4. Механизм растления

Что принес Польше этот «октябрьский переворот»? Прежде всего, это был переворот сверху, с целью предотвратить народное движение и обмануть польский народ. Гомулка пошел на некоторые уступки, проявив несомненный демагогический талант в их пропагандистской эксплуатации. В особенности он использовал национальные чувства. Чувства эти были направлены главным образом против русских, и использовать их надо было осторожно, чтобы не вызвать раздражение Москвы. В первый момент Хрущев хотел, по-видимому, вмешаться, как он вмешался в Венгрии, но не решился: может быть, его остановили размеры страны или воспоминания о польском сопротивлении. В конце концов Хрущеву пришлось пожать Гомулке руку и предоставить этому ренегату-оппортунисту устраивать внутренние дела по своему усмотрению.

Гомулка не пытался изменить внешнеполитическое положение Польши. «Варшавский пакт», названный по имени польской столицы, остался в силе, более того, необходимость была превращена в добродетель, и военный союз с Москвой был изображен как единственная гарантия независимости Польши и неприкосновенности ее послевоенных границ. Эта пропагандистская выдумка Гомулки используется польским партийным аппаратом и по сей день, а потому заслуживает отдельного рассмотрения.

«Послевоенное урегулирование» дало Польше новые границы. Западная Украина и Западная Белоруссия, входившие до «разделов» в Польское королевство, отошли к Советскому Союзу после комедии «всенародного голосования». Чтобы прервать исторически сложившиеся связи с Польшей, значительное польское население этих территорий было переселено в Польшу. Изгнание коснулось многих сотен тысяч людей, предки которых жили в этих местах; как обычно, никто не интересовался их мнением, но в послевоенных условиях многие поляки и сами предпочли уйти из родных мест, чтобы иметь, по крайней мере, возможность говорить на родном языке. В густо населенной и разоренной Польше этих людей трудно было разместить. Сталин решил «компенсировать» Польшу восточными областями Германии и направить туда поток бездомных поляков. Этим одновременно достигалось несколько политических целей. Прежде всего, можно было говорить союзникам на Потсдамской конференции, что Польша не так уж обижена, что после насильственной перекройки она вышла не меньшей, чем была, что она получила Силезский угольный бассейн, важный для нее доступ к морю с портами Гданьском (Данцигом) и Щецином (Штеттином), и т. д.Затем, можно было внушать полякам, что им возвратили исконные польские земли, некогда захваченные немцами при их завоевательном «Дранг нах Остен» («стремлении на Восток»). Это была правда, но, как мы увидим дальше, не вся правда. И, наконец, отделение значительной части Германии должно было довершить расчленение этой страны, еще более затруднить ее воссоединение.

Трудно сказать, был ли здесь еще провокационный замысел – стравить между собой немцев и поляков; может быть, подозревать такой замысел значило бы слишком уж переоценивать дальновидность диктатора, вовсе не хотевшего дать Польше развиваться в неизвестном направлении, а видевшего в ней одну из будущих союзных республик. Но так уж выходило у Сталина, что все его затеи неизбежно превращались в провокации. Дело в том, что «возвращенные польские земли» принадлежали немцам несколько столетий, и немцы, родившиеся и выросшие на этих землях, считали их, естественно, своей родиной. Такие чувства предшествуют, конечно, всякой политике, и человек с такими чувствами вовсе не обязательно фашист. Конечно, когда-то Бреславль (Бреслау) был польским городом, и еще в прошлом веке от этого польского происхождения оставались заметные следы. Конечно, задолго до Гитлера существовал немецко-польский антагонизм, и с обеих сторон было шовинистическое воспитание. Но даже самый просвещенный и гуманный немец, родившийся в Бреслау, мог считать его своим родным, немецким городом, слышал там немецкую речь и не особенно задумывался над историей. Вообще, так называемая историческая справедливость – весьма абстрактная конструкция, всегда сталкивающаяся с конкретной человеческой справедливостью. Русскому, родившемуся в Ленинграде, могут сказать, что это, собственно, финская земля, захваченная несколько веков назад, да и Москва – слово финского корня. И совсем уже легко представить себе массовое выселение русских из Риги или Ташкента. Кстати, финны и в самом деле вспоминали во время второй мировой войны, на чьей земле стоит Ленинград, а латыши и узбеки могут в один прекрасный день выразить свои чувства по поводу не столь отдаленной истории. Изгнание целых народов под предлогом восстановления исторической справедливости или под каким-нибудь другим предлогом – это и есть подлинный фашизм, и отсюда только один шаг до истребления целых народов, под каким угодно предлогом. Неважно, под каким предлогом выселяли чеченцев и крымских татар: здесь уже нельзя было сказать, что они жили на исконно русских землях. Важно, что при «переселении» погибла треть или половина этих народов. Такова была сталинская «справедливость».

К моменту вступления советских войск «исконные польские земли» были эвакуированы гитлеровцами. Немецкое население угнали на запад, в глубь Германии, угрожая ему зверствами русских солдат, и поведение этих солдат в «логове зверя», как называла Германию сталинская пропаганда, наглядно подтверждало эти угрозы. Но несмотря на повальный грабеж и массовые насилия над женщинами, намеренно допущенные советским командованием, немцы не хотели покидать родные места. Может быть, половина населения осталась в Силезии и Померании, и этих упрямых немцев пришлось выселить в «восточную зону» Германии, которой предстояло превратиться в ГДР. Сталин лгал на Потсдамской конференции, будто эти земли обезлюдели и их надо срочно заселить поляками перед весенним севом. Он, видите ли, заботился об урожае! Между тем немецкие крестьяне готовы были все стерпеть и не двигались с места, как в былые времена жители осажденных крепостей, отданных на разграбление солдатам. Они были изгнаны, и была восстановлена, в конечном счете, «историческая справедливость»: «древние пястовские земли», некогда принадлежавшие полякам, получили польское население и польские названия. Но немецкие беженцы не могли забыть свои родные очаги. Они образовали в ФРГ «союзы изгнанников», землячества, требующие возвращения на родину. Тем временем на этой их старой родине выросло уже новое поколение поляков, и всем, кроме этих упрямых стариков, понятно, что исправить прошлое уже нельзя. Таковы плоды сталинского произвола над народами. Можно лишь надеяться, что в нынешней Германии, во всяком случае в ее независимой западной части, этот произвол не вызовет фашистской реакции, как это было после Версальского мира.

К счастью, для таких опасений нет основания. В отличие от Веймарской республики, бывшей лишь эпизодом между двумя эпохами немецкого шовинизма, нынешняя парламентская система в ФРГ опирается на реальные перемены в психологии немецкого народа. Немцы теперь не авторитарны и не воинственны, хотя, конечно, какая-то часть стариков цепляется за прошлые понятия, и небольшие группы молодежи поддерживают их на фоне общего равнодушия.

Гомулка сумел извлечь из этой грустной истории немалый политический капитал. Уже при режиме Берута полякам втолковывали, что их извечным врагом является Германия – и только Германия, а не Россия. Но при Беруте история фальсифицировалась очень уж грубо, так что всякое участие России в польской истории рассматривалось чуть ли не как «братская помощь», а восстания поляков против России замалчивались или объявлялись реакционными затеями шляхты и аристократии. Гомулка повел дело тоньше. Как мы увидим, он восстановил многие страницы польской истории – конечно, не из любви к правде, а опять-таки для эксплуатации национального чувства. Но, во всяком случае, немцам отводилась гораздо худшая роль, чем русским, все немецкое демонизировалось, а антинемецкие настроения всячески подогревались. Конечно, история немецкой экспансии на Восток, немецкого шовинизма и фашизма давала для этого обильный материал. Широко использовалась история немецкой оккупации, ужасы гитлеровских лагерей смерти. Все это должно было отвлечь внимание от того, что делали советские оккупанты, например, от Катыни. Многолетняя кампания по разоблачению гитлеровских преступлений опиралась на подлинные факты и апеллировала к человечности, эта кампания могла сыграть некоторую положительную роль в сохранении исторической памяти людей и недоверия к идеологическому безумию. Но цель этой кампании была совсем иная. Гомулку мало беспокоила судьба мучеников фашизма: он доказал это впоследствии, устроив в 1968 году травлю оставшихся в Польше евреев. Он проделал это в стиле, достойном Геббельса, как только ему понадобилась такая провокация! Цель систематической кампании против «немецкого империализма» состояла в создании у поляков некоторого образа немца – жестокого, высокомерного, бесчеловечного хозяина и угнетателя, построившего чуть ли не всё своё благополучие на эксплуатации поляков и подавлении польской культуры. У поляков искусственно создавалось впечатление, что «немецкий реваншизм» все еще представляет грозную политическую силу, которая может при удобном случае захватить власть в ФРГ и вновь привести мир к военной катастрофе. Подхватывалось каждое слово, сказанное каждым немцем по поводу войны и послевоенной истории. Смешивались в одну кучу бредни ничему не научившихся нацистов и серьезные мысли людей, не разделявших польскую «государственную точку зрения». Вся эта линия в польской публицистике была рассчитана на легковерного человека, не знакомого с реальными условиями в ФРГ и склонного распространять на всех нынешних немцев то, что когда-то было верно для некоторой части немцев и что другим немцам, как и полякам, приходилось терпеть. В общем, это была шовинистическая демагогия, подстрекавшая «свой» народ против «чужого» народа, и строилась эта демагогия на разоблачении «чужого» шовинизма! Как и всякая демагогия, это политическое надувательство не брезговало ничем. Однажды немецкие католические епископы сделали коллективное заявление, некий жест доброй воли, направленный к полякам, и в заявлении этом содержались слова: «Мы вас прощаем и просим у вас прощения». Какой вопль подняла польская пропаганда! Подумать только, эти наглецы, представители «преступной нации», осмеливаются не только «просить прощения», но и «прощать», и кого же – «нацию-мученицу», их собственную жертву! Между тем епископы всего лишь воспользовались канонической церковной формулой, они не могли выразиться иначе. И так дурачат людей в католической стране, где любой священник мог бы все это объяснить.

Создание пугала «немецкого реваншизма» преследовало вполне определенную политическую цель. Если между Рейном и Эльбой возрождается немецкий милитаризм, если этот милитаризм точит зубы на «исконные польские земли», на Щецин, Вроцлав и Гданьск, то единственной защитой, единственным гарантом польской независимости и неприкосновенности польских границ оказывается Варшавский пакт – военное покровительство Москвы. Поэтому всякий, кто отвергает это покровительство и не питает к Москве надлежащих чувств – не относится к ней, как младший брат к старшему брату, – должен рассматриваться как вредный авантюрист, подрывающий польскую государственность, польскую «рацию стану». По той же причине надо терпеть в Польше – в мирное время – советские войска, проводить с ними совместные маневры, готовить польскую армию к отражению нападения с Запада, но никак не с Востока. Недаром даже на польском гербе клюв польского орла повернут теперь налево, а не направо, как в былые времена. Фикция опасности с Запада, угроза немецкого империализма и миф о советской гарантии, единственно обеспечивающей Польше возможность государственного существования, нужны были Гомулке, чтобы оправдать не только его политику в отношении Москвы, но и весь его режим. Полякам исподволь внушали, что союз с Москвой неизбежен, что вне его Польша не может существовать, – а тогда, естественно, в Польше может быть лишь такая система власти, какую потерпит Москва, лишь такие правители, какие внушают ей доверие. Эта психология рабства выдавалась за «реализм» и должна была служить независимости страны. Мы описали ее подробно, потому что польский партийный аппарат и по сей день без конца прибегает к той же демагогии, кивая на своих русских хозяев. Далее, эксплуатируя национальные чувства поляков, Гомулка принялся за срочный ремонт польской истории. Надо было представить польское национальное движение как нечто респектабельное и заслуживающее стать частью национальной традиции, в виде естественного продолжения которой предлагался новый режим. Для этого была сделана нарочитая выборка имен и событий польской истории, одобряемых в качестве «прогрессивных», и эти имена и события были отделены от других, осуждаемых в качестве «реакционных». Операция эта должна была создать видимость некоей единой линии развития, естественно приведшей от неопределенного «гуманизма» и «свободомыслия» просветителей эпохи возрождения и XVIII века к «стихийному материализму» и «утопическому социализму», затем к рабочему движению и марксизму и, наконец, к коммунистической партии, как увенчанию всего этого исторического процесса, причем, разумеется, «очищенный» и «исправленный» вариант коммунистического режима, представляемый Гомулкой и его кликой, выдавался за подлинный образец коммунизма, согласного с национальной традицией. Прошлое было пересмотрено, как это изобразил Оруэлл в деятельности своего «Министерства Правды»: польская монархия, шляхетские «конфедерации», подвиги поляков на службе Наполеона, кровавые восстания против царя – все это было реабилитировано, вытащено из забвения и окружено романтическим ореолом. Заново вычищенная польская история, восстановленные польские мундиры, всевозможные символы польской особенности и независимости были пущены в ход, чтобы обмануть польский народ, внушить ему ложное представление, будто он по своей воле воссоединяется со своим прошлым и строит свое будущее. Вся эта демагогия не прошла, однако, без следа: она упала на благоприятную почву, и были стимулированы процессы, поддержавшие польское национальное самосознание – в школе, среди интеллигенции, в массах польских тружеников, наконец, в Войске Польском, получившем новое командование и новую «политическую подготовку». Важно заметить, что молодое польское офицерство воспитывалось в духе этой гибридной идеологии, соединявшей преклонение перед национальной традицией с гораздо менее говорившей его сердцу марксистской догматикой. Оппортунизм Гомулки сослужил Польше некоторую службу, хотя клика его заботилась только о собственных интересах.

Католическая церковь больше всего раздражала Гомулку. Конечно, католическая иерархия, далекая от наивности человека с улицы, видела насквозь его маневры, да и все верующие могли убедиться, что у власти остались те же люди, гонители церкви, отнюдь не добровольно переменившие свои приемы. Но церковь предъявила свои требования, и Гомулка понимал, что политика есть искусство достигать компромисса. Вышиньский был освобожден и получил возможность вернуться к исполнению обязанностей примаса польской церкви. Были сделаны некоторые послабления в контроле над церковной жизнью, облегчены связи с Римом. Но партия ревниво оберегала от церковного влияния народные массы, особенно школьников и молодежь. Церкви разрешено было издавать пару еженедельных газет и журналов, ничтожными тиражами и под строгим контролем цензуры, стремившейся ограничить содержание католической печати узкими рамками культа. В Сейм была допущена горсть специально отобранных католических депутатов, всегда покорных и молчаливых. Наибольшие трудности вызвало религиозное воспитание детей. Вначале Гомулка хотел, чтобы оно происходило в рамках обычной школы, для лучшего контроля над ним со стороны властей. Это не получилось, так как структура «советизированной» школы была несовместима с таким чужеродным ей явлением, и постоянно возникали конфликты. Пришлось допустить религиозное воспитание при церквах. Но, конечно, власти постоянно во все вмешивались и всему мешали. Отношения между церковью и государством приняли характер изнурительной повседневной войны.

Кардинал Вышиньский был непримиримым, несгибаемым вождем польских католиков; он использовал все открывшиеся возможности для восстановления и укрепления церковного аппарата, для распространения религии. Усилия его не были безуспешны. Гомулка и его люди не были способны на широкий, честный компромисс с церковью. Они были мелочны и недальновидны, недооценивали роль церкви, ее значение для польского народа. Они были не столь уж проницательные политики и пытались отделаться от действительности полумерами, лишь отсрочившими надвигавшийся кризис – и в этом вопросе, и во всех других. Это были мелкие политиканы, пытавшиеся продлить свою власть и не заглядывавшие в завтрашний день. А церковь еще имеет в Польше завтрашний день.

Гомулка разыграл спектакль «демократизации» польской жизни. Газеты и радио стали говорить более «человеческим» языком, были в значительной степени устранены обязательные речевые штампы. Теперь можно было служить марксистской идеологии, пользуясь «своими словами». В явлениях повседневной жизни признавалась теперь некоторая сложность, и не обязательно было уже считать, что все сложное – плохо. Было нарушено казенное целомудрие, и о человеческих отношениях можно было говорить теперь с некоторой свободой, больше напоминавшей западные, чем советские образцы. Нравы от этого не стали лучше, но лицемерная распущенность сменилась откровенной, и наивный наблюдатель мог бы подумать, что произошло внезапное разрушение этических норм. Развод и внебрачные отношения перестали быть предметом публичного разбирательства на собраниях. В действительности партия выпустила из рук бразды общественной морали, и одна церковь продолжала о ней заботиться. В журналах появились фотографии кинозвезд и вообще популярных красавиц, одетых и обнаженных. Была разрешена популярная музыка западного образца, «абстрактная живопись» и другие инфантильные виды искусства. Весь этот поток грязи, естественно, должен был создать более податливую, размягченную, глупую популяцию. Использование грязи в политических целях было в Польше гораздо более сознательной политикой, чем у нас.

Все это создавало видимость освобождения культуры. «Соцреализм» был осмеян, и художники, работавшие в старомодной манере, уже не пользовались государственной монополией. Но формальные ухищрения художников не могли скрыть их духовную пустоту. В музыке разрешены были все трюки и причуды, но композиторы, в лучшем случае, робко возвращались к церковным сюжетам. В театре и в кино был допущен некоторый натурализм, но больше в направлении порнографии. В литературе свободы было меньше всего, и серьезные вопросы жизни по-прежнему оставались вне цензурно дозволенного писательства, но можно было дурачить людей формальными экспериментами. Все стало «современным», грязным и плоским, как на Западе, но с тем различием, что на Западе эта «современность» обеспечивалась коммерческим путем, а в Польше – подражанием Западу и бдительностью начальства. «Игра в Европу» всегда составляла некоторую часть польской культуры; теперь полякам разрешено было играть в эту игру сколько душе угодно – лишь бы дело не касалось серьезного мышления. Оно как раз и было запрещено.

Был облегчен выезд за границу. Теперь поляки могли ездить за границу, если у них была валюта, и иметь валюту было разрешено. Конечно, власти ограничивали это право для политически неблагонадежных, а обмен польских злотых на валюту почти не допускался. И все же поляки стали ездить по свету, привозя из-за границы тряпки, порнографию, но иногда также и новые понятия. В общем, эти поездки привели к значительному приближению польских вкусов к западным мещанским образцам: поляки стали гоняться за вещами и меньше беспокоиться о высоких идеалах. Но, в частности, поблекли и идеалы «социализма» у той части населения, которая подверглась обработке в годы сталинского режима.

Как обнаружилось в нынешних событиях, этот процесс вырождения польского общества, поощрявшийся режимом Гомулки (и потом Герека), не смог убить в польском народе его традиционный дух независимости и сопротивления унижению.

Были «демократизированы» выборы в Сейм. «Мы хотим не голосовать, а выбирать» – можно было прочесть в польских газетах. Для этого на каждое место в Сейме выдвигался теперь не один кандидат, а целых три. Все три кандидатуры назначались партийным аппаратом, и один из них особо «рекомендовался», вполне официально; желающие могли теперь выразить свою «оппозиционность», проголосовав за одного из «нерекомендованных» кандидатов, и объявлялось, что эти последние получили несколько процентов голосов; но выбирался всегда «рекомендованный» кандидат. Если кто-нибудь надеялся, что такая «демократия» будет постепенно расширяться, то такие надежды не оправдались: все так и осталось. Были сделаны некоторые коррективы в образе партийного функционера. Он старался выглядеть «демократичнее»: ему разрешалось носить джинсы или что-нибудь в этом роде, участвовать в умеренной выпивке, танцевать западные танцы. Стиль жизни аппарата стал все более равняться на западные образцы. А для этого надо было больше красть.

Познанский мятеж был сигналом, которым нельзя было пренебречь: надо было успокоить рабочий класс. Для этого Гомулка был подходящим человеком: ведь он был профсоюзным деятелем до войны, борцом Сопротивления во время войны, а потом узником сталинского режима. Это был человек, которому рабочие могли доверять, – и Гомулка обещал им много прекрасных вещей. Он обещал обновление – обновление в партии, на предприятиях, во всей стране. Рабочие должны были стать хозяевами своих предприятий, и для этого на каждом заводе было создано «рабочее самоуправление». Это не были профсоюзы, потому что в казенные профсоюзы никто уже в Польше не верил. Новые органы рабочей власти назывались «рабочими советами»; их выбирали с большой торжественностью, но они не имели никакой реальной власти. Предприятия по-прежнему контролировались министерствами, а права «рабочих советов» не были юридически определены. Предполагалось, что они превратятся в безобидные совещательные органы, которым в первое время можно будет предоставить видимость инициативы, дав им возможность вволю поговорить, выразить свои чувства. Когда же возбуждение улеглось, безвластными «советами» легко было манипулировать, изолировав их от рабочей массы и подкупая их членов. Очень скоро «рабочее самоуправление» полностью атрофировалось, выродившись в еще один бюрократический аппарат. Эта операция удалась Гомулке потому, что «рабочие советы» организовывались сверху, а не снизу: он сумел перехватить инициативу рабочей массы и, используя остатки доверия к власти, уцелевшие иллюзии «левого» рабочего движения и свой личный престиж, подменить подлинные рабочие организации поддельными. Так было выиграно время. Это время Гомулка употребил для самых необходимых экономических реформ.

Гомулка понимал авантюрный характер «индустриализации». Он снизил темпы развития тяжелой промышленности и уделил больше внимания производству потребительских товаров. Это не означало какого-нибудь радикального изменения в управлении польской промышленностью: с помощью того же бюрократического аппарата были исправлены лишь самые очевидные нелепости. При этом наметились две тенденции, сохранившиеся надолго и важные для дальнейшего: сотрудничество с Советским Союзом и ориентация на торговлю с Западом.

Польша никогда не была замкнутым хозяйством и всегда нуждалась во внешней торговле для обеспечения своих потребностей. Бедная земля не позволяла ей производить достаточно хлеба, и хлеб всегда ввозился, главным образом из России. В Польше почти нет полезных ископаемых. Уголь в отошедшей от немцев Силезии и немного меди – вот и все ее богатства. Поэтому польская промышленность всегда зависела от импортного сырья. Еще до 1914 года, когда главной отраслью польского производства были текстильные фабрики, хлопок приходилось ввозить из-за океана: единственным резоном существования этого производства была дешевая рабочая сила, нищие польские крестьяне, бежавшие в город из голодавших деревень. С 1945 года сырье, естественно, пришлось получать из России. Такая связь с советским снабжением ставила Польшу в сильнейшую экономическую зависимость от Москвы. Но особые свойства «социалистической системы» делали из этой зависимости нечто совсем другое: аппарат подкармливания стран Восточной Европы за счет России. С самого начала советской оккупации экономическое положение этих стран было отчаянным: они были вконец разорены. Марионеточные правительства, поставленные Сталиным, взывали к нему о помощи, опасаясь голода, разрухи и неизбежных социальных последствий – реакции еще не приученного к рабскому повиновению населения. Сталин понимал, что надо укрепить эти слабые звенья системы, а сделать это можно было только за счет «сильного звена» – России, где голодная смерть уже не вызывала волнений: с Россией можно было делать что угодно, например, вывозить из нее хлеб, когда его не хватало для пропитания. Впрочем, вряд ли Сталин когда-либо отдавал себе отчет в подлинном положении вещей. Он был уверен в неистощимости России; когда надо было послать куда-нибудь хлеб, он попросту приказывал послать, и никто не рисковал сказать ему, что этого хлеба нет. Так же обстояло дело со всем другим. Вновь захваченные страны имели приоритет, а Россия должна была за все платить. В этих странах создавались экономические системы, не дававшие им возможности себя прокормить, и тогда кормить их должна была Москва. Не щедро, но приходилось кормить. Такие отношения, сложившиеся после войны, отчасти сохраняются и по сей день. Но теперь уже нечем кормить – не потому, что Россия стала беднее, чем была в последний день войны, а потому, что режим уже не имеет прежней власти доводить ее до голодной смерти.

Итак, из России везли все, чего не имели завоеванные страны: хлеб, руду, нефть; Россия затыкала все дыры в послевоенном хозяйстве своих колоний, и делалось это вне всякого экономического расчета. Это была единственная в своем роде колониальная империя, приносившая одни расходы. Польша была частью этой империи и тоже была на постоянном довольствии Москвы. Казалось бы, «польский октябрь» должен был привести к исправлению этого уродства. Но Гомулка вовсе не собирался отказаться от «московского питания», да и не мог бы отказаться, не меняя своей системы. Напротив, он мог использовать сложившийся колониальный режим – может быть, лучше было бы сказать: антиколониальный режим – для собственных целей. Дело в том, что каждое социальное движение в захваченных странах автоматически приводило к добавочной «помощи» Москвы, к новым потокам продуктов питания, топлива, сырья с целью поддержать тот или иной пошатнувшийся режим. Так было с ГДР после берлинского мятежа 1953 года, так было с Венгрией и Польшей в 1956 году, с Чехословакией в 1968 году, то же происходит и с Польшей теперь. Мятежников сначала расстреливают, затем подкармливают. Делается это для сохранения политического контроля над взбунтовавшейся страной. Со временем остается лишь фикция политического контроля, но Москва не может отказаться от этой фикции, готова платить за одну иллюзию власти, потому что в системе нет обратной связи. Правда, платить уже нечем, и приходится как-то латать Тришкин кафтан, поддерживая самые опасные места.

Ясно, что угроза рабочего мятежа, полного развала польского коммунистического режима произвела в Москве сильное впечатление. Ведь Польша – не только крупнейшая страна Варшавского пакта (который пришлось бы, пожалуй, переименовать!), но и коммуникация с Германией; Польша занимает центральное место во всей империи. Каков бы ни был Гомулка, он поддерживает в Польше просоветский режим, совершает ритуальные поклоны в сторону Москвы, остается в Варшавском пакте. Лучше Гомулка, чем полный выход Польши из «лагеря социализма». Вот механизм, позволивший Гомулке доить Москву – элементарный механизм шантажа. Таким образом, последствием познан-ского мятежа и «польского октября» была усиленная экономическая (лучше сказать, пожалуй, неэкономическая) поддержка польского режима со стороны Москвы. То же повторяется и теперь.

Другая тенденция связана с экспортом на Запад. «Индустриализация» превратила Польшу в промышленную страну – пусть отсталую, с устаревшими машинами, с неуклюжей организацией производства, но все же промышленную, а не аграрную страну. Конечно, промышленные товары можно продавать на Восток, т. е. России. Но открывается заманчивая перспектива продавать их также на Запад и выручать за них валюту. Это может со временем уменьшить патологическую связь с Россией, а пока – позволит покупать товары, столь жадно поглощаемые рынком, «привлекательные товары», как говорят поляки. Известно, что этих прекрасных вещей не получишь с Востока, их надо покупать за доллары, фунты и т. д.На наших глазах в Испании произошло «экономическое чудо», неожиданный промышленный расцвет; а что есть у Испании? То же, что и в Польше – дешевая, нетребовательная рабочая сила. Так родилась мечта о польском экономическом чуде. Но если механизм доения Москвы работает и до сих пор, со всеми его нездоровыми последствиями, то валютный дождь так и не пролился на бедную польскую землю – дальше мы увидим почему. Итак, Гомулка начал стимулировать производство «на экспорт», придавая ему приоритет перед всеми другими. Имелся в виду «валютный» экспорт, то есть экспорт на Запад, требующий высокого качества, умения торговать, правильного выбора направлений. Что касается экспорта на Восток, то здесь можно давать товары похуже, а торговля происходит сама собой, в рамках общих соглашений. Русские привезут и хлеб, и нефть, и все другое, а возьмут, что им предложат: иначе они не получат ничего, не так ли?

Экстренная помощь Москвы позволила Гомулке оттянуть кризис. А главное, ему удалось отсрочить продовольственный кризис – на этот раз с помощью очень серьезной реформы.

Самой серьезной переменой, на которую вынужден был пойти Гомулка, был роспуск колхозов. Это пришлось сделать, поскольку иначе нельзя было решить продовольственный вопрос – даже с помощью Москвы. Но вряд ли эта радикальная мера была бы принята без назревавшей угрозы крестьянского мятежа. Гомулке и его людям пришлось пойти на уступки: они знали, что не сумеют подавить своими силами народное восстание, а прибегнуть к «братской помощи» Москвы они боялись. Гомулка помнил застенки НКВД и знал, что его ждет участь Имре Надя, венгерского Гомулки, расстрелянного Хрущевым. Впрочем, не следует приписывать ему особую мудрость: он имел очень ограниченный выбор и спасал, как мог, свою шкуру.

Как уже было сказано, польский крестьянин не привык еще к колхозной системе, не забыл своего куска земли, и в этих условиях роспуск колхозов имел ясный смысл: каждый должен был получить свою землю, стать снова хозяином, как было раньше, и производить продукты – под контролем государственного аппарата, но все же самостоятельно, а не по команде, по собственному разумению, а не по установленному шаблону. Избавившись от колхозов, польский крестьянин получил возможность прокормить себя и свою семью. Увеличилось также количество товарной продукции. Сверх обязательных поставок, крестьянин мог вывозить часть продуктов на рынок. Продовольственное положение несколько облегчилось. Но, как мы увидим дальше, частное крестьянское хозяйство не могло развиваться в условиях коммунистической бюрократии. Сверх того, не следует забывать, что Польша всегда зависела от покупного хлеба и что этот хлеб поставлял ей Советский Союз. В Польше не осталось колхозов, осталось лишь значительное число «ПГР» * Panstwowe gospodarstwo rolne (Гос. сельскохозяйственные предприятия). – совхозов, устроенных, как правило, на месте бывших помещичьих имений. Эти совхозы продолжали работать плохо и причиняют вред до сих пор.

Итак, Польша стала единственной социалистической страной, где нет колхозной системы, где земля составляет частную собственность крестьян.

До «октябрьского переворота» Польша имела такую же систему госбезопасности, как другие захваченные Сталиным страны, т. е. устроенную по образцу Советского Союза. Однако в странах Восточной Европы эта система имела любопытную особенность, существенную для объяснения некоторых дальнейших событий. Читатель уже знает, что мероприятия сталинского режима были не столь актами рациональной политики, сколько продуктами болезненного воображения диктатора и услужливой деятельности людей, пытавшихся угодить ему во всех его затеях. А затеи Сталина все были провокациями – совсем не обязательно выгодными для него или обещавшими какой-нибудь успех. Так вот, Берия, устраивавший органы госбезопасности в захваченных странах, применил – без сомнения, с одобрения своего хозяина – следующий трюк. Во главе этих органов он, как правило, ставил евреев. Это был очень простой, типично восточный расчет. Люди, которые должны были выполнять в этих странах самую грязную работу для своих хозяев, были отделены от их населения барьером расового предрассудка. Это не позволяло им пустить корни в стране, найти себе сторонников и друзей. Их все должны были ненавидеть, и Берия как раз этого хотел – чтобы его еврейские агенты могли рассчитывать только на него и были ему верны. С другой стороны, неизбежная ненависть населения к «органам» переносилась на всех уцелевших евреев, и это открывало возможность дальнейших провокаций.

В Польше во главе госбезопасности был поставлен некий Якуб Берман, еврей; евреи заняли и некоторые другие руководящие посты в этом учреждении. В Польше была вековая традиция антисемитизма, и провокация удалась, хотя и не принесла ее авторам никакой пользы. Как мы увидим, плоды этой грязной затеи впоследствии пожал Гомулка.

Гомулка снял с должности Якуба Бермана с его сотрудниками. Не было сказано, за что, но в Польше все знали. Берман и его люди преследовали людей «Армии Крайовой», убивали их в лесах, расстреливали в тюрьмах и лагерях. Они устраивали провокационные дела, вели выдуманные процессы. Жертвами этих палачей пали многие доблестные борцы Сопротивления, принципиальные противники режима и просто ни к чему не причастные люди, случайно попавшие в списки обреченных. Берман и другие евреи усердствовали таким образом в то время, когда в Советском Союзе евреев травили под кличками сионистов и космополитов и готовилось их физическое уничтожение. Конечно, потом пришла бы очередь польских евреев, и Берман хорошо понимал, что его ждет. В этой дьявольской машине и жертвы и палачи были одинаково обречены. Это не снимает, конечно, вопроса о наказании, но, насколько известно, никто из этих людей не был наказан. Да и как можно было их наказать? Следовало избегать самого вопроса об ответственности. Ведь у власти остались те же люди, заслонившись «мучеником» Гомулкой, и люди эти не хотели ворошить прошлое. В Познани было расследование после расстрела. Вели его премьер Циранкевич и член Политбюро Герек. Первый остался премьером при Гомулке, второй сменил его на посту первого секретаря. Убийцы рабочих были связаны круговой порукой, и прошлое было задернуто завесой молчания. Циранкевич и Герек выглядели вполне прилично. Они фигурировали на международной арене, им жали руки дипломаты, министры и президенты. Впрочем, мы слишком хорошо знаем это по опыту нашей страны, хотя польские убийцы выглядели более элегантно, умели себя вести в обществе и даже читать без бумажки написанные для них речи. Итак, нельзя было искать виновных, потому что виновные остались у власти. Можно было говорить о жертвах, но не слишком много, и дело изображалось так, как будто они погибли от стихийного бедствия. Нельзя было сказать ни слова о Катыни: надо было повторять лживую версию Сталина, а лучше – молчать.

Ненависть к госбезопасности приняла в Польше столь острый характер, что Гомулка вынужден был реформировать польский репрессивный аппарат. В начале 1956 года был знаменитый XX съезд КПСС, с хрущевским разоблачением «культа личности» и «нарушений социалистической законности». В Советском Союзе была проведена, таким образом, некоторая политическая кампания, смысл которой состоял в обеспечении безопасности правящего класса; отныне деятелей партийной верхушки можно было лишь снимать с должности (что, по молчаливому уговору, делалось очень редко), но нельзя было их расстреливать. Естественно, в Польше после «октября» была принята та же система. Но в Советском Союзе не было столь серьезного давления снизу, как в Польше, и «восстановление законности» вызывалось преимущественно внутренними законами функционирования аппарата. В Польше, после познанского мятежа, партийный аппарат испытывал уже не только страх «сверху», но гораздо больше «снизу». Поэтому потребовалось «восстановить законность» и ограничить произвол госбезопасности в гораздо большей мере, чем это было сделано в СССР. Гомулка провел эту операцию очень искусно. В Польше не были еще до конца перерезаны корни довоенной системы правосудия. Многие законы, изданные до войны, оставались в силе, если они не мешали интересам новой власти; сохранились кадры адвокатов и юристов довоенной подготовки и некоторые навыки формального судопроизводства, принимающего во внимание буквальный смысл закона. Устранение всех этих пережитков требует времени, а времени прошло немного, так что уголовные и гражданские дела (в отличие от политических) решались в судах с участием старых деятелей и нередко по старым законам. Гомулка сумел внушить полякам, что польская юридическая традиция будет восстановлена. Многие выжившие юристы были вновь назначены на судебные должности, были устранены некоторые вопиющие нарушения судебной процедуры. Как и в Советском Союзе, эта реформа правосудия не должна была задевать интересов правящего класса, а главный его интерес состоял в том, чтобы безнаказанно красть. Поэтому были приняты меры, чтобы дела о коррупции не доходили до суда: для этой цели у Гомулки была милиция, прокуроры и следователи, и в этих органах партийный контроль действовал достаточно эффективно. Как всегда при «реальном социализме», роль «контроля» состояла не в том, чтобы мешать злоупотреблениям, а в том, чтобы регламентировать и охранять их. Итак, были приняты меры, чтобы аппаратные воры никогда не предстали перед судом; тем более не отдавались под суд виновные в политических преследованиях. Но уж если дело попадало в суд, то соблюдались все приличия, и поляки могли думать, что в стране господствует закон. Как мы увидим, все эти затеи их не обманули.

Наиболее важной стороной этого «восстановления законности» было резкое смягчение и изменение форм политического преследования. Если до «Польского Октября» обращение с действительными или мнимыми противниками режима мало чем отличалось от аналогичной практики в Советском Союзе, то при Гомулке их перестали расстреливать и даже почти перестали сажать. Впервые в истории был испробован «беспосадочный социализм»; как мы увидим, этот опыт некоторое время казался удачным, но в конечном счете провалился, так что Гомулка и в этом отношении был оппортунистом, преследовавшим лишь ближайшие цели. Берут не успел перевести в Польше всякую оппозицию: она жила и в массах польского народа, и – в особенности – в польской интеллигенции. Важное благо человека – говорить без опасения. Конечно, Гомулка не ввел никакой свободы печати, но вид польских газет и журналов заметно изменился, как мы уже видели выше. Что касается частных разговоров, то они были практически безнаказанны, и поляки приручились говорить свободно. Деятельность госбезопасности свелась преимущественно к наблюдению за подозрительными лицами и составлению досье. Особенно активным людям по мелочам докучали: устраивали обыски, изымали печатные материалы и бумаги, иногда затевали судебные дела, но сажали очень редко и ненадолго; главной репрессивной мерой было лишение работы по специальности, но люди устраивались, находили себе заработки. Если в этом была какая-то политика, то целью ее было не допустить широкого распространения оппозиционных взглядов: небольшое число людей, на которых не влияли ни деньги, ни карьера, можно было изолировать и игнорировать. Такая тактика, заимствованная из практики «буржуазных» демократий, оказалась опасной в условиях «реального социализма». Дело в том, что правящие системы («истеблишменты») западных стран весьма устойчивы по отношению к любому личному мнению, даже к деятельности отклоняющихся групп; между тем «социалистический» режим крайне чувствителен к малейшей идеологической инфекции и нуждается в немедленном изъятии всех возникающих зародышей несогласия. Но все это должно было обнаружиться лишь впоследствии. Пока же в Польше можно было говорить что угодно.

В качестве кратковременного политического средства такая система себя оправдала. Сравнительная свобода общения и более широкая информация в печати смягчили общее нервное напряжение берутовских лет. Что касается оппозиционных организаций, то наиболее активные люди, способные их создать, эмигрировали или были истреблены. После многократной политической прополки Польша казалась Гомулке хорошо ухоженным огородом, где уже не вырастет никакой сорняк. Некоторое время он мог, таким образом, проявлять великодушие: Гитлер и Сталин дали ему такую возможность. Но время шло, и люди росли.

Иногда госбезопасность во что-нибудь вмешивалась, задерживала какие-нибудь почтовые отправления, высылала какого-нибудь неприятного иностранца. Но все это не могло вызвать достаточного страха, того парализующего страха, который сковывает человека в нашей стране и по сей день. Значительное снижение уровня репрессий привело в Польше к снижению уровня страха.

Правление Гомулки длилось четырнадцать лет. Вначале «польское обновление» вызвало некоторые надежды – и в Польше, и за рубежом. Это была первая серьезная реформа коммунистического режима, устранившая его прямые методы насилия и, казалось, обещавшая интересное продолжение. Наивные люди рассчитывали, что в Польше будет найден, наконец, долгожданный способ соединения социальной справедливости и свободы. Они приезжали в Варшаву смотреть и учиться, точно так же, как после русского Октября приезжали в Москву. Но надежды их не могли сбыться. Гомулка проводил свои реформы сверху, бюрократическим способом, и ревниво следил за тем, чтобы никакая инициатива снизу не вызвала нежелательного развития событий. За исключением отдельных поправок, весь аппарат власти сохранился, и всем народным хозяйством управляли те же министерства. После всех косметических мероприятий осталась та же бесконтрольная, хищническая власть, кооптировавшая молодых карьеристов тем же способом, как это делается у нас. И остались те же неразрешимые противоречия режима. Гомулка лишь отсрочил неумолимо надвигавшийся кризис.

Польская промышленность, построенная после войны по советским образцам и советскими методами, оказалась устаревшей уже на стадии планирования. При этом, как мы уже рассказывали, на первый план выдвигались количественные показатели, выполнение планов: строили быстро и плохо, и точно так же было поставлено производство. Ясно, что изделия польской промышленности можно было сбывать только на «социалистическом» рынке – в основном они шли в Советский Союз. При Гомулке эти изделия подверглись также некоторым косметическим процедурам: предметы широкого потребления имели «западный» вид. Но польские товары, как у нас все знают, были ненадежны и непрочны. Это неудивительно, поскольку вся польская система производства была скопирована с советской, и сбыт польских товаров на восток не сталкивался с конкуренцией. Итак, основная масса польского производства была ориентирована на восток, что увековечивало отсталость и экономическую зависимость Польши от Москвы.

Попытка выхода на западный рынок не принесла успеха. Для этого, прежде всего, надо было переоборудовать хотя бы отдельные отрасли промышленности, но не было средств: современное оборудование можно было получить лишь у капиталистов. В отдельных областях польские рабочие и инженеры кое-чего добились – главным образом, в изготовлении дешевых товаров для «развивающихся» стран. Но Польша и сама оставалась такой «развивающейся» страной или, пользуясь более старым термином – «слаборазвитой». Польше хронически не хватало валюты. Между тем расширившиеся связи с «буржуазным» Западом, поездки за границу выработали у поляков более требовательные вкусы и привычки. Чтобы их удовлетворить, надо было приобретать валюту любым путем, и это стало еще одним стимулом коррупции.

Сельское хозяйство тоже не процветало. Оно оставалось почти столь же отсталым, как и до войны, и давало мало товарной продукции. Как мы уже видели, Польша никогда не обеспечивала себя хлебом, а польское животноводство не могло развиваться из-за недостатка кормов. Поскольку государство заботилось только о совхозах, крестьянин попросту ничего не мог купить. Лесов и пастбищ в Польше мало, и без кормов мясо получить нельзя. Это вечная проблема «реального социализма» – даже в нашей стране с ее гораздо более щедрой природой. Польша держала в те годы сомнительный рекорд – первое место в мире по потреблению картофеля на душу населения. Голода не было, но сытость поддерживалась напряженными усилиями при постоянном подкармливании с Востока.

Всячески используя описанную выше систему шантажа, демонстрируя лояльность по отношению к Москве, Гомулка ухитрялся сводить концы с концами. Но у этого оппортуниста не было никакой экономической программы, никаких широких планов. Забавно, что впоследствии, после провала Герека с его промышленной авантюрой, Гомулка стал похваляться именно тем, что ничего особенного не придумал. Польская экономика погрузилась в оцепенение (на ученом языке это называется стагнацией).

Между тем отремонтированный Гомулкой аппарат власти продолжал жить по своим внутренним законам – законам бесконтрольной бюрократии. Как мы уже видели, в Польше можно было все критиковать на словах, но ни на что нельзя было влиять. Аппарат, существующий в таких условиях, неизбежно подвергается коррупции. Прежде всего, этот аппарат практически несменяем: если и меняются иногда министры и другие важные лица, находящиеся на виду у высшего начальства, то все средние и низшие звенья практически неуязвимы, не отвечают за результаты хозяйственной деятельности и выполняют лишь ритуализованные функции, производя казенные бумаги. Польский аппарат отличается от нашего тем, что жил более открыто, у всех на виду. В Польше все знали, кто, где и сколько крадет и каким образом проживает краденое.

Естественно, этот прогнивший аппарат раздирали внутренние распри. Авторитет Москвы опускался все ниже по мере ослабления московского режима и его контроля над странами Восточной Европы. Неудачные эксперименты Хрущева в последние годы его правления, внутренний конфликт в советском руководстве, завершившийся в 1964 году «дворцовым переворотом», утверждение новой правящей группы – все это создавало условия, в которых Москве было не до Варшавы, и Варшава стала все меньше оглядываться на Москву. В польском правящем аппарате усилилось шовинистическое крыло, лидером которого был Мочар, возглавлявший тогда польскую госбезопасность. Из всех видов польского шовинизма этот был самым отвратительным, поскольку партийные шовинисты, конечно, должны были публично демонстрировать свою лояльность по отношению к «старшему брату» и Варшавскому пакту; эти люди вели свою политику исподтишка, понимающе подмигивая друг другу и продвигая своих людей на влиятельные посты.

Псевдопатриотическая демагогия Гомулки в начале его правления упала на благоприятную почву: в Польше усилилось стремление к независимости, восстановилась связь с национальной традицией. Так как Гомулка под давлением нараставшего экономического кризиса все сильнее связывался с Москвой, это патриотическое настроение, в значительной мере возбужденное его же пропагандой, обратилось теперь против него. Шовинистическое крыло Мочара использовало это настроение публики в своих интересах. В конце шестидесятых годов Гомулка растерял личное обаяние и свой политический авторитет; он изо всех сил пытался удержаться у власти. Как всякий «несменяемый» руководитель, он стал терять ловкость, стал терять чувство действительности, стал делать глупости. Когда в одной студенческой компании был разыгран спектакль с Гомулкой в виде комического персонажа, первый секретарь реагировал на это истерической мерой: главного виновника приговорили к трехлетнему заключению. Прежде такие пустяки оставлялись без внимания.

В обстановке нараставшего общественного возбуждения и подспудной борьбы за власть любая случайность могла привести к взрыву. Негодование было особенно сильно среди интеллигенции и студентов. Из них главным образом и состояла публика варшавского драматического театра, поставившего в марте 1968 года историческую эпопею Мицкевича «Дзяды» («Деды»). Мицкевич изобразил в своей пьесе подавление польского восстания и ужасы русского террора. Понятно, что места текста, направленные против русского господства, вызывали сочувственную реакцию зрительного зала, а у молодежи эта реакция приняла характер политической демонстрации. Тогда Гомулка распорядился снять спектакль и напечатать в газетах строгое внушение. На польскую публику эта мера произвела сильное впечатление: давно уже не было прямого гонения на патриотизм в его классическом выражении. Но Гомулка должен был как-то сдерживать этот патриотизм, потому что боялся Москвы. И вот начались беспорядки в Варшавском университете, а затем и в других вузах. Студенты устраивали митинги в аудиториях, демонстрации на улицах; к ним присоединилась некоторая часть преподавателей, значительная часть польской интеллигенции выражала им сочувствие. Это и был «мартовский контрреволюционный мятеж», на который теперь ссыпаются официальные историки Польши. Не было и тени мятежа, не было никакой оппозиционной организации – было проявление настроений, какие бывают всюду, где не боятся репрессий.

Гомулка использовал студенческие волнения, чтобы устроить крупную провокацию. Послушная ему печать подняла вопль, обвиняя во всех возможных грехах профессоров, плохо воспитывавших молодежь. Шесть профессоров Варшавского университета были уволены со своих должностей с очевидным нарушением законности, которую Гомулка когда-то клялся восстановить. Вокруг студенческих волнений была развернута разнузданная демагогическая кампания, построенная на грязных инсинуациях. Среди вожаков студенческих демонстраций оказались евреи – дети тех самых деятелей госбезопасности, о которых была речь выше, а некоторые из преподавателей, присоединившихся к студентам, тоже были евреи, пришедшие с востока вместе с советскими войсками и активно участвовавшие в борьбе с «контрреволюционным подпольем». Это дало Гомулке повод к истерической антисемитской травле. Конечно, слово «евреи» заменялось прозрачным термином «сионисты»; менее прозрачны, но столь же понятны были польской публике намеки на чуждых Польше людей, пришедших за чужой армией с востока. Эта кампания была рассчитана на сочувствие человека с улицы и в значительной степени достигла цели. Интеллигенция и молодежь не получили общественной поддержки.

Замечательно (и очень характерно для польской политики) двуличие этой кампании. Вместе с намеками на этих привезенных с Востока агентов громко демонстрировалась преданность и дружба с Советским Союзом. Предполагалось, что все поляки понимают и одобряют такое лицемерие! Лицемерие выставлялось как высокий образец патриотизма, но не патриотично было выражать те же чувства честно и открыто. Вероятно, история знает и другие примеры подобной гнусности, но их надо, пожалуй, искать вне круга европейской культуры. В Европе рабство никогда не рассматривалось как естественное состояние нации, а пресмыкательство перед сильным врагом – как гражданская доблесть.

Провокация Гомулки вызвала поток грязи, показавший всему миру, какое растление стояло за фасадом его показного либерализма. Чувствуя предстоявшую перетряску кадров, партийные и беспартийные чинуши соревновались в низости, пытаясь попасть в тон провокации. На пленуме ЦК ПОРП говорилось с трибуны, что в неудачах польской коммунистической партии были виновны проникшие в ее руководство евреи, такие, как Роза Люксембург. В учреждениях были развешаны плакаты «Разгромим гнезда сионизма!», и немногих оставшихся в Польше евреев поголовно гнали с работы. Почти все они (30 или 40 тысяч) эмигрировали, лишив этим будущих правителей Польши простейшего способа разрешения возникающих проблем.

Между тем под шум пропаганды Гомулка провел меры, ради которых и была затеяна провокация. Представ перед публикой в виде националиста и антисемита, он перехватил у Мочара ветер, раздувавший его паруса. Мочар потерял свою особую позицию и влияние. А главное – Гомулка снял с должности маршала Спыхальского, военного министра, и разогнал весь генералитет. Это позволяет нам правильно оценить смысл мартовской провокации. По-видимому, в армии назревал военный переворот – в духе лучших польских традиций, – и старый хитрец Гомулка сумел нанести предупреждающий удар. Итак, в марте 1968 года Гомулка совершил государственный переворот, прикрывшись дымовой завесой демагогии.

Избавившись от соперников, он правил теперь почти как диктатор. Он сбросил маску национализма и стал все более ориентироваться на поддержку Москвы. Военным министром был назначен генерал Ярузельский, которого он сделал в 1964 году начальником политуправления польской армии. Очевидно, это и был его главный агент в армии: должность, которую занимал Ярузельский, и связанные с нею функции не вызывают сомнений. Через два года, когда позиции Гомулки ослабли, этот верный человек его предал.

В последние годы своего правления Гомулка изображал из себя нечто вроде диктатора. Он полагал, что польское общество достаточно запугано и опозорено весной 1968 года, а в партии все ключевые посты были заняты людьми, всячески заявлявшими ему преданность и послушание. Польские газеты стали скучней и глупей: не было никакой новой демагогии, и приходилось пробавляться смесью блудливо-подмигивающего национализма и лакейских реверансов в сторону Москвы. Госбезопасность обнаглела, запугивали всех, кого можно запугать, но не было новых массовых кампаний: Гомулка знал, что это опасное средство, и без крайней необходимости к нему не прибегал. Впрочем, это было и трудно, потому что польское общество давно уже не верило никаким лозунгам, а для террора на сталинский манер в Польше не было покорных жертв и верующих исполнителей. Террор вообще несовместим с атмосферой цинизма и воровства, он предполагает добросовестность и серьезность. Итак, Гомулка правил без славы и достоинства, никто его не любил, и его не особенно боялись. Поэтому он не был диктатором, как не был им и наш политический комедиант Хрущев. Диктатура непременно должна опираться на террор, на страх, и есть лишь одно средство внушить людям достаточный страх, чтобы они ее терпели; это средство – смерть. Чтобы стать диктатором, надо начать с безжалостного истребления своих политических и личных врагов, все равно под каким предлогом, привести этим население в состояние шока, а затем поддерживать оцепенение общества периодическими казнями. Макиавелли изложил технику диктатуры в своем трактате «Князь», но тираны всех времен знали ее, даже если не умели читать. Очень важно, что никакие более мягкие меры не достигают цели. Человек, боящийся убивать, не может быть диктатором. Лишение заработка или несколько лет тюрьмы запугают тех, кто не опасен, но не остановят тех, кого надо бояться. Недовольные останутся всегда, но есть лишь одно средство держать их разобщенными и, тем самым, бессильными: это страх немедленной смерти. Хрущев не был диктатором, он вообразил себя таковым. Не может быть диктатором и нынешний правитель Польши генерал Ярузельский, и власть его будет непрочной. Не могут быть диктаторами и московские старцы, делающие вид, будто управляют Россией.

Гомулка не был диктатором, но не встречал уже открытого сопротивления, а это вызывает всегда одну и ту же диктаторскую болезнь: он потерял чувство реальности. По-видимому, у него притупилась бдительность, этот матерый интриган прозевал новую враждебную ему клику внутри аппарата. И ничем другим, кроме потери чувства реальности, нельзя объяснить новогодний подарок Гомулки польскому народу: общее повышение цен, объявленное в декабре 1970 года. Гомулка забыл, что цены следует повышать понемногу и украдкой, забыл о польской традиции, о рождестве, забыл о познанском расстреле, приведшем его к власти.

Ответом был рабочий мятеж на Побережье. Рабочие Гданьска, Щецина и Гдыни вышли на улицы. Навстречу им вышли войска «безпеки», польская госбезопасность, у них был приказ стрелять, и они стреляли. Было убито 45 рабочих, ранено около 500. Ворота № 2 Гданьской верфи имени Ленина, где пролилась рабочая кровь, запомнились польскому народу. Теперь там стоит памятник, и правящая клика еще не решилась его снести.

Многое не ясно в декабрьских событиях. Ответственность за них легла на Гомулку, который, безусловно, должен был отдать приказ. Трудно будет распутать это дело, аппарат ревниво хранит свои тайны. Немногие, говорившие тогда по телефону или с глазу на глаз, знают, что им лучше молчать. Шестнадцать месяцев польской свободы не приоткрыли завесы над механизмом декабрьского побоища. Назвать какое-нибудь имя значило бы начать необратимый процесс, лавину разоблачений. Партийные чинуши были связаны круговой порукой, только этим они могли спасти свою шкуру. Убийство было осуждено, но убийц не разрешалось назвать – как и у нас после «двадцатого съезда». Но у ворот № 2 должен был начаться поворот истории.

Мятеж на Побережье был только началом, а между тем армейские части были ненадежны. В некоторых местах, где их пытались использовать против рабочих, они отказались стрелять. Впоследствии в Польше говорили, что на запрос Гомулки, можно ли использовать армию, генерал Ярузельский дал отрицательный ответ; с этого заявления, подлинного или мнимого, и началась его популярность.

Когда армия отказывается стрелять, приходит конец власти. Партийные деятели, объединившись против Гомулки, сняли его с должности первого секретаря. Было объявлено, что он подал в отставку «по состоянию здоровья». Поляки узнали, что их новым начальником будет Эдвард Герек, до того – первый секретарь в Катовицком воеводстве.

Страница 5 из 13 Все страницы