IV. Я – абстракционист восемнадцатого века

В мою бытность в Париже год назад я написала статью, опубликованную в «Русской мысли» 14 октября 1982 года (N° 3434, стр. 13), под названием «Я абстракционист восемнадцатого века».

Мое эстетическое развитие происходило в абсолютно безводной пустыне. Ни одна капля красоты не просачивалась в аскетическую сушь ученого мира моего отца Льва Семеновича Берга. Мачеха отнюдь не была заинтересована в эстетическом развитии падчерицы и пасынка. В школе нам предлагалась специализация либо по черчению, либо – по бухгалтерии.

Безводность моей пустыни была, однако, не безгранична. В ней был оазис, в ней самой и за ее пределами разливался океан божественной красоты. Оазис – рукописная священная книга нашей няни-старообрядки. Заглавные буквы славянского письма украшены цветными виньетками. Листья аканта преобразованы в благородный узор. Над текстом – древне-русские ноты, крюки. По этим крюкам няня пела. И лампада горела перед иконой Богоматери с Младенцем, освещая темные лики.

А за гранью вакуума простиралась полноводная ширь красоты – сказочно-прекрасный город, щемящая красота обломков цивилизации. Санкт-Петербург. Чугунное литьё оград, окаймляющих набережные, мосты, скверы, сады. Черные матовые узоры балконных решеток. Они придают сходство Петербургу с Парижем. Черные узоры ворот. Капители бесчисленных колонн. Фонари. Памятники и кариатиды, и львы, львы, львы. Восемнадцатый век.

На стыке Невского и Старо-Невского проспектов, на площади перед Николаевским вокзалом стоит памятник Александру III, воздвигнутый его сыном – последним монархом России. Этот памятник гениального скульптора Трубецкого, в разрез с канонами красоты, воплощенными в серо-мраморных кариатидах Эрмитажа, являет разительный контраст к старинной эстетике монументов Петра, Екатерины, Кутузова, символического памятника Суворову. Людям, не искушенным в искусстве, он не нравился – воспринимался как карикатура на царский режим. Памятник знаменовал революцию, но не в политике, а в искусстве. Один единственный был такой революционный памятник, так и тот был снят. Политические «новаторы» не потерпели. Я видела его только раз, в 1921 году, по приезде.

Виньетки рукописной старообрядческой книги и чугунные решетки Ленинграда стали основой моего абстрактного искусства.

Я хотела танцевать. Я танцевала в моих мечтах, как Айседора Дункан, не подозревая о ее существовании. Я хотела сочинять музыку. Я была в воображении Малером, Белой Бартоком, ни разу не услыхав ни единого звука из их произведений. Об уроках музыки, танца, живописи нечего было и думать. Кроме школьного образования – ничего. Все, что было в моем распоряжении – крошечные листки старинной бумаги, которые из ящика своего письменного стола выдавал мне отец, чертежное перо и бутылочка туши. С их помощью я была Айседорой Дункан, Малером, Бартоком. Я осуществила синтез искусства восемнадцатого века и искусства современного. Динамические узоры мои – чистейшая абстракция. Я стала абстракционистом, не имея ни малейшего понятия о существовании русского Ренессанса, о могучих художниках начала века.

В 1964 году, в Академгородке, близ Новосибирска студенты Университета с риском быть выгнанными из Университета, так как вся моя деятельность была под наблюдением КГБ, устроили мою выставку. Студенты, впервые узнавшие о существовании абстрактного искусства, не проявляли к тому, что было выставлено, неприязни. Они приносили в вестибюль стулья, усаживались, и я отвечала на их вопросы:

– Что вы изображаете? – спрашивал то тот, то иной.

– Я ничего не изображаю. Это абстракции. – Что вы выражаете? – следовал второй вопрос.

– Я ничего не выражаю. Я создаю красоту. Я рисую то, что кажется мне вот в эту секунду красивым. Если, взглянув, вы скажете: «Как красиво!» – наши души соприкоснулись. Если вы скажете: «Экая непонятная гадость!» – мы оказались чужими друг другу. Многим мои картины нравились.

Я говорила о разнообразии способов создания красоты – цели всякого искусства. С удовольствием рассказывала, как создавались некоторые из реалистических картин: краска наносится на лист бумаги в соответствии с замыслом: зеленая – для садов и лесов, голубая – для неба, синяя – для моря, белая – для облаков и домов. Лист на миг погружается в тазик с водой и высушивается. С помощью пера и туши подрисовываются стволы и ветви деревьев, крыши и окна домов, очертания берегов моря.

Академгородок стал излюбленным местом для организации выставок художников – новаторов Новосибирска. Если на открытии  выставки между художником и публикой назревал конфликт, бежали за мной, и мое дружелюбное обращение к аудитории и к художнику прекращало разлад.

В Сибири большинство посетителей выставки и слыхом не слыхали о существовании абстрактного искусства. Молодых абстракционистов, показавших свои картины, мои доброжелатели встретили в штыки, а одну картину даже уничтожили. Новое понимание красоты в сочетании с беспредметностью создает непреодолимую для многих преграду для восприятия. Мое старомодное чувство красоты, воплощенное в абстракции, делает мои картины более приемлемыми.

От большинства зрителей эмоциональная напряженность узора ускользает. Неожиданность орнамента – нравится.

Те немногие, кто постигает духовную сторону моих симфоний, говорили мне, что впечатление – потрясающее.

Отнюдь не воздействие моих картин на этих немногих – они встречались мне и давно, и недавно – убеждает меня, что время мое настало. Оно пришло, потому что синтез новаторского духа абстрактной живописи и утонченной гармоничности старины назрел.

IV.1. Время мое настало

Мое время пришло не потому, что в Хьюстоне только что закончилась выставка моих картин * В 1982 г. осуществилась мечта Раисы Львовны – состоялась персональная выставка ее картин в Париже. , не потому, что мои картины вот-вот появятся в галереях Денвера и Вашингтона. И не потому пришло мое время, что год назад, в августе 1982 года 84 картины, выполненные мной за полвека, располагались на стенах пяти крошечных комнат галереи в самом центре Парижа. Решительно никакого изменения в оценке моих творений не произошло.

Рожденный в незапамятные времена, канонизированный в периоды борьбы с язычеством – всюду, где она велась, абстрактный орнамент не сошел с фризов дворцов, синагог и мечетей на полотна художников и не породил станковую абстрактную живопись. Как была она парией в семье искусств, так и остается. Были короткие периоды ее расцвета в первой четверти ХХ века в России и в Германии, а в третьей четверти века – повсеместно. Время процветания либо кончалось само собой, либо неизобразительная живопись искоренялась тираном, а тираны все на одно лицо – Сталин, Гитлер – идолы превращенных в идолопоклонников рабов.

В короткие периоды расцвета наслаждение абстрактной живописью оставалось уделом меньшинства.

Я – художник-абстракционист, но почитатели того, что выходило из под моего пера, попадались и среди самых ярых ненавистников абстрактного искусства.

В Ленинграде, лет двадцать тому назад в очень интеллигентном обществе шел разговор об абстрактной живописи. Ругали. Никто не знал, что я создаю то самое, над чем они насмехались. Никто, кроме хозяина. Он не отставал от других.

– Мне казалось, что вам понравились мои картины, – сказала я ему.

– Вы – единственное исключение, – был ответ.

Сорок семь лет назад Павел Филонов – ярчайшая звезда на небосклоне русского Ренессанса, забитый, заплеванный гений сказал:

– Будь вы в Париже, вас объявили бы Мессией новой графики, а здесь – ничего не будет.

Внимание, оказанное мне Парижем, было ничтожным и направлялось на прочие мои активности помимо графики, а об объявлении меня Мессией чего бы то ни было не могло быть и речи.

И все же, время мое пришло. Пришло оно, потому что время ломки старого мира миновало. Столько наломали, такого чудовищно безобразного понасоздавали, что наступило отрезвление. Прекрасное, созданное давно, снова стало ласкать глаз и слух. Но движенья вспять история не знает. Назрел синтез прекрасной старины и абстрактного искусства, зримой музыки, плененного холстом, бумагой, картоном танца.

Синтез этот осуществлен мною совершенно бессознательно пол столетия назад.

 



Страница 22 из 23 Все страницы

< Предыдущая Следующая >