На главную / Русская интеллигенция / Р. Л. Берг. Почему курица не ревнует?

Р. Л. Берг. Почему курица не ревнует?

| Печать |
II.2.2. Борис Львович Астауров 

Генетики, как правило, не участвовали в демократическом движении. Их подписи не стояли под обращениями к Партии и Правительству с просьбой не так безжалостно карать, если дело не касалось генетики.

Борис Львович представлял собой исключение. Когда умер Сталин, его преемники, следуя завету Бориса Годунова, вложенному Пушкиным в уста царя, один за другим ослабляли державные бразды. Маленков выпустил на свободу уголовников, Хрущев открыл двери тюрем, миллионы осужденных по политическим статьям обрели свободу. Новое руководство во главе с Брежневым сняло запрет с генетики и слегка обуздало Лысенко.

Когда в 1963 году, еще в царствие Хрущева, поэт Бродский – тогда еще совсем молоденький мальчик – был осужден как тунеядец на пять лет ссылки в Архангельскую область, – я обратилась к Дудинцеву – автору нашумевшей книги «Не хлебом единым» за помощью. Свободолюбец этот тогда был прокурором. Мне казалось, что приговор можно оспорить юридически, доказав несостоятельность обвинений и процессуальные ошибки. «Может быть, может быть, думалось мне, «они» поймут, что хватили через край. Возможен международный резонанс – Бродский переводил английских, испанских, польских поэтов и «они» согласятся свалить ошибки на судью и помилуют неповинного».

Свидание состоялось на квартире Бориса Львовича Астаурова. «Почему я должен вам верить?» – логично спросил прокурор. Я положила перед ним стенограмму суда над Бродским, записанную от руки, которую я вела в зале суда над Бродским. «Сверьте, – сказала я, – все, что совпадет, – правда!»

– «Но я стихи его видел, вы же мне и показывали их, когда я у вас в Ленинграде был, – он против народа писал, против партии писал».

Я положила перед ним те самые стихи, которые показывала ему тогда:

«Ни страны, ни погоста не хочу выбирать,

На Васильевский остров я приду умирать…»

«Там он лежит на склоне, там я его зарыл.

Каждой древесной кроне трепет вороньих крыл…»

Это стихотворение кончается:

«Разве он был вороной? Птицей, птицей он был».

И остальное – в том же духе. Прекрасные стихи. Никакой политики.

– «Это не те стихи, – кричал прокурор, – почему я должен вам верить? Большие люди делают большие дела, а он у них между ног болтается, бороду отрастил, пьянствует, за бабами волочится».

А Бродский не пил и не курил даже и переживал свою трагическую любовь, о которой пишет и сейчас в своем великолепном цикле «Мария Стюарт».

Дудинцев все кричал и кричал, но я уже и слушать перестала. Я обратилась к Борису Львовичу и сказала: «Свобода отмерена свыше. Каждый хочет быть ее единственным глашатаем, воспользоваться всем, а другому воспрепятствовать, а то тот превысит меру, тогда и ему запретят и всем запретят, и последнюю крупицу отнимут. Вот что происходит!»

Борис Львович сказал, что он полностью со мной согласен. А дочь его, которая при этом присутствовала, плакала. Ей тогда было лет 17. Ничего у меня не вышло, и Бродскому я помочь не смогла.

Позволяя себе роскошь быть честным человеком, Борис Львович был избран академиком в тот самый год, когда не удалось выдвинуть даже кандидатуру Тимофеева-Ресовского. Он организовал новый институт в Академии Наук и стал его директором. Он был председателем Всесоюзного Общества генетиков и селекционеров имени Н. И. Вавилова. В своем Институте он отказывался увольнять сотрудников за участие в демократическом движении.

В 1958 году он был приглашен на десятый Международный Генетический Конгресс в Монреаль. Многие имели приглашение, но из генетиков разрешили ехать только Астаурову. Лысенковцев было с полторы дюжины. Он написал в ЦК, что не может ехать на Конгресс в составе делегации, все члены которой являются приверженцами антинаучной доктрины. Его репутация ученого была бы запятнана.

«Не желая прибегать в этом документе к резким выражениям, – писал он, – я не могу обозначить их взгляды иначе, как приближающиеся к абсурду». Чтобы предотвратить роковой конфликт, который мог возникнуть, он привел еще и другую причину своего отказа – его отец был в это время очень болен. Другому такая смелость так не прошла бы. Его пускали и после этого за границу, и он снискал любовь и уважение за пределами страны.

В 1974 году один из сотрудников его института уехал на конференцию в Венецию и не вернулся. Власть имущие не хотели его отпускать. Борис Львович ходил в райком партии и просил за него. И этим воспользовались. На очередном заседании Президиума Академии Астаурову дали понять, что не считают побег его сотрудника случайностью. Борис Львович переживал это страшно, он слег и вскоре после заседания президиума скончался.

В 1939 году в Эдинбурге состоялся седьмой Международный генетический конгресс. Н. И. Вавилов был приглашен возглавить его. Ни один генетик, включая Вавилова, не получил разрешения поехать в Шотландию. В знак протеста против этого полицейского акта на место председателя не был избран никто. Председательское кресло стояло пустым.

В 1973 году в Калифорнии на тринадцатом Международном Генетическом Конгрессе было вынесено решение созвать следующий Конгресс в Москве. Решение это – воздаяние почести русской науке, которая устояла под натиском мракобесия, и ученым – жертвам террора – Вавилову, в первую очередь. Конгресс мог выполнить эту миссию только при одном непременном условии – его председателем должен был быть Астауров. Это и предполагалось. Смерть Астаурова не просто нарушила красоту замысла. Она придала благородному решению дьявольскую двусмысленность. Со смертью Астаурова его страна превратилась в страну его убийц.

… Я пришла на его похороны в Дом Ученых, на Кропоткинской улице, когда церемония началась. Стоял первый почетный караул: Овчинников, Беляев, Турбин и неизвестный мне человек. Я разыскала тех, кто ждал своей очереди занять место в почетном карауле, и стала в хвост. Очередь входила в Актовый зал, делала в нем петлю и выходила из него. Я сначала ничего не видела и не различала, кто стоит рядом, а потом разобрала – рядом стоял Андрей Дмитриевич Сахаров.

В тот самый день Москва проводила в изгнание, – слава Богу не в Сибирь, а в Норвегию, – Александра Аркадьевича Галича, и после его проводов Андрей Дмитриевич пришел на похороны Астаурова.

Ко мне подошел Фатих Хафизович Бахтеев – в прошлом сотрудник Вавилова и теперь его биограф. Бахтеев был с Вавиловым в той последней его экспедиции, когда Вавилов был схвачен и увезен в тюрьму. И еще один человек подошел – из числа тех, которые родятся, чтобы стать великомучениками. Я познакомила Бахтеева и этого человека с Андреем Дмитриевичем, и образовалась четверка, чтобы стать в почетный караул. Мы подошли к двери, ведущей в Актовый зал, и стояли лицом к лицу с той четверкой, которой надевали на руки траурные повязки. Ближе всех стоял Иосиф Абрамович Рапопорт – один из самых бесстрашных. Я представила Иосифа Абрамовича Андрею Дмитриевичу, они обменялись рукопожатиями, и четверка прошла.

Жирный курчавый молодой человек, ведший четверку, слышал имена тех, кого я представила друг другу. И вдруг очередь стала таять, и никого не осталось вокруг нас, и объявили, что траурный митинг начался и почетный караул снят.

Сахаров у гроба Астаурова – это никак не входило в планы закулисных дирижеров похорон!

Хоронили Бориса Львовича на Новодевичьем кладбище – очень почетное место, где хоронят только с разрешения ЦК. Ближе к раскрытой могиле чинопочитание соблюдалось не так строго. Восемь человек, все одинакового роста, несли гроб от ворот монастыря сперва до места, где снова был траурный митинг, а потом до могилы.

Помню среди этих восьми Эфроимсона – бледного, очень несчастного. Выступал Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский. Под открытым небом перед многосотенной толпой его громовой голос был едва слышен. Он говорил: «За нас он погиб, в нашу защиту он подставлял под удар свою ничем не защищенную грудь, свое ранимое нежное человеческое средце».

Я думаю, если бы Бориса Львовича спросили, где он хотел бы почивать, он без колебаний сказал бы – во дворе Саратовской тюрьмы. Сановная могила на кладбище Новодевичьего монастыря ставила под подозрение его незапятнанную честь. Полагающийся ему по чину кладбищенский оркестр провожал Бориса Львовича от монастырских ворот до могилы. Играли что-то очень парадно-официальное, чудовищно фальшивя. Или мне так казалось…

 


Страница 15 из 23 Все страницы

< Предыдущая Следующая >

 

Вы можете прокомментировать эту статью.


наверх^