Протесты студентов в сталинские времена были крайней редкостью. Мне известно только два случая. Когда в 1940 году был арестован заведующий Кафедрой генетики растений Ленинградского университета профессор Г. А. Карпеченко, одна из студенток в знак протеста подала заявление об отчислении и была отчислена.

В 1948 году после августовской сессии ВАСХНиЛ один студент Медицинского института в Ленинграде протестовал против увольнения профессора Кафедры общей биологии Ивана Ивановича Канаева – известного генетика, историка науки. Студент был арестован, получил свои десять лет лагерей, был реабилитирован в хрущевское время, стал генетиком – специалистом по генетике психических заболеваний. Он считает арест психической травмой, способной провоцировать заболевание. О нем молчу.

Студентке ее смелость сошла с рук. Отчислили и только. Двумя годами позже она вместе со своей матерью умерла в блокаду от голода и холода. Ее звали Эдна Борисовна Бриссенден. Я знала ее хорошо, потому что она была моей ученицей.

В 1937 году ко мне на кафедру генетики и экспериментальной зоологии ЛГУ привели девочку – школьницу, чтобы я (аспирантка этой кафедры) обучила ее генетике. Она была ученицей восьмого класса школы – пятнадцать лет ей, значит, было – и студенткой университета для школьников. Был такой. Всякий школьник при желании мог посещать его по вечерам. Оказалось, что девочка по-русски говорит с сильным акцентом. Первая фраза ее была: «Мне нужно мышей».

– «Зачем?» – «Я хочу заниматься генетикой мышей».

– «На нашей кафедре никто мышами не занимается, но мы могли бы раздобыть их для вас». «Вы можете достать чистые линии?» – спросила она. Я раскрыла глаза. Вопрос показывал, что дитя хорошо знает генетику и знает, чего хочет.

Я предложила ей заняться под моим руководством дрозофилой, и она согласилась.

Моя первая работа по генетике популяции, напечатанная в «Журнале Общей биологии», была написана в 1938 году в соавторстве с ней. Отнюдь не боясь испортить похвалами ребенка, я сказала ей: «Придет время, и я буду гордиться соавторством с Вами». Написав это «с Вами», я поставила по ошибке заглавное В».

Я горжусь соавторством с ней, но причина моей теперешней гордости не та, что я имела в виду тогда. Я предрекла ей будущность великого ученого. Это не состоялось. Ее величие – в бесстрашии.

Я спросила ее много позже, зачем ей нужны были мыши. Она раскрыла учебник генетики Синнота и Дена и показала мне картинку – результат скрещивания серых и белых мышей-альбиносов. Во втором поколении этого скрещивания, в потомстве серых гибридов первого поколения, появляются белые мыши-альбиносы. Но их только одна четверть. Три четверти – серые: «Я хотела помочь белым мышам передавать свои признаки потомству».

Мать ее не была красавицей, она же отличалась поразительной красотой. Огромные серые глаза, благородные линии носа. Она была похожа на оленя. Она приехала, вернее, ее привез в Ленинград из США вместе с ее матерью Николай Иванович Вавилов. Мать ее – американка – специализировалась в США по русскому языку, была членом коммунистической партии, участвовала в протесте против казни Сакко и Ванцетти и лишилась работы. Вавилов привез ее в качестве секретаря. Он совершенно серьезно говорил, что в этом деле она – гений.

Они жили в крошечной квартирке на Невском, на углу Мойки, в Строгановском дворце, в одном из зданий Института Растениеводства, директором которого был Вавилов. Жили они под крышей. Когда-то здесь жила дворцовая челядь. Но по тем временам это было роскошно – не в коммунальной квартире… Окна выходили на Невский. Прихожу к ним однажды. На стене висит шерстяной коврик, и на нем изображена большая красная свастика. А дело было в 1939 году. До пакта дружбы с Гитлером.

– «Снимите коврик сейчас же, – говорю, – придет кто-нибудь, увидит, донесет… и через окно могут увидеть».

– «Нет, – говорит Эдна, – мама коврик снимать не будет. Это коврик не нацистский, а индийский, а мы – против угнетения народов».

В 1937 году, летом, я хотела взять ее с собой в экспедицию, и начальник экспедиции обещал мне включить ее без оплаты. Мы сговорились, что он сделает вид, будто с оплатой, а деньги, которые он израсходует, внесу я. Помогать ей было дело не легкое. Гордость ее была непомерна. Всякую помощь она рассматривала как подачку.

У нее была кожаная курточка – для ленинградской зимы совсем неподходящая, – и мы на Кафедре решили надеть на нее мой шерстяной иранский джемпер, очень толстый, хоть на время просили взять. Куда там! Мы с ребятами – Муретов, Грацианский, Розенштейн (все на войне потом погибли) – решили силком надели на нее джемпер и ее курточку. Шутили, смеялись, но действовали очень решительно.

Эдна отошла к двери, молниеносно сняла курточку, выкинула джемпер и ушла.

Мы с начальником экспедиции решили ее обмануть. Но оказалось, что начальник экспедиции и не собирался ее брать, а мне обещал, чтобы заполучить меня в состав своей экспедиции. А я ехала, чтобы помочь ей. Эдне он объяснил, что средства урезаны и он финансировать ее участие в экспедиции не может.

– «Как вы могли верить ему? – спросила меня потом пятнадцатилетняя девочка. – С первого взгляда видно, что лжец!» О нашем уговоре она, само собой разумеется, ничего не знала. Я ехала в экспедицию у Умань отдельно. На Юге была. С разочарованием я обнаружила ее отсутствие.

Впрочем, не будем строго судить этого начальника. Ни один разумный человек (себя к их числу не причисляю) не рискнул бы взять американскую подданную в экспедицию: 1937 год! Этим сказано все.

Когда мы пришли на завод фруктовых вин и попросили директора разрешить нам ловить дрозофил в бродильном цехе, он, не отвечая, снял трубку и позвонил в НКВД. Он спрашивал, как быть. При этом он сильно дергался, будто в пляске святого Витта, и мигал одним глазом. После телефонного разговора он дал разрешение ловить мух.

Начиная с этой экспедиции, я стала генетиком – популяционистом. Глобальные всплески мутационного процесса, первый подъем которых мне посчастливилось наблюдать тогда, в 1937 году, в Умани, завлекли меня навсегда. Я привезла грандиозный материал. Эдна Бриссенден принимала участие в его обработке и выполнила важный раздел исследований. Когда статья была написана, она сказала: «Раиса Любовна, – Львовна ей не давалось, – вы пишете хорошо, но Мёллер пишет лучше». Возражать нечего. Лето она не потеряла. Она перешла из восьмого класса в десятый. Сдавая экзамен по литературе, она написала по-английски сочинение «Маяковский и Уитмен». Преподаватель предлагал ей опубликовать его. Перевод он брался сделать сам. Она отказалась. Я просила ее дать мне сочинение. Она не дала. Она любила меня, но и третировала, как дохлую собаку.

В начале 1939 года – я еще была в аспирантуре в Ленинграде – Эдна пришла на кафедру и сказала, что им с матерью не продлевают визы, в гражданстве отказывают, и, видно, придется вернуться в Америку. Она была в отчаянии. Я сказала ей, что им, наверное, лучше уехать. Она – гордая Эдна Бриссенден – уткнулась носом в стенку и сдавленным голосом сказала: «Убирайтесь к черту. Тут я буду учиться в Университете, а там я буду мыть посуду».

– «Нет, – сказала я, – там вы будете живы, а здесь не останется от вас ни праха, ни пыли».

В 1939 году она поступила в Университет. До поступления она работала в Зоологическом институте лаборантом. Став студенткой, она лишилась возможности зарабатывать. Стипендию ей не давали. Вавилов уже не был директором института и не имел возможности оплачивать секретаря. Мать ее получала, как библиотекарь иностранного отдела библиотеки института Растениеводства, сорок рублей в месяц. Это был тот минимальный заработок родителей, начиная с которого детям их стипендию не платили. Мне удалось выхлопотать для нее стипендию.

Уж не знаю, как так случилось, что мы были с ней в Зоологическом саду. Маленький львенок жалобно кричал, просил пустить его к матери в соседнюю клетку. Эдна пошла в контору и потребовала, чтобы львенка перевели в клетку матери. Начальник хладнокровно отказал.

В 1940 году арестовали Вавилова и в том же году Карпеченко. В знак протеста Эдна ушла из Университета. Она говорила, что в Америке, в ненавистной ей Америке, ни один студент не остался бы. Я спросила ее, чем же она будет заниматься. Она отказалась ответить. Сказала, что есть вещи поважнее науки.

Я жила в то время в Москве, летом 1941 года она должна была приехать ко мне в гости, но не приехала – началась война.

В конце 1941 года или в начале 1942 они обе – она и ее мать – погибли.

Весть об обстоятельствах их гибели дошла до меня почти сорок лет спустя.

Американский ботаник Н. С. Форест заинтересовался судьбой двух американских подданных, чьи следы затерялись в блокадном Ленинграде. От соседей по дому и сослуживцев Бриссенден-старшей он узнал, что Эдна умерла с голоду в Ленинграде. Соседка предлагала ей бульон из клея, но Эдна отказалась. Клей – продукт животного происхождения, а она и ее мать – вегетарианцы. Мать вывезли, но она умерла от истощения. Форест сделал Эдну героиней своей очаровательной повести, дав ей имя Эдит.

Арест – далеко не единственное средство переделки природы советской интеллигенции. Подчас и в убийстве не было надобности – сами умирали.

 



Страница 18 из 23 Все страницы

< Предыдущая Следующая >