Одно из самых ярких впечатлений моей жизни – знакомство с Николаем Владимировичем Тимофеевым-Ресовским, моя встреча с ним. Не знаю, как обозначить драгоценные впечатления от общения с ним, это все равно как увидеть первый раз в жизни полную арку радуги или северное сияние, не подозревая, что они существуют. Чтобы воспроизвести силу впечатления, нужно еще поселить впервые увидевшего радугу в мир, лишенный красок. Все серое, тени чуть погуще – а так, ни малейшей подцветки, всегда, всю жизнь. И вдруг – полная дуга радуги! Я читала его работы, цитировала их в статьях, где речь шла об отрицательной корреляции между доминантностью нормального аллеля и частотой возникающих в нем мутаций. Его великолепные работы, где сочетание сравнительного и экспериментального методов служило решению кардинальных вопросов биологии. Он вроде бы числился невозвращенцем, а устрашающий этот ярлык подразумевал предателя родины, врага народа, подлежащего каре в соответствии с уголовным кодексом. Но он был менее проклинаем, чем, например, Добржанский. Цитировать Тимофеева не возбранялось.

Он издали представлялся мне тихим русским интеллигентом, наподобие М. Н. Римского-Корсакова или Валентина Александровича Догеля, зоолога. Я знала – вот он уже не просто за границей, он в нацистской Германии, в стране, находящейся в войне с Советским Союзом. Мое чувство все больше преисполнялось болью, тревогой за его судьбу. Я знала, что он арестован, заключен в сибирский лагерь, и оплакивала его, и сетовала, что ничего не делаю, чтобы помочь ему.

В самом начале 1956 г. я очутилась в Москве, где в Географгизе печаталась моя книга о путешествиях моего отца Л. С. Берга по озерам Сибири и Средней Азии. Вот заметьте, если в цепи эпизодов, относящихся к одному и тому же событию, один много ярче других, вы, за давностью, вспомните только его, а все превосходящее изгладится начисто из вашей памяти. Я попала на доклад Николая Владимировича. Он говорил о радиостимуляции растений. Ведь должна же была чудовищная несвобода, в которой он жил почти четверть века, больше половины своей сознательной жизни – 12 лет нацизма, 10 лет лагерей и работы в «шараге» под надзором властей, – наложить отпечаток на его повадки, подчинить его трафарету. Работа, о которой он докладывал, была сделана в «шараге», в обстановке, которая, надо полагать, к веселью не располагала. И пиджак на Николае Владимировиче был какой-то уж очень грубошерстный; видимо, еще оттуда. Но ни малейшей скованности, академической засушенности, «звериной серьезности», по его собственному выражению, презрительному конечно, не было в его изложении. Тихим русским интеллигентом он не был никогда, и ничто не могло его втиснуть в какую бы то ни было категорию. Сам язык его доклада, преисполненный бодрой иронии, был необычен. Одна «юшка» – раствор стимулятора, в котором замачивали семена, – чего стоила. На записки Николай Владимирович не отвечал. Понять по его поведению – почему, было невозможно. Потом я узнала, что заработанная им в лагере пеллагра сделала его полуслепым, он не мог читать, поражено было центральное зрение. Вот так, как к своей полуслепоте, он относился ко всем страданиям своей  ученической жизни. Он не скрывал их, но в соответствии с первейшим правилом аристократического поведения в обществе их не демонстрировал. Он никого не приглашал судить палачей, не искал сочувствия и помощи. Он развлекал, радовался общению, радовал окружающих.

Пресмешно рассказывал он, как молодой немец, ученый, очень добивался внимания гостей, особенно дам, пел, читал стихи, но не преуспевал. А другой поиграл на скрипочке, и всем понравилось. Неудачник впал в уныние: «Iсh habe nun verstanden man muss eine Geige haben» – «Я понял, мне не хватало скрипки». Вся соль рассказа была в этой скрипке. Николай Владимирович в скрипке не нуждался. Что бы он ни пел, что бы ни рассказывал, все было смешно. Отец ведет сына за город, туда, где виселицы. Отец наставляет сына быть честным, чтобы избежать их участи, послушай, как ужасающе каркают вороны – und diese kreischen so fürchterlich. Мы услышали песни нищих, калик перехожих.

Мой молодой друг Слава Воронин говорил: «Когда люди говорят, они молчат. Когда люди молчат, они говорят».

При мне Николай Владимирович рассказывал В. П. Эфроимсону, что такое пеллагра. Своим невообразимо пружинистым голосом он говорил: «Если вам pеr os вольют в рот чайную ложку чая, она тут же выйдет из вас реr rectum со всеми своими тремя чаинками». Бодрость рассказа была неописуемой. Этиологии и последствий заболевания он не касался. Наедине с собой он был слепым. В Миассове, на его уральской станции я случайно увидела его, когда он отделял обгоревшие спички от неиспользованных. Он не бросал, закурив, спичку на землю. И те, и другие были в одном коробке. Он думал, что никто не видит. Он ощупывал каждую спичку. Пишу, душа болит, как будто выдаю то, что он скрывал. Как многое в его, казалось бы, бесшабашном, предельно «душа нараспашку» поведении раскрывают эти кругленькие головки не бывших в употреблении спичек.

Тютчев пишет об осени:

Ущерб, изнеможенье, и во всем

Та робкая улыбка увяданья,

Что в существе разумном мы зовем

Божественной стыдливостью страдания.

Нас познакомил Николай Петрович Дубинин в 1956 г. Следующий акт драмы. Яркость отдельных эпизодов продолжает опускать занавес над связующими звеньями событий. Я сижу в столовой Дубинина по левую руку от Николая Владимировича, а по правую руку сидит Елена Александровна. И ей я сочувствовала, когда думала об аресте и заключении Николая Владимировича. Я получила приглашение приехать в Миассово. Поехала летом того же года. Я тогда с мухами не работала и заделалась ботаником. Независимость одних признаков от других признаков того же организма очень меня занимала. Называлась она, эта независимость, корреляционными плеядами. Павел Викторович Терентьев на лягушках, в изгнании пребывая (бойскаутом он был в детстве, и за это поплатился), эту независимость открыл и корреляционными плеядами назвал. А я эту независимость на растениях изучала. Цветки настурции меня на мысль навели. Стандарт размеров цветков настурции поражает, если сравнить с широчайшим размахом изменчивости размеров растения в целом и особенно листьев. Изучение независимости одних признаков от других очень вписывалось в мою биографию, оправдывая и придавая юмористический характер моей неудаче в выборе супруга. Доверилась своим оценкам по одним признакам, а стала жертвой других.

Прибыла я на грузовике в Миассово с ворохом наперстянок, по дороге набрала, чтобы измерять. На пороге дома, где жили Николай Владимирович и Елена Александровна, меня встретил математик, красавец-бородач Алексей Андреевич Ляпунов: он и его премилая жена Анастасия Савельевна были в гостях у Тимофеевых. Мои наперстянки ни у кого, само собой разумеется, удивления не вызвали. Николай Владимирович очень мою тематику одобрил. Он высоко ценил работы, сделанные, как он выражался, «на соплях». Выражение это, не такое уж изящное, полно смысла и значения. Фундаментальная черта методологии познания Николая Владимировича – простота. Главный инструмент раскрытия тайн бытия – человеческий разум. Ценность исследования определяется не сложностью применяемой аппаратуры, а уменьем расчленить объект исследования на составляющие компоненты, усмотреть элементарное явление, дать ему имя. Когда его занимала проблема изменчивости проявления признака, он занялся изучением мутации, редуцирующей одну из поперечных жилок на крыле Drosophilа funebris. Мутанты отличались друг от друга положением оставленного не затронутым наследственным недугом кусочка жилки и его размерами. У иных мутация не проявлялась. Каждый тип отклонения от нормы получил свое имя. Термины «специфичность проявления», «экспрессивность», «пенетрантность» вошли в медицинскую генетику так, как их определил Тимофеев-Ресовский.

Жизнь, с его точки зрения, покоится не просто на редупликации макромолекул, не только следует детерминистическому, а не статистическому принципу действия генов, не только реализует наследственную информацию, закодированную в наследственном веществе; эти принципы, привнесенные Тимофеевым-Ресовским в физику, послужили основой для книги Шредингера «Что такое жизнь с точки зрения физики?». (Шредингер Эрвин. Что такое жизнь с точки зрения физики? М.: Изд-во Иностр. лит., 1947). В основе жизни, согласно Тимофееву-Ресовскому, лежит конвариантная редупликация. Без нее эволюция – неотъемлемая черта жизни – невозможна, но не она дает импульс к началу эволюции. Элементарное эволюционное явление – сдвиг в численности нормального и мутантного аллелей. Только начиная с этого сдвига, чем бы он ни был обусловлен, изменчивость приобретает векторизованный характер. Мысль Тимофеева-Ресовского определила построения и Кольцова и Шредингера. Всякое наукообразие претило ему. Он сам высмеивал излишнюю формализацию познания и поощрял, когда его сотрудники высмеивали все свое скопище, включая его самого. Изумительная повесть была сочинена в Миассове в насмешку над применением кибернетики в лингвистике. (Называлась она «КРУР или конвариантно редуплецируемый робот»). Идет заседание, докладчик выписывает на доске формулу за формулой. Внезапно в зал входит робот. Он подходит к доске. «Сей знак фальшь», – говорит он и заменяет пси кситое на кси пситое. Роботы изгоняют обитателей станции в лес, и те превращаются в первобытных людей. Первобытный Т.-Р., с волосатой грудью без рубашки, на которой против пупа дырка и в которой он щеголял повседневно, с его зычным голосом, выписан в сатирическом этом произведении со всей тщательностью.

Я восхищалась этой «разухабистостью», этим пренебрежением к искони заведенному – не самим по себе, а по контрасту с его деликатностью, истинным джентельменством, с его рафинированной воспитанностью, которые были сущностью его натуры. Он не целовал дамам руку, но то, как он наклонял голову, не сгибая спины, и сдвигал каблуки, делало его приветствие каким-то особенно почтительным.

Возвращаюсь в 1956 год. Миассово. Это была райская жизнь. Каждый вечер работал научный семинар. Начало заседаний фиксировано, а конец наступал за полночь, когда полемика грозила стать нескончаемой и когда раздавался робкий голос Елены Александровны: «Может поспим? А?». Николай Владимирович принял самое деятельное участие в сборе материала для сравнительного анализа корреляционных зависимостей у растений. Березовые и сосновые леса Южного Урала какие-то особенные. Среднего яруса леса нет, а нижний ярус сделал бы честь царскому садоводству. Огромность, яркость, разнообразие цветов, всех этих желтых ястребинок, алых мыльнянок, розовых, как пена вишневого варенья, тысячелистников, синих шпорников – невообразимы.

«А теперь возьмемся вот за эту малявку!» – говорил Николай Владимирович. Мы не срывали растение, чтобы измерить его. Измерение производилось с точностью до миллиметра, и в ход шла портняжная миллиметровая линейка. Были в нашем окружении и животные. Курица сумела где-то тайно высиживать яйца и приходила, только проголодавшись. Ее кормили, и она скрывалась. У нее не было имени. А собаку звали Мышка, она была маленькая, скотчтерьер. Где она нагуляла пузо, неизвестно, но, как воскликнул в один прекрасный день рассеянный профессор Ляпунов: «Курица ощенилась. Мышка привела цыплят!» Николай Владимирович стоял на четвереньках около кровати, под которой находилась Мышка с потомством, вдвигал под кровать блюдце с молоком и говорил: «Попей, Мышка, бедная, тебе больно».

Со жратвой было плохо. На грузовике станции ездили время от времени в ближайшую деревню за продуктами. Запомнились чудовищно отвратительные дороги, невероятная нищета обитателей деревни. Вечером, когда в избах горела «лампочка Ильича», крыши просвечивали, лошади, изредка попадавшиеся на пастбищах, еле держались на ногах. Огороды обнесены высоченными заборами, чтобы не разворовали урожай.

Люди ехали и ехали к нему. Юлий Яковлевич Керкис рассказывал, как изгнанный после ареста Вавилова из Института генетики, он после скитаний в поисках работы, изгоняемый отовсюду, очутился наконец в Таджикистане и стал директором овцеводческого совхоза. Рабочие совхоза и представители местной партийной власти травили его, губили скот, подстраивали такие штуки, что угроза ареста была каждоминутной. Когда погибали ни в чем не повинные животные, не из страха за себя, а из жалости к телятам Керкис бросался на койку и рыдал, по его словам, «как баба».

В. П. Эфроимсон рассказывал, как пытали его в тюрьме перед тем, как отправить в Джезказган. Николай Владимирович, при мне, по крайней мере, не проронил о своей лагерной жизни ни звука. Кое-что узнали мы здесь от Солженицына, который был одно время сокамерником Николая Владимировича. Изредка все же проскальзывал обрывок воспоминаний: «Оглянешься, бывало, и видишь, как прекрасен мир»… А о том безобразии, которому был противопоставлен этот прекрасный мир, ни слова. Там были замечательные люди, был священник, который читал заключенным цикл лекций «О непостыдной смерти». Очень хотела узнать. «Это как?» – спросила я. Он не ответил. И еще: «Можно заставить человека рыть ямы под телеграфные столбы, а думать иначе, чем он думает, человека заставить нельзя».

Николай Владимирович и Елена Александровна приехали в Ленинград, и при мне Абрам Федорович Иоффе, волнуясь, с великим почтением приглашал Николая Владимировича возглавить лабораторию биофизики в Агрофизическом институте ВАСХНиЛ. Абрам Федорович основал этот институт, но ко времени приглашения Николая Владимировича он не возглавлял его. Президентом ВАСХНиЛ в это время был не кто иной, как Лобанов, тот самый, который председательствовал в 1948 г. на побоище, именуемом Августовской сессией ВАСХНиЛ, когда на генетике был, казалось навечно, поставлен крест. Так вот, руководство Академии в лице Лобанова воспротивилось, и Николай Владимирович остался в Свердловске. Он заведовал лабораторией биофизики Биологического института Уральского филиала Академии наук. Девять лет без малого находился он на этом посту.

В 1962 г. Николай Владимирович защитил докторскую диссертацию, защита состоялась в Институте биологии УФ АН СССР. Диссертация знаменовала зарождение новой отрасли знания – экспериментальной биогеохимии. Биогеохимия – наука о судьбе химических элементов на нашей планете – детище В. И. Вернадского, и Николай Владимирович называл то, чем он занимался, «вернадскологией». Тема диссертации – накопление радиоактивных элементов, включение их в состав своего организма представителями некоторых животных и растений – обитателей водоемов. Эти животные и растения – ассенизаторы акваторий, друзья, помощники, благодетели человека. Защита человека от вредоносного действия радиации как была, когда он изучал мутагенное действие Х-лучей, так и оставалась в центре внимания Николая Владимировича. Шредингер пишет о том, что Тимофеев-Ресовский был одним из первых, кто осознал опасность применения Х-лучей в диагностических и терапевтических целях для потомства и для персонала рентгеновских кабинетов.

То, что Институт биологии * В 1957 г. Ученые советы Ботанического института и Института цитологии АН СССР присудили Н.В. Т.-Р. степень доктора honoris causa без защиты диссертации, однако это решение было отклонено ВАКом. В 1962 г. ВАК разрешил Ученому совету Института биологии УФАН принять к защите совокупность трудов Н.В. Т.-Р., однако результаты голосования не были утверждены ВАКом до снятия Н. С. Хрущева. Р. Л. Берг пишет здесь об обстановке первой защиты, происходящей без доклада Н.В. Т.-Р. и об утверждении ВАКом итогов второй защиты. (Примеч. ред.) допустил диссертацию Николая Владимировича к защите, было звеном в цепи головокружительных по смелости поступков, великим фрондерством, восстанием против засилия «лысенковщины», которая мужала по мере того, как Хрущев все более обалдевал от всевластия. То, что Высшая аттестационная комиссия присвоила Николаю Владимировичу искомую степень, было актом трусости, результатом случайного совпадения событий разных причинно-следственных рядов. В октябре 1964 г. Хрущев был смещен с должности. Один из бесчисленных поводов его низвержения – возвышение им Лысенко.

Генетика была реабилитирована, и присвоение степени доктора биологических наук генетику Тимофееву-Ресовскому за его негенетическую работу было ярчайшей демонстрацией приверженности новому курсу со стороны заправил ВАКа. Для палачей науки диссертация Николая Владимировича была драгоценным подарком судьбы. В 1963 г. Николай Владимирович организовал и возглавил лабораторию радиационной генетики в Институте медицинской радиологии Академии медицинских наук и переехал в Обнинск Калужской области.

Я была в его лаборатории в 1968 г. Видала-перевидала я на своем веку генетические лаборатории на трех континентах, включая лабораторию Мёллера в Институте генетики АН СССР, но такого совершенства, разнообразия тематики, такого усердия в работе сотрудников лаборатории ни до, ни после не видела. Она была уничтожена, эта лаборатория, по приказу КГБ.

В 1971 г. Тимофеев-Ресовский стал социалистическим безработным. Бывали такие среди многих знакомых академиков: Иосиф Абгарович Орбели, после того как он воспротивился разбазариванию царских коллекций картин Эрмитажа, Иван Иванович Шмальгаузен, после победы шарлатанства над наукой.

Протест мировой общественности против изгнания ТимофееваРесовского из науки очень обогатил сферу контактов между учеными разных стран. Макс Дельбрюк, в прошлом сотрудник Тимофеева-Ресовского, его соавтор, лауреат Нобелевской премии, не только своим заступничеством перед М. В. Келдышем – тогдашним президентом АН СССР – способствовал подысканию службы для безработного светила науки, но и читал доклад по биофизике – речь шла о душе обыкновенной плесени. Чудо, что за доклад был. В 1972 г. Николай Владимирович стал консультантом в Институте медико-биологических проблем в Москве и оставался в этой должности до смерти, девять лет. Реабилитация генетики облегчила участь Николая Владимировича только в одном отношении. Он получил степень доктора биологических наук; бумажку «заимел» для бухгалтерии, и зарплата его увеличилась, ибо начислялась зарплата, и по сей день начисляется, не за работу, а по чинам.

Травля, которой Тимофеев-Ресовский подвергался с того момента, как, выйдя по амнистии из заключения, он очутился на родной земле, после реабилитации генетики усилилась. Нападать на генетика, после того как «лысенковщину» подобуздали, стало не таким хлебным делом, как до того. Преследование сконцентрировалось на поведении Тимофеева-Ресовского в его бытность в Германии, на его невозвращенстве – отказе попасть в кровавые когти сталинской опричнины. Что именно содержали доносы, мы так и не узнали бы никогда, не выплесни гласность клевету во всей ее красе на страницы советской прессы. А тут еще нашелся – едва удерживаюсь от бранных эпитетов, совсем неуместных в воспоминании об истинном аристократе, – нашелся немецкий профессор, член директората Института генетики в Кельне, в Западной Германии, по имени Мюллер-Хилл, специализирующийся по весьма нужному делу – монографическому описанию преступлений нацизма против населения Германии. Он сконцентрировал свое внимание на преступлениях антропологов, психиатров, генетиков. Его книга «Смертельная наука» (Веnnо МüllerHill. Тödliche Wissenschaft. Die Аussonderund von Juden, Zigeunern und Geister Kranken. 1933–1945. Rowohlt, Reinbeck, 1984. Английское издание. Мurderous Science: Еlimination by Scientific Selection of Jews, Gypsies, and others. Germany, 1933–1945. Oxford Univ. Press, 1988) дает сведения о создании расовой теории и о ее претворении в жизнь. Среди двухсот имен ученых и наименований тех институтов, где сотрудничали с палачами ученые, имени Тимофеева-Ресовского нет. МюллерХилл пишет: «Я описываю только самых активных, чтобы избежать упрека, что я отделываюсь описанием второстепенных и третьестепенных персонажей» (с. 100–101). То, что среди этих второстепенных и третьестепенных Мюллер-Хилл числит Тимофеева-Ресовского, мне довелось узнать в Торонто, в 1988 г., на Международном генетическом конгрессе. На секционном заседании, посвященном этическим проблемам генетики, докладчик Вейнгарт, не поименованный в программе, говорил о роли немецких ученых в создании и применении расовой теории. Он назвал одно имя, имя Тимофеева-Ресовского. На мой недоуменный вопрос, что он имел в виду, он ответил, что Тимофеев-Ресовский поддерживал расовую теорию.

Завязалась полемика. С сенсационным заявлением выступил Мюллер-Хилл. По его словам, в институте, где заместителем директора был Тимофеев-Ресовский * Н. В. Тимофеев-Ресовский не был заместителем директора. (Примеч. ред.) , состоялся симпозиум по расовой теории, где выступали Розенберг, главный идеолог расизма, облаченный административной властью, министр и сам Тимофеев-Ресовский. У него, Мюллера-Хилла, есть возможность доказать документально – Тимофеев-Ресовский поддерживал расовую теорию. Не называя Тимофеева-Ресовского по имени, но явно в его защиту выступил Бочков, директор Института медицинской генетики в Москве. Он сказал, что в Советском Союзе евгеника никогда не была на службе расовой теории, а  единственно служила целям медицинской консультации и первая в мире медико-генетическая консультация была организована Давиденковым в 1929 г. Гонения на генетику начались с административных мер против медицинской генетики и задержали ее развитие.

Яростные дебаты с Мюллером-Хиллом разгорелись после заседания. Юрий Богданов, Валерий Сойфер и я пытались убедить Мюллера-Хилла, что он ошибается. Куда там! Его нападки становились все более чудовищными. Свою разоблачительную в отношении Гитлера деятельность он сумел сделать чуть ли не гвоздем конгресса. Канадские газеты наперебой печатали о его достижениях. Вырезки из этих газет были вывешены на почтовом стенде Конгресса. Я была очень удивлена, когда в моем Сент-Луисе я получила копию письма Мюллера-Хилла Богданову и компрометирующие Тимофеева-Ресовского материалы. Из материалов следовало, что заседание, о котором только и шла речь в выступлении Мюллера-Хилла на конгрессе, было не в институте, а в школе для гауляйтеров. Тоже хорошего мало, но Тимофеев-Ресовский, согласно сообщению в журнале «Новый народ» (“Neues Volk”, 1939), говорил о мутациях. Воспроизведен только доклад Розенберга – приказ фальсифицировать науку в угоду расовой теории на благо арийской расы. Приведена фотография Тимофеева-Ресовского в его институте, как гласит подпись, в окружении высоких чинов – затравленный зверь среди злобных морд вражьей силы. О чем говорил Тимофеев-Ресовский на семинаре, явствовало из присланной мне Мюллером-Хиллом статьи Тимофеева-Ресовского, напечатанной за четыре года до семинара в медико-генетическом журнале («Der Erbartzt». 1936. № 8. стр. 117–118). В популяциях мух и жуков изобилуют вредные мутации. Большинство мутаций не выявляется у их носителей в силу рецессивности. Надо изучать географическое распределение и изменчивость проявления мутаций, чтобы познать законы насыщения популяций вредными генами и чтобы контролировать их выщепление в целях расовой гигиены.

Я написала, что вся статья посвящена генетическим основам медицинской консультации. Те данные, которые Тимофеев-Ресовский считал необходимыми собирать, являются в  настоящее время обычными критериями оценки вероятности выщепления вредной мутации для врача-консультанта. Пришли новые компрометирующие материалы, книга Мюллера-Хилла «Смертельная наука», его статья «Генетика после Аушвица» – все, что тот наскреб, чтобы подтвердить свою правоту. Мне не надо было верить в невиновность Тимофеева-Ресовского. Я знала, что он безупречен. В 1984 г., в мою бытность в Германии, я  знакомилась с биологическими публикациями нацистской эры. Мои конспекты содержат невероятные по цинизму обслуживания расизма со стороны одних, сдержанные реверансы великой эры преобразований – других.

Статьи Тимофеева-Ресовского составляли разительный контраст. Теперь, благодаря дознанью Мюллера-Хилла, я получила документальное свидетельство непричастности Тимофеева-Ресовского к преступлениям нацизма. Новые материалы состояли из двух статей Вольфа и его сотрудников (Wolf P. M., Born H. J. Über die Verteilung natürlich-radioactiver Substanzen im Organismus nach parenteralen Zufuhr. Strahlentherapie. 1941. N 70. стр. 342–348. Gerlach J., Wolf P. M., Born H. J. Zur Methodik der Kreislaufzeitbestimmung beim Menschen. Archiv für Experimentalle Pathologie und Pharmakologie. Bol. 199. стр. 83–88). Они изучали циркуляцию крови животных и человека. Меткой служил торий-Х, радиактивное вещество, вводимое внутривенно. Регистрация времени прохождения тория осуществлялась вне организма. Несколько лет назад мне с целью диагностики вводили радиактивную метку в кровь и я вместе с врачом могла наблюдать на экране телевизора ее беспрепятственное удаление по выделительной системе моего организма. Из справочника по токсикологии «Handbook on Toxicity of Inorganic Compounds”, Eds. H. G. Seiler, H.S. Sigel, A. Sigel. N.Y. and Basel.: М. Dekker, 1987) я узнала, что торий-Х и другие радиоактивные вещества широко применяются в диагностике и что доза облучения при их применении намного меньше, чем при просвечивании Х-лучами, практикуемом во всем мире. Тимофеев-Ресовский публиковал с сотрудниками Вольфа статьи о применении радиоактивных веществ и радиации в биологии и химии. Он писал об X-лучах, они – о тории-Х.

Мюллер-Хилл пишет, что эксперименты на людях, которые делал, по его утверждению, Тимофеев-Ресовский, «отвратительны» и что Тимофеев-Ресовский начал делать инъекции во время войны. Вольф, однако, ссылается на работы этого рода, которые проводились еще в двадцатые годы. Корреспондент Мюллера-Хилла пишет ему, что вводимые Тимофеевым-Ресовским дозы были летальными. Бумага терпит все. Еще одну статью, печатать которую, по мнению Мюллера-Хилла, со стороны Тимофеева-Ресовского было «отвратительно», я прочитала с большим интересом. Царапкин – сотрудник Тимофеева-Ресовского, работавший в его лаборатории, напечатал статью «Исследование изменчивости формы головы у некоторых групп людей». (Zarapkin S. R. Über die Variation der Korperform bei einnigen Menschengruppen. Zeitschrift für Rassenkunde. 1943. Bd. 13. стр. 113–134). Царапкин поставил целью проверить вывод Боаса, опубликованный в начале века в США. Боас на основе измерения черепов евреев, приехавших в США, и их потомков, родившихся в США, пришел к выводу, что индексы формы черепа меняются под влиянием среды и эти изменения передаются потомству. Мой отец, Л. С. Берг, использует данные Боаса для обоснования своих антидарвинистических взглядов (Берг Л. С. Номоге нез, или эволюция на основе закономерностей. Петербург.: Гос. изд-во, 1922. стр. 113, 114, 117, 119, 284). Царапкин полемизирует с Боасом и его последователями, но Берга не называет. Цитировать антифашистскую книгу Берга, даже критикуя, было, видно, под запретом. Царапкин ничего не мерил. Он воспользовался измерениями Боаса. Боас ошибочно принял возрастные изменения индексов за влияние среды и наследование приобретенных признаков. Эпистолярный комментарий Мюллера-Хилла: со стороны Тимофеева-Ресовского публиковать такую статью с целью показать, что еврей остается евреем, где бы он ни жил, отвратительно. Я ему про Фому, он мне про Ерему. Корреспонденция завершилась статьей Мюллера-Хилла в “Nature”: Веппо Müller-Hill. Heroes and villains. Der Genetiker: Das Leben des Nikolai Timofejew-Ressowski, genannt Ur. By Daniil Granin. Translated from the Russian by Erich Ahrndt. Раhl-Rugenstein, Cologne 1988. Даниил Гранин. Герои и злодеи: Генетик: Жизнь Николая Тимофеева-Ресовского, названного Зубром / Перевод Эриха Арндта, Nature. 1988. Vо1.336. N 2229.1988. стр. 721–722.

Статья – рецензия на повесть Гранина «Зубр». Повесть эта напечатана в двух первых номерах журнала «Новый мир» в 1987 г. Когда я написала, что гласность выплеснула на страницы журналов клевету на Тимофеева-Ресовского, я не имела в виду повесть Гранина. Гранин считает себя передовиком среди передовиков, свободолюбцем, отстаивающим попранную истину, рискуя навлечь на себя немилость державных преобразователей. Среди многих он слывет буревестником не первой уже на его веку перестройки. Это заблуждение. Гранин только делает вид, что ходит впотьмах по краю пропасти. Он не спускает глаз с этого края и отлично знает расстояние до него, обеспечивающее безопасность. Он даже перебарщивает в своей осмотрительности. А публика, принюхавшаяся к смраду талинщины, не знающая, где граница дозволенного, приученная бояться всех и всего, с благоговением взирает на смельчака, рискнувшего приблизиться к краю пропасти, как ей кажется, слишком близко.

Сделать невозвращенца положительным героем повествования Гранин не мог себе позволить ни в коем разе. Не вымышленная личность романа, а человек, чья биография – сюжет книги, должен был стать в предперестроечные времена светочем добродетели, достойным благодеяний советской власти. Гранин не только сам осуждает Тимофеева-Ресовского, он изображает его осознающим свою вину перед Родиной. Умеренный сталинизм Гранина лучше всего выявляется, когда он хвалит книгу Н. П. Дубинина «Вечное движение» (М,: Госполитиздат, 1972. 2-е изд. 1975), называя эту апологетику сталинщины, брежневщины в их махровейших проявлениях, этот донос на мертвых «честными и смелыми воспоминаниями».

Пребывание Тимофеева-Ресовского не просто за границей, а в гитлеровской Германии поставило перед Граниным почти неразрешимую задачу. Как ни кинь – все клин. Скажешь правду: нацисты не тронули Тимофеева-Ресовского по причине его мировой славы, он им нужен был, чтобы изображать застенок, в который Гитлер превратил Германию, гуманнейшей страной мира, царством свободы – такая трактовка уж очень будет смахивать на Эзопов язык, переориентацию мишени. Уж очень гитлеровская Германия походила на советскую Россию, где тоже не сажали тех, кого знали за рубежом. Аналогом Тимофеева-Ресовского в Германии был Гейзенберг, в Советском Союзе «несажаемыми» знаменитостями были Вернадский, Пастернак, Павлов. Но и оболгать Тимофеева-Ресовского Гранин не мог. Человек, угодничавший перед Гитлером, вообще не мог удостоиться стать героем повествования. Гранин пошел на приукрашивание гитлеровщины. Тимофеев-Ресовский – гений, и нацисты сохранили ему жизнь и его высокое положение заместителя директора Института по изучению мозга, считая гения неприкосновенным. Этот «сдвиг по фазе» не обошелся Гранину даром. Он стал мишенью клеветников в Советском Союзе и в Германии вместе со своим любимым героем. Обвинения Мюллера-Хилла, «мстителя» за уничтоженных нацистами евреев, опубликованные им в “Nature” в рецензии на повесть Гранина, и злобное шипение приверженцев общества «Память», ярых антисемитов, великодержавных шовинистов Бондаренко и Кузьмина, на удивление схожи.

Рецензия Мюллера-Хилла в развязном тоне ставит под сомнение мировой ранг Тимофеева-Ресовского как ученого и пачкает его моральный облик. Каких-либо доказательств участия Тимофеева-Ресовского в создании и проведении в жизнь расовой теории, помимо тех, которые фигурировали в письмах ко мне, рецензия не содержит. Неизвестно, откуда взялось утверждение, что Тимофеев-Ресовский пригласил гауляйтеров, участников симпозиума к себе в институт. То, что «приверженец расовой теории», «пособник нацизма» возведен в ранг героя, тревожит Мюллера-Хилла – не станут ли расизм, нацистская евгеника частью советской идеологии? Шарлатан Лысенко был против евгеники. Его бывший враг генетик Дубинин тоже был против евгеники. Но Тимофеев-Ресовский был за нее. Не значит ли это, что теперь настало время признать, что евгеника была и, безусловно, является и поныне хорошей вещью? «Но разве расовая гигиена не была при нацизме?» – вопрошает в тревоге Мюллер-Хилл.

Есть, однако, существенная разница между составом «преступлений» Тимофеева-Ресовского как его рисует М.-Г. и как изображают его Бондаренко и Кузьмин (Бондаренко Владимир.. Очерки литературных нравов. Москва. 1987. №» 12. Кузьмин А., К какому храму ищем мы дорогу? Наш современник. 1988. № 3). Бондаренко не интересуют такие «мелочи», как экспериментальное обоснование расовой теории на мухах. Он пишет: «В 1944 г. под руководство Зубру отдали часть физиков-атомщиков, работавших над проблемой бомбы… Значит, если бы немцы сделали свою бомбу и бросили ее на нас, в этом была бы заслуга Зубра? … Почему немецкие физики-атомщики перешли в его подчинение?» (стр. 190).

Что перешли, Бондаренко ясно. Не ясно только – почему. Кузьмин свидетельствует, что «у отдела генетики института в Бухе был секретный контакт с военным министерством и верховным комиссаром по атомной физике» (с. 164). Этих обвинений ни материалы, присланные мне, ни рецензия, напечатанная в «Nature «Мюллером-Хиллом, не содержат. Уж будьте уверены, кабы был огонь, породивший этот вонючий дым, Мюллер-Хилл учуял бы его. Они сходны друг с другом – Кузьмин и Мюллер-Хилл – во многом. И Мюллер-Хилл, и Кузьмин ставят под сомнение вклад Тимофеева-Ресовского в науку. И тот, и другой утверждают, что фашизм больше импонировал Тимофееву-Ресовскому, чем социализм его родины. Этим предпочтением и определялся его отказ вернуться.

Оба осуждают Тимофеева-Ресовского за то, что он инъецировал смертельные дозы тория-Х обреченным на гибель людям. Оба «злодею» Тимофееву-Ресовскому противопоставляют героя Дубинина. Невзирая на гранинские реверансы Дубинину, Кузьмин защищает Дубинина от Гранина, а Мюллер-Хилл отстаивает Дубинина, несправедливо охаянного советской властью. Тождественны и теоретические основы суждений обоих авторов. И тот и другой исходят из представления о групповой вине. Кузьмин стоит на классовых позициях – общественное бытие определяет индивидуальное сознание. Мюллер-Хилл обвиняет в своей книге «Смертельная наука» все и всех, начиная с самой науки. Не только люди, обратившие достижения науки против людей, виновны в злодеяниях нацизма, а наука как таковая. Виновны все немцы, за исключением жертв истребления, о врачах и ученых уж и говорить нечего – все они преступники.

Вот пишу и гложет меня мысль, что, как с теми головками не обгоревших спичек, сам Николай Владимирович не одобрил бы моих сообщений: оправдывать его перед своекорыстными обвинителями – значит унижать его. Его непричастность нацизму – такое же императивное свойство его природы, как его непричастность к лысенковщине. Из одного больного общества он попал в другое, очень похожее. Мы были с ним раз в Ленинградском дворце пионеров. Он читал доклад пионерам. Во дворе роскошного здания строилась небольшая колонна пионеров. Белые рубашечки, красные галстуки, красные фесочки испанских революционеров, знамя, барабан. «До чего похоже на молодежные отряды нацистов», – сказал Николай Владимирович.

Чуждый любому проявлению стадности, он не был анахоретом. Он подчеркивал свою непричастность к политике, так как в политике усматривал все несовершенства. Мерило свободы – количество информации, циркулирующей в обществе, число запретных тем со знаком минус. Николай Владимирович не просто делал науку: в бесчисленных публикациях и выступлениях он нес знания людям. Он не спорил с лысенковщиной, он вкладывал в руки людям оружие истины. Это и была его политическая, гуманистическая деятельность, его протест против стадности. Потомственный аристократ, он не причислял себя ни к какому классу. Он отрицал само существование классов. «На одном полюсе аристократ и пролетарий, на другом – мещанин», – говорил он. Сам он был и аристократом и пролетарием одновременно. Он оставался самим собой абсолютно спонтанно. Спросили как-то Будду: «Ты Будда будешь ли?» – «Да, – отвечал он, – был и буду». Это был его любимый анекдот.

Его мировая слава облегчала его участь и в Германии, и в Советском Союзе. Не будь ее, и Сталин, и Гитлер уничтожили бы его. Но и у него самого было средство добыть себе свободу действий при любом режиме. Навязать ему официальное мнение было невозможно. Властители, осуществляющие диктатуру, ловят человеческие души, удят юс на наживку материальных благ и чинов. Нужна презумпция неподкупности, чтобы не клюнуть.

Я знала таких людей, предпочитавших свободу мнений дарованным свыше благам. Эфроимсон, Любищев, Вавилов, Ухтомский, оба брата Орбели, Вернадский, Филатов, Светлов, мой отец. Любого из них могли уничтожить, как уничтожили Вавилова, но те, кому удавалось выжить, обретали свободу. Цена ее, которую они платили, – сумма привилегий, даруемых «тихо-мирным». Подумать только, ведь тут и дачи, и машины с персональным шофером, клиники, врачи и лекарства на уровне мировых стандартов, и директорские посты, и членство в правительстве, и заграничные командировки, и чины, дающие право на посмертную славу, памятники за счет казны, публикации трудов. Чтобы оценить, как велика цена свободы мнения, нужно учесть, от чего избавляли привилегированных их привилегии. Коммунальные квартиры, очереди за самым необходимым, больничные палаты на множество людей, койки в коридорах больницы, комкастые матрацы этих больничных коек, отсутствие лекарств, искусственно созданный в добавление к естественному дефицит и необходимость давать взятки, взятки, взятки за все то, что находится под прилавком, под Прилавком с большой буквы. Не могу без боли вспоминать, что среди людей, во множестве отправлявшихся в Прагу и в Брно на чествование Менделя в связи со столетием со дня выхода в свет его статьи, не было Эфроимсона и Тимофеева-Ресовского. С восхищением думаю о той свободе, которую он имел, не беря наживку с крючка ни одного из режимов, под игом которых он прожил свою жизнь.

 



Страница 14 из 23 Все страницы

< Предыдущая Следующая >