5. Механизм разорения

Биография Герека началась необычно для партийного чиновника: он был вначале рабочим; более того, он вырос во Франции, знал французский язык, понимал европейские нравы и среди коммунистических деятелей мог сойти за джентльмена. Одной из особенностей перенаселенной и нищей Польши была массовая эмиграция. Польские крестьяне спасались от голода, и различные благотворительные общества облегчали им отъезд. Так создалась «Полония»: это латинизированное название Польши означает польскую эмиграцию, насчитывающую теперь около десяти миллионов. Поляки направлялись больше всего в Соединенные Штаты, а из европейских стран – во Францию, связанную с Польшей традиционной дружбой. За границей они брались за самую черную работу, поскольку это были преимущественно крестьяне без квалификации. Во Франции поляки становились главным образом шахтерами лотарингского угольного бассейна; уже и в то время, с конца прошлого и начала нынешнего века, европейские рабочие уступали нищим эмигрантам с Востока тяжелые и грязные работы, особенно под землей. Герек был шахтером во Франции и приехал в Польшу после второй мировой войны. К полякам, приехавшим с Запада, в послевоенной Польше относились подозрительно. По-видимому, Герек был очень ловким человеком; он не стал больше работать под землей, а устроился в партийном аппарате и продвигался по службе столь успешно, что, как мы видели, производил вместе с Циранкевичем официальное расследование после познанского расстрела. Циранкевич остался при Гомулке председателем Совета Министров, а Герек был членом Политбюро; ясно, что оба они принадлежали к числу деятелей, сделавших выводы из познанских событий и поддержавших «польский октябрь». Герек был первым секретарем в Катовицах, т. е. главным начальником Силезского угольного бассейна, от которого зависела вся польская энергетика. В качестве бывшего шахтера он искал, разумеется, популярности, и в партийных кругах полагали, что он был у себя в Катовицах популярен. С шахтерами в Польше всегда была особая проблема. Чтобы удержать людей на этой тяжелой работе, им создавали всякие льготы и привилегии, давали относительно высокую зарплату. Как мы увидим дальше, это была бесстыдная политика эксплуатации, понуждавшая шахтеров отдавать за эти подачки свое здоровье. Во всяком случае, Герек справлялся со своей задачей, как-то удерживал силезских шахтеров в спокойном состоянии, и потому в партийных кругах его считали ловким человеком. Что касается шахтеров, то я думаю, что они и тогда уже имели о таких людях собственное мнение.

Герек провозгласил второе «обновление». Было признано, что «польский октябрь» не оправдал возложенных на него надежд, что партия снова впала в бюрократические извращения, опять оторвалась от рабочего класса, потеряла доверие народа. Это второе покаяние партии уже не вызывало никакого сочувствия. Если в октябре 1956 года в Гомулку поверили многие, в том числе бывшие коммунисты-подпольщики, интеллигенты старого склада, даже иностранцы, искавшие в Польше того, что чехи потом назвали «социализмом с человеческим лицом», если Гомулке удалось временно успокоить польских крестьян, отдав им землю, и на какое-то время обмануть польских рабочих, посулив им заводское самоуправление, то демагогия Герека производила с самого начала жалкое впечатление. Даже в польских газетах это второе «обновление» выглядело неловким маскарадом. Чувствовалось, что сами журналисты, подрядившиеся служить Гереку, решительно ни во что не верят; это были те же люди, которые служили своим пером Гомулке и окончательно изолгались, обслуживая его пропаганду на всех стадиях ее разложения. Они едва связывали концы с концами в своих статьях; было в этих статьях что-то вымученное и надрывное, вроде заклинаний отъявленного алкоголика, что он никогда больше не возьмет в рот спиртного. Эта болтовня никого уже не могла обмануть: аппарат оставался на месте, и весь смысл происходящего был в том, чтобы партийные воры могли по-прежнему безнаказанно красть. В 1971 году в Польше ни у кого больше не было иллюзий. Поэтому Герек не слишком полагался на свою пропаганду, а искал выхода из экономического тупика. Некоторый временный выход он нашел; ему могло казаться, впрочем, что он нашел радикальное лечение для своего режима. Вероятно, биография Герека содействовала этому выбору, поскольку он вырос на Западе и не так боялся соблазнов «капитализма», как наши московские старцы.

На первый взгляд план Герека мог показаться разумным. Он видел, что Польша со всей своей послевоенной индустриализацией, превратилась в техническое захолустье, что качество польских изделий и самый ассортимент их не позволяет Польше выйти на мировой рынок, а это не дает ей использовать единственное ее богатство – дешевую рабочую силу. На глазах у всего мира Испания пережила в шестидесятых годах «экономическое чудо»: эта страна, столь же бедная, как Польша, источниками сырья, с такой же неблагодарной землей, сумела создать современную промышленность и повысить свой жизненный уровень благодаря тому, что испанские рабочие и стремившиеся в города крестьяне привыкли довольствоваться немногим и готовы были трудиться за небольшую долю того, что получали их собратья в более развитых странах. И они не могли потребовать слишком много, потому что полиция Франко опекала их не хуже польской «безпеки». Почему бы не устроить польское экономическое чудо? Польские рабочие тоже получат от него какие-то выгоды, обзаведутся малолитражными машинами и оденут своих жен в модные тряпки, и все равно они останутся дешевой рабочей силой, – в этом весь фокус!

Чтобы правильно оценить план Герека, надо понять производственную систему, сложившуюся в Польше после войны, и отношение этой системы к современному мировому рынку. Как мы уже знаем, в Польше была проведена «индустриализация» по советскому образцу. Такая же индустриализация была у нас в тридцатые годы, она очень дорого стоила нашей стране, и полезно напомнить, к каким результатам она привела. По принятым тогда сталинским догмам создавалась преимущественно тяжелая индустрия, главной целью которой было производство машин. Должно было быть как можно больше тяжелой промышленности, а о легкой думали очень мало; иначе говоря, промышленный процесс не был направлен на удовлетворение человеческих потребностей, а рассматривался как самоцель. Иностранцы впоследствии назвали эту экономическую систему «производством без потребления». Важнейшими «плановыми показателями» были количество выплавленной стали, число сделанных подшипников, тракторов и автомобилей. При этом никого не беспокоило, что сталь расходовалась впустую, подшипники не нужны были для изготовляемых машин, а тракторы и автомобили ржавели в снегу, потому что для них никто не запланировал построить сарай. Важно было лишь количество, число и проценты. Это называлось «плановым хозяйством» и противопоставлялось капитализму с его «анархией производства». Согласованность производства должна достигаться в такой системе необычайной тщательностью планирования; но она никогда не достигается, если нет обратного воздействия потребления на производство, то есть свободного рынка. На нынешнем кибернетическом языке это называется «системой без обратных связей». Все это началось в годы первых «пятилеток» и продолжается по сей день.

Тяжелая промышленность была создана ценой чудовищных жертв и лишений. Были построены тракторные, автомобильные, станкостроительные заводы. Оборудование этих заводов поставили и смонтировали иностранные фирмы – главным образом американцы. Наша официальная история предпочитает об этом не вспоминать, приписывая все это отечественной технической мысли. По тем временам это были неплохие заводы, но уже при самой постройке они успели устареть, а технология их эксплуатации никогда не отвечала принятым на Западе нормам. Затем уже некогда и не на что было всю эту технику обновлять: невозможно было выжать из населения еще больше валюты, и вскоре началась война. Польская индустриализация равнялась на «передовую технику страны социализма», которая была в действительности музеем американского старья. Это старье и должны были воспроизводить польские инженеры, многие из которых были квалифицированные специалисты, понимавшие, что происходит.

Если исключить военное производство, в конечном счете из этой системы должны были выйти товары, и кто-то должен был эти товары покупать. Польша давно уже стала промышленной страной, вынужденной вывозить свои изделия, чтобы ввозить продовольствие и сырье. Единственным рынком для польских товаров мог быть восточный рынок, главным образом, советский; на мировом рынке польские изделия не выдерживали конкуренции по той же причине, что и наши.

Дело в том, что мировой рынок представляет собой в наше время необычайно сложную систему, с точнейшей специализацией и обязательной международной кооперацией. В прошлом веке и еще в начале нынешнего почти все производимое в данной стране могло быть сделано из составных частей, сделанных в ней же; ввозились только некоторые виды минерального сырья. В наше время так работать нельзя. Весь мировой рынок представляет теперь единое хозяйство, в котором каждый материал, каждая машина, нередко отдельная деталь вырабатывается в определенных местах, определенными предприятиями, специализирующимися на этих предметах. Их огромный технический опыт, накопленный десятилетиями, их капиталовложения, их часто уникальное оборудование позволяют им делать тот или иной предмет лучше, быстрее и дешевле, чем где-либо в другом месте. Воспроизвести или заменить все это оказывается очень дорого, а в ограниченное время просто невозможно. Поэтому всякий, кто хочет построить завод, изготовить машину или наладить производство какого-нибудь потребительского товара, должен знать, где выгоднее всего купить нужные для этого изделия. Сплошь и рядом желательный производитель находится в другой стране; приходится покупать множество всяких вещей за границей. Все решает экономический расчет. Кто не следует этому расчету и пытается сделать все собственными средствами из собственных материалов, у того качество товаров будет ниже, а затраты на их производство – выше. Но такие товары не смогут выдержать конкуренцию на мировом рынке, где спрос всегда вызывает обильное предложение. Впрочем, замкнутое народное хозяйство (автаркия) теперь невозможно уже из-за недостатка сырьевых ресурсов. Одна Россия обладает всеми видами возможного сырья, другие страны вынуждены импортировать, чтобы производить. Но и при самых богатых недрах автаркия ведет в тупик. Страна с замкнутой системой производства или включенная в систему нескольких стран, но изолированная от мирового рынка, вскоре превращается в музей устаревшей техники, и отсталость ее неизбежно растет. Она производит плохие и дорогостоящие товары, которые приходится защищать от конкуренции с помощью таможенных запретов или государственной монополии внешней торговли. И, конечно, без коренной реорганизации своей промышленной системы такая страна не может выйти на мировой рынок. Но такая реорганизация требует больших капиталовложений, а необходимую для этого валюту можно выручить лишь на мировом рынке, продавая свои товары. Таким образом, автаркия заводит экономику страны в заколдованный круг.

Мы просим у читателя извинения за эти избитые истины, вероятно, известные ему по опыту нашей собственной страны. Некоторые истины столь важны, что их следует повторять, не спрашивая, насколько они известны. Согласно пословице, повторенье – мать ученья, и как раз в экономике самым очевидным образом расплачиваются те, кто не хочет учиться.

Что же делать, если нет денег на капиталовложения? Можно попытаться их занять. По этому пути и пошел Герек. Впрочем, он был не так уж оригинален. Влезли в долги и другие «страны социализма» – Венгрия, Румыния, ГДР. К тому же средству хотел прибегнуть и Брежнев – в то же время, в начале семидесятых годов; план его был скромнее плана Герека, но в том же роде, и главным содержанием его были займы. Брежнев выпрашивал займы в Америке, в Японии, в ФРГ, но ему почти ничего не дали. А Герек получил крупные займы, смог развернуть свой план и довел его до логического завершения.

На занятые деньги Герек хотел модернизировать польскую промышленность, купив на Западе новейшие машины и технологические разработки. Он ориентировал страну на трудоемкие, тонкие виды производства, требующие больших затрат квалифицированной рабочей силы, но небольшого количества сырья. Так всегда поступали страны с плотным населением и бедными ресурсами, а Польша была как раз такая страна. Польша должна была изготовлять сложные машины и приборы, электронное оборудование, все самое современное, производить все это современными методами в массовых масштабах – словом, подражать уже не испанцам, а японцам, которые и приводились полякам в пример, как образец трудолюбия, бережливости и практического смысла. Предполагалось, что поляки должны будут при этом довольствоваться, подобно японцам, скромным доходом, так что современные изделия будут дешевы и пойдут на мировой рынок, принося Польше валюту. Тогда можно будет и расплатиться с долгами, а пока, во время реконструкции, на занятые деньги можно и кормиться. Это значит призанять немножко из будущего богатства, а раз это богатство неизбежно придет – стоит ли экономить на мелочах!

Может показаться странным, что Гереку дали деньги на эту авантюру. Но он получил немалые деньги, 27 миллиардов долларов, что в расчете на душу населения представляет тяжкое бремя. Герек занял столько денег на Западе, что трудно представить себе, когда Польша сумеет выплатить свои долги. Возникает вопрос: почему Гереку удалось получить так много денег? Почему ему верили в долг?

Чтобы понять это, нам придется снова припомнить несколько избитых истин, на этот раз касающихся кредита.

Кредитор не делает одолжения своему клиенту, он вкладывает деньги с целью извлечения дохода. Это значит, что он получает с должника проценты, которые тот обязуется выплачивать в установленные сроки. Но это обычно не единственная и даже не главная цель кредита. Ростовщический кредит – торговля деньгами безотносительно к тому, на что они пойдут, – в наше время очень редок, и это совсем не тот вид кредита, который нас теперь интересует. В наше время обычно запрашивают кредит для определенной цели, для оплаты каких-нибудь закупок или проведения какого-нибудь проекта. Кредит предоставляет учреждение, заинтересованное в этих закупках или в этом проекте. Иногда это бывает фирма, желающая сбыть свою продукцию: она поставляет свои товары в долг, в обмен на обязательство выплатить этот долг в определенный срок, иногда через много лет; тем временем покупатель выплачивает фирме проценты, так что в итоге товар обходится ему дороже, чем в случае покупки за наличные. Ясно, что фирма заинтересована в таком повышении стоимости товара: возвращения долга приходится ждать, но это не беспокоит фирму, поскольку тем временем поступают платежи по другим кредитам, предоставленным много лет назад. Таким образом расширяется круг покупателей: наряду с «предусмотрительным» покупателем, накопившим нужные деньги и оплачивающим наличными, появляется «перспективный» покупатель, не имеющий пока наличных, но рассчитывающий их заработать за время контракта. В этом смысле надо понимать крылатую фразу «кредит – двигатель торговли». Впрочем, предоставление кредита непосредственно фирмой, заинтересованной в сбыте своей продукции, – не очень распространенный случай в наше время. Теперь кредиты на покупку какого-нибудь товара предоставляет обычно банк, связанный с фирмой, выпускающей этот товар. Деловые отношения между банком и фирмой, которую он финансирует, доставляют банку не только проценты, поступающие от должника, но и другие выгоды, происходящие от расширения или поддержания производства. Наконец, существует еще государственный кредит, предоставляемый правительством той или иной страны через контролируемые им банки. Государственный кредит тоже дается под проценты, но эти проценты обычно меньше, чем в случае частного кредита, и цели его не столь прямолинейны. Он может, например, ставить себе целью стимулирование какой-нибудь отрасли промышленности своей страны или общее оживление деловой обстановки (конъюнктуры). В таких случаях кредит предоставляется для закупки изделий определенной фирмы или же вообще товаров своей страны. Это не значит, что государство получает за это от промышленности какое-то вознаграждение: стабилизация экономики часто является одной из главных целей внутренней политики. В других случаях государственный кредит преследует внешнеполитические цели и предназначается для стабилизации или развития экономики чужой страны или для неэкономических целей.

Ясно, что предоставление кредита, в особенности иностранному клиенту, требует гарантий. Если речь идет о фирме или учреждении в той же стране, то, очевидно, кредит может быть предоставлен в сумме, не превосходящей стоимости всего имущества клиента, с учетом всех его возможных обязательств. В случае неплатежеспособности клиента – неуплаты процентов или основной массы долга в установленные договором сроки – кредитор обращается в суд, который налагает арест на имущество клиента и, в случае надобности, распоряжается о продаже этого имущества с аукциона: вырученные деньги идут на покрытие долга. Неплатежеспособный клиент называется банкротом. Дела о банкротстве по закону подлежат публикации, так что фирма, не выполнившая своих обязательств, сразу же теряет всякий кредит, в соответствии с первоначальным смыслом этого слова («доверие»); обычно она прекращает на этом свое существование. Лица, виновные в умышленном банкротстве, подлежат уголовной ответственности. Таким образом, гарантией кредита служит имущество клиента.

Сложнее обстоит дело в случае иностранных кредитов. Если клиентом является фирма или учреждение, то, в принципе, долги могут быть взысканы через суд той страны, в которой действует эта фирма или учреждение, но для этого нужны юридические условия, создаваемые с помощью государственных договоров. Вопрос о гарантиях особенно осложняется, когда клиентом оказывается иностранное государство. Поскольку нас интересуют так называемые «социалистические» страны, где вся промышленная деятельность, финансы и внешняя торговля составляют государственную монополию, мы дальше рассматриваем именно этот случай. Возникает вопрос: каким образом можно взыскать долги с иностранного государства, когда оно отказывается платить? Легко понять, что это почти невозможно; во всяком случае, нельзя добиться уплаты долгов мирными средствами, войну же в качестве средства урегулирования платежей можно в наше время не принимать в расчет. Конечно, «государственное банкротство» представляет собой редкое явление в новой истории; в Европе когда-то бывали короли, отказывавшиеся платить долги, но это было очень давно. В XIX веке оказались банкротами Турция и Египет, монархии средневекового типа, попавшие в долговую зависимость к европейским кредиторам. Поскольку эти кредиторы имели решительное военное превосходство над должниками, они навязали им международную финансовую опеку.

Первым примером государственного банкротства в двадцатом веке была советская Россия. Как известно, советское правительство отказалось платить «царские долги», объяснив это идеологическими мотивами. Но международное право всегда связывало долг не с физическим, а с юридическим лицом должника: люди смертны, правительства не вечны, и тот, кто наследует имущество должника, тем самым наследует долг. Легко понять, что в противном случае вообще нельзя было бы вести дела. Поэтому и кредиторы России – государственные и частные банки – настаивали на преемственности русского долга, полагая, что советское правительство, унаследовавшее имущество царского правительства и вдобавок имущество всех частных предприятий, обязано уплатить то, что им причиталось. Банкиры нечувствительны к идеологии, они должны удовлетворить акционеров, доверивших им свои деньги. Октябрьская революция разорила не столько банкиров, сколько мелких держателей акций, особенно французских рантье, вложивших в русские займы свои сбережения. Финансовое банкротство советской России оставило тяжелый отпечаток на истории ее международных отношений. Оно задержало ее дипломатическое признание (в случае США – до 1933 года) и, главное, лишило ее кредита. Практически все заказы на оборудование приходилось оплачивать наличной валютой. Ценой первых «пятилеток» была жизнь людей, из которых выжималась эта валюта, главным образом, голодающих крестьян, у которых насильственно изымались продукты для «демпинга» – продажи по любой цене на мировом рынке. Ужасы коллективизации имели, таким образом, экономическую причину: непосильные расходы на «индустриализацию» при невозможности получить кредит.

Во второй мировой войне Советский Союз оказался на стороне «западных демократий», и им приходилось поддерживать его военную силу. Советское правительство получало оружие, материалы, продовольствие главным образом от Соединенных Штатов – в виде займа, подлежавшего возврату после войны; это был так называемый «ленд-лиз». Ленд-лиз сыграл важную роль в победе над фашистской Германией; поскольку были периоды, когда в Советском Союзе полностью прекращалось производство важнейших стратегических материалов, сомнительно, чтобы эта победа была вообще возможна без ленд-лиза. Конечно, во время войны надо было любой ценой предотвратить крушение восточного фронта, и вопрос о гарантиях не возникал. Когда же война была выиграна, Сталин отказался платить долги по ленд-лизу, опять по идеологическим мотивам. Нас не интересует здесь основательность его рассуждений; достаточно отметить тот факт, что второе банкротство советского правительства не улучшило его шансы на кредит и обрекло хозяйство нашей страны на бесконечное прозябание автаркии.

Примеру советского правительства последовали правительства других «социалистических» стран, также отказавшихся платить довоенные и военные долги, а затем и некоторые некоммунистические режимы, возникшие после государственных переворотов. Во всех таких случаях ответственность за долги сваливалась на экспроприированных бывших хозяев, а поскольку у тех больше не оставалось имущества, то кредиторам приходилось подсчитывать все новые потери. Ясно, что в таких условиях ни одна фирма, ни один банк не хотел верить в долг «социалистическим» странам: они требовали гарантий.

После смерти Сталина советское правительство приложило много усилий, чтобы изменить это крайне невыгодное для него положение вещей. На Западе старательно поддерживалось впечатление, что «обычные», не очень старые и не военные обязательства советское правительство все же выполняет. Действуя таким образом, Москва добилась некоторых краткосрочных кредитов для покупки самых необходимых товаров. Но это было слишком уж мало. Ведь теперь Россия должна была ввозить хлеб из Америки и Канады, мясо из Аргентины и Австралии, много такого, без чего раньше можно было обойтись. Ситуация в стране существенно изменилась: уже нельзя было доводить население до голодной смерти. Но кредитов недоставало, и приходилось из года в год отдавать за границу почти все добытое золото. Мы стали страной без хлебных и золотых резервов. Все это надо знать, потому что вскоре нам придется встретиться с вопросом: может ли московское правительство прокормить разорившуюся Польшу, и если не может, то почему?

При таких условиях не могло быть и речи о коренной перестройке хозяйства и выходе из технического тупика. Московскому правительству нужны были очень крупные и долгосрочные кредиты, и к началу семидесятых годов Брежнев начал хлопотать о таких займах – в то же время, что и Герек. Когда требовались капиталовложения, соразмерные с потребностями России, число возможных кредиторов сразу же свелось к минимуму. Кое-чем могли помочь ФРГ и Япония, но необходимо было получить финансовую поддержку самой богатой страны в мире – Соединенных Штатов. Естественно, американское правительство с осторожностью рассматривало перспективу модернизации своего главного политического врага, хотя бы и на деньги частных компаний. Да и частные компании, при всей соблазнительности нетронутого рынка, неисчерпаемых источников сырья и дешевой, покорной рабочей силы России, не торопились прийти на помощь Брежневу: они требовали гарантий.

Хотя внешняя торговля и составляет сравнительно небольшую часть американской экономической системы, механизм внешнеторговых операций давно установился, и вопрос о гарантиях решен американским законом. Американское правительство, заинтересованное в поддержании деловой активности, может предоставить такие гарантии американской компании, намеревающейся вложить свои деньги за границей. По закону гарантии предоставляет Экспортно-Импортный Банк Соединенных Штатов. Этот государственный банк может принять на себя обязательство компенсировать американского инвестора (вкладчика капитала) в случае, если его иностранный партнер откажется выполнить свои обязательства, как это бывает в результате государственного переворота, национализации и т. п. Более того, Экспортно-Импортный Банк может, по его уставу, и добавочно поощрить некоторое капиталовложение, предоставив тому же клиенту государственный заем, не превышающий суммы частного займа. Но по тому же уставу банк имеет право предоставить гарантии лишь в том случае, когда капитал вкладывается в стране, пользующейся «режимом наиболее благоприятствуемой державы».

Вокруг этого вопроса вращается вся машина отношений между двумя блоками, и уместно разъяснить, что означают только что приведенные слова.

Первоначально они означали определенный таможенный режим. Правительства двух стран заключали договор, устанавливавший таможенные тарифы на товары, ввозимые из одной страны в другую. Если впоследствии какая-нибудь третья страна вела переговоры с последней, то она обычно настаивала, чтобы тарифы на ее товары были не выше, чем установленные ранее. Постепенно выработалось требование, чтобы тарифы для данной страны были не выше, чем для любой другой страны, заключившей ранее таможенное соглашение; это и называлось «режимом наиболее благоприятствуемой державы». Такой режим приходилось, естественно, предоставлять всем странам, с которыми не было особенных конфликтов; таким образом, речь идет не о какой-нибудь привилегии, а об общем правиле, и отступление от этого правила означает особое наказание для страны, не пользующейся этим режимом. Наказание может объясняться экономическими причинами (например, особой опасностью какого-нибудь товара для внутренней конкуренции) или политическими причинами, не связанными с определенным товаром; поскольку наказываемая страна не пользуется «наиболее благоприятствуемым режимом», торговля с нею облагается более высокими таможенными сборами, каждый раз по особому тарифу.

Конечно, таможенные сборы далеко не безразличны для московского правительства, тем более, что некоторые виды современной техники и технической информации вообще запрещено вывозить в Советский Союз; но этот болезненный вопрос не может сравниться по значению с вопросом о займах. Москва много лет добивалась «режима наибольшего благоприятствования» ради американских кредитов. Американские компании всячески соблазнялись перспективами «экономического сотрудничества» с Россией – иначе говоря, эксплуатации народов России совместно с нашим правящим классом. Объективно у этого класса остался единственный выход: запродажа России иностранному капиталу, при котором партийные деятели могли бы сохранить за собой роль посредников (компрадоров). Но продать Россию трудно, да и колонизировать ее нелегко. Пока московское правительство не хочет идти на политические уступки, а затевает авантюры во всех частях света, американские правящие круги полагают, что серьезные сделки с Москвой приходится отложить. Москва не может добиться «режима наибольшего благоприятствования», а это значит – никаких гарантий и очень мало кредитов.

Посмотрим теперь, как выглядит вопрос о кредитах в применении к Польше. Польша всегда была слабым звеном советской системы, а с 1956 года в Польше были самые свободные, по меркам этой системы, условия внутренней жизни. Очевидно, всякая политика, ставящая себе целью ослабление советской системы, должна была ухватиться за это звено. Безусловно, такова была политическая линия каждой американской администрации, начиная с 1956 года, и это не могло быть иначе. Нынешняя советская пропаганда, жалующаяся на «подрывную деятельность» американцев по отношению к Польше, обвиняет их в том, что они преследуют свои собственные интересы, а не интересы Москвы. Но равновесие в мире может быть лишь результатом примирения интересов, и только советская пропаганда представляет его фантастической идиллией, в которой все народы жертвовали бы своими интересами для удовольствия московских правителей. Американцы преследовали свои интересы, но их интересы совпадали с интересами польского народа, стремившегося к независимости от России. И если при этом мог быть разрушен сложившийся в Польше «социалистический строй», то мы уже видели, каков был этот строй. Таким образом, американская политика ставила себе целью отколоть Польшу от советского блока, и с точки зрения польских интересов ее можно упрекнуть лишь в том, что она была недостаточно последовательна, слишком оглядывалась на Москву.

Герек разыгрывал независимость от Москвы, и хотя Польша продолжала входить в Варшавский пакт, хотя в Польше продолжали находиться советские войска, в этой игре Герека были, с западной точки зрения, определенные позитивные элементы. В самом деле, создание в Польше современной промышленности, ориентированной не на торговлю с Россией, а на мировой рынок, означало ослабление экономических связей Польши с Москвой. Как мы уже видели, мировой рынок представляет единую систему, и Польша, вмонтированная в эту систему, не могла бы без нее существовать. Каждый польский завод, построенный по западной лицензии, мог бы работать лишь при своевременной поставке материалов, оборудования и запасных частей, какие продаются лишь на западном рынке. Такое положение вещей могло быть выгодно Польше, если бы план Герека завершился успехом; но оно во всяком случае было выгодно его западным партнерам, и прежде всего американцам, преследовавшим свои политические цели. Можно понять, почему Гереку с начала его правления был предоставлен «режим наиболее благоприятствуемой державы» и, тем самым, гарантированный кредит.

Американцы, безусловно, рассчитывали отколоть Польшу от советского блока, но вовсе не ставили себе целью ее разорить. С их точки зрения, Польша могла извлечь выгоду из кредита, как извлекли ее страны Западной Европы из плана Маршалла. Они вряд ли понимали, к чему могут привести щедрые кредиты, предоставленные «социалистической» стране. Вряд ли понимал это и Герек с его кликой, для которых это предприятие оказалось ловушкой. Герек и его люди думали только о себе. Они хотели спастись от хозяйственной катастрофы, но ухитрились ее ускорить.

Понимала ли Москва, что происходит? Если не говорить о старцах, борющихся за первоклассное медицинское обслуживание, то эксперты в Москве, каковы бы они ни были, не могли не понимать, что Польша отплывает в сторону, ведет свою собственную игру. Но к тому времени московским деятелям уже приходилось мириться с целым рядом таких явлений: каждая из «социалистических» стран мудрила по-своему в экономических делах, Венгрия ударилась в постоянный НЭП, Румыния совсем отбилась от рук, и приходилось довольствоваться жестами политической покорности, закрывая глаза на внутренние дела своих собратьев. Проще всего было не говорить старцам, что в Польше происходит что-то особенное. Не сомневаюсь, что именно таков механизм нашего нынешнего правительства.

Герек принялся за дело с большим размахом. Он искал деньги повсюду, не только в Соединенных Штатах. То обстоятельство, что американское правительство гарантировало Польше кредиты, создавало для нее благоприятную ситуацию и в других местах. Сотни частных банков и фирм решились принять участие в польском экономическом чуде; они всячески обхаживали разосланных повсюду польских эмиссаров, добиваясь заказов. Вокруг польской модернизации возник бум – небольшой по масштабам западной экономики, но для Польши совсем немалый.

У Герека были причины торопиться. Два или три миллиона молодых людей, оканчивавших средние школы, должны были оказаться без работы: Польша всегда была перенаселенной страной, и, как только выровнялись демографические последствия войны, эта проблема встала во весь рост. Чтобы устроить эту молодежь, надо было создать миллионы рабочих мест. Это стимулировало гигантоманию, тенденцию к строительству огромных предприятий. Для этих предприятий строили новые здания, даже в тех случаях, когда можно было использовать старые: все начиналось с фундамента, закладывалось одновременно множество фундаментов, и при этом очень мало думали, когда будут возведены здания на этих фундаментах, как будут связаны между собой построенные предприятия, куда они будут сбывать свою продукцию. Это был, как тогда выражалась польская пропаганда, «радостный творческий труд»: рабочие руки были заняты, и тех же кредитов хватало, чтобы наполнить желудки.

Чиновники, как всегда, следовали духу времени. Сторонники решительных перестроек и широких масштабов могли рассчитывать на поощрение; осторожные люди, делавшие возражения и подсчеты, рассматривались как консерваторы, лишенные творческого воображения. В каждом проекте выбирался самый внушительный вариант: это было залогом быстрой карьеры. В то время как во всем мире отказывались от громоздких автомобилей и переходили к малолитражным, Польша заложила автозавод, рассчитанный на производство самых дорогих машин, пожирающих как можно больше бензина. Кузова этих машин должен был штамповать прокатный стан, производительность которого была несоизмерима с этим заводом и вообще ни с чем не сообразна: его пускали в ход лишь для демонстрации, по случаю приезда разных делегаций, и отштампованных таких образом кузовов хватало с избытком. В большинстве случаев, впрочем, новые предприятия вообще не действовали, строительство без конца затягивалось, зачастую дело ограничивалось возведением огромных зданий без оборудования, и даже здания редко доводились до конца: Герек оставил потомству руины недостроенных корпусов. Чиновники всячески старались выполнить планы, любыми средствами создать впечатление, будто они выполняются. Нередко устраивались торжественные церемонии, изображавшие пуск какого-нибудь предприятия: приглашалась правительственная делегация, поворачивали рубильник, что-нибудь вертелось и стучало, а затем начальству подносили заранее припасенные изделия.

Дорогое оборудование, прибывавшее из-за границы, годами простаивало без употребления, а нередко, по хорошо известным образцам, ржавело под дождем и снегом. Тем временем польские министерства переживали свой высший час, время неслыханных возможностей. Все допущенные к дележу кредитов запускали руки в даровую валюту. Чиновники устраивали себе под любым предлогом заграничные командировки. Когда деятелям министерства машиностроения захотелось прокатиться в Японию, решили заказать там автоматическую линию для производства станков: впоследствии никто не мог объяснить, зачем понадобились эти станки. Потом шестнадцать месяцев польские газеты рассказывали подробности этой вакханалии, называли местности, даты, имена – все шестнадцать месяцев польской свободы. И сказана была лишь небольшая часть правды, потому что было слишком мало свободы.

О чем же думали банкиры? Чтобы понять, что может выйти из кредитов в руках партийного аппарата, понадобилось бы гораздо больше воображения, чем можно ожидать от банкиров. Банкиры совсем не умны, они всего лишь специалисты. А общественное мнение Запада следовало вечной привычке – судить о других по самим себе. Конечно, на Западе предполагали, что Польша, взвалившая на себя тяжкое бремя долгов, примется работать над своей реконструкцией, работать столь же расчетливо и усердно, как страны Западной Европы, получившие по плану Маршалла кредиты для послевоенного восстановления. Конечно, никому на Западе не приходило в голову, что эти занятые деньги, которые придется в поте лица своего отрабатывать еще и следующему поколению, будут расточены, пущены на ветер или просто украдены польским партийным балаганом. Самый коварный план разорения Польши не мог бы привести к столь разрушительным последствиям – но не было такого плана: как сказал некогда Наполеон, «нет ничего более редкого, чем план».

В Польше был поставлен исторический опыт, поучительный и для России. Надо полагать, банкиры тоже сделают из него свои выводы. Впрочем, как знать? Ведь банкиры – всего лишь специалисты. Те, кто дает им гарантии, тоже специалисты и тоже не станут платить из своего кармана. За все рассчитается налогоплательщик.

Между тем в Польше была и прежняя промышленность, построенная в послевоенные годы или унаследованная от старых хозяев. Эту промышленность держали в черном теле, и она приходила в упадок. Правительство, устремленное к валютному будущему, относилось к ней, как к неприятной обузе. Можно было подумать, что элегантные жулики, наслаждавшиеся жизнью в Варшаве, стыдились собственного прошлого, всех этих ударных строек социализма, работяг в дырявых ватниках и назойливой опеки с Востока.

Была, впрочем, одна старомодная отрасль промышленности, которой варшавские жулики уделяли внимание. Польша получила от Германии Силезский угольный бассейн, и это было для нее очень важно, поскольку страна лишена других источников энергии. В частности, в Польше практически нет нефти, и все жидкое горючее поставлял ей Советский Союз, что было экономически выгодно, но политически опасно. Уголь же в Польше есть, и ценность этого угля в семидесятые годы резко возросла в связи с катастрофическим повышением цен на нефть. Теперь выгодно было экспортировать уголь, он приносил валюту, а это было для Герека важнее всего. Он хотел получить от силезских шахтеров как можно больше угля на экспорт, но вовсе не хотел обновлять шахтное оборудование: для этого надо было вкладывать в Силезии значительную часть поступающей от нее валюты, а это не имелось в виду. Как и вся «старая» промышленность, шахты ветшали, приходили в упадок. От технических условий зависит жизнь и здоровье людей, работающих под землей. Герек, как все ренегаты, относился к своим бывшим товарищам по классу с циничным расчетом. Он подкупал их подачками и льготами: это было дешевле, чем модернизировать шахты или даже содержать их в приличном виде. При всех этих подачках польский шахтер оставался самым дешевым шахтером в Европе – по этой причине польский уголь и мог выдержать конкуренцию на мировом рынке.

Когда силезские шахтеры уходили на пенсию, они были инвалиды, но далеко не все выдерживали до пенсионных пятидесяти лет. Ведь среди их болезней были силикоз, туберкулез, искривление позвоночника. И еще были взрывы и обвалы, потому что во всей Европе не было более запущенных шахт. В Силезском бассейне легче было получить квартиру, некоторые пытались развести огороды. Но воздух в угольных районах был так грязен, что овощи стали ядовиты: было официально запрещено их есть. Очень трудно было найти желающих работать на шахтах. Из семи подготовленных шахтеров оставался один.

Угольная политика Герека была не только преступлением против людей, но и технической авантюрой. Он стал на путь хищнической эксплуатации: приказано было разрабатывать шахты, не считаясь с потерями. На тонну добытого угля приходилось две или три тонны, похороненного в земле, потому что уголь нужен был как можно быстрее. Поскольку старые шахты истощались, а новые не закладывались, эта политика должна была привести к резкому падению добычи уже через десять-пятнадцать лет. Судьба польских шахт не вызывала сомнения: после Герека их ждал в буквальном смысле потоп.

Пока развертывалась вся эта промышленная эпопея, поляков надо было кормить. Некоторое время можно было кормить их на занятые деньги, но, очевидно, это не могло продолжаться долго. Польша всегда нуждалась в привозном продовольствии, особенно хлебе. С каждым годом труднее было получать продовольствие с востока, потому что возможности Москвы уменьшались. Единственным выходом было развитие собственного сельского хозяйства. Но польское сельское хозяйство не развивалось.

Как мы уже знаем, после реформы 1956 года польские крестьяне получили обратно свою землю, и Польша стала первой «социалистической» страной без колхозов. Около 15% земли осталось в совхозах, но 85% принадлежало частным владельцам. Можно было ожидать, что такая политика позволит разрешить продовольственную проблему или, во всяком случае, уменьшить ее остроту. В советской России эта проблема исчезла (единственный раз в ее истории!) во время НЭПа, когда крестьянам – тогда еще обыкновенным крестьянам, а не колхозникам – было разрешено продавать свои продукты. Первое время, казалось, польская деревня вздохнула свободнее, и можно было надеяться, что дела пойдут лучше. Но дела шли из года в год все хуже.

Польша не похожа на Россию, и тем более нынешняя Польша на Россию двадцатых годов. Прежде всего, Россия богата плодородными землями и не очень густо населена, она всегда могла себя прокормить – до введения колхозной системы. В двадцатые годы подавляющее большинство населения жило в деревне и занималось сельским хозяйством, поэтому требовалось, в относительном выражении, не так уж много товарной продукции (избытка продукции, поступающего на рынок). Три человека, живших в деревне, могли прокормить одного горожанина даже с помощью примитивных методов хозяйства, без использования машин, химических удобрений и т. п. – достаточно было не мешать им производить продукты и не преграждать этим продуктам путь на рынок.

В Польше мало хороших земель, и больше половины населения живет теперь в городах. Сельское население все еще очень значительно, близко к городскому, но производство в крестьянских хозяйствах осталось почти столь же примитивным, как до войны. Конечно, после роспуска колхозов крестьяне не получили машин, их передали в совхозы. Формально крестьянин имеет право владеть сельскохозяйственными машинами, но ему их негде купить. Государственная промышленность производит их очень мало, ведь это старомодное производство, работающее для внутреннего потребления, и почти все, что производится, получают те же совхозы (а от них, естественно, нет никакого проку). Власть всегда рассматривала крестьянина как классово чуждый элемент, потенциальный зародыш капитализма. Ясно, что незачем было вооружать его машинами: так он мог бы, пожалуй, разбогатеть, стать экономической и политической силой. Итак, польскому крестьянину негде было взять машины. Точно так же он не мог добыть химические удобрения и ядохимикаты, чтобы повысить урожайность своей земли. Наконец, он не мог найти строительные материалы: починить дом стало для него трудной проблемой, и совсем уже невозможно было построить помещение для скота. Если прибавить еще, что в Польше невозможно было купить корма, то становится ясно, почему мясо превратилось в этой стране в социальную проблему и послужило поводом к революции.

Конечно, были исключения, для некоторых были обходные пути. В пригородных районах выгодно было торговать овощами; кое-кто преуспел, выращивая технические культуры. Появилась прослойка зажиточных крестьян, а при достаточных средствах в Польше можно было достать все. Все дефицитные вещи продавались за валюту, причем валюту разрешалось иметь на руках, и никто не спрашивал, откуда она взялась. Наконец, можно было купить что угодно у воров, от которых зависело производство и распределение, но за это надо было платить, как выражаются поляки, «соленую цену». Такие пути были доступны немногим.

Крестьян всячески обременяли налогами и повинностями, им мешали продавать продукты, создавая всевозможные бюрократические преграды. Не допускалась никакая крестьянская самодеятельность – ни взаимопомощь, ни кооперация. Крестьянину трудно было купить даже самые обычные промышленные товары, потому что он вел в значительной степени «натуральное» хозяйство, и если мог прокормить свою семью, то не имел свободных денег. Крестьянин не имел даже того жалкого медицинского обслуживания, какое получают горожане; в случае болезни он оказывался жертвой дорогих частных врачей. Он не пользовался правом на пенсию, не получал пособий – короче говоря, его держали в черном теле, рассматривая как гражданина второго сорта.

Противоречие между городом и деревней достигло в Польше остроты, небывалой в современной истории Европы: она стала чем-то вроде кентавра с «социалистической» передней половиной и «частнохозяйственной» задней.

Так было при Гомулке, и при Гереке ничто не изменилось. Польская деревня впала в летаргию. Бедность товарной продукции означала также недостаток средств на простое воспроизводство: крестьянское хозяйство обветшало. В Силезии полякам достались после войны превосходные крестьянские хозяйства, но их ни разу не ремонтировали после немцев. Герек и его клика не извлекли уроков из декабрьского расстрела. Они как будто не связывали работу польского крестьянина с пропитанием польского народа, рассматривали его как внутреннего врага и старались подорвать его хозяйственную силу. Мало того, Герек начал отбирать у крестьян землю, используя всевозможные предлоги. Главным предлогом было строительство: фундаменты и котлованы, подъездные пути и полосы отчуждения, склады, бараки – все это размещалось, по возможности, не на государственной и совхозной, а на крестьянской земле. Не обязательно было в самом деле строить, достаточно было заявить, что есть проект. У крестьян отбирали землю, испокон веку принадлежавшую их предкам, нередко улучшенную их трудом, и давали взамен негодную землю в неудобных местах или жалкое денежное вознаграждение. Это был крайне чувствительный удар для польского крестьянина – не только разорение, но и нравственное потрясение. Всем было ясно, что это начало зловещего плана, направленного на экспроприацию крестьянина, превращение его в городского или совхозного пролетария. Поскольку крестьянин не верил больше в долговечность своего хозяйства, он не стремился улучшить его, делая лишь то, что нужно было для пропитания семьи. Продовольствие все больше приходилось ввозить из-за границы.

Если бы Герек намеренно планировал голод, заранее создавая для него все предпосылки, он не мог бы достигнуть лучших результатов.

В середине семидесятых годов ни у кого уже не было сомнений, что второе польское «обновление» провалилось. Занятые деньги были растрачены, а новая польская промышленность, задуманная Гереком, большею частью оставалась в виде недостроенных зданий. Да и те заводы, какие удалось пустить в ход, не оправдали возложенных на них надежд. Прежде всего, ничего не получилось с мировым рынком.

Мировой рынок был переполнен всевозможной продукцией, не находившей сбыта, и переживал глубокий спад деловой активности. Ближневосточная война 1973 года дала повод нефтяным компаниям вздуть цены на нефть; хотя нефти было еще много и не было никакой объективной угрозы, эта спекуляция вывела из равновесия неустойчивую экономику, давно вышедшую за рамки естественных возможностей. Шестидесятые годы были временем высшего расцвета для сложившейся после войны формы западной цивилизации, так называемого «общества массового потребления». Запад научился производить невиданные до тех пор массы товаров и смог создать в так называемых «передовых» странах высокий уровень потребления. Между тем западная культура, породившая всю эту техническую организацию, потеряла к этому времени смысл существования. Дело в том, что экономика не является замкнутой системой, а существует для человека. Не может быть производства, независимого от потребления, но потребляет человек, и человек производит. Свойства человека имеют решающее значение для экономической жизни, и без учета этих свойств ее невозможно понять. Когда-то экономическая жизнь была лишь частью человеческой жизни, даже не самой важной частью. Христианская культура, из которой вышла так называемая «западная культура» нашего времени, ставила перед человеком не материальные, а духовные цели. Потребление не было для культуры самоцелью: по ее представлениям, человек был создан не для того, чтобы как можно лучше есть и одеваться, а вынужден есть и одеваться, чтобы достигнуть в своей земной жизни целей, поставленных богом. Я не пишу слово «бог» с большой буквы, потому что не верую в бога; но я пишу историю, а из истории бога выкинуть невозможно. Жизнь европейских народов была невозможна без бога, религия выработала некоторый тип человека. Как все религии, христианство воспитывало в человеке честность, трудолюбие и ту особенную ответственность за свои поступки, которую русский язык обозначает словом «совесть». Но христианство воспитывало в человеке также любознательность, хотя оно долго удерживало ее в лабиринте богословия. Потом любознательность сбросила с себя богословскую опеку, принялась исследовать окружающий мир, и тогда возникла наука. Побочным продуктом науки была технология, умение делать разные вещи как можно лучше и скорее, а главное – такие вещи, о возможности которых никто раньше не подозревал. За триста лет «технической цивилизации» весь человеческий мир переменился. Под влиянием науки и технических достижений изменился и сам человек: он потерял веру в бога и в духовные цели жизни. Потеряло смысл религиозное воспитание, в человеке не вырабатывались больше честность, трудолюбие и требовательная совесть. Гуманисты, социалисты и другие сторонники прогресса не смогли заменить религию новой системой духовных ценностей и сами втянулись в процесс общего разложения. Таким образом сложилось «общество массового потребления». Человек, живущий в этом обществе, лишен каких-либо целей, кроме животных потребностей и жажды общественного признания. Жадность и тщеславие заставляют его исполнять свои общественные функции, но прежней энергии в нем нет: он ленив, избалован и изнежен. Он совсем не похож на своих предков, не способен к тяжелому физическому труду, инициативе и ответственности, а попросту паразитирует на созданном предками богатстве.

Эта цивилизация, потерявшая смысл и направление, некоторое время продолжала двигаться по инерции. Техника и организация производства продолжали совершенствовать изготовление вещей. Делались вещи, какие можно было продать, а доведенное до маразма население позволило убедить себя, что нуждается во всех этих вещах и должно покупать все, что ему предлагают. Разложение общества особенно затронуло молодежь, потерявшую доверие к своим отцам. Мораль, выпавшая из культуры, не могла больше существовать; это привело к разрушению семьи и к так называемой «сексуальной революции». По дорогам Америки и Европы шатались длинноволосые «хиппи», демонстрируя грязные рубахи, шприцы с наркотиками и ленивый разврат.

Древние греки считали, что человек достигает высшего расцвета своих сил примерно в сорок лет, а затем наступает упадок; они называли этот возраст словом «акме». «Культура массового потребления» миновала уже свой высший расцвет; по мнению ее собственных мыслителей, «акме» ее приходится на середину шестидесятых годов. Затем наступил упадок, очевидный даже для потребителя: экономический спад. Искусственно раздутое потребление стимулировало производство, и обратно, производство искусственно раздувало потребление; финансовым выражением этого процесса было снижение стоимости денег – инфляция. Связь между «раздутым потреблением» и инфляцией не вызывает сомнений, но механизм этой связи не вполне ясен. В прошлом всякий спад деловой активности приводил к уменьшению производства, снижению цен и, тем самым, возрастанию стоимости денег. Производство уменьшалось до тех пор, пока его не догонял спрос, а потом снова начинало расти; это был саморегулирующийся механизм, и, несмотря на периодически повторявшиеся кризисы, этот механизм регулировал западную экономику. Теперь происходит длительный спад деловой активности, но вместе с тем инфляция продолжает расти. По всей вероятности, это явление, ставящее в тупик экономистов, имеет неэкономические причины; для его объяснения надо вспомнить, что экономика не замкнутая система, и привлечь к рассмотрению человека. Но мы не можем здесь углубляться в этот вопрос. Во всяком случае, нынешняя нарастающая инфляция не имеет экономического объяснения и, как все необъяснимое, пугает.

Вспомните, как подготовляется взрыв в симфоническом оркестре. Инструменты продолжают вести свои партии, но фоном их служит медленно нарастающий гул, предваряющий громовые удары финала. Инфляция – это близость конца.

В семидесятом году этого можно было не знать, но в семьдесят пятом это знали все, и каждый думал, как спасти свою шкуру в надвигающейся катастрофе. Легко представить себе, на что мог рассчитывать Герек, этот бодрый разносчик, вышедший со своим лотком продавать польские товары!

Польша была осуждена на восточный рынок. Она пыталась предложить ему некую имитацию западной продукции. Как это делалось, можно пояснить на примере. Вы знаете, может быть, польский проигрыватель «Вега». В Польше делают его электронную и акустическую аппаратуру, за исключением звукоснимающей иглы. Высокое качество звука недостижимо без хорошей иглы, но такие иглы не умеют делать ни в Польше, ни в какой-нибудь другой стране восточного блока. Их приходится покупать в Соединенных Штатах или в ФРГ (вспомните, что было сказано выше о мировом рынке!). Поляки покупают иглы за валюту, вставляют их в свою весьма посредственную аппаратуру и сбывают ее в Советский Союз, где изготовляют деревянный футляр. Вот вам пример международной кооперации, насколько она полякам удается: конечно, на Западе такой проигрыватель продать невозможно, но на Востоке и он достаточно хорош. В таких случаях Польша берет на себя роль посредника, сбывая в Советский Союз полузападные изделия или, гораздо чаще, товары, неосновательно претендующие на западную элегантность. Польский сатирик Лец сказал о своей стране: «Восток видит в нас Запад, а Запад видит в нас Восток».

Кажется, читатель уже достаточно знаком с польским экономическим чудом, и можно перейти к общественным явлениям, подготовившим революцию.

Займы не могли разрешить трудности польской экономики, и это вскоре поняли сами заимодавцы. В западной печати стали появляться неутешительные сведения о польских делах. Говорилось, что польское правительство не в состоянии использовать полученные им кредиты (это было вполне справедливо), что в Польше недостает для этого квалифицированных специалистов и рабочей силы (это было отчасти верно, но далеко от подлинной причины неудач). Говорилось, что поставленное в кредит оборудование годами лежит без употребления и нередко портится от неправильных условий хранения. Оспаривалась целесообразность кредитов и выгодность дальнейших капиталовложений. Банкиры убедились, что польские министерства не могут быть надежными партнерами, что через них ничего нельзя делать. Удивительно, как они этого не знали заранее: может быть, их ввели в заблуждение европейские манеры эмиссаров Герека и видимая либеральность его режима. Не следует преувеличивать мудрость банкиров: вне своей специальности они ничего не смыслят, и в необычных условиях легко попадают впросак. Что касается чисто политических целей, то правительство Соединенных Штатов было, конечно, заинтересовано в дальнейшем отделении Польши от советского блока, и банкиры вполне разделяли взгляды своего правительства, но во всех случаях, не суливших им непосредственной выгоды, они предпочитали, чтобы расходы за хорошую политику нес налогоплательщик. Это означало, что кредитам пришел конец.

Летом 1976 года Герек вынужден был объявить частичное повышение цен. Ответом было широкое движение протеста польских рабочих, известное под именем «радомских событий». В действительности были забастовки и демонстрации в ряде городов, но в Радоме, небольшом городе с населением меньше двухсот тысяч человек, они приняли особенно ожесточенный характер: рабочие разгромили отделения милиции и партийные учреждения. Волнения рабочих были подавлены, их избивали и разгоняли, но Герек не решился стрелять и отменил повышение цен. Он хотел сохранить «либеральное» лицо своего режима ради западных кредиторов, но дело было не только в этом. Когда надо принимать крайние решения, проявляется природа человека: Гомулка вышел из подполья, хоть и стал политическим ренегатом, а Герек был всего лишь аппаратчиком, то есть интриганом и вором. Такие люди боятся убивать. Они будут отдавать строгие приказы, из которых может произойти кровопролитие, но никогда не возьмут на себя личную ответственность за убийства.

Было арестовано около пятнадцати рабочих, но и этих скоро пришлось отпустить. Мировая печать подняла шум в защиту арестованных, что было вполне закономерно. Можно было убить миллионы людей в Камбодже, и это вызывало лишь слабую и неуверенную реакцию, потому что оттуда нельзя было получить достоверных данных, нельзя было послать туда корреспондентов и, наконец, это были азиаты, у которых такие способы обращения с собственным народом в порядке вещей. Но здесь речь шла о европейской стране, долго создававшей видимость законности и получавшей деньги на укрепление своих либеральных тенденций, в этой стране были иностранные корреспонденты, в нее трудно было не пустить юристов, профсоюзных деятелей и других заступников за права человека. Но самое главное – в Польше возникло политическое сопротивление. Группа польских интеллигентов основала КОР – Комитет защиты рабочих.

Надо отдать себе отчет в важности этого явления. В советской России режим не встречает организованного сопротивления со времени окончания гражданской войны, с 1920 года, а в 1927-28 году прекратилась и всякая политическая оппозиция внутри правящей партии. В захваченных Сталиным странах Восточной Европы были уничтожены все политические движения, а их активные деятели были истреблены. Условием существования этой системы является политический вакуум, искоренение всех зародышей политического мышления и политической организации и, вследствие этого, рабская зависимость населения от начальства. Такая общественная стерилизация целых наций приводит к закономерным результатам: существующая власть рассматривается как неизбежная внешняя действительность, нечто вроде географических или климатических условий, и всякое недовольство направляется на путь нравственного протеста или какой-нибудь сохранившейся религии. Такова судьба обезглавленных наций.

Но для этого идеального порядка необходима регулярная прополка голов, иначе головы отрастают. Это и произошло в Польше, где с 1956 года не применялся террор. В Польше возродилось организованное сопротивление.

Прежде всего, это проявилось в политическом расчете. Как известно, «инакомыслящие» в Советском Союзе презирают всякий политический расчет, полагая, что только плохие люди рассчитывают последствия своих поступков, а хорошие должны непосредственно выражать свои чувства, не думая, что из этого может получиться. Такая идеология очень удобна для власти, и если бы ее не было, то начальству пришлось бы ее выдумать и внушить своим подопечным. Польские интеллигенты, учредивши КОР, не хотели облегчить Гереку его задачу. Они скрыли от властей подлинную структуру своей организации и выдвинули вперед группу известных польских писателей, ученых, художников, имевших особенные заслуги в антифашистском сопротивлении во время войны. Этих людей, занимавших почетное положение в иерархии польской культуры и польской истории, неудобно было арестовать, трудно было обвинить в том, что они агенты иностранной пропаганды. Используя все легальные возможности и не отказываясь от нелегальных, КОР установил связи с различными общественными кругами в Польше и за границей – в частности, с многочисленной и влиятельной польской эмиграцией. В дальнейшем он слился с другой организацией КОС – Комитетом общественной самозащиты – и стал называться КОС/КОР, но мы сохраним для него в нашем изложении краткое название КОР.

Теперь нам известны некоторые руководители КОРа – Куронь, Михник, Модзелевский. Коровцы принадлежали к поколению людей, выросших в «народной» Польше, к началу революции им было по 40-50 лет. Как все поляки, они учились в школах и вузах, где им внушали казенную партийную идеологию, но в Польше все это принималось не слишком всерьез. Многие из них уверовали в реформы Гомулки и состояли в комсомоле и партии, некоторые писали в газетах и журналах. Эволюция режима Гомулки уничтожила у них все иллюзии и сделала из них решительных противников этого гнилого строя. Нам не известно их более глубокое мировоззрение; весьма вероятно, что они и не добивались единства взглядов по всем вопросам, а объединились для решения ближайших политических задач. Программа КОРа состоит в народном самоуправлении. Оно не сводится к обычному механизму парламентской демократии, а предлагает также экономическую демократию: предприятиями должны управлять свободно избранные рабочие организации, а в деревне должны быть созданы выборные организации крестьян при сохранении частной собственности на землю. В сущности, это близко к традиционной программе европейских социал-демократов, с той разницей, что у социал-демократов была другая исходная ситуация, и обобществление средств производства представлялось им длительным процессом, с неизбежным сохранением на некоторое время частной собственности в промышленности и частного землевладения. В странах «реального социализма», где собственность на средства производства принадлежит не частным владельцам, а коллективному владельцу – правящей бюрократии, имеется совсем другая исходная ситуация. Здесь не приходится щадить старую систему производства из опасения его дезорганизации, поскольку «реальный социализм» не способен его организовать, и потому переходный период к «рабочему самоуправлению» может быть короче. С другой стороны, именно это обстоятельство вызывает опасения, так как быстрая перемена в способе организации народного хозяйства не позволяет постепенно разрабатывать новую его организацию при сохранении уровня жизни. На «реальный социализм» нельзя положиться в текущих экономических делах, у него ничему нельзя научиться, и трудно представить себе, чтобы с ним можно было мирно сосуществовать. Поэтому переход к новой организации производства может оказаться внезапным и выглядит прыжком в неизвестность. Дальше мы увидим, каким образом КОР представлял себе переход к новой организации в польских условиях.

Программа КОРа не была детально разработана – во всяком случае, ее детальное изложение никогда не публиковалось. Это неудивительно, поскольку КОР был лишь зародышем политической партии и никогда не мог открыто развернуть свое знамя, прикрываясь профсоюзом «Солидарность». Но общая установка КОРа ясна: его можно назвать социал-демократическим движением в условиях разлагающегося авторитарного режима. Коровцы вовсе не хотели реставрации капитализма, возвращения предприятий частным владельцам. В польских условиях это, впрочем, и не имело бы смысла, потому что большинство предприятий было построено уже после войны и никогда не имело частных владельцев. Они были социалисты в первоначальном, почти забытом у нас смысле этого слова: вместо «реального социализма» в кавычках они хотели устроить реальный социализм без всяких кавычек. Маркс и Энгельс подали бы им руку, а шведские социал-демократы, осуществившие значительную часть их программы, видели в них товарищей и друзей.

Конечно, против такой программы можно сделать возражения. Одно из них состоит в том, что такая система предполагает невозможный экономический механизм, что без капиталистов и банкиров экономика не будет работать. Другое возражение делают те, кто связывает личную свободу с определенным способом производства: они полагают, что в обществе, где нет неограниченной свободы экономической деятельности, где индивид не может проявить свою «частную инициативу», устроив собственный завод или банк, не может быть вообще никакой личной свободы и инициативы. Эти возражения не новы, они выдвигались каждый раз, когда нарушались частные интересы, например, интересы частных железных дорог; даже почта была когда-то частным предприятием, а общественное здравоохранение и социальное обеспечение, успешно действующие в некоторых странах, вызывают в других странах яростные нападки. Между тем очевидно, что ограничения и контроль над экономической деятельностью неизбежны, а в сложном современном обществе неизбежно и общественное планирование. Как всегда, вопрос в том, где провести границу между свободой и несвободой, планом и частной инициативой. Но мы не можем углубляться в эту проблему. Равным образом мы не будем задаваться здесь вопросом, может ли существовать общество в том виде, как его представляли себе Маркс и Энгельс, или в том, как его хочет видеть КОР. Мы констатируем факт, что КОР – это группа социал-демократического направления, враждебная польской политической и экономической системе, но не желающая реставрации капитализма. Коровцы ориентировались на рабочий класс, рассматривая его как главную движущую силу польского общества, способную разрушить существующий строй. Они вели также пропаганду среди интеллигенции и учащейся молодежи, но главной их целью было влияние на рабочих. Как мы уже видели, польский рабочий класс для этого достаточно созрел. Поскольку деятельность КОРа была и остается подпольной, мы можем судить о ней лишь по известным открытым проявлениям, то есть по тем формам работы, которые по замыслу КОРа проводились открыто или были раскрыты впоследствии, после Гданьского соглашения. Мы не знаем структуры и численности этой организации, и можно надеяться, что так же мало знают о ней ее враги. Известно, что после публичных выступлений группы общественных деятелей в защиту рабочих, вызванных радомскими событиями, КОР начал издавать нелегальную газету «Рабочий» * Robotnik , в которой уже в 1977 году была выдвинута концепция независимого профсоюза. По представлениям КОРа, такой профсоюз начал бы с защиты прямых материальных интересов рабочих от эксплуатации бюрократическим аппаратом, объединив рабочих вокруг этой общей для всех и полезной задачи; в дальнейшем независимый профсоюз должен был превратиться в школу воспитания рабочих, где они осознали бы необходимость согласованных политических действий для обеспечения этих интересов и, наконец, должен был стать основой будущей рабочей партии. Все это кажется очень знакомым и невольно приводит на память еще один афоризм Леца: «Выход бывает обычно там, где когда-то был вход».

В феврале 1978 года в Катовицах, в центре Силезского угольного бассейна, был образован «Комитет свободных профсоюзов». Об этом было объявлено открыто, с широкой информацией в мировой печати, уделившей внимание такому странному событию. Затем были созданы комитеты профсоюзов в других местах, в особенности на Побережье; деятельность этих комитетов и их состав были в основном скрыты. Таким образом, у КОРа была законспирированная организация и, в то же время, открытое представительство в Польше и за границей. КОР устроил школу для наиболее развитых рабочих, отчасти уже проявивших себя во время декабрьских событий 1970 года. Эта школа готовила лидеров будущего независимого профсоюза; одним из ее учеников был электромонтер Лех Валенса, впоследствии возглавивший «Солидарность», – ему было в то время около 35 лет.

Правительство Герека, конечно, препятствовало этой деятельности, лидеры КОРа или, во всяком случае, его известные представители много раз привлекались к суду и наказывались тюремным заключением. Но Герек боялся резких мер, не решался на крутые репрессии. Люди КОРа выходили из тюрьмы и снова брались за свое дело, их не пугали никакие меры начальства. Это были профессиональные политические деятели, не искавшие государственных должностей, ученых степеней или каких-либо иных видов официального признания. Они были осторожны, и в условиях польской «законности» трудно было вменить им что-нибудь в вину. Аппарат госбезопасности работал при Гереке довольно вяло: при таком режиме у «безпеки» были связаны руки. Герек был весьма ленивый правитель. Главным стражем его режима был секретарь ЦК ПОРП Станислав Каня, которому Герек поручил самые деликатные задачи – церковь, армию и государственную безопасность. Как показали дальнейшие события, Каня плохо справился со своим делом.

Шло лето 1980 года, и на очереди снова было повышение цен.

Страница 6 из 13 Все страницы