3. Польский характер

Сталинская система просуществовала в Польше с конца войны до осени 1956 года. Она не достигла целей, поставленных диктатором, но вовсе не потому, что сменившие его правители России добровольно отказались от контроля над своей империей. Они постепенно теряли этот контроль по не зависевшим от них причинам. В Польше были силы, тормозившие и затруднявшие ее советизацию.

Самой очевидной из этих сил – и единственной, сохранившей самостоятельную организацию – была католическая церковь. Польша была католической страной тысячу лет. Это наложило глубокий отпечаток на весь склад польского мироощущения. Апологеты православия обычно утверждают, что их религия глубже католической, больше связана с непосредственным религиозным переживанием, тогда как католическая более поверхностна, больше связана с внешним авторитетом, с ритуалом и механизмом церковной организации. Конечно, это неверно: здесь допускается неправомерное сравнение своего «хорошего» с чужим «плохим», причем «плохим» объявляется, естественно, то, чего своему недостает. Католическая церковь соединяет религиозную глубину с культурой и организацией, которых православию всегда не хватало. Сверх того, она всегда ревностно защищала свою независимость от любой светской власти, никогда не преклонялась перед нею, имея собственную власть в Риме. Вам может нравиться или не нравиться католическая культура и организация, но вы не можете ею пренебречь – в особенности в такой стране, как Польша, где очень долго не было своей государственности и церковь стала единственным хранителем национальной традиции. Большинство поляков отождествляет национальное чувство с религиозным, и это придает церкви особую силу. Отсюда вовсе не следует, что большинство поляков сохранило до нашего времени религиозный пыл и благочестие былых времен. Религиознее всего в Польше крестьяне, потому что в деревне в наибольшей степени сохранилась средневековая традиция семейной и общинной жизни, в которой церковные обряды были связующим началом, а священник – учителем и советчиком во всех трудных делах. Несмотря на значительное разложение этих отношений, польская деревня остается католической в своих привычках и в чувстве принадлежности к церкви, составляющем для польского крестьянина важный элемент его самопонимания. Поскольку преследование церкви производилось теми же властями и в то же время, что и коллективизация, ясно, что церковь приобрела для крестьянина особое обаяние мученичества, и судьба церкви связалась в его представлении с его собственной судьбой. Можно сказать, что крестьяне в Польше не более религиозны в своих чувствах и мыслях, чем их предки, значительно менее религиозны в своей повседневной жизни, но составляют естественным образом крестьянскую католическую партию. И понятно, почему нынешние польские власти так отчаянно сопротивлялись возникновению этой партии под именем «независимого крестьянского профсоюза».

В Польше городское мещанство испытало в XIX веке те же культурные влияния, что и в других странах Европы, и в большинстве своем стало достаточно равнодушным к религии. Но после второй мировой войны, вследствие «коллективизации» и «индустриализации», произошла массовая миграция крестьян из деревни в город, разбавившая рабочий класс крестьянским элементом. Поэтому в молодом поколении послевоенных рабочих – теперь старшем поколении – католические тенденции были достаточно сильны.

Наконец, польская интеллигенция всегда была разделена на «радикальный», как правило, безбожный, и «консервативный», как правило, католический, лагерь (в отличие от России, где вся интеллигенция была радикальной, а консервативная партия всегда была неинтеллигентной). Во время войны и после нее радикальная польская интеллигенция понесла большие потери. Католическая же интеллигенция, при всех ее жертвах, продолжала воспроизводиться, потому что в Польше никогда не исчезало традиционное религиозное воспитание.

Таким образом, католическая церковь сохранила в Польше все свое влияние. Она сохранила и свою организацию. Мы в России плохо представляем себе, что такое организованная церковь, потому что русская православная церковь унаследовала от Византии раболепие перед светской властью, со времен Петра Великого лишилась даже формальной автономии и подчинилась правительственному учреждению – Синоду. У католиков все иначе. Католическая церковь исторически сложилась как независимая иерархическая система с единым центром – папской курией в Риме, и единым главой – Папой Римским, которого пожизненно избирают высшие сановники церкви изо всех стран мира – кардиналы. В средние века и даже в новое время, до итальянской революции, существовало независимое папское государство, обширная область в Средней Италии со столицей в Риме. Лишь в 1870 году папское государство было упразднено, войдя в состав объединившейся Италии, но и после этого католическая церковь сохранила свой суверенитет над папской резиденцией, обширным Ватиканским дворцом с его окрестностями, где папские учреждения недоступны контролю светских властей. Католическая иерархия только выиграла в отношении организации и сплоченности, лишившись светских владений: священники и монахи, епископы, архиепископы и кардиналы не имеют личных интересов и личного имущества и неразрывно связаны с церковным аппаратом. Это единая армия, управляемая из Рима. Чем слабее бывало правительство какой-нибудь католической страны, тем большую роль играла в ней церковь. Между тем Польша всегда имела слабое правительство, даже во времена независимого королевства, поскольку Польша была единственной в своем роде феодальной республикой с выборным, ненаследственным королем, зависевшим от выбиравшего его дворянства, так называемой шляхты. При такой системе не было преемственности власти. Тем более не было ее в послевоенной Польше, где правительство, чуждое подавляющей части народа, держалось лишь поддержкой советского оружия. Преемственность была у католической церкви. И с церковью приходилось считаться.

Другой силой, резко враждебной сталинскому режиму, было польское крестьянство. Его, конечно, загнали в колхозы и совхозы, но это была лишь видимость коллективизации. Крестьянин больше всех связан с индивидуальным, традиционным способом производства, он никогда не забывает своего клочка земли, с которым были неразрывно связаны его предки. Должно пройти несколько поколений, чтобы прервалась эта связь с землей, как это произошло с Россией – и там, где это произошло, могут быть еще люди, занимающиеся сельским хозяйством, но крестьянина уже нет. Между тем в Польше со времени насильственной коллективизации (1948-49 гг.) до крушения сталинского режима (1956 г.) прошло всего несколько лет. Отсюда видно, что в Польше не было наших «колхозников», а были крестьяне в подлинном исторически сложившемся смысле этого слова. Мы говорили уже, как сильно было влияние в польской деревне католической церкви. Но там были и другие виды организации, возникшие в промежутке между войнами. В первые годы после восстановления независимой Польши (1918 г.) она была парламентской республикой, где могли легально существовать партии и общественные организации. Даже после военного переворота, когда к власти пришли диктатор Пилсудский и его «полковники», все же осталось достаточно места для некоммунистических организаций, поскольку режим должен был маневрировать, нуждаясь в поддержке и нейтралитете общественных сил. В польской деревне укрепилась Крестьянская партия, имевшая представительство в не особенно влиятельном, но сохранившем свою формальную роль польском парламенте – Сейме. Далее, в польской деревне еще раньше утвердились различные виды взаимопомощи и кооперации. Этого не было, конечно, в части Польши, принадлежавшей России, но были и другие части, под властью Австрии и Германии, где кооперация, а также культурная и даже политическая организация крестьянства не были запрещены. Несколько поколений польской интеллигенции шли «в народ», чтобы помочь крестьянам преодолеть вековую темноту, развить их инициативу в борьбе с бедностью и бесправием. Об этих польских народниках рассказал классик польской литературы Жеромский. У нас в России народники были вытеснены так называемой «революционной демократией». Это была часть интеллигенции, возлагавшая надежды на быстрые насильственные формы политического переустройства – революцию и террор. С психологической стороны – это верно в отношении большинства, если и не всех представителей радикальной интеллигенции – революционное движение было движением нетерпеливых. У народников, напротив, было терпение. Они не верили в быстрые, управляемые сверху перемены, в искусственные, насаждаемые властью или внешним попечительством формы объединения крестьян. Они верили в «органическую» работу, в медленное развитие сельских объединений, в котором лишь первоначальные стимулы и вспомогательные средства могут прийти извне, из города, а в дальнейшем все движение должно перейти в руки крестьян, стать добровольным, демократическим процессом общественного самоуправления и самовоспитания. В нынешней атмосфере неверия и цинизма эти надежды могут показаться наивными. Но для нашего рассказа важно не то, верит ли им читатель; важно, что «органической» работе в деревне отдали свою жизнь поколения польских интеллигентов – учителей, врачей, агрономов. И работа их не прошла бесследно. Польскому крестьянству были привиты некоторые навыки кооперативной и социальной организации. И когда прежние «органические» виды крестьянского объединения и самоуправления были заменены фиктивными, бюрократическими, вроде наших сельсоветов, колхозов или комсомола, польские крестьяне могли оценить, чего они лишились: у них был уже некоторый опыт общественной жизни. Конечно, мы очень далеки от какой-либо идеализации польского крестьянства. Оно не лучше и не хуже, чем может быть по своей истории и условиям своего существования. Зародыши общественной жизни, воспитанные в польской деревне жертвенной работой интеллигенции и лучших людей крестьянской среды, часто теряются на фоне худших крестьянских традиций – узкого собственнического подхода, инертного отношения ко всем переменам и просто темноты, невежества и культурной отсталости, с которыми не справились ни народники-энтузиасты, ни тем более герои коллективизации. Церковное влияние тоже неоднозначно. Оно сохраняет, конечно, в польской деревне остатки честности и моральной ответственности, поддерживает семью, трудолюбие и любовь к земле. Но, с другой стороны, церковная опека не дает крестьянину стать независимой личностью, выделиться из общины и превратиться в самостоятельного человека. Церковь не является формой объединения самостоятельных людей: пастыри предполагают стадо.

Решающей силой, определившей весь ход событий в Польше и непосредственно вызвавшей падение сталинского режима в Польше, был польский рабочий класс. Важно отдать себе отчет в том, насколько и чем этот рабочий класс отличается от рабочего населения нынешней России. Прежде всего, у польских рабочих не столь долгий опыт рабства и страха. Вот несложный хронологический расчет, объясняющий, в чем тут дело. Представим себе польского рабочего, которому в 1939 году – в год порабощения Польши, германской и советской оккупации – было 25 лет. Этот рабочий вырос в условиях относительной профессиональной (и даже политической) свободы. Несмотря на режим «санации» («оздоровления», как демагогически называла свою власть военная клика), в довоенной Польше существовали профсоюзы и политические партии, легальные и нелегальные, в зависимости от их направления и методов действия. Весьма вероятно, что наш молодой рабочий был связан с одной из профессиональных организаций на своем предприятии и, во всяком случае, хорошо знал, что он не беззащитен перед своим работодателем, что у него есть испытанное оружие для защиты своих интересов – забастовка. Он не только слышал об этом, но, возможно, участвовал в забастовках. Таким образом, у него был некоторый опыт организации и добровольной дисциплины. Да и вообще у него был опыт жизни относительно свободной, когда высказанное мнение не обязательно приводит в тюрьму и сопротивление угнетению и унижению не обязательно наказывается смертью. Как бы ни была узка гражданская свобода в довоенной Польше, по сравнению с послевоенной в ней было много свободы! Затем наступают годы войны и террора, когда наш молодой рабочий, сцепив зубы, выносит все, что ему пришлось вынести, и работает, чтобы жить. В 1956 году, в момент познанского мятежа, ему 42 года. Таким образом, самое ядро польского рабочего класса, поднявшегося против сталинского режима, самая зрелая, квалифицированная и энергичная часть его состояла из людей, имевших личный и коллективный опыт более свободной жизни и борьбы за свои права. События в Познани приводят к падению режима сталинских марионеток. При Гомулке жизнь становится свободнее – за мысли и слова не сажают. Правда, рабочих удается надуть патриотической фразеологией, Гомулка распускает колхозы, замедляет темп «индустриализации», и жизнь становится более сносной. Но неизбежные законы «социализма» заводят польское общество в тупик. В 1968 году на этот политический и моральный тупик бурно реагируют самые чуткие элементы народа – творческая интеллигенция и студенческая молодежь. Рабочий класс не поддерживает их, даже поддается демагогическим трюкам Гомулки. Увы, он более чувствителен к «базису», чем к «надстройке»! Но вот перед новым 1971 годом «базис» социалистического общества преподносит полякам рождественский подарок – общее повышение цен. И тогда происходит мятеж на Побережье – в Гданьске, Щецине и Гдыне. Гомулка приказывает стрелять в рабочих. Войска госбезопасности стреляют, но оказывается, что на армию нельзя положиться. Гомулка теряет власть. Приходит Герек – снова с покаянием, снова с «обновлением». Но уже в 1976 году происходит мятеж «в Радоме», а в действительности – демонстрации рабочих по всей Польше против объявленного Гереком повышения цен. В Радоме были самые бурные события – взяли штурмом ненавистные отделения милиции и партийные учреждения. Герек удержался, отменив повышение. Он попытался повысить цены на мясо в 1980 году, и это кончилось революцией. Итак, 1956, 1968, 1970, 1976, 1980! Польский рабочий имеет возможность передать свой опыт, свои чувства младшему поколению. А это младшее поколение растет при Гомулке и Гереке, не всегда в сытости, но уже без прежнего страха. Это поколение, выросшее при беспосадочном социализме. Не сажают за разговоры, не глушат радио, свободно ездят за границу. Таким образом, бытие польского рабочего определяет его сознание.

(Здесь уместно грустное сравнение. Русскому рабочему, которому в 1917 году было 25 лет, сейчас было бы 88. Его уже нет в живых. Потомство его выросло в безмолвии и страхе. Поэтому мы не можем рассчитывать на успех, следуя польским образцам. Все же многому можно у поляков поучиться.)

Наконец, надо представить себе польскую интеллигенцию. Она тоже очень мешала установлению и укреплению сталинского режима. Мы уже упоминали об особом виде интеллигенции, не имевшем аналога в истории России, – о католической интеллигенции, для которой пришлось даже создать особую псевдопартию – Стронництво Демократычне. Была речь и о польских народниках, похожих на русских народников умеренного направления – земских деятелей, сельских учителей и врачей. Однако большая часть польской интеллигенции была настроена радикально и примыкала к одной из существовавших в довоенной Польше политических партий. Были и правые, националисты и консерваторы, хотя по-русски их интеллигентами и не назовешь. Эта часть польской интеллигенции в значительном большинстве погибла во время войны и обеих оккупаций или оказалась в эмиграции. Демократически настроенная интеллигенция держалась левой ориентации. Если не считать коммунистического меньшинства, судьба которого уже описана выше, польские интеллигенты были в основном либералы и социалисты. Главное отличие польской радикальной интеллигенции от русской – ее психологическая установка. Русский интеллигент не ценил свою индивидуальность. Если он был малокультурен, слишком близок к своим крестьянским или мещанским предкам, к семье священника и духовной семинарии, откуда он вышел, он присоединялся обычно к какому-нибудь сложившемуся общественному направлению, слепо разделяя его программные догмы, вкладывая в коллективную деятельность свою наивную, невыработанную личность. Если же русский интеллигент обладал более развитой личностью, то он часто считал себя обязанным принести ее в жертву принятой доктрине. Итак, русский радикальный интеллигент был по преимуществу коллективист. По сравнению с ним польский радикальный интеллигент всегда был индивидуалистом. Здесь сказалось, безусловно, шляхетская традиция. Шляхта в Польше была весьма многочисленна – несколько сот тысяч – и в подавляющем большинстве бедна. Только она и пользовалась в польском королевстве гражданскими правами, была «политической нацией». Крестьяне и ремесленники не участвовали в политической жизни, рассматривались как «быдло», нечто вроде рабочего скота. И очень слабо было в Польше «третье сословие», буржуазия. Для решения государственных дел – например, для выбора короля или объявления войны – созывался Сейм, собрание представителей шляхты. Съезжалась многочисленная толпа, от всесильных магнатов до полунищих и безземельных, едва способных прилично одеться. И было на польских сеймах право вето: его мог наложить любой шляхтич, выкрикнув традиционный запрет: «Не позвáлям!» («Не разрешаю!»). При несогласии сеймы делились на враждующие части – «конфедерации», и спор завершался гражданской войной. Такая конституция не содействовала прочности польского государства. Она привела его к гибели. Но чувство независимости, готовность постоять силой оружия за свое мнение всегда были неотъемлемыми чертами польской шляхты. Русское дворянство, в основном служилое, этими чертами не отличалось, да и родовое дворянство не выбирало царей, а гнуло перед ними спину. Шляхта с ее глубоко укоренившимся, даже болезненным чувством чести, с ее воинственными воспоминаниями и неистовым патриотизмом была одним из главных источников польской культуры и польской интеллигенции, наложила на нее свой отпечаток. Нынешние польские интеллигенты, сохранившие эту традицию, понимают ее слабые стороны. Они стараются действовать обдуманно и рационально, обуздывают свои увлечения, всю романтическую сторону своей натуры; они пытаются подражать буржуазной деловитости своих западных коллег. Во многом они преуспели. В нынешней трудной ситуации польские интеллигенты проявляют трезвый расчет, разумный политический подход. Они знают, что политика – «искусство возможного». Но в основе своей это все та же польская интеллигенция, с ее жгучей ненавистью к унижению. Ни репрессии сталинского режима, ни воровская система Гомулки и Герека не сломили польского интеллигента. При первой возможности дух его распрямляется, как пружина, он стряхивает с себя свои оковы. Эти свойства уцелели не только в польской интеллигенции, они сохранились и во всей массе польского народа. Как бы ни развивались дальше польские события, Польша дала нам великий урок.

Мы описали главные черты польского общества, сделавшие его столь неподходящей почвой для сталинского режима. Общественными силами, враждебными этому режиму и сопротивлявшимися ему, сознательно или бессознательно, были католическая церковь, крестьянство, рабочий класс и интеллигенция. Психологическая установка в Польше всегда была иная, чем у нас. Там лишь небольшое меньшинство населения объясняет трудности жизни «отдельными недостатками» в работе системы. Большая часть населения сознательно отвергает всю систему в целом, не ждет от нее ничего хорошего, понимает возможность другой системы – той, которую у нас называют «капитализмом», а на Западе – «системой частной инициативы». Это не обязательно означает, что польский народ хочет восстановления довоенной системы власти или ей подобной. Он вряд ли задумывается так глубоко, а просто хочет иметь экономическую систему, которая «работает», обеспечивает элементарные условия существования. «Социалистическая» система очевидным образом «не работает», не эффективна и расточительна. Для простого человека этот вопрос предшествует всякой философии и идеологии. (Для марксиста – тоже, если он понимает свою доктрину.) Итак, поляки не были и не являются народом мыслителей и борцов, не изобрели и не знают никакой новой философии для человека. Они попросту хотят жить.

Партийные и государственные кадры не составляют в этом отношении исключения. Они хотят, конечно, жить за счет чужого труда, но прежде всего они хотят жить. По этой причине они тоже не вполне поддерживали и даже кое в чем саботировали сталинский режим в Польше, к которому мы сейчас вернемся. Дело в том, что при таком режиме ни один человек не мог быть уверен не только в своей должности, но и в своем существовании. Призрачные сцепления идей в голове диктатора приводят к периодическим судорогам террора, охватывающим всю страну. В этих сюрреалистических условиях сколь угодно важный чинуша, наслаждающийся весь день отведенной ему властью и воровскими привилегиями, по ночам ждет стука в дверь, означающего его «физическую ликвидацию». Аппарат хочет спокойно переваривать свою добычу. Энтузиасты ушли в лагеря, сделав свое дело, и на всех местах остались люди вроде Берута, желавшие прежде всего остаться в живых. Поэтому они пассивно сопротивлялись непрерывному потоку безумной деятельности, исходившему из Москвы. Так было везде, даже в самой Москве. Конечно, страшно было не выполнить указания, но страшно было и выполнить их. Лучше всего было делать вид, что указания выполняются, и тем временем «спускать на тормозах». В Польше, как и у нас, были «процессы», приговоры и расстрелы. Но вот очень долго Берут не «судил» Гомулку, держал его в тюрьме, но не «судил», и на неоднократные напоминания из Москвы врал, будто Гомулка болен, при смерти... Почему это? Никак нельзя поверить, чтобы человек вроде Берута хотел спасти Гомулку с риском для себя; скорее всего он хотел спасти себя с риском для кого угодно. Зная повадки Сталина, можно предполагать, что на «процессе» Гомулки «выяснились» бы «улики» против других, кто работал с Гомулкой, подписывал с ним документы и т. д.Естественно, Берут и его коллеги тормозили вращение мясорубки, потому что не хотели в нее попасть. Гомулке повезло: Сталин умер, и он остался жив. На следующем этапе эволюции режима пришлось воспользоваться бывшими узниками, престиж которых состоял в том, что их держали в тюрьме и пытали их товарищи по партии. Так появились Гомулка, Кадар и Гусак.

Это лишь наиболее яркий пример того процесса «торможения», который возникает в сложившемся аппарате и имеет целью самосохранение этого аппарата. Здесь нет ничего специфического для Польши, так же обстояло дело и у нас. Без этого явления нельзя понять обстоятельства последних лет жизни Сталина и его смерти. Разница была в том, что Сталин встретился, по существу, с одним только сопротивлением аппарата. Народ был доведен до повиновения, не оставлявшего желать лучшего, и мечта диктатора разбилась о кибернетический запрет, не дозволявший желательную ему систему власти, – сопротивление аппарата было попросту законом природы. Тираны всех времен разбивались об этот закон – увы, натворив перед этим много дел.

В Польше было, сверх того, сопротивление народа. Едва наметилось после смерти Сталина ослабление террора, как пружина начала распрямляться. По-видимому, первой усилила сопротивление церковь, лучше всех осведомленная и организованная сила. Примечательно, что примас польской церкви кардинал Вышиньский был арестован в сентябре 1953 г., через полгода после смерти Сталина. Напряжение в стране нарастало, и даже внутри партийного аппарата чувствовалось приближение катастрофы. В июне 1956 г. восстали рабочие Познани. Гнев их был направлен в особенности против сотрудников госбезопасности, и теперь вызывающих в Польше сильные чувства. Их избивали, а некоторые были убиты. Мятеж был подавлен, войска стреляли в рабочих. 75 человек были убиты, ранено свыше 500. Но в аппарате чувствовали, что это лишь начало неизбежного процесса, который силой задержать нельзя. Прямая поддержка Москвы могла бы ускорить общий взрыв, а в этом польские аппаратчики уже тогда не были заинтересованы. Если восстание будет подавлено оккупационными войсками, то русские, конечно, перестроят весь аппарат, и от уже сложившейся системы мало что останется, а деятели этой системы смогут поразмыслить о своих ошибках в камерах МГБ под Москвой. Бесцеремонность, с которой Москва устраняет отслужившие свой срок орудия, позволяет понять очень осторожное отношение польского руководства к перспективе «братской помощи» с Востока – и прежде, и теперь.

Давление снизу привело к перестройке аппарата. Гомулка был освобожден из тюрьмы и восстановлен в должности первого секретаря. «Мученик» сталинского режима должен был провести «обновление» партии и государства, сохранив по возможности структуру власти и привилегии партийных бюрократов. Поскольку утвердивший это пленум ЦК произошел в октябре 1956 года, первое польское «обновление» стало называться «польским октябрем».

Страница 4 из 13 Все страницы