Эти заметки – дополнение к моей книге «Суховей», опубликованной в США по-русски и по-английски. Книга посвящена Андрею Дмитриевичу Сахарову. Когда я писала ее, Сахаров был в ссылке, и, боясь повредить ему, я мало что могла рассказать. Одна из главных удач моей жизни – общение с ним; одно из величайших потрясений – его смерть. Наше знакомство состоялось по инициативе Андрея Дмитриевича. Комитет госбезопасности выслал меня из Новосибирска, где я возглавляла генетическую лабораторию, и я вернулась в Ленинград. Изгнание 46 новосибирских ученых, осмелившихся возвысить голос в защиту политзаключенных, приобрело огласку. Андрей Дмитриевич пришел ко мне вместе с Еленой Георгиевной Боннэр. Он просил меня подписать петицию об амнистии политзаключенных и об отмене смертной казни. Первая из этих просьб к властям показалась мне совершенно недостаточной. В отличие от реабилитации, амнистия означает не снятие вины, а прощение. Я подписала, но тут же сказала Сахарову, что эта петиция представляется мне вредной: мы обращались к нечистой силе с жалобой на нечистую силу. Нас пересажают, а толку не будет.

– А что нужно делать? – спросил Сахаров.

Я сказала: – Нужно просвещать народ, разъяснять ему, при каком зверском и бездарном режиме он живет. Вот ваше ходящее в анонимной рукописи письмо в ЦК о необходимости сочетать всё лучшее в капитализме с лучшим в социализме, это – дело.

– Мы с Люсей только что из Краснодара, – возразил Сахаров. – Там восемнадцатилетнего мальчика приговорили к трем годам тюрьмы за чтение этой моей рукописи…

Позже я бывала у Сахаровых в Москве, на Чкаловском проспекте, и очень подружилась не только с ними, но и с матерью Елены Георгиевны. Когда в 1974 году настала для меня печальная необходимость эмигрировать, Сахаров и Боннэр поддержали меня морально…

И вот я в Вене. В тот самый день, когда еврейская организация «Джойнт» отказалась взять меня на попечение, у меня была назначена встреча с послом Израиля, которому я должна была передать письмо нескольких ленинградских евреев. Я находилась в кабинете посла, когда ему позвонили. Оказалось, звонили из «Джойнта» по поводу меня. Выполняя просьбу Сахарова, в «Джойнт» обратился посол Соединенных Штатов с просьбой отнестись ко мне повнимательнее. Незачем говорить, что в «Джойнте» переполошились: там решили, что я пошла к послу Израиля жаловаться на них. А я о себе послу и не заикнулась.

Наступил 1989 год. Сахарова и Боннэр вернули из ссылки, и они приехали в Бостон погостить у сына и дочери Елены Георгиевны.

Я жила и работала в Сент-Луисе и, получив приглашение встретиться на полтора часа, не раздумывала ни минуты, вполне понимая, что для меня сделано исключение. Сахаров писал мемуары и почти ни с кем не встречался, хотя ему буквально не давали проходу желающие пообщаться с исторической личностью.

Как сейчас помню, было это 27 августа 1989 года. Садясь в такси, я сказала водителю, что еду к Сахарову, на что тот ответил, что счастлив был бы хотя бы постоять рядом с таким человеком. Мы завтракали на веранде. Была страшная жара. Андрей Дмитриевич вошел, накидывая на одно плечо шерстяную курточку поверх сорочки – знак уважения к даме почтенного возраста. Я поблагодарила его за звонок американскому послу.

– Это всё Люся надоумила, – поспешил заверить меня Сахаров.

По своему обыкновению я сразу же перешла в наступление:

– Вы нарушили демократический принцип, дав согласие баллотироваться в народные депутаты первого народного съезда не от территориального округа, а от ведомства, от академии наук.

– Там я бы оказался конкурентом Ильи Заславского, – сказал Сахаров, – а я этого не хотел. Я считаю Заславского самым лучшим человеком в мире.

Я не унималась:

– Вы Горбачева поддерживаете, а он о перестройке и не мыслит. Вы его книжку «Перестройка и новое мышление» читали? Там черным по белому стоит: плановое хозяйство, колхозный строй, разделение Германии на два государства – остаются в неприкосновенности. Разговоры о семейном крестьянском подряде, о хозрасчете промышленных предприятий, об объединении Германии – одна болтовня.

– Я Горбачева не читал, – говорит Сахаров. – Я сужу по его делам. Он прогрессирует. Вы были в России?

– Нет, – отвечаю, – и не тянет.

– Напрасно, – говорит Сахаров. – Это другая страна. Вы бы ощутили себя пассажиром машины времени.

Он говорил о забастовках шахтеров, о необходимости наладить налоговую систему, об изыскании средств на пенсии. Последнее особенно интересно. Источником финансирования пенсионеров должны были, по Сахарову, стать партийные членские взносы коммунистов. Он называл число членов парии, число пенсионеров, объем пенсионного фонда, размер членских взносов коммунистов. Он всё знал.

Полтора часа истекли. Сахаров ушел. Я прощалась с ним в саду перед домом. Он сидел в тени, на скамейке за садовым столом, и писал мемуары.

Семь часов разницы во времени между Москвой и Сент-Луисом позволили местной газете «Пост-Диспетч» опубликовать сообщение о смерти Сахарова в тот же день: 14 декабря 1989 года. Утром этого дня, просидев всю ночь в лаборатории, я собиралась уходить из университета. Вошел мой коллега, д-р Эд Жоерн, с газетой в руках и сказал мне: «Сядьте». Лишь когда я села, он показал мне газету с сообщением о смерти Сахарова…

Воспоминания Сахарова опубликованы посмертно. Елена Боннэр прислала мне оба тома. В конце второго тома помещен проект конституции, написанный Андреем Дмитриевичем в последние дни жизни. Нужно молиться Богу, чтобы в России нашлись люди, желающие и способные воплотить этот проект в жизнь.

 



Страница 19 из 23 Все страницы

< Предыдущая Следующая >