представить дальнейшую жизнь «Тобольской симфонии», то надо употребить все силы на то, чтобы линия подъема выровнялась, чтобы эмоциональное ощущение было более ровным. Я хочу в конце сказать, что история – вещь беззащитная и очень хрупкая, поэтому с ней надо очень осторожно обращаться.

Я. Н. Файн: (...) Я хочу остановиться на музыкальной стороне этого произведения и рассмотреть значение текста с музыкальной стороны. Задача, которую поставил перед собой автор, это не просто озвучить текст, а, на мой взгляд, сделать текст музыкой! Вот в этом смысле я и воспринимаю текст. В этом отношении мое мнение я высказал А. Ф. Мурову. В том, что текст отдан чтецу и не интонируется, а произносится, допущен просчет. У Словцова текст, который поручен вокалисту, тоже не сплошное пение. Там очень много омузыкаленной речи, много музыкальной декламации. Значение текста в конце симфонии возрастает, и поэтому создается впечатление, что эмоциональное ощущение падает.

У меня не было ощущения неорганичности в сочетании хоровых и инструментальных частей. Инструментальная часть – это не сопровождение, а органичный элемент целого. Она дополняет и выделяет основные мысли, узлы драматургии.

Что касается исторической достоверности, историзма, как качества художественного произведения, то здесь я не могу согласиться с тем, что это последнее не может служить достоверным отражением истории...

Художественное произведение не ставит перед художником задачи фотографического отображения истории. Художник имеет право подчинять исторические факты (правда, до определенного предела) своей художественной идее. В этом отношении мне кажется, что жестокость не есть вовсе клевета на историю, а это отображение главной мысли автора: жестокость бессмысленна тогда, когда она есть естественное средство утверждения, и в этом плане носителя жестокости настигает неминуемое возмездие. Это не есть клевета на русскую историю, а художественное преувеличение, возможно, немного излишнее. (...) Если говорить о симфонии в целом, то я считаю, что это произведение большая удача автора, потому что очевиден его новый шаг в творчестве.

Ю. И. Шибанов: «Тобольскую симфонию» А. Мурова я знаю очень подробно, с ее партитурой был знаком еще до исполнения. Тогда у меня возникали некоторые сомнения, касающиеся отдельных, чисто музыкальных моментов. После исполнения, произведшего очень сильное впечатление, убедился в ее стилистической цельности и целесообразности употребляемых средств. Сочинение представляется актуальным, страстно и убедительно выражающим основную идею, суть которой заключается не столько в изложении исторических фактов, сколько в освещении их с этической, нравственной стороны.

Всячески возражаю против мнения о том, что симфония имеет какой-то иной подтекст, связанный с литературной основой.

А. М. Айзенштадт: Все отметили, что «Тобольская симфония» – это значительное произведение. Мне кажется, что автор ставил перед собой задачу обличить не только жестокость, но и весь уклад царской действительности. Эта идея вызывает самые живейшие симпатии.

Что мне понравилось в этой симфонии? Мне понравилась большая плановость картин. Эта картина Сибири от XVI века до XX. Ведь Тобольск – это центр культуры Сибири в свое время. Правы те, кто говорит, что финал спорен. Спор идет не от бедности, а от богатства произведения. Мне кажется, что не стоило брать Февральскую революцию. Финал, конечно, надо переработать. В финале нет большого обобщения, нет глубокого мыслящего лица. Если подумать, то нет основания брать псалмы. Мне не совсем понятно, зачем прибегать к этому приему. (...)

Г. К. Григоренко: Мне, в отличие от предыдущих товарищей, не удалось послушать симфонию в «живом» исполнении, я очень жалею, что не видел исполнения – это тоже немаловажно для восприятия – видимо, поэтому я не испытал того потрясения, о котором говорили некоторые из выступающих. Но я прослушал ее внимательно несколько раз, смотрел партитуру, отдельно разобрался в текстах. (...) В руках автора находится очень серьезный, очень значительный материал. Другое дело, как этот материал воплощен в художественное произведение, где расставлены смысловые, музыкально-драматические и идейно-политические акценты! В этом плане, мне кажется, автор с задачей не справился. (...)

В русской истории были не только жестокости, ей принадлежат и многие славные страницы.

Вспоминаю кинофильм «Ленин в 1918 году», там, когда Ленину говорят о том, что это жестоко – посылать людей на смерть, он отвечает, что мы будем беспощадно уничтожать всякую контрреволюцию, что эта жестокость– историческая необходимость, что она исторически оправдана. Вот такого отношения к понятию «жестокость» не видно в симфонии Мурова.

Автор призывает к абстрактной доброте, к абстрактной истине. Какую доброту, какую истину сейчас защищает Муров – и от кого – неизвестно. Позиции автора здесь нет. (...)

Мне кажется, что произведение не доведено до конца, идеологически незрело, что его появление несвоевременно. Уж если говорить о славе Тобольска, о свержении «Орла», то как можно обойти молчанием революционеров-большевиков, которые, скорее всего, и составили городу самую большую славу. (...)

Сожалею, но не могу отнести это произведение к удачам автора.

К. Г. Чесноков: Первое впечатление у меня было очень сильным. Первые четыре части слушаются с большим напряжением. Они воспринимаются ярко, с сильным эмоциональным накалом. Но начиная с пятой части, это впечатление все слабеет и слабеет. (...) Нет финала в произведении, то есть нет логического завершения всей концепции, а вместо него – псалмы. Вот псалм, который должен музыкально выразить идею всей симфонии: «Делай добро, живи на земле и храни истину»?! Непонятна по логике последовательность мыслей. Ведь сначала «живи на земле, потом делай добро и храни истину», а не наоборот. Это все очень абстрактно. Кто должен делать добро? Какую истину храни? Все это подчеркнуто в финале, без определенной авторской позиции. Если он выступает как гражданин, то надо иметь более четкую идейную позицию и утвердить более решительно позитивные стороны в музыке симфонии.

Псалмы не могут выразить доброе начало в произведении, тем более отобразить наступление революционной эпохи, как это сделано в финале («Падение Орла»), так как они несут определенный элемент (религиозный) помимо воли автора. В этом один из важных просчетов автора. Отсутствие в музыке симфонии главного положительного героя обедняет и делает произведение идейно-расплывчатым, нецелеустремленным.

Б. Ф. Иванников: Отдел культуры Обкома КПСС почти полным составом прослушал «Тобольскую симфонию». Обменялись мнениями. Скажу, пожалуй, наше общее мнение.

Мы со школьной скамьи привыкли считать, что основой развития человеческого общества является борьба народная, революционная. Ее-то и нет, к сожалению, в «Тобольской симфонии». Есть жестокое угнетение народных масс самодержавием и непротивление злу. Есть отдельные упоминания великих людей, причастных к освободительному движению в России, но нет обещанной во вступлении славы Ермаку и русским воинам, завоевавшим Сибирь, нет славы подлинным творцам истории, нет тех народных волнений, которые привели к свержению самодержавия. Нет народных и революционных песен, но есть зато древнееврейские псалмы, в которых автор ищет обобщения.

Очевидно, можно использовать текст псалма для характеристики определенного персонажа, настроения или явления, но построить целиком произведение об истории русского народа на цитатах из псалмов сомнительного смысла и выдавать это за философские обобщения – нельзя. Это серьезная ошибка художника. (...)

Сегодня на собрании, Аскольд Федорович, много сказано хорошего для Вас, доброжелательно и продуманно. Я поддерживаю выступления товарищей Осипенко, Калужского, Григоренко, Чеснокова.

Произведение получилось идейно-ущербное. Причиной тому, на наш взгляд, позиция Аскольда Федоровича, как свободного художника, свободно трактующего тему. Автор очень далек от классовой позиции. Сегодня мы говорим о позиции партийности. Здесь есть разница. Вспомните М. Горького. Он твердо стоял на позиции рабочего класса, однако у него бывали идейные срывы. Позиция партийности исключает идейные просчеты. Исключает. Муров доверился подлинным историческим документам, голосу летописца, не осмыслил их с высоты марксистско-ленинской науки.

Критик Яков Наумович Файн захваливает Мурова и его ущербные симфонии. Так работать сегодня нельзя. Ваша организация еще мало поработала над выполнением постановления ЦК КПСС «О литературно-художественной критике», его положения и требования для многих членов коллектива, как сегодня выяснилось, не стали законом творческой жизни. Секция музыковедов должна активизировать свою деятельность.

«Тобольской симфонии» нужна, видимо, не редакция, а серьезная переработка.

А. Д. Москалева: Я скажу очень кратко. Я ценю Мурова как талантливого композитора. Я хочу выступить как слушатель. Все мы не сомневаемся в том, что Аскольд Федорович очень способный и талантливый композитор. Его произведения всегда вызывают живейший интерес, поэтому особенно важно, что и как он говорит в своих произведениях. (...). Позиция автора видна в ее идейной неустойчивости. Композитор не смог выразить идею падения царизма. Концепция произведения ошибочна. Если говорить об истории, то можно сделать вывод, что совсем вольно с ней обращаться нельзя. Наверно, самый важный вопрос – это для чего и для кого пишется произведение? Очевидно, для народа! А значит, и писать его надо с большой ответственностью. (...)

Ю. П. Юкечев: Я целиком согласен с выступлением А. Ф. Мурова. В защиту положения о праве художника на различного рода обобщения приведу цитату из Аристотеля: «История говорит о действительно случившемся, а поэзия – о том, что могло бы случиться. Поэтому поэзия философичнее, серьезнее истории: поэзия говорит более об общем, история – о единичном».

Не могу согласиться с В. М. Калужским, что последовательно проводимый принцип обобщения ведет к символизму (символике, аллегории). Нет, скорее рабское копирование истории приводит к натурализму. Истинные художественные ценности не зависят от времени («когда») и географии («где»), они возвышаются над ними. Ярчайший пример – Шекспир, пьесы которого в наше время играют в ряде зарубежных театров без декораций и в современных костюмах. (...)

Это безусловно симфония. В этом меня убеждает и композиция целого, и способ развития материала, драматургия тембров, темпов, звуковых масс (тщательно продуманное чередование хора, солистов, инструментального ансамбля).

Хочется особо подчеркнуть славянскую природу хоровой интонации и высочайший профессиональный уровень сочинения. (...)

О недостатках. Мне лично не хватает стилистической ровности. Сознательно выбранный автором принцип эклектизма не всегда находит убедительное воплощение. Но это не умаляет достоинств сочинения, несущих радость истинным любителям музыки.

A. П. Новиков: История Тобольска нам всем хорошо известна. Она хранится и по сей день. Я с большим наслаждением слушал симфонию Мурова. В произведении показан образ народа. Я думаю, что автор сделал все мастерски, хотя кое-что в симфонии действительно надо пересмотреть и доделать, так как искажать историю мы не имеем права. Мы не можем воспитывать нашу молодежь на произведении, в котором искажены исторические факты. (...)

И. С. Вайнштейн: Я хочу сказать вот о чем: Аскольд Федорович, Вас окружают умные люди, и мне не понятно, почему эти люди не смогли Вам подсказать о недостатках симфонии. Либо они не хотели вникнуть в это произведение по-настоящему глубоко, либо они не по-дружески к Вам относились. Выступают сегодня товарищи и не хотят заметить, что в произведении есть много такого, что надо поправить. Я не понимаю, почему рядом не стоит мужественный друг, который мог бы все сказать прямо, с именем которого Вы бы посчитались...

B. М. Пухначев: «Тобольская симфония» своеобразна по построению и использованию литературного материала. Слово, чтец звучат здесь наравне с музыкой.

И вот о литературной основе, литературной половине произведения мне хочется сказать. (...)

В первой части симфонии «О древнем» автор и вслед за ним чтец говорят языком псалма. «В день скорби моей...» и так далее.

По меньшей мере, использование псалма от первого лица здесь производит странное впечатление. Если бы автор вложил этот и последующие псалмы в уста какого-либо персонажа, того же пастыря, проповедника Словцова – это было бы понятно.

Но когда композитор говорит языком тысячелетней древности и пытается рассказать им об истории и событиях, близких нам, – налицо нарочитость или безграмотность.

Известно, что предки о нас не пишут, но мы о них обязаны писать исторически точно и правдиво.

История Сибири, действительно, полна страниц драматических и героических. И это, прежде всего, история героического подвига русского народа. А. М. Горький очень точно сказал: «... русский народ, на свой страх и риск, прошел и освоил Сибирь». И не его вина, что царизм сделал Сибирь местом каторги и ссылки, «золоченых церквей и виселиц», как, однако, рисует композитор.

В. И. Ленин в «Критических заметках по национальному вопросу» в 1913 году писал: «... Есть две национальные культуры в каждой национальной культуре. Есть великорусская культура Пуришкевичей, Гучковых и Струве, – но есть также великорусская культура, характеризуемая именами Чернышевского и Плеханова».

Применительно к истории Сибири можно было сказать именно о великих сынах России, открывателях Сибири, вплоть до наших дней.

Но вот во второй части симфонии автор говорит, используя сомнительной ценности стихи, о Ермаке * Стихи В. Хлебникова («Зангези»).:

Там, где земля от татар высыхала,

Долго блистал их залив,

Ермак с головою нахала,

Суровую бровь заломив,

Ветру поверив широкую бороду, плыл...

И это об одном из самых героических сыновей русского народа, который вошел навсегда в народное сердце своим подвигом во славу России? (...)

Псалом следует за псалмом. Из глубины тысячелетий апостолы и пророки рассказывают с автором историю Тобольска вплоть до революции, свергнувшей царизм. О последнем Романове, Николае II, оказавшемся в Тобольске.

И в последней части симфонии «Падение Орла» автор так изображает падение самодержавия словом псалма:

Не ревнуй злодеям, не завидуй им,

Делающим беззаконие, ибо они, как трава,

Скоро будут подкошены и

Как зеленеющий злак увянут...

Как известно, монархия не увядала, как зеленеющий злак. Даже во время пребывания семьи Романовых в Тобольске существовал монархический заговор с целью освобождения Николая II. Тобольские большевики, представители центра предупредили это. Романовы понесли заслуженную кару.

Неладное впечатление производит «Тобольская симфония», и необъяснимо ее исполнение в Новосибирской консерватории. Прямо говоря, это произведение реакционно. Никому не позволено опошлять историю Родины, народа, историю Сибири...

И как никакой другой край нашей Родины, Сибирь в наши дни заслуживает правдивого и вдохновенного рассказа о ней в литературе и музыке.

Г. Н. Иванов: Можно сказать, что обсуждение сегодня прошло очень активно. Не буду повторять уже сказанного. Я хочу напомнить об ответственности художника перед обществом. Хватит нам снисходительно относиться друг к другу. У нас есть постановление Центрального Комитета, которое мы должны выполнять.

Я слушал все выступления и хочу сказать о том, что не говорили: о расстановке музыкальных акцентов в этом произведении. Почему эти акценты сделаны не на хорошем и светлом, а на всем мрачном и злом? Теперь о музыкальной стороне. Я не могу понять, как может быть совместимо истинно русское с этакой манерой письма.

В произведении совершенно не понятно присутствие анаграммы Шостаковича. И вот сейчас, разбираясь во всем этом, надо сказать, что это далеко не сильное произведение Мурова. Откуда же взялась эта сенсация после исполнения симфонии в консерватории? Это остается не ясным. Я еще хочу сказать о том, как могло получиться, что хоровая кафедра сделала закрытое прослушивание. Союз композиторов совершенно ничего не знал об этом. Тем более что симфония даже не была прослушана на кафедре теории и композиции и не была принята ей, как вторая половина нагрузки.

В заключение хочу сказать, что это произведение незрелое в идеологическом отношении, идеологически ущербно. Как раз в тех выступлениях, которые носили глубоко аналитический характер, и были высказаны наиболее критические и наиболее ценные замечания. Хочется сказать, что если автор все-таки, наконец, прислушается к этим замечаниям, то результат, очевидно, не замедлит сказаться!

Председатель (подпись) Г. Иванов

Ответственный секретарь (подпись) И. Вайнштейн

Примечание: Стенограмма напечатана с некоторыми сокращениями, подлинник хранится в архиве автора.

* * *

Если читатель обратит внимание на дату «обсуждения» симфонии, то днем раньше Д. Д. Шостакович написал мне письмо из Москвы, которое я привожу в сравнение со стенограммой, как факт и случай – феноменальный.

21 февраля 1974 г. Москва

Дорогой Аскольд Федорович!

То, что Вы решили посвятить мне Вашу «Тобольскую симфонию», является для меня большой честью.

Примите мою сердечную благодарность и самые горячие поздравления с созданием столь прекрасного произведения.

Крепко жму руку, Ваш Д. Шостакович

Простите меня за столь долгое молчание, но есть уважительные причины: весь январь меня не было в Москве. Половину февраля я болел и только сейчас немного пришел в себя.

Простите, что пишу кратко и плохо: правая рука в очень плохом состоянии.

Д. Ш.

Глава девятая

Шостакович

Только что приведенное письмо Д. Д. Шостаковича в ту пору (15 лет назад) ободрило меня очень, вернуло мне творческие силы и готовность идти дальше, готовность противостоять официозу.

Сегодня же это письмо вызывает во мне глубокую печаль, потому что оставалось жить тогда Дмитрию Дмитриевичу год с небольшим...

Хорошо помню август 1975 года, похороны великого композитора и человека. Я стоял в карауле у его гроба в Большом зале Московской консерватории в неописуемой скорби и видел его успокоившееся, красивое, умиротворенное лицо.

Позже я неоднократно посещал его могилу на Новодевичьем кладбище, пока вход туда был свободным.

В 1976 году музыкальный мир начал готовиться к двойной дате, посвященной Д. Д. Шостаковичу. В этот год ему исполнилось бы 70 лет. И этот же 1976 год совпал с годовщиной смерти и, следовательно, светлой памятью о нем. Готовился к этой дате и зарубежный музыкальный мир.

Вестник Академии искусств ГДР обратился к ряду советских композиторов с просьбой выступить на его страницах с воспоминаниями о нашем великом современнике.

Условие было одно – текст должен уложиться в одну машинописную страницу. Предложение было сделано Борису Чайковскому, Эдисону Денисову, Кириллу Волкову и мне.

Свою печатную страницу я написал сразу, лихорадочно, на одном дыхании. Очевидно, сама искренность моя и величайшее преклонение перед Шостаковичем просто «продиктовали» мне этот текст неким таинственным образом. Мою страницу германский «Вестник» опубликовал, но с агрессивными и обидными купюрами. Тогда я узнал, что цензура в ГДР не уступает нашей. Специально привожу текст моего письма и перевод публикации, чтобы читатель мог сравнить.

г. Новосибирск

А. МУРОВ «ГОД СПУСТЯ»

Мой слух до краев наполнен музыкой Д. Шостаковича и часто возникает естественная потребность задержать свое внимание на ее мелодических идеях, полифоническом своеобразии, на высших достижениях в формальных процессах. Но сегодня момент особый – юбилейный и одновременно скорбный, а потому особенно возвышенный.

В такой момент для меня важно сказать о музыке нашего великого мастера самые главные слова.

Творчество Д. Шостаковича для меня дорого своей духовной сущностью. Подобно Будде и Христу вся жизнь его была посвящена поиску Истины, Великой гуманистической Правды.

Он ищет ее разными путями и на этих тернистых путях его музыка становится средоточением самых больших человеческих проблем. Музыка Д. Шостаковича велика своей трагедийностью, которая в равной мере олицетворяет гигантские потрясения целых народов и может чутко сосредоточиться на трагедии одного человека.

Поэтому еще не скоро его 14-я симфония и 15-й квартет будут правильно услышаны и «расшифрованы».

Его музыка становится язвительной, насмешливой и беспощадной (увы, 40 лет нам была недоступна его опера «Нос»), когда его чистая и честная душа натыкается на тупость или лицемерие.

Музыка Д. Шостаковича для меня гневна и мятежна, потому что она бунтует против любого деспотизма и подавления. Тихие, скорбные места в его музыке всегда будут напоминать мне (как первый круг дантова Ада) о его великом сочувствии к страданиям невинных.

Я вижу, как Шекспир через 400 лет всемирной истории протягивает свою благодарную руку своему великому потомку. Круг замкнулся.

Что же дальше?

* * *

Ведомости же Академии искусств напечатали следующее:

«Я не хотел бы здесь подробно останавливаться на мелодике, на своеобразной полифонии и оригинальных формальных решениях Шостаковича, хотя меня все это восхищает снова и снова. Особенно ценно для меня творчество этого мастера из-за его глубочайшей духовной сущности. Вся его жизнь была посвящена поискам правды, величайшим гуманистическим задачам. Его музыка выражает важнейшие человеческие проблемы. Она великая – также и в своем трагическом содержании – так как она воплощает судьбу целых народов и одновременно трагедию отдельного человека. Здесь я хотел бы упомянуть хотя бы 14 симфонию или 15 струнный квартет.

Музыка Шостаковича может быть колючей, язвительной и беспощадно откровенной. А также гневной и мятежной, потому что она направлена против любого вида деспотизма и угнетения. Спокойные, прочувствованные места в его музыке обращены к сочувствию и милосердию по отношению к любым страданиям, которые еще есть в мире. Мне иногда кажется, что Шекспир через 400 лет мировой истории протягивает руку: своему великому потомку.»

Какова «редакция»?!

* * *

О Д. Д. Шостаковиче написано много книг на разных языках человеческого мира, но очень жаль, что не написал книги о себе, о своем времени, о друзьях и недругах (а были и такие) он сам. Да и не смог бы он этого сделать.

Множество раз музыковеды и журналисты задавали Д. Д. Шостаковичу один и тот же, легкий для него, вопрос: «Что Вы хотели выразить тем или иным сочинением»? Ответ у Шостаковича всегда был один и тот же: «Все, что я хотел сказать этим сочинением, я сказал музыкой».

Вот почему, как мне кажется, проживи он хоть сто лет, книги о себе он так и не написал бы. И еще потому, что сама его музыка является необыкновенно сильным документом его противоречивой и страшной эпохи.

Несколько лет спустя, на одном из кремлевских «приемов» (тогда такие бывали...) ко мне подходит Вениамин Баснер и говорит: «Вчера я был в Жуковке, на даче Шостаковичей. Видел там твою «Тобольскую симфонию». Лежит она на видном месте».

Ах, Веня, Веня, не знал ты тогда, какой бальзам пролил на мою больную, растревоженную душу... Спасибо!

Дмитрия Дмитриевича я знал и был с ним знаком в течение 14 лет. Пять лет из них я, будучи секретарем Союза композиторов РСФСР, по счастью работал под его председательством. Многие фотографии, связанные с ним, а также пять его писем ко мне я храню свято.

МЕЖДУСЛОВЬЕ

Самые тягостные времена в моей композиторской жизни начались в 1969 году, после уже упоминавшихся статей в воронежской «Коммуне» и «Сибирских огнях». «Навредил» я себе в ту пору и своим дерзким письмом на имя тогдашнего министра культуры РСФСР товарища Кузнецова в защиту ректора консерватории, профессора А. Н. Котляревского, с которым иезуитски расправился первый секретарь Новосибирского обкома КПСС Ф. С. Горячев. «Трясло» тогда многих за «идеологические происки». Меня же «положили на лед» в Новосибирске на целых десять лет...

Не скажу, что моя музыка все это время не исполнялась или не писалась новая. Нет, но она исполнялась больше в других городах. У меня же, к счастью, руки не опустились и я продолжал много работать, хотя за эти десять лет Новосибирское управление культуры (тт. Чернов Н. Р. и Титова М. В.) не приобрело у меня ни одного сочинения. Я стал персоной нон-грата. Один из «залпов» по мне я описал в главе, где помещена стенограмма «обсуждения» моей «Тобольской симфонии». Было много и других унижений, которыми я не хочу утомлять читателя.

И вот, в этот-то сложный период моей жизни (хоть беги), спас меня В. Н. Минин. Он тогда работал в Министерстве культуры СССР и предложил мне и моей жене (вокальному педагогу) годичную командировку во Вьетнам. Мы сразу же согласились (хоть на год исчезнуть из Новосибирска).

Так вошел в нашу с женой жизнь необычный, интересный, насыщенный новизной, хотя очень трудный, год 1971 – 1972 и город Ханой.

Напомню, что в то время Вьетнам был воюющей страной, и направлены мы поэтому были на работу в Училище искусств при Министерстве обороны ДРВ. У меня занимались десять композиторов-стажеров, а у жены, Муровой Аллы Федоровны, – десять вокалистов.

Все они были военными, работали в армейских ансамблях и к нам приехали на учебу и стажировку.

Об итогах нашей годичной работы во Вьетнаме скажу лишь одно. Оба мы одинаково были удостоены трех правительственных наград ДРВ, включая орден «За военный подвиг».

Узнав там, что такое ностальгия, насколько она действительно мучительна, я пытался занять каждую минуту своего времени делами. Помимо творческих и педагогических забот я написал на Родину более 600 писем и ежедневно, весь год вел дневник. Этот дневник сохранился до сих пор и мог бы стать отдельной книгой, но не сейчас...

Как и все советские специалисты, а их в ту пору там было 750, мы жили в корпусах района Ким-Лиен. Вечера часто проводили в клубе Советского посольства, иногда на концертах, дипломатических раутах и Служебных совещаниях. Концертировали и сами. Иногда из Советского Союза наезжали высокие и очень высокие гости. Из последних назову два. Это – визит Н. В. Подгорного и министра культуры СССР Е. А. Фурцевой. На официальные ужины в их честь мы с женой приглашались специальными открытками-пропусками.

Прием Н. Подгорного проходил в Президентском дворце, а Е. Фурцева принимала сама (вместе с советским послом И. С. Щербаковым) в банкетном зале Советского посольства многих вьетнамских деятелей культуры.

На этом месте, мой читатель, самое время исполнить свое обещание, которое я дал в главе пятой, и теперь написать об одном из советских министров культуры – Е. А. Фурцевой.

Для этого я сейчас открываю свой вьетнамский дневник и здесь воспроизведу, что тогда записал. Без всякой редакции, без преувеличения, но и без преумаления.

Глава десятая,

или

Два дня с министром культуры СССР Е. А. Фурцевой

2 марта 1972  г., г. Ханой

В ДРВ приехала Фурцева (для установления культурных контактов). Цель: упрочить здесь влияние СССР не только политическими средствами, но и поставить искусство на службу последним, то есть политическим интересам.

Вьетнамцы на это идут неохотно и осторожно. Она не скрывает, что ради этой цели СССР готов взять на себя все расходы (!) по гастролям самых дорогостоящих коллективов, по содержанию всех культурных специалистов, аппарата и т. д.

Вся суть в том, что война кончается. Ракеты больше будут не нужны, ракетчики (советские) – тоже. Настало время, когда требуется привлечь Вьетнам балетом Большого театра и ансамблем Моисеева...

Вчера она (Фурцева) выступила в Советском посольстве. Сказать, что это смесь невежества и демагогии – очень мало. Это – нечто худшее...

Но я ушел с этой «встречи» больным и разбитым не поэтому. Я ушел с этой встречи разбитым даже не потому, что этот человек вот уже 15 лет душит в России все живое в искусстве, что в этом человеке наглухо закрыты все поры, через которые люди воспринимают художественные явления.

Я ушел уничтоженным по другой причине. Чернь (я настаиваю на этом слове) ей аплодирует!!! Чернь (неважно, что она сегодня в накрахмаленных воротничках и жемчужных бусах) – это та «сила», на которой еще держится больная Россия.

Чернь – это слепота.

Чернь – это рабская покорность чинам.

Чернь – это невежество.

Она же (Фурцева) пользуется и спекулирует на том, что в зале всего только три-четыре человека знают ей подлинную цену, а остальные люди принимают эту стекляшку за алмаз. Ну что могут сделать эти жалкие три человека??? Кто услышит их голос??? Поэтому они молчат, стыдливо опуская свои глаза...

* * *

3 марта 1972 г.

...Снова Фурцева.

Вчера она устроила прием в Советском посольстве. Из советских гостей были только некоторые дипломаты во главе с послом Щербаковым, да мы – творческие работники (пять человек). Остальные (человек шестьдесят – семьдесят) – вьетнамцы, деятели культуры во главе со своим министром культуры ДРВ и членом ЦК – Хыу.

Начнем с того, что в зал приемов она вошла либо здорово навеселе, либо еще хуже – «под наркозом...»

Проходя вдоль всех гостей и здороваясь с ними, издавала какие-то сомнабулические звуки и, качаясь, шла дальше...

Во время выступлений посла Щербакова И. С. и вьетнамского члена ЦК – Хыу часто перебивала их какими-то репликами; вихляясь, строила гримасы, явно пытаясь подчеркнуть особую важность своей персоны...

Уже это было вульгарно и противно. Впрочем, хватив пару стопок водки, она понеслась дальше. И когда посол предоставил ей слово для тоста – тут началось...

Она, видимо, в эту минуту почувствовала себя «величайшей трагической актрисой всех времен» (хоть и откровенно – пьяной) и решила затмить А. Тарасову... От шепота она переходила к крику, от поклонов к угрозам (кому-то, видимо, Никсону), на грани истерики плела бессмысленные и бесформенные фразы из давно заученных слов... Не обошлось без панегирических клятв идеям Ленина и тому подобному. В ход шли кулаки и все модуляции ее пропитого голоса.

В течение 15 минут время от времени клялась в «вечной любви к вьетнамскому народу»... Но свой «коронный номер» она еще не выдала (то ли еще будет). Бросив на ходу советским гостям – «подождите, не расходитесь», пошла провожать вьетнамцев. И вот она, шатаясь, возвращается в зал, где нас осталось человек пятнадцать. Одна. Подвернулся каблук, чуть не упала. Подходит к столу:

–  Ну, ладно (грубо). Мы все тут говорили пышные слова, а где тут коньяк? (Подают коньяк.)

–  Где водка? (Себе наливает полную стопку водки!)

–  Ну-ка, давайте ваши рюмки. (Замешательство, растерянные подхалимные улыбки.)

–  Запомните этот день. Сама министр культуры наливает вам...

–  Я знаю, как Вам трудно работать с этими узкоглазыми...

(Кто-то из свиты шепчет ей на ухо; видимо, сказал, что сзади стоят вьетнамцы – официанты.) С мутными глазами:

–  А что?.. Я ничего провокационного не говорю.

(Осадила его).

–  Давайте лучше выпьем за посла. Все-таки посол – это посол.

На меня:

–  А у Вас что там? Кофе? Тоже мне, композитор!..

Ну-ка дайте ему стопку, да побольше!

К кинооператору ЦТ:

–  Подойди-ка сюда!

Он: – Я при служебных обязанностях, Екатерина Алексеевна.

Она: – Знаем мы эти обязанности, давай, давай! Вот я вам покажу пример! (И тут она хлопнула одним глотком, как извозчик, свою водку и даже не закусила.)

Я нисколько не преувеличиваю; наоборот, мои слова не могут передать того стыда, омерзения и брезгливости, какие я (думаю и другие) испытал в эти мучительные минуты...

А она сидит в Правительстве, обладает колоссальной властью и правами. В ее руках рычаги, которыми она может возвеличить любую бездарность и уничтожить каждого неугодного, любой талант. (А здесь, как нельзя кстати, ей помогают наши «демократические» порядки и «законность»...) Впрочем, мы хорошо знаем, как она пользуется этими «рычагами».

Все в ее поведении лживо, отвратительно, аморально. А своего политического лицемерия она даже не скрывает... Ужас! И все ей заискивающе улыбаются...

Чему вы улыбаетесь?

Я не знаю, уже не видел, все ли из присутствующих улыбались. Я отошел в сторону и не мог поднять глаза. Не понимаю. Я никогда не смогу понять этого. И, может быть, поэтому мне труднее, чем ИМ... Тем, которые улыбаются...

* * *

Вскоре Фурцеву заменил другой министр культуры СССР – П. Н. Демичев.

В 1973 году, в августе – сентябре, когда накалялись страсти вокруг А. И. Солженицына, Демичеву предложили встретиться с ним в поисках «компромиссов».

Демичев ответил высокомерно: «Что? Переговоры с Солженицыным? Не дождется!»

Ну и кто же теперь прислужник Демичев? Кто его вспомнит и кто будет его знать? Впрочем, возможно, припомнят...

А кто – Солженицын? Всемирно известный писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе и, уверен, гордость русской словесности! Слава его на Родине еще впереди!

Ах, министры, министры...

МЕЖДУСЛОВЬЕ

О происхождении следующей главы-статьи припомню следующие обстоятельства.

В 1985 году исполнилось 25 лет с момента основания нашего республиканского Союза композиторов, первым председателем которого в 1960 году стал Д. Д. Шостакович.

Юбилейное 25-летие секретариат планировал отметить специальным пленумом, большой конференцией и выпуском итоговой книги – сборника статей.

Получилось, по многим причинам, все не так. (Вспомните, каким был для страны 1985 год...)

Юбилей перенесли на 1986 год и в несколько «усеченной» программе. Тем не менее конференция в Москве состоялась, куда в качестве выступающего был приглашен и я. Произнеся относительно краткое слово, я вернулся в Новосибирск.

Вскоре мне позвонила домой член редколлегии сборника Тамара Сергеевна Макарова и попросила мою стенограмму дополнить и поразвить по моему усмотрению. Срок мне давался две недели. Я согласился, относительно быстро и легко переделал свое слово устное в слово написанное.

Это было в 1986 году. Сборник так и не вышел. Причин этому я точно не знаю, то ли содержание его было скудноватым, то ли лимиты-волокиты, то ли время было упущено. Тогда, повторяю, шел 1986 год, а сейчас на календаре 1989-й.

Теперь очевидно, подобную статью я написал бы иначе или вовсе не стал писать. Но как когда-то Анна Ахматова сказала об Осипе Мандельштаме: «В ту минуту он так думал», так и я полагаю, что историю и бывшие события нельзя «перешивать» в зависимости от «момента», конъюнктуры или перемены взглядов автора.

Что было, то было! Думаю, так следует жить и за эту жизнь отвечать, но отвечать в ладу со своей совестью.

Поэтому, публикуя в одиннадцатой главе свою, ненапечатанную в свое время, статью, я оставляю ее в нередактированном виде, хотя бы ради нескольких важных для меня мыслей и побуждений.

Глава одиннадцатая

Познаем самих себя...

(Полемические заметки)

Победа там, где побеждает дух.

Все остальное –

– не победа.

В. Сидоров. «Медитации»

Юбилейный повод дает много тем для размышлений. Разные мысли возбуждаются. Одни из них со знаком «плюс», другие с «минусом». Некоторые, не успев возникнуть, гаснут и исчезают; другие – стучатся в сознание подолгу и настойчиво.

Хочется откликнуться на наше общее композиторское 25-летие некоторыми такими раздумьями.

* * *

Сегодняшний творческий состав русских композиторов мне представляется многочисленным, многообразным и хорошо оснащенным. Не буду распространяться о размерах его духовного запаса, здесь легко ошибиться.

Для меня важнее то, что среди нас есть ведущая группа (пусть небольшая) подлинных лидеров. Их пока еще не называют классиками, но это необычайно одаренные, образованные, а главное – честные художники. Есть за кем идти. Это благодаря им в музыке сохранена и существует еще передовая, гуманистическая мысль. Слава Им!

Говоря об «оснащенности» современных композиторов, подразумеваю общий прогресс композиторского слуха. То, что четверть века назад казалось нам «музыкальным экстремизмом», «бесплодными экспериментами» (то есть все виды алеаторической и статистической музыки), сейчас вошло в наш слух, в нашу технику писания, как детские кубики, как азбука. Почти каждый при необходимости пользуется ими свободно и органично. А это позволило не только обогатить звуковую палитру, но и значительно расширить круг психологических интересов. Вроде бы все складывается неплохо. Но здесь мои рассуждения двоятся.

Подлинно художественных творений – единицы. Общий же, панорамный обзор музыки России настораживает, не удовлетворяет. В чем дело? Почему сотни авторов мы называем «талантливыми композиторами», «профессионалами», «мастерами», а на пленумах и фестивалях – устаем? Вместо потрясений – перегрузки...

Мой ответ неоригинален. Большая часть произведений – невыстрадана!

Согласимся, что огромное количество сочинений пишется «по договорам», «по заказам», «к случаю», и все они, несмотря на свою пристойность и даже безупречность, сразу же и навеки забываются. Это – картина внешняя. Она общеизвестна. Я же, для обдумывания, специально выделю отсюда слово «выстрадана». Поясню, какой смысл я в него вкладываю. Не зря когда-то сказал поэт: «Страданием душа поэта зреет» (Жуковский).

Во все времена Великие Художники были Великими Страдальцами. Да, да, и Моцарт – тоже! (Не забуду «Плачущего ангела» над могилой Моцарта в Вене, на кладбище Св. Марка.) Способность Страдать – свойство редчайшее и врожденное. Страдальцами рождаются так же, как рождаются Великими поэтами, художниками, артистами. При этом обязательно нужно понимать различие: горевать, унывать, гневаться и плакать может каждый; Страдать – нет! Тот, кто поймет меня поверхностно, может подумать: «По Мурову получается, что вся музыка должна быть сплошной скорбью, раз она соткана из одних страданий...»

Нет, но даже самая лучезарная, остроумная и вовсе комическая музыка становится таковой после того, как она пройдет через Великое Чистилище Страданий.

Однако, мое рассуждение рискованное, потому что оно вынуждает меня проводить грани...

И тогда тут возникает полемический вопрос: «Что есть композитор?»

По работе в консерватории знаю, как часто общемузыкальный талант мы принимаем за композиторский. Юноша прекрасно играет на фортепиано, лихо импровизирует, обладает отличным слухом и памятью, к тому же еще и пишет; да, и пишет плодовито... Что еще нужно? Чем не композитор?

Таких авторов в нашем композиторском справочнике – большинство. Но увы... Не им суждено стать летописцами; не им суждено запечатлеть лик и дух времени, не им даровано бессмертие. К ним же, бесспорно, отношу и себя. Поэтому изъясняюсь откровенно.

***

…а ты кто, который судишь другого?  Иак. 4. 12

Вот подлинный случай. Однажды, в кулуарах нашего съезда я был свидетелем разговора двух моих коллег-композиторов. Они язвительно обсуждали программы съездовских концертов: «пустословие», «старомодность», «эклектика», «безликость», – словом, не программы, а сплошной «мусор» (выражение одного из них). И это далеко не полный набор их оценок. Но я обратил внимание не на оценки (к таким разговорам мы привыкли). Пафос их диалога подчеркивался тем, что свои-то собственные сочинения (там же исполнявшиеся) они отнюдь не считали «мусором», а напротив, почитали их выдающимися...

Вот где «собака зарыта»! Самомнение!!! Самооценки!!! И тут я отчетливо понял: Ах, Сократ, Сократ! Ты сам, наверное, даже не предполагал, что своим пронзительным словом «Познай самого себя...» ты задал всему человечеству неразрешимую задачу (такую же, как «вечный двигатель» или «квадратура круга»...). На храме Артемиды ведь тоже начертаны слова: «Познай себя»! А в Евангелии от Иоанна сказано: «Если я свидетельствую сам о себе, то свидетельство мое не есть истинно».

И я подумал: ведь широко известно, что человек свой собственный голос слышит измененным; не менее известно, что, глядя в зеркало, мы видим свое изображение также недостоверным. Не потому ли всякий раз мы удивляемся и магнитным записям своего голоса, и своим фотографиям?.. Так почему же человек заносчиво думает, что сам себя-то он знает хорошо? Вот оно – величайшее заблуждение!!!

Да, Сократ понимал, что человеку дано знать много. Некоторым – очень много. Но одного человеку не было дано изначально: знать самого себя!

И тут я испытал воодушевление: вот если бы любой из нас искренне понял Сократа и Апостола Иоанна, уверовал бы! Ведь сразу же исчезли бы все амбиции, обиды, гордое самолюбие и многие, многие другие наши грехи, которые так и лезут из нас во всякий час нашей жизни и во всех делах. Ведь сказано: «ибо, кто возвышает себя, унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится» (Матф. 23, 12). И какое душевное облегчение может испытать человек от понимания...

Читатель может спросить: куда клонит автор, к какому «порядку» призывает? Ведь не может же музыка состоять из одних шедевров! Не может жить человек постоянно при температуре 39°! Не может искусство состоять из одних «вскриков»?! Не может театр состоять. из одних солистов, нужен и хор, и кордебалет?! Не предлагает ли автор оставить в справочнике Союза композиторов 10–12 выдающихся имен, а остальных «изгнать из рая»?

Хоть вопросы и вполне логичные, но нет и нет! Речь идет всего лишь о Ценностях. О значении Духовного и Выстраданного... Но не только.

Отсюда прямо вытекает тема «среднего» искусства. Полемика о нём сейчас ведется постоянно. И в кино, и в литературе, и в музыке. Поживем, увидим, к каким берегам прибьется эстетическая мысль и какое слово скажут искусствоведы. Снова процитирую академика Д. С. Лихачева: «Так называемое «среднее» искусство– не необходимость, а неизбежность, и ничего тут не поделаешь. Но его нельзя поощрять, а тем более – культивировать, с ним нужно бороться большим и подлинным искусством».

А вот другой, очень любопытный, взгляд на ту же проблему. Оценивая театральную афишу и перечисляя пьесы Б. Васильева, В. Белова, Ю. Киланова, В. Губарева, Ю. Яковлева, автор театральной рецензии пишет:

«У каждой из этих работ есть свои неоспоримые достоинства, дающие право и основание для включения в репертуар. Но собранные вместе, они предстают уже в ином качестве»... Вот оно что! Здесь, как мы видим, речь идет уже о пропорциях, чувстве меры, некоей системе.

От себя выскажу свое понимание проблемы. Наверняка спорное.

Думаю, что никакая, даже самая пошлая песнюшка, также и недозрелая симфония или вовсе конфузный спектакль, – сами по себе «духовными диверсиями» не являются. Они становятся таковыми только в процессе. А вот ситуацией должны управлять сведущие! И сколько я ни блуждаю по заколдованному кругу критериев, я неизбежно и неизменно наталкиваюсь все на ту же относительность оценок. И каждый раз все зависит от «системы отсчета», то есть точно так же, как и в теории А. Эйнштейна. Это – реальность.

* * *

Не могу обойти молчанием нашу среду обитания.

Молодцы писатели! Как они оберегают каждый кустик и каждый ручеек нашей земли. Как они раскипятились на своем съезде. И достигли уже многого.

Громко заговорили архитекторы о своей среде обитания. Города, улицы, дома, квартиры...

Четверть века убивалась живая архитектурная мысль. Известны и убийцы: стандарт, поток, индустриальность! Сейчас оголились нравственные потери. Невосполнимые. Понимание пришло поздно. Поможет ли оно? И что будет к 2000 году?

Музыка тоже создает свою «среду обитания». Живая музыкальная мысль тоже убивалась и продолжает убиваться. Убийцы те же, что и у архитектуры. Поэтому синтезаторов становится уже больше, чем скрипок и флейт. И тут и там количество переходит – уже перешло!!!– в страшное, вопиющее качество духовного оскудения! И тут и там виновник – перебор! «Перебор» в звуковой среде обитания всем нам хорошо известен. Имею в виду, в частности, пресловутые рок-жанры. Позволю себе здесь повторить сказанное в четвертой главе.

Укоренилось мнение, что рок-жанры являются особым родом современного музыкального творчества, некоей ветвью «легких», развлекательных жанров музыки.

Я же рассматриваю эту проблему с другой стороны.

Все, что сейчас именуется «молодежной музыкой», «поп-музыкой», «рок-музыкой», «диско-музыкой», не счесть им числа – на самом деле не является ни музыкой, ни музыкальным искусством, так же как дизайн не является живописью, а аэробика – балетом.

Мне могут возразить: как же так? Ведь ВИА издают музыкальные звуки и играют на музыкальных (!) инструментах, что же это, как не музыка?

Отвечу простодушно. Музыкальные эксцентрики в цирке тоже играют на музыкальных инструментах, но ведь не обременяют же ими Союз композиторов!.. В свое время были попытки взгромоздить на плечи Союза композиторов даже и ресторанные оркестры. Хорошо, что сейчас перестали ломать копья вокруг студенческого фольклора, творчества Высоцкого, Окуджавы, Визбора, Розенбаума.

Не надо. У Союза композиторов много своих собственных забот. От него ждут другого:

Поэзии живой и ясной Высоких дум и простоты.

А вот тут-то действительно есть над чем задуматься, потому что в наши дни музыка судорожно борется за своё выживание...

* * *

И воспримут это не как вину, а как беду... Ч. Айтматов «Плаха»

Досадно. То, что мы часто осознаем как нашу беду, на самом деле есть наша вина.

Поймем ли это когда-нибудь?

Возьмем хотя бы все ту же больную тему «исторических корней». Ведь занозой сидит она в сердце, а все ни с места. Сейчас только в одном Тобольске 70 памятников истории в плачевном состоянии. Многие из них – святыни. Они вопиют. Некоторые – в развале, другие отданы под склады, в третьих – учреждения общепита.

Остается предположить, что до сих пор власть предержащие не понимают, а если понимают, то только умом, а не сердцем, что человек «без роду без племени» – отначала обречен на духовное вырождение. Задумаемся: беда это или вина? Чья же? Чей кованый сапог безжалостно и разрушительно прошел по освященным местам?

И о молодежи, детях наших говорить надо. Но без осуждения. Потому что опять наткнемся на тот же неотвязный вопрос: «беда это или вина?» А если вина, то чья же?

Я не люблю произносить слово «воспитание». Потому не люблю, что казенным употреблением оно затерто до дыр; а еще потому, что теперь оно полностью утеряло свой изначальный высокий смысл.

Изначально это слово происходит от корня «питание», то есть «питать», «напитывать»! Чем же??? Поучениями и натаскиванием (именуемыми иногда образованием...)? Мероприятиями? Указаниями? Заучиванием прописных штампов? Не думаю. Очевидно, в слово «воспитание» может и должно вкладываться только одно, единственное и бесспорное значение: питание духовное! Недаром написано: «буква убивает, а дух животворит». И если мы с этим согласимся, то неизбежно зададим себе один, но беспощадный вопрос: Кто же имеет моральное право воспитывать, и какой духовной силой обладать должен Учитель, чтобы насыщать?

Из детства помню бородатого старика – пасечника. Звали его Глеб Афанасьич. Неграмотный был дед. Расписывался крестиком и знал, наверное, всего-то одну песню (других я от него не слышал). Помню, затягивал уныло:

Болят мои раны,

болят мои раны,

болят мои раны в глубоке...

Но какой породистый дух в нем клокотал. И сила – от земли. А знал он не меньше образованных, только знания его были другие, нам неведомые и теперь утерянные. Работал много и с каким-то особым усердием. Любя. Медовуху варил крепкую, но пил редко.

Почитаю его одним из своих учителей.

Но сейчас время другое и «песни другие»...

Обратим внимание на слова, наиболее обостренные в наши дни: «самокритичность», «ответственность», «спросить с самого себя», «гласность», «совесть», «правда»...

И вот, в заключение, хочу поразмыслить о нашей совести и горькой правде...

* * *

Фарсов! Фарсов! Занятной ерунды!

Двусмысленных острот! Нарядных туалетов!

...Вон глупых умников!

Хотим не думать, а смеяться...

Пустоголовые.

Из оперы С. Прокофьева «Любовь к трем апельсинам»

Однажды Бетховен запальчиво воскликнул: «Ах, уж эти любители музыкальных лакомств!»

Я воспользуюсь бетховенскими «лакомствами», чтобы провести коварную параллель.

Представим себе только на миг, что телесная пища наших детей (да и нас самих) состоит сплошь из тортов, мороженого и конфет... Ведь не только бы зубы повыпадали и печени вспухли, а и вовсе наверняка, и очень скоро, погибли бы мы физически.

А о духовной смерти думает кто-нибудь всерьез? Можно утверждать, что уже целое поколение сейчас живет на кино-литературно-музыкальных «лакомствах»!

Кто и когда вострубит и вознегодует? Кто за это ответит? Понимаем ли мы это всерьез? И какую ответственность за это несем мы, авторы? Мало об этом только бубнить. Во-первых, надо дать этому процессу глубинное и всестороннее толкование, причем такое ясное, которое было бы понятно и доступно всем: «от рабочего до министра».

А во-вторых, неотложно надо действовать! Но действовать рассудительно.

Мы сами виноваты во всех своих низменных страстях, соблазнах: и праздность, и неудержимое стяжание легких денег, и кайф, и погоня за временной популярностью, и музыкальное чванство, и рекламный зуд...

Это ли Вера?

Это ли принципы жизни?

От каких «учителей» это исходит?

Сможем ли понять?

На этих, неумолчно стучащихся вопросах и закончу свои слова...

МЕЖДУСЛОВЬЕ

И изыдут творившие добро в воскресение жизни,

а делавшие зло в воскресение осуждения.  Ин. 5, 29

Первую главу этой книги я начал недавним временем и событиями. В последующих главах мне пришлось удалиться в воспоминания, документы, дневники.

В последней, двенадцатой, главе обстоятельства понуждают меня вернуться к дням сегодняшним, сложным. Возможно, поэтому и назову я эту главу эпилогом.

Но, несколько строк, предваряющих...

* * *

Еще в 1987 году правление Сибирского Союза композиторов замыслило подготовить и провести в старейшем сибирском городе Томске свою выездную сессию. Для этого требовалось подготовить совместные с томичами концертные программы, отыскать наиболее актуальную тему для конференции, сговориться с томскими властями.

Такая сессия оказалась возможной и состоялась в ноябре 1988 года. Тему «круглого стола» определили единодушно: «Проблемы музыкальной жизни сибирских городов». Именно сибирских, потому что их мы знаем лучше, чем Астрахань, Куйбышев или Челябинск (хотя известно, что и там положение не лучше...). Пригласили в Томск представителей музыкального мира других сибирских городов, а также трех московских музыковедов: А. В. Медведева, В. А. Юзефовича и Т. Ю. Куперт.

Глава двенадцатая

Эпилог

Не стану в этой главе анализировать музыкальные программы томских вечеров и композиторских встреч. Она, эта глава, о другом. Скажу только кратко о дискуссии и своем участии в ней.

Как выявила полемика, стол оказался вовсе «не круглым», дискуссия затянулась до вечера, ее широко освещали пресса и теле- радиостудии. Выступления были напряженными, хотя иногда, не без пользы, уклонялись от основной темы.

Мне как председательствующему пришлось открывать нашу конференцию кратким словом, в котором хотелось сказать о самом наболевшем. Приведу свое недолгое выступление дословно, из стенограммы:

Дорогие товарищи!

Прежде чем передать слово для заглавного выступления на нашей конференции В. М. Калужскому, я хотел бы высказать два своих замечания. Одно – по форме, другое – по существу.

Первое. Готовясь к настоящей дискуссии, мы ничего заранее не планировали, как это бывало когда-то. У нас нет проекта резолюции, нет списка выступающих, я даже не знаю, о чем точно будет говорить В. Калужский, тему мы определили широко: «Проблемы музыкальной жизни сибирских городов». Но хотелось бы, чтобы присутствующие заинтересованно и активно сказали все, что они думают, называя вещи своими именами, в духе сегодняшней демократии и гласности.

Второе. Надеюсь, что Владимир Михайлович задаст тон и «температуру» нашим дебатам, я же хочу обострить только одну тему, которая болит во мне давно.

Каждый школьник знает, что Сибирь – не только огромное географическое понятие, но это и сокровищница несметных природных богатств. Нефть и газ, золото и алмазы, цветные и черные металлы, лес, уголь, пушнина, хлеб. Все это регулярно десятилетиями «уплывает» на запад; вначале за Уральские горы в центр России, оттуда – за границы нашего Отечества в Европу, а дальше – плывет по Атлантике еще западнее – в американские страны...

Оттуда же возвращаются эти сокровища в виде звонкой валюты, именуемой долларами. А вот эти-то «сибирские» доллары оседают где-то в московских банках, министерствах и Госплане. Мы, сибиряки, не знаем, кто делит эти «кошельки» и куда тратит. Очевидно, еще долго не будем этого знать, но предполагаю, что если бы хоть пятая часть этих богатств возвращалась в Сибирь, то, уверяю вас, в Сибири были бы лучшие театры и концертные залы, лучшие артистические силы и инструменты, учебные заведения были бы оборудованы первоклассными инструментами, аппаратурой, библиотеками и фонотеками. А наши сибирские филармонии имели бы возможность приглашать к себе на гастроли звезд мировой величины: итальянских певцов, американских скрипачей и английских пианистов; лучшие коллективы Европы тогда колесили бы не между Москвой и Ленинградом, а между Красноярском и Барнаулом.

Сегодня же все обстоит наоборот. Для примера скажу, что за Уральскими горами нет ни одного печатного станка, который бы мог печатать ноты. Эти станки есть в Москве и Ленинграде, на Украине, Кавказе и Средней Азии, а за Уралом – нет. Я недавно был в Кемерове. Там в симфоническом оркестре нет самого элементарного: колоколов, тамтама, бубенцов, челесты. Оперные спектакли в Улан-Удэ и Красноярске нередко сопровождались оркестрами с тремя-четырьмя скрипками. Я назову такие крупные сибирские города, как Чита, Иркутск, Тюмень, Кемерово, Новокузнецк, Братск, Норильск и многие другие, где нет ни одного профессионального композитора и всего несколько полупрофессиональных музыковедов-педагогов. Откуда же взяться музыкальному просвещению и образованию, музыкальному исполнительству и сочинительству?

Скажу вам откровенно, что обо всем этом я неоднократно говорил (примерно в тех же выражениях) в официальных советских и партийных учреждениях, а не далее как два месяца назад об этом же говорил одному из работников аппарата ЦК КПСС. Ну и что? Все они мило улыбаются, разводят руками и отмалчиваются. Сейчас же я говорю об этом в других, новых условиях, то есть тогда, когда наши экономисты, да и сам М. С. Горбачев проводят в жизнь идеи территориальных, региональных хозрасчетов.

Вот и сказать бы сибирякам: отдавайте государству определенные отчисления, а остальные расходуйте на нужды Сибири, выходите на международные контакты самостоятельно, покупайте, стройте, процветайте.

Один мой коллега называет существующее положение колониальной политикой государства по отношению к Сибири. Сказано круто, но правильно. Я с ним согласен. Эта колониальная политика возникла не сейчас и не десять лет назад; она уже вросла и въелась в психологию и нашу, сибиряков, и тех, кто растаскивает сибирские сокровища, оправдывая это высокими государственными интересами. Хочется надеяться, что кто-то в высших этажах власти осознает это и по справедливости изменит эти порядки.

Вот та единственная тема, о которой мне необходимо было сегодня сказать вслух и громко.

* * *

То, что я здесь сказал, – не мое открытие. Бывают идеи, которые «носятся» в воздухе и многие ими заражаются.

Например, за год до нашей томской конференции ученые из Новосибирского академгородка основали «Ассоциацию сибирских городов». Правда, мне неизвестно, на «каком трижды проклятом месте» заглохла программа «Сибирь», которая так широко рекламировалась нашими сибирскими учеными в связи со строительством БАМа.

Мне также неизвестно, когда и почему заглохло постановление секретариата Союза композиторов СССР по Сибири. Постановление это было весьма пышным и щедрым, так как конъюнктурно последовало сразу вслед за поездкой Леонида Ильича по Сибири десять лет назад.

Но зато, вернувшись из Томска, я узнал, что в Новосибирске создан Демократический Союз (примерно 70 человек), который сформулировал уже свою платформу. Она близка к тому, о чем говорил и я, но они пошли шире и дальше. В частности, они протестуют, чтобы Сибирь была «сырьевым придатком», они протестуют против засылки в Сибирь представителей преступного мира и сибирских концентрационных лагерей, наконец, они видят будущую автономию Сибири со статусом союзной республики.

Накануне нового, 1989, года писатель В. П. Астафьев дал большое интервью газете «Красноярский рабочий». Приведу из него небольшую цитату: «...написал небольшой очерк в защиту Эвенкии и вообще Сибири нашей, превращаемой в бесправную, дикими способами ограбляемую колонию». (Обратим внимание на слово «бесправную»!)

Появился яркий, аргументированный репортаж о Дальнем Востоке (на ту же тему) Владимира Цветова (в журнале № 52 «Огонек»), который пишет:

«Что же это за объединенная сила, превращающая вопреки здравому смыслу и логике Дальний Восток во вспомогательные, по существу, владения европейского центра СССР? Ведомства! Это их отраслевой подход к природным ресурсам Дальнего Востока вверг в экономический застой район, занимающий четверть территории нашей огромной страны».

Не стану пересказывать широко известную деятельность иркутянина В. Распутина, но одно место из его последнего выступления на пленуме Союза писателей (17–19 января 1989 г.) приведу:

«Нет больше у России запасной земли, каковой долгое время считалась Сибирь с половинной территорией страны.

В считанные десятилетия успели выпотрошить этого великана. Так и не согрев Сибирь ни турбинами, ни углем, ни нефтью и газом, ни вырубленными лесами, начинают взыскивать холодный, неуютный край».

А поэт Михаил Дудин свое гневное настроение от посещения Сибири выразил стихами:

Полуотравленная газом,

По нефтяным болотам – вплавь.

Куда ты рвешься? Где твой разум?

Взгляни в себя разумным глазом,

Нельзя же все богатства разом –

Чуть-чуть грядущему оставь!

Много, очень много можно было бы приплюсовать к сказанному, но и это были бы только слова...

И снова «заколдованный круг». В этом «кругу» сейчас оказалось все наше общество, вся экономика, экология, все искусство и, наконец, сам «человек-мутант»...

* * *

Я – сибиряк, пишу эту книгу в Сибири и о Сибири, поэтому вынужденно и намеренно сужаю круг своих хлопот и границы общих отечественных «трещин».

Мучительно думаю, что можно было бы предпринять конкретного в пользу (хоть малую) моего края? Ведь «Демократические союзы» и «Народные фронты» сейчас множатся во всех городах не по дням, а по часам. К ним уже вырабатывается у государственных органов иммунитет и вряд ли кто их услышит... Ведь не превращать же снова Сибирь в «край высокой культуры»!..

Полагаю все-таки, что сейчас нужен «Комитет возрождения Сибири», но при одном обязательном условии: если его декларацию подпишут: академики В. А. Коптюг и В.П. Казначеев, писатели В. П. Астафьев и В. Г. Распутин, народные артисты СССР А. М. Кац и В. Г. Егудин, председатели всех творческих союзов Сибири и все первые секретари обкомов Сибири. И довести эту декларацию до Политбюро. Другим способом из «круга-лабиринта» не выбраться. А иначе как помочь скудеющей Сибири? При этом я, безусловно, предполагаю, что цель такого Комитета не «ставить проблемы», не «задавать вопросы», не выплескивать свое раздражение на существующую картину, а давать ответы!!! Выносить обдуманные, просчитанные, реальные предложения и решения.

Для этого в таком Комитете должны быть люди высшей квалификации и морали.

И еще. Культуру не строят как дома-пятиэтажки. Культуру выращивают как Сад. А как вырастить этот Сад на отравленной, многажды обманутой, изуродованной земле? А как вырастить Сад в душах человеческих? Хватит ли садовников? Хватит ли их умения, чистых помыслов и подвижничества? Не знаю... Не знаю...