А.К. Соколенко

Экзамен

Лагерная лесозаготовительная командировка

Из книги воспоминаний "хранить вечно"

Лагерное население в Илийской котловине в 40-х годах нашего столетия быстро увеличивалось. Если до войны здесь был один лагерь с тысячью гектарами сельскохозяйственных угодий, то во время войны был организован целый Илийский лаграйон, простиравший свои владения на сотни тысяч гектар.

Находились тогда шутники, которые, рискуя своей свободой, шептали:

− Есть теперь Илийский лаграйон, потом будет Алма-Алматинская лагобласть, потом…. − дальше они не договаривали.

Все жилые здания этих лагерей были примитивны: стены саманные, крыши по камышу крытые землей. Необходимы были новые бараки, квартиры для обслуживающего персонала, хозяйственные постройки, но строительство задерживалось из-за отсутствия лесоматериала.

В Алма-Атинской области есть чудесные еловые леса, расположенные на северных склонах Заилийского Ала-Тау на головокружительной высоте, около двух тысяч метров над уровнем моря. Высоко.

Поглядывая на темнеющие в высоте лесные массивы, говорили наши хозяйственники:

− Видит око, да зуб неймет.

Лесоматериал до войны завозили из Сибири по железной дороге. Но шла война, железные дороги были загружены. Нужно было добывать лес на месте. С этой целью Министерство внутренних дел Казахской республики через соответствующие органы заполучило лесной участок в верховьях реки Чилик и начало его эксплуатировать.

Оно организовало там, через Илийский лаграйон, соответствующую командировку на полтары – две сотни заключенных. По козьим тропам пешим ходом туда была доставлена первая партия лесорубов. Но как доставить на эту верхотуру вещи, одежду, продукты питания, инструменты. Эту задачу долго решали, и разрешили: в соседних колхозах были приобретены горные лошади, и потом вьюком все необходимое доставлялось к месту назначения.

Лесосплав на реке Чиличке в сезон 1945 года

В течение зимы самым примитивным способом древесина заготавливалась, спускалась с гор к местам предполагаемого сплава. А весной, когда начинался паводок, бревна россыпью валили в реку, и они должны были плыть до низовьев этой же реки. А там, у искусственной запони, из россыпи должны сплачиватся плоты и уже по большой реке Или направляться к потребителю, Илийскому лаграйону.

Но вся беда в том, что самосплавом громадные, более полуметра в комеле деревья никак не хотели двигаться, потому что все ложе реки, за редким исключением, усеяно огромными завалами камней, сбрасываемыми с горной верхотуры вниз частыми здесь землетрясениями. Падение воды в реке очень крутое (до 40 метров на километр). По свободной воде деревья мчатся с большой скоростью. Но вот первому бревну камень преградил путь. Оно прижалось к нему. К этому бревну липнет следующее и так далее. Так образуются заторы, часто из нескольких сот бревен. Некоторые деревья направляются не по главному фарватеру реки, а проникают в боковые протоки и прячутся там, прикрываясь богатой растительностью: камышами, облепихой, боярышником.

Чтобы одна тысяча двести кубометров древесины (столько заготовили за зиму) двигалась вниз по реке, администрация лагеря направила по обоим берегам реки две независимые бригады.

Техника и организация сплава сезона 1945 года находилась на первобытном уровне. Единственной «техникой», которую использовал каждый заключенный, был стежок, древнейший рычаг. Каждый день (выходных не было) после завтрака конвой уводил к месту работы бригаду, вверх или вниз по реке в зависимости от того, куда лагерный штаб перешел на новое место. Потом бригадир – заключенный делил бригаду на звенья и каждому звену указывал «объект». В зависимости от характера «объекта» люди в одежде со стежками либо лезли в воду и толкали застрявшие бревна, либо, если это был затор, лезли на него и там теми же стежками отрывали от него лесоматериал. Бревна, разбираемых заторов, уже самосплавом уплывали вниз по реке до тех пор, пока не образовывали новый затор ниже. И все начиналось сызнова.

Каждая лево – и правобережные бригады располагались на пару недель на ранее подобранной охраной площадке, по возможности подальше от кустарников, лесных чащ в целях предупреждения побегов.

Никаких искусственных укрытий от непогоды для заключенных не было. Они располагались прямо на земле под открытым небом. Каждый получал по паре домотканых шерстяных одеял – одно подстелить под себя, а другим укрыться. Поодаль разбивалось несколько палаток для администрации и вохры. Невдалеке от них – санчасть и кухня.

При бригадах находился вольнонаемный прораб, инженер Иван Андрианович Яровой. Зачем министерство внутренних дел содержало на сплаве его, я так и не понял, так как ничего связанного с инженерией в этом сплаве не было, кроме знаменитых стежков.

Правда, единственный раз он в течение часа рассказывал нам о технике безопасности. Она была проста: если ты при разборе затора попал в воду, то, прежде всего, при помощи стежка соедини два плывущих бревна и потом оседлай их и плыви неизвестно куда.

-А потом что? – задавали вопрос заключенные и сразу же находили у критически мыслящих видавших уже на сплаве разное, ответ:

- А потом сам знаешь, пока тебе другое бревно не перебило хребет, иди заранее ко дну.

Дело в том, что на каждые десять километров сплава бригады теряли по одному человеку, за 180 км, пройденных с июля по ноябрь, погибло 18 человек.

Это обстоятельство не волновало лагерную администрацию: побегов не было, а смерти заключенных соответственно оформлялись.

Как я попал на лесосплав

Я шел этапом с севера на юг по спецнаряду как агроном в сельскохозяйственный лагерь. Начало сентября. Золотая осень.

Как раз в это время с реки Чилик явился в центральный лагерь комвзвода лесосплавной командировки, отвечающий не только за сохранность вверенных ему заключенных, но и взявший на себя добровольно ответственность за доставку древесины к потребителю в строго установленные сроки. В связи с «естественной» убылью заключенных, чтобы выполнить взятые социалистические обязательства по доставке леса, он потребовал дополнительное количество заключенных.

− Иначе, − говорил он, − лес застрянет на зиму в горах.

Как раз в это время начальник лагеря получил сообщение, что в его распоряжение поездом на станцию прибывает шестьдесят один заключенный. Необходимо было за ними прислать конвой.

Вот этих- то заключенных начальник решил прямо с поезда отправить на лесосплав, не завозя в лагерь.

− Всех! А там разберемся. – Слова начальника − закон.

Я считался шестьдесят первым и в числе этих − «всех» попал на лесосплав. С поезда нас сразу погрузили в грузовик и повезли к месту работы. Место это было не так уж далеко, но мы ехали туда суток трое: автомобили ломались, дороги были неисправны. Нас каждый раз доставляли, словно по расписанию, к очередной районной тюрьме, и все там после утомительной поездки по разбитым дорогам с радостью располагались, словно в отеле.

На каждую группу выделяли сухой паек. Отправлялись в путь рано, ехали целый день без еды и наедались, а уже вечером наваривали такой каши, что «ложка стояла» в ней и наедались все от «пуза». Еще на железнодорожной станции комвзвода говорил нам, что там, на лесосплаве, на жратву обижаться не будем.

− Кормим, − говорил он, − до…. Далее он загнул нецензурное словечко, вызвавшее всеобщий хохот, особенно у наших дам, молодых воровок.

А заключенному лишь бы брюхо было полно. Поэтому ехали с некоторым подъемом, словно к дядюшке в гости.

Мои спутники воры, их характеристика

Среди этого сонма молодых уголовников я оказался один политический. Вся эта когорта обычно отрицательно относилась к нашему брату, презрительно называя нас «фраерами».

Они считали себя лучшими людьми среди всей прочей серятины, погрязшей в отвратительном труде, данным еще Богом в наказание людям за их первородный грех.

Они делились по специальностям: были среди них ширмачи, домушники, фармазонщики, кукольники и другие. Кукольники считали себя людьми интеллигентной профессии. Это психологи, знатоки человеческих слабостей, способные обобрать вас до нитки, не причинив вам, однако, ни одной грубости. Они с некоторым пренебрежением относились к своим же людям других специализаций.

Вначале – при знакомстве с этим «благородным» сословием кажется, что это какая-то Запорожская сечь, первобытный никем и ничем еще не испорченный коммунизм. Сила их в своеобразной производственной кооперации, членами которой они являются. И как всякая организация, имеют место своего сборища, засекреченный от посторонних клуб, как они называют «малину». А так как эта организация владеет капиталами, то имеется и свой общественный банк-котел, «хаза», куда члены этой организации систематически прямо с «дела» сдают свой «улов» для последующего дележа между всеми членами кооперации, принимавшими и не принимавшими участие в данном «деле». Они между собой очень дисциплинированы. Это обеспечивает им согласованность действий внутри коллектива на основе определенных, нигде неписанных норм поведения по отношению друг к другу.

Организация их базируется на доверии между собой, а доверие основывается на убеждении в правоте своего дела и верности своих товарищей. Обман доверия считается тяжким проступком и строго наказывается. Узы воровского клана являются мощным звеном их взаимной поддержки. Нанести обиду одному вору (со стороны), значит нанести ее всем ворам, и обидчик обязательно должен быть наказан.

Но при всей кажущейся «демократичности» все эти рыцари легкой наживы делятся на две очень неравные части. Небольшая, господствующая часть, состоящая из вождей и их ближайшего окружения, с одной стороны, и с другой, «чижиков», как их презрительно называют аристократы, или урков, как они сами называют себя. «Чижики» это основная масса «работяг», безропотно обслуживающая первое меньшинство.

Вождь (они называют его «король») есть духовный и физический руководитель шпаны. Обычно это волевой человек, подчиняющий себе всю артель, которая слепо доверяет ему, уверенная в его моральных с их точки зрения достоинствах, и в его непогрешимость. Правда, этот авторитет завоевывается делами, но если он завоеван, то остается за тем или иным героем посмертно. Он вождь, руководитель своей организации. Из представления о должном, как и чем должны жить его опекаемые, вождь составляет план действий артели и, для выполнения этого плана накладывает определенные обязанности на своих единомышленников. Все участники артели признают данную личность и рабски подчиняются ей.

Из всего «улова», сдаваемого в «хазу», король и его ближайшее окружение берут столько, сколько им нужно, а все остальное делится поровну между чижиками. Такова «правда» и в этой «коммуне».

Король урок – Борис

Везли нас в товарном вагоне, оборудованном для перевозки «специального» груза, с решетками на окнах и общим парашным отделением сразу для особ обоего пола.

Еще в вагоне я заметил молодого, отъевшегося на хороших харчах красивого монгола лет двадцати пяти. Его окружала небольшая свита человек пять. Он подавлял их своей энергической внешностью и волевым взглядом. Видимо, он был признанным и полновластным их королем. У его особы дежурили молодые дамы- воровки. Они старались угадать его желания и немедленно их исполняли.

Когда нас свалили у железнодорожного полотна, я заметил, что король заинтересовался моей личностью.

«Чем бы это могло быть вызвано? – подумал я. – Деньги, какие у меня были, давно экспроприированы этой же компанией, одежда на мне тоже арестантская. Ничего нет у меня такого, что обычно привлекает внимание воров, вздумавших пошарашить.

Когда нас рассаживали в три грузовика, он сел в ту машину, в которой ехал я, и даже сел рядом со мной, а не на «почетном» месте спереди. У кабины, как обычно положено королям, а у заднего борта, где обычно много пыли и тряски. По дороге он стал интересоваться моим прошлым. Я рассказал ему, что я политический, работал преподавателем высшего учебного заведения, сижу год, впереди еще шесть.

− Да, − процедил он дружески. Тяжело будет вам. Трудный экзамен. Не к этому вы готовились.

Потом он стал рассказывать о себе. Оказалось, что его отец тоже преподаватель учебного заведения где-то в Сибири, не то в Красноярске, не то в Иркутске, доцент-химик. Когда мы подъезжали к очередному «отелю», он заключил:

− Я хочу еще с вами поговорить.

Во время варки в тюремном дворе проголодавшимся «туристам» очередной густой каши, Борис (так звали короля) снова подошел ко мне. Он сел рядом и долго исповедовался мне.

Оказалось, что в двенадцатилетнем возрасте, охваченный романтическим чувством к перемене мест, он убежал от своих родителей, связался с ворами, и вот в течение тринадцати лет живет: то на свободе, то в тюрьме. Сознался он, что к двадцатипятилетнему возрасту, вся былая романтика из него улетучилась, и теперь хочется мирной жизни, своей семьи, сближения с родителями.

Короче: Борис решил, как говорят лагерники «завязать». Видимо этот процесс нравственного перерождения у него зашел далеко, и он избрал меня достойным посредником в сближении его с родителями. Он закончил свою исповедь словами:

− А в лагере я вас в обиду не дам. Помните это.

Видимо, Борис продумал вопрос, как избавиться там, в лагере, от своих ближайших оруженосцев. Я видел, как он о чем-то долго говорил с командиром взвода. Когда мы прибыли в штаб, находившейся на левом берегу при левобережной бригаде, то при сортировке вновь прибывших заключенных на правый берег попали Борис, я и еще двадцать восемь чижиков преимущественно женского пола. Вся же наиболее «квалифицированная» часть, способная к побегу, осталась на левом берегу при командире взвода, в импровизированной зоне, обнесенной колючей проволокой. На правом берегу такой зоны не было. Там она была условной, и отмечались границы ее отдельными валунами, растущими деревьями, кустами, берегом реки.

- Если без разрешения конвоя заключенный перейдет за условный знак, это значит – побег. Конвой по нарушителю без предупреждения откроет огонь, − как последний свой указ объявлял нам на правом берегу всесильный здесь помкомвзвода старший сержант по званию, Зенин.

Кстати сказать, что все эти «строгости» относились только к ночному времени. Днем же, после работы, можно было идти куда угодно и зачем угодно.

Выделив правобережную группу заключенных, комвзвода разрешил нам следовать к правобережной стоянке самостоятельно через мост, находившийся ниже в километре от нас.

Борис, обрадованный, что мы теперь с ним будем вместе, шел рядом со мной и рассказывал мне об устройстве внутренней жизни воров. Все то, что написано о них выше.

Вдруг нас догнал на лошади командир взвода. Оказалось, что его, Бориса друзья возмутились тем, что его отделили от них и потребовали его возвращения, и если его не вернут, то они не выйдут на работу.

Видимо, в первый раз в жизни Борис растерялся. Видно было, что возвращаться назад ему очень не хотелось, но он знал законы воров. Посмотрев пристально на меня, как бы ожидая совета, он протянул мне руку:

- Что ж! Ничего не сделаешь, − сказал он, повернулся и пошел назад.

Это была наша последняя с ним встреча. После того как обе бригады прогоняли бревна по главному фарватеру реки, в некоторых местах ее, часть бревен все же оставались, забившись в густую растительность многочисленных проток Чилички. Хотя жулье, попадая в лагерь, работает по пословице «и дело не делай, и от работы не бегай», но Борис, оставшись на левом берегу, решил работать. Он организовал из своего ближайшего окружения звено в пять человек и под честное слово, что люди его звена никуда не убегут, без конвоя в течение полутора месяца шел позади бригад, зачищая протоки от застрявших там бревен.

Как-то в середине октября его звено подогнало свои бревна к двадцатиметровому водопаду. У самого водопада образовался небольшой затор. Его нужно было разобрать, чтобы сбросить бревна сразу на два десятка метров ниже. Время было предобеденное, решили сделать перекур, чтобы потом, после разбора затора, сразу идти к месту, куда им подвозили обед. Все разлеглись на берегу. Один Борис сидел на корточках на толстом бревне, находившемся у края пропасти и державшемся на честном слове, и тоже курил.

Вдруг откуда-то прибывшее бревно торцом стукнуло по тому бревну, на котором сидел звеньевой. Весь затор рухнул, и бревна с двадцатиметровой высоты стали падать вниз, а с ними полетел и Борис. В бурлящем потоке товарищи увидели только, что у Бориса, руки болтались, как плети. Бороться со стихией ему было нечем, и он вскоре скрылся под водой.

Он был одет в ватные брюки и телогрейку, в валенки, и затянут поясом. На третий день его труп нашли ниже километров в двенадцати от того места, где он погиб, совершенно раздетого водой и с перебитыми руками. Во время его похорон его, никто из урок не пошел работать. На следующий день я случайно увидел его могилу, почему-то расположенную на нашем правом берегу. Она вся была усыпана цветами.

Не успел он сообщить мне адрес своих родителей. Им, конечно, никто не сообщил об этом трагическом случае, Не знают они, как их блудный сын, в конце своей жизни мечтавший о возвращении в родительское лоно, бесславно погиб.

Первое знакомство на новом месте

Несколько обескураженный тем, что меня покинул будущий покровитель, я продолжал свой путь в одиночку. Разбившиеся на небольшие группы мои спутники двигались хотя и в одном направлении, но разными темпами: видно было, что авангард уже подходил к видневшимся вдали палаткам, а другие еще только перешли мост. Давно уже я не ходил свободно, своим темпом, без конвоя, и этим походом наслаждался. Правда, нас заранее предупредили, что где-то ниже по реке стоит секрет, зорко следящий за продвижением заключенных. Но какое нам дело до этого секрета. На рубежах нашей Родины тоже стоят секреты. Кто чувствует их? Да и куда и к кому бежать? Справа и слева по реке высочайшие горные хребты, вверх по реке те же хребты с белеющими на них шапками ледников, внизу секрет.

Подходя к лагерному логову, я заметил сидящего под рваным обрывком брезента, натянутым одним концом к тощей боярке и двумя к разным точкам огромного валуна, человека, пытливо глядевшего на меня. Он, видимо, уже знал, что пришел новый этап. А новый этап всегда несет новые знакомства, новости. Я направился к нему.

− Садитесь, отдыхайте, − сказал он вежливо, показывая на лежавшее около его палатки бревно, блестя десятком золотых зубов.

Это был мужчина лет 40-50, крепкого сложения, с продолговатым, хорошо выбритым, загоревшим, упитанным лицом.

Расспросив меня, кто я был в прошлом, какой статьи, какой срок. Он заявил:

− Дело плохо. Работа не очень тяжелая, но очень опасная, Река горная, коварная, вода холодная. Снеговая. Вот и на прошлой неделе потеряли одного человека, − закончил он и посмотрел на меня. Потом кое-что рассказал о себе. В свое время он тоже чуть не попал в тюрьму по моей статье, но сумел выкрутиться. А теперь даже жалел: статья благородная. Сидит он теперь по какой-то другой статье, но не назвал ее. Сам он москвич, работает в лагере парикмахером и, кроме того, в свободное время, гоняет в соседний колхоз и обратно в лагерь вьючных лошадей, на которых перевозят хлеб.

− Короче: − сказал он, пока в придурках околачиваюсь, в воду еще не гонят.

Было предобеденное время, и все заключенные находились где-то на объекте. Кроме первого придурка, я заметил поодаль под огромнейшим валуном двух молодцов, постукивающих изредка молотками. Оказалось, что это сапожники. Они, как сказал мне тот же парикмахер, скоро должны уйти домой по последней амнистии. Ближе к палаткам вохры возилась у костра повариха. Кухня у нее была под открытым небом, только продукты накрыты брезентом, на случай дождя. Недалеко от вохровских больших палаток стояла маленькая, в которой работала единственная медсестра из заключенных. Говорили, что последний диагноз и освобождение от работы дает не она, а помкомвзвода сержант Зенин, здешний владыка.

Посреди всех этих сооружений на сравнительно большой площади в беспорядке валялись домотканые шерстяные одеяла. Это ложе заключенных. Тут они под этими сетями проводили ночь прямо под открытым небом.

Перед самым обедом из левобережного штаба прошел к палаткам человек в военной форме с красными погонами и одной широкой нашивкой на них, важный, с усами, лет 55-ти, как сказал старший надзиратель правого берега, наш непосредственный начальник, следящий за нашим поведением и воспитывающий нас общественно-полезным трудом. Когда он подошел ближе, я даже испугался: он как две капли воды, был похож на кремлевского владыку, которому тогда молились.

− Ну, как, похож? – задал мне сейчас же вопрос парикмахера.

Оказалось, что новый мой знакомый был не просто парикмахером. Он был художник. Он сумел в течение некоторого времени из этого чернявого с проседью благообразного украинца при помощи только своих инструментов сделать такую ужасную образину.

− А хотите, − сказал этот художник, посмотрев на меня внимательно, в течение месяца я вас сделаю Ворошиловым?

Надзирателю, видимо, нравилось его сходство: перед заключенными он выступал важно, речи произносил, как и тот, хотя и косноязычные, но длинные с большим акцентом только на украинский манер. Он сейчас же собрал всех «новеньких», построил их в один ряд и пересчитал. Оказались все.

Тут же нам выдали такие же постельные принадлежности, пару серых из грубой козьей шерсти одеял, а затем и покормили. Кормили и потом неплохо: получали мы по килограмму хлеба, на первое борщ с мясом, а на второе американская свиная тушёнка. Видимо, командование лагеря выговорило у высшего начальства такое питание, чтобы удержать от побегов заключенных.

Главным от администрации на правом берегу играл не старший надзиратель, как его все называли – «вуса», а помкомвзвода, старший сержант Зенин. Он представлял законодательную власть. В его палатке, из которой он редко выходил, строились все планы будущего дня: на какие объекты, сколько людей, кого, какой конвой и т. д. Надзиратель же, несмотря на свою страшную внешность, представлял власть исполнительную. Он был, так сказать, разводящим.

Зенин был крайне неуравновешенным. Было как бы два Зенина: иногда он забывал о своей здешней роли, делался ласков, шутлив, словоохотлив, снисходителен до приторности к заключенным, особенно к женскому полу; но вдруг приходило ему в голову, кто он и что он, и тогда делался крикливым, шумливым до нестерпимости, обещая некоторых зэков сгноить в карцере, как только вернутся в лагпункт. В такое время он был типичнейший самодур. Пока он еще сержант, а если погоны заблестят, что будет?

Мы работаем на лесосплаве

На заходе солнца вернулась к месту ночлега и работавшая на объекте бригада лесосплавщиков, состоящая из русских и казахов, набранных на лесосплав с ближайших районных тюрем, недавно осужденных в основном за хищение социалистической собственности. Это бывшие колхозники. Это не та воровская аристократия, с которой я прибыл сюда.

Уставшие, некоторые вымокшие до пояса, они тащили с собой охапки сухого валежника, в изобилии валявшегося на берегу реки, и, как только пришли на кош, развели костры и стали сушиться.

Я вглядывался в их суровые лица и сразу проникся к ним чувством глубокого уважения.

«Вот, − думал я, − было время, когда интеллигенция ходила в народ и, не понимая его, пыталась звать его к молочным рекам с кисельными берегами. А тут, какое счастье, я с тем же народом рядом, на общих основаниях».

Оказавшись случайно рядом, местный вор-одиночка уже перед сном подтвердил, ранее полученные мной, неприятные сведения:

− Не первый раз сижу, говорил он, − Но в такую вакханалию еще не попадал ни разу. Вот сейчас еще смех, говор кругом. А утром, послушайте, − абсолютная тишина – людей не покидает мысль, вернуться ли они вечером назад, кто очередная жертва этой ужасной реки. –

Потом он подумал и доверчиво зашептал:

− Выгоднее побег сделать. Пусть лучше новый срок дадут, чем тут погибать, − повернулся и сразу заснул.

Вскоре притихли и остальные заключенные: усталость, свежий воздух делали свое дело. Только невдалеке раздавались тихие голоса: это воровки, прибывшие со мной, никак не могли уснуть. Они еще не понимали, какая «малина их ждет здесь.

По краям этого куликового поля, усеянного телами, кое-где горели небольшие костры: это на работу вступила выспавшаяся за день в палатках дежурная вохра, отвечающая в течение ночи за сохранность девяноста арестантов.

На следующий день я был включен в звено, состоящее из четырех человек, и начал «вкалывать» таким же стежком, каким были вооружены все работяги. Мы получали с утра «объект» и далее никем не подгоняемые, старались «раскусить» очередной орешек. Вскоре я убедился, что над одной и той же задачей можно возиться очень много времени, чтобы решить ее, и можно, глубже вдумываясь, решить ее за очень короткий срок при наименьшей затрате физических сил. Например, при разборе затора можно толкать по одному бревну отрывать от него и так до последнего: можно же, нащупав ту точку, на которой держится вся эта масса бревен, начать именно с нее и тогда весь затор сразу может распасться на составляющие его части, и они уплывут ниже. Но этот скачок перехода от одного качества затора к другому, уплывающим в одиночку бревнам, таит в себе страшную опасность для людей. Ни один лесосплавщик, попавший вместе с рухнувшим затором в воду благополучно не выбирался из воды: плывущие с разной скоростью бревна в зависимости от их объема и веса, со страшной силой ударяются друг о друга, и если между ними оказывается человек, он теряет или руки, которыми держится за бревно, или хребет. Все зависит от того, с какой стороны бревна находится человек. Получив травму, он уже не может управлять телом и идет ко дну.

Не все лесосплавщики разбирают заторы. Есть работа и более «легкая»: там, где русло реки расширяется, образуя плесы, вода течет медленно и глубина ее чуть выше колена, Вот на этих плесах тяжелые бревна не хотят двигаться самосплавом. Они еле ползут по дну реки или вовсе останавливаются, натолкнувшись на какое-нибудь препятствие.

На плесы отправляют женщин или ослабевших мужчин, как на наиболее легкую и менее опасную работу. Рабочие в одежде и обуви проводят целый день, толкая стежками бревна. Но вода настолько холодна, что ноги немеют, их приходится поочередно вытаскивать из воды и держать на более теплом воздухе, пока они не отойдут. Хотя, так было в сентябре и первой половине октября. Позже, когда за ночь бревна покрывались инеем, а у закраек их намерзала вода, стало ногам в воде теплее, чем в воздухе.

Вы еще живы. Вас не унес водоворот. Но что это за жизнь? К вечеру от холодной воды ноги распухают так, что еле можно снять обувь. Вечером, окоченевшие конечности сплавщики разогревают у костров. Становится легче. Но вот пошел дождь. Заключенным негде укрыться. У них только по паре дырявых, словно сети, одеял. Они укрываются ими и, прижавшись, друг к другу, как сельди в бочке, ложатся прямо на голую землю, сутки идет дождь, и сутки лежат заключенные, мокрые, голодные и злые.

Я организую свой быт

В первую же ночь, на лесосплаве, я почувствовал все неудобства проведенного ночлега. Поэтому, вернувшись с работы, я начал строить себе шалаш. Я собрал валявшийся тут же у воды валежник и из него возвел каркас шалаша. Потом, взяв у конюха литовку, накосил камыша и разной травы, и все это сооружение покрыл этой зеленой массой. Из подсушенной травы внутри шалаша я настелил богатое ложе и утром поднимался уже с вполне восстановленными силами. От сравнительно неплохого питания, свежего воздуха и физической работы я окреп и посвежел.

Интересно, что никто из заключенных не последовал моему примеру. Вернувшись на базу, они после ужина сразу же валились спать часто в сырой одежде.

Через каждые десять-пятнадцать дней мы перекочевывали на новое место, и каждый раз я в первый же день сооружал себе шалаш, используя многие детали прошлых моих шалашей. Когда шел дождь, заключенные плотным кольцом ложились вокруг моего шалаша, словно он помогал им. А в шалаше я был один, сухой и в тепле. Пока идет дождь, многие собираются строить себе шалаши. Но как только дождь прошел, проходят и благие намерения.

После нескольких дождливых дней ко мне на квартиру стал проситься известный уже нам художник – парикмахер. Мы несколько расширили мое сооружение и зажили в нем вдвоем.

К моему несчастью, наш надзиратель – «вуса», как только наступала его ночная очередь дежурить по лагерю, подходил к моему шалашу, располагался у моего изголовья, крутил из самосада козью ножку и затевал бесконечные разговоры о том и сем.

Из моего формуляра он узнал, что я агроном. Он же в колхозе до армии работал огородником. Уже это одно обстоятельство тянуло его ко мне, как магнит.

− Как оно в жизни бывает, − говорил он мне. – На воле это вы бы были моим начальником, а вот здесь…. − дальше он не договаривал и переходил на другие темы о выращивании в парниках рассады, о болезнях растений и мерах борьбы с ними и т. д. и т. п.

Я еще имел неосторожность в самом начале нашей «дружбы» рассказать ему, как украинцу, кое-что из истории запорожской сечи. Это еще больше подогрело его интерес ко мне, и казалось, что он только и ждет дежурства, чтобы у моего шалаша снова окунуться в давние времена запорожской вольности.

− Нет, говорил я ему, в конце концов, − вам завтра днем спать, а мне-то идти работать, и останавливался на только что избранном гетмане Тарасе Трясиле, умолкал, стараясь быстрее заснуть. Умолкал и он. Но потом, когда я почти засыпал, он еще продолжал что-то свое, возмущаясь продажностью поляков и вероломностью крымских ханов.

Изредка я встречался и с нашим прорабом Иваном Андриановичем. Он попеременно квартировал в вохровских палатках, то на левом, то на правом берегу. Каждый раз он, как бы извиняясь, говорил мне, что вот он никак не может устроить меня на какое-нибудь неопасное место, жалел, что у меня нет никакой другой специальности, кроме лесосплавильщика, что, если бы это было на лагпункте, он бы смог для меня что-нибудь сделать. Потом хвалился, как он там устроил Дубровского зав. баней, а потом и парикмахером и т. д.

Я благодарил Ивана Андриановича за участие ко мне, но отвечал, что я доволен работой, и ни на какие теплые места не пойду. Он только разводил руками.

Лесосплавная романтика меня все же захватила. Мы со своим звеном научились быстро разбирать самые замысловатые заторы и своевременно сматываться с них, когда эти беспорядочные нагромождения бревен вдруг опрокидывались в воду. Это было очень опасно. Не менее опасна и ледяная вода, постепенно подтачивающая здоровье лесосплавщиков. Все это я прекрасно понимал и решил предпринять меры, чтобы в ближайшем будущем вообще смотаться с этой проклятой Чилички. Нужно было писать, стучаться, просить, Но к моему ужасу ни у кого в лагере не было даже клочка бумаги.

Как-то мы бригадой вечером возвращались с работы. По левую сторону дороги, метрах 30 от нее, я заметил что-то колыхающееся от ветра в траве.

«Бумага!» − подумал я и попросил разрешения у конвоя сбегать за ней, Там оказался обрывок толстой обои, использованный кем-то для лозунга. Буквы были смыты дождями, и сама бумага потемнела. Я рад был и этому обрывку. На базе я написал письмо жене и просил ее немедленно послать просьбу в соответствующие инстанции о моем переводе в сельхозлагерь по специальности. Когда к одному из казахов приехала на свидание его жена, я попросил ее бросить в ближайший почтовый ящик мое письмо. Поняла ли она мою просьбу и выполнит ли ее, я не знал. Но стал ждать чего-то.

Гибель казашки Фатимы

Лесосплав по горной реке, предварительно не очищенной от различных завалов, − это фронт. Смертельная опасность грозит лесосплавщику даже там, где ее совсем не ожидаешь. Вообще же лесосплав дело мужское, и я был удивлен, когда увидел там женщин.

Из соседней тюрьмы на лесосплав попала молодая, красивая казашка, Фатима. Муж ее, как она говорила, брал Берлин и должен был скоро вернуться домой. Она жила с матерью мужа и двумя малолетними детьми и работала в колхозе. За ней стал приударять их председатель колхоза, большой, грузный, с заплывшими от жира глазами ловелас, и получил от нее отпор. Он затаил на нее обиду и приказал «опричникам» изловить Фатиму на каком-нибудь «преступлении». Когда она возвращалась с поля, на котором с другими женщинами жала пшеницу, ее обыскали, и нашли у нее в кармане чуть больше килограмма зерна, взятого на работе, чтобы накормить мать и детей. Так как в течение многих лет никто из колхозников на трудодни почти ничего не получал, то они на работе понемногу «воровали» все. Если бы они этого не делали, то давно бы умерли с голоду. Но приказ был дан: хищение социалистической собственности было оформлено соответствующим актом. Потом Фатиму судили, и, осудив, отправили на лесосплав.

Теперь она вкалывает со стежком вместе с другими, перевоспитывается на общественно-полезном труде. Она не разбирает заторы, но из воды целыми днями не вылезает, ковыряя громаднейшие зацепившиеся за что-то бревна, чтобы они дальше плыли самостоятельно.

Вот урочище Уш-Арал. Здесь хребты разошлись далеко друг от друга, и река разливается широко, широко, Воды в ней чуть ниже колена. Мало. Приплывающие сюда с верховьев бревна никак не хотят самостоятельно продолжать свой путь. Их надо подталкивать. Здесь работает Фатима со своим женским звеном. За день измучились они от бесконечных толканий. Особенно не хотело поддаваться женщинам одно толстое бревно. Оно одной точкой упиралось в какой-то на дне выступ. Когда Фатима зашла за бревно против воды, орудуя там стежком, оно вдруг сорвалось, подмяло под себя Фатиму и прокатилось по ней. Кости остались целы, на теле сильные царапины и синяки. Вечером она обратилась к медсестре. Та освободила ее на день от работы. Утром после подъема Фатима продолжала лежать в постели. Дежуривший в то утро по лагерю помкомвзвода Зенин раскричался на весь лагерь по поводу отсутствия Фатимы, затем направился к ее «ложу», сорвал с нее одеяло и приказал немедленно становиться в шеренгу выстроившейся перед работой бригады. Напуганная разъяренным псом, она, вскочив, в чем была, набросила на себя ватное пальто встала в строй.

Тот же Зенин приказал перебросить звено Фатимы, через находившуюся тут же у стоянки переправу, на левый берег. Переправляли на лошадях. Пожилой казах, сидевший верхом на лошади, ехал через реку первым и вел на веревках других лошадей с переправлявшимися людьми. Как только Фатима доехала на лошади до середины реки, упала вниз головой в воду, почти не сопротивляясь, ушла на дно. Вначале виднелись развивающиеся водой полы ее пальто, длинные волосы.

Фатимы не стало.

Наблюдавший за всем этим Зенин вдруг вытащил пистолет и два раза выстрелил в небо: ЧП, дескать. Побег! Только не туда он стрелял. Следовало бы стрелять не в небо, а себе в висок. Было бы честнее.

Что было дальше, мы не знаем. Остались дети-сироты. Видимо, с фронта вернулся ее муж. Фатимы не было. Она была семнадцатой жертвой, царившего здесь произвола и насилия. Ее так же легко списали, как и предыдущих шестнадцать человек, а Зенин даже получил очередную лычку: в лагере побегов нет. Все в порядке.

Я тону

К моему счастью, «вуса» прошлую ночь не дежурил, и я хорошо выспался. С утра мы получили вероломный затор. Вероломство его заключалось в том, что он образовался в метрах пятидесяти от огромного водопада. Это значило, если ты попадешь вместе с вдруг рухнувшим затором в воду, то у тебя остается на маневрирование только метров пятьдесят возможного на спасение пути. Если этот короткий отрезок пути не будет благоприятно использован, верная гибель.

С правой стороны переката имелся небольшой гранитный остров-останец. Масса воды, подходя к перекату, с большим шумом падала вниз, другая часть воды обрушивалась на останец и, омыв его с правой и с левой стороны, тоже валилась вниз вместе с бревнами. Остров мог стать заслоном для плывущих на него бревен, и около него мог образоваться затор.

Словно, предчувствуя беду, я всю возможную ситуацию предварительно изучил. Потом мы всем звеном обследовали затор и убедились, что он держится на одной оси, образуя как бы рычаг с одинаковыми плечами, на которые равномерно давит быстро текущая вода, и он держится в равновесии, правым плечом слегка опираясь на берег. Нужно было удлинить одно левое его, плечо, чтобы нарушить это равновесие. Вода своей силой могла повернуть затор вокруг своей оси, и он мог, потеряв равновесие, рухнуть всей массой в воду. С этой целью мы стали перекатывать свободные бревна с правого плеча на левый, Затор после этого стало трясти, он вздрагивал. Нужно было еще прибавить на левую сторону бревен, и вода бы сделала свое дело.

Перед решительной атакой мы сделали перекур. Перед последним штурмом я снял с себя теплую одежду (было холодно) и остался в одном белье.

Когда мы подкатывали к левому плечу последнее бревно, я слишком увлекся и забыл об опасности. Как мы и ожидали, вода быстро сработала: она повернула затор на 60 градусов, и он стал распадаться на отдельные бревна. Мои товарищи, находившиеся ближе к берегу, успели выскочить на него, а я попал в воду.

Не раз я видел, как в таких случаях люди попадали в воду, как они после нескольких, как казалось со стороны, бесцельных движений, получив от бревен травму, быстро шли ко дну. Я знал, что все мои семнадцать предшественников из воды не вернулись, что я восемнадцатая жертва.

В то же время я забыл обо всем на свете. Словно у меня не было ни жены, ни детей, ни родителей, не было и лагеря. На всем свете были только я и эта страшная неумолимая стихия. В моем распоряжении несколько минут, думать и принимать решения нужно быстро. Решаю, нужно вместе с подходящими бревнами двигаться прямо к острову. Но одни бревна, уносимые потоками воды, двигались прямо к смертельному перекату, другие к острову, третьи, огибая остров справа, спускались в водопад за ним. Я маневрировал: нырял под бревна, появляясь у поверхности тех бревен, которые направлялись к острову. Я понимал, что и остров несет страшную опасность для жизни. Вот бревно, за которое уцепился я, плывет сравнительно медленно прямо к острову. Не дойдя десятка метров до него, оно вдруг приобретает громадную скорость и всей своей тяжестью грохается о прилипшее уже ранее к острову бревно. За ним с такой же скоростью и тем же грохотом прилипают другие и т. д. Они не ждут, выбрались ли вы из воды или еще на бревне, а так стукнут по хребту (если вы еще до этого о переднее бревно не перебили себе руки), что из вас дух вон.

Чтобы избежать всех этих неприятностей. Я решаю использовать инерцию воды. Когда я на большой скорости подплывал на бревне к берегу острова. Я сразу же выбросил вверх руки и заскользил по поверхности находившихся там бревен. Слышал я, как сейчас же за мной один за другим ухали подплывающие к острову бревна. Но я был уже в недосягаемости для них.

Я победил стихию! Радостное чувство охватило меня. Я, как Робинзон Крузо, теперь единственный на острове. Я встал на ноги, осмотрелся, вспомнил жену, своих детей и сладко заплакал. Это были слезы победы.

Когда я плыл, слышал какую-то стрельбу на берегу, крики с того же берега. Но мне было не до них. Да и чем они могли помочь мне?

Но я был на острове, и самостоятельно добираться на большую землю было опасно. С острова я видел, как Иван Андрианович метался по берегу, что-то организовывая. Когда мимо меня прошли последние бревна нашего затора, и вода очистилась, к берегу подъехал молодой казах с арканом. Забравшись елико возможно в воду, он пытался с лошади забросить мне на остров конец аркана. К сожалению, аркан никак не долетал до меня. Если же казах пытался подъехать ближе к острову, вода сбивала его вместе с лошадью. Все же после нескольких попыток конец аркана оказался у меня. Я обвязал себя вокруг пояса, бросился в ледяную воду, и оказался на большой земле цел и невредим.

Нет, не захотел я быть восемнадцатой жертвой. Восемнадцатой и последней жертвой несколько позже стал слесарь с Алма-Атинского железнодорожного дела Александр Струков.

Я сдаю экзамен на сапожника

На берегу меня встретил Иван Андрианович.

− Ну, прощался я с вами, сочувственно говорил он мне. – Молодец, молодец! Сдали экзамен отлично.

Из всего потока слов я понял, что он приписывает себе в заслугу мое спасение, которое я смог осуществить, благодаря его лекциям по технике безопасности.

− Хорош экзамен, − ответил я ему, − Из восемнадцати ваших абитуриентов выдержал экзамен только один. – Но Иван Андрианович шпильки моей не понял.

Кстати, спасаясь от верной гибели, я попытался проверить технику безопасности Ивана Андриановича практически. Я сразу же соединил, как он советовал, своим стежком пару рядом плывущих бревен и пытался плыть на них, но бревна оказались разной величины, и одно из них вырвалось и уплыло. Подбирать же там, в воде, бревна по весу совершенно невозможно. Я бросил стежок и стал действовать, используя свою технику безопасности.

После купания в страшной чиликской купели я продрог. Прораб пригласил меня к себе в палатку и дал мне стакан водки. Придя несколько в себя, я ему сказал:

− Вот, Иван Андрианович, до этого утопления я был один, теперь я стал другим. Тот умер, утонул. Все, что испытывали мои предшественники, я перенес на своей шкуре. У меня немаленькая семья, и я должен думать о ней, В воду больше я не хочу. Берите меня в сапожники.

− А вы разве это умеете? – спросил он меня, мягко улыбаясь. – Почему вы раньше не сказывали мне об этом? А нам так нужны сапожники.

− Скрывал. Не хотел, чтобы мои товарищи не упрекнули меня, что, дескать, испугался воды. А теперь после случившегося никто ничего не скажет.

Мне было приказано получить у завхоза сапожный инструмент и сразу же приступать к работе, так как после освобождения по амнистии прежних сапожников в лагере накопилось много рваной обуви.

Вечером в командирской палатке, где разрабатывался план завтрашнего рабочего дня, раздавался истеричный голос сержанта Зенина. Он, видимо, от Ивана Андриановича узнал, что я теперь выступаю в новом амплуа.

− Какой он сапожник, этот интеллигентик? Воды испугался. Профессор, какой! – орал он.

И вот вскоре, к моему шалашу подходит казах-конвоир с почти новыми армейскими ботинками, с оторванной у носков подошвой, и куском резиновой пластинки, вырезанной из автомобильной покрышки, и выровненной под горячим прессом.

− Вот, − сказал он, подавая мне заказ, − ботинки нужно перетянуть, сделать меньше и вместо старых подошв приделать эти. – Он показал на резину.

Мой товарищ по шалашу был в командировке, в колхозе. Я был один, долго не мог заснуть, все планировал, как приделать принесенную резину к ботинкам так, чтобы она крепко держалась. Кстати, стрелок, хозяин ботинок был охотник, и подолгу ходил по камням в горах, поэтому для него требовалась особая прочность обуви.

Я, конечно, понимал, что этот первый сапожный заказ экзамен мне.

− Не выдержит, и мы его сразу в воду, шипел, как передавали мне, Зенин.

Когда весь технологический процесс перетяжки армейских ботинок был продуман до мелочей, я уснул.

Утром следующего дня я не схватился по первому звонку на подъем. Завтракал тогда, когда вся бригада уже ушла на работу. Я теперь не какая-нибудь рядовая сволочь. Я – сапожник. Знай, Зенин наших!

После завтрака я получил от завхоза пару мешков с сапожным инвентарем и расположился под одиноким деревом, как новая производственная единица.

Скажу по секрету, что в сапожном искусстве я не был новичком. Еще в конце первой мировой войны, и потом в годы революции, когда наша промышленность была парализована, и магазины были пусты, мы вместе с моим родным дедом в течение лета выделывали кожи на переда и подошвы, а зимами шили обувь для всей семьи. Обувь была простой, но крепкой и шилась на одну колодку для обеих ног. Как загнать свинью в коноплю, я знал давно. Правда, после этого прошло четверть века, но умение за спиной не носят.

Я разобрал солдатские ботинки, размочил переда и натянул на соответствующую колодку и не прибил переда слегка к стельке гвоздиками, как это позже делали сапожники-стахановцы, а дедовским способом крепко пришил их дратвой. Одновременно к стельке был пришит и рант, потом из резинового квадрата я вырезал пару подошв и той же дратвой пришил их к ранту, пряча нитки в прорезанный в подошве потай. Каблуки, как и следовало, я крепко прибил гвоздями. Оставалось навести красоту. Самое главное − ровно обрезать края подошв. Но резина автопокрышки плохо поддавалась ножу, рашпиль ее тоже не брал. В голове вдруг мелькнула идея, если удастся ее осуществить – открытие. Я разогрел в костре пару железок до малинового цвета и стал ими водить по краям подошвы, мокрой тряпкой, прикрывая переда. Борт подошвы чудесным образом выровнялся, и резина так прилипла к ранту, что даже не различишь, где резина, а где кожа.

Вечером, когда конвоиры вернулись с работы, я с готовыми ботинками пошел в палатку вохры. Заказчик настолько был поражен качеством работы, что сейчас же достал с пояса ключик, отомкнул свой солдатский сундучок и преподнес мне килограммовую банку американской тушенки. Это был первый мой заработок по сапожной специальности. А ботинки в это время пошли гулять по рукам конвоиров. Все были восхищены моей работой.

Так я сдал экзамен по сапожному делу и избавил себя от работы на лесосплаве. Зенину крыть было нечем.

Я жестянщик, бизнес

А зима постепенно входила в свои права. За ночь бревна сильно покрывались инеем, по краям, где они соприкасались с водой, намерзали сосульки; стоячая вода в затончиках покрывалась тонким льдом.

Люди страшно мерзли, особенно ночью под открытым небом. Начальство куда-то ездило, что-то предпринимало.

Говорили, что через десяток километров и горы кончаются. Дальше равнина.

Мы еще раз перекочевали. Я не успел построить шалаш и, как все улегся со своим новым другом, милым Юрием Ивановичем Удодом на земле под открытым небом. Кооперация благо: вместо одного, мы подослали под себя пару одеял и двумя другими укрылись. К утру, мы почувствовали на себе некоторую тяжесть: ночью выпал снег и накрыл нас. Тут вскоре на рассвете кто-то принес новость: только что привезли валенки и выдают их вон под той скалой. Образовалась очередь. Многие стояли на снегу босые. Ничего. Впереди тепло: валенки.

А к обеду все мы, теперь уже объединенные две бригады, перебрались на равнину и вселились в сараи молочной фермы колхоза (скот еще был где-то на летовке). Кругом ни окон, ни дверей, но уже хорошо: над нами крыша.

Я со своим сапожным цехом поселился в каком-то телячьем закутке с одним окном. Привилегия! Не всем такое счастье. Из своих мешков от сапожного инвентаря я сделал на окно и дверь нечто вроде гардин. В одном углу, ближе к окну, я соорудил из самана подобие камина, а трубу вывел прямо в окно. Никогда ни раньше, ни позже этого я не чувствовал себя таким благоустроенным, как в памятном катухе.

Нас стали кормить значительно хуже. Но все же на второе каждый получал по сто грамм американской тушенки. От нее около кухни выросла гора пустых консервных банок. В центре фермы стоял огромный тракторный еще довоенный плуг с отвинченным задним корпусом и выступавшей сзади его, частью рамы.

«Чудесная жесть из-под консервных банок, а этот кусок плужного корпуса – правило, плюс некоторое умение…., − подумал я. – А не получится ли тут бизнес?»

У жены завфермой я достал обыкновенные ножницы и начал орудовать. Жесть была мягкой и легко поддавалась обработке. Вначале я сделал поварешку и подарил ее жене завфермой. Сделал еще несколько и подарил ее подругам, приходившим к ней из соседнего села.

Скоро слух обо мне распространился по всей окрестности. Ко мне повалили заказчики. Как выяснилось, поварешки для них были предметом роскоши. Главное, у них не было посуды для варки пищи, вся она за годы войны прохудилась. Поварешки сделали свое дело: с них я начал свой бизнес. Я широко объявил, что мое предприятие чинит кастрюли только с небольшими дырочками. Дескать, для починки больших дырок оно пока не располагает соответствующим материалом.

Чтобы не подорвать свой авторитет, я не раскрывал крайней простоты моего технологического процесса. Дырочки я заклепывал заранее мною приготовленными для этого заклепками из жести, и на весь ремонт кастрюли уходило полторы две минуты рабочего времени. Я не ремонтировал посуду при заказчике, а, внимательно осмотрев ее, откладывал в сторону, заявляя:

− Джарайд! Тан ертын. Это значило: ладно, сделаю, будет готово к завтрашнему утру.

Не считал я, сколько кастрюль прошло через мои руки. Тьма. Таксы у меня за работу не было. Что дашь, то и ладно. Приносили натурой: молоком, кукурузной мукой, тыквой, и выглядел я в тот период так, что жаль, не было у меня тогда фотоаппарата.

Позачинил я все маленькие дырочки кастрюль. Потом по особой просьбе заказчика (если доводы его, с моей точки зрения были резонные, например, нет в хозяйстве ни одной кастрюли с маленькой дырочкой) чинил и большие, вставлял в ведра донья.

Разумеется, что все сапожные работы выполнялись мною быстро и добросовестно: сплавщики без обуви, не сплавщики. И я сделался в лагере такой силой, что даже Зенин сник, и я не слышал от него в мой адрес больше ни слова.

Я учитель математики, мугалим

Как известно из предыдущего изложения, тут же на молочной ферме жил ее заведующий, со своей семьей, казах, недавно вернувшийся из Германии после окончания войны. Знакомство мое с ним завязалось на деловой основе.

На его ферме не было ни одного целого ведра, используемого для дойки коров. Правда, все они ремонтировались прежде местным мудрецом. Техника ремонта была проще простой. К ведру в соответствии с его диаметром вырезался деревянный кружок. Потом он вставлялся на то место, где когда-то было жестяное дно, и кругом его, чтобы оно не выскочило в ту или иную сторону, прибивали гвоздиками, После такого ремонта оно годилось только для сыпучих веществ. Чтобы держалась жидкость, все имевшиеся щели плотно затыкались шерстью, но это мало помогало. В центре площадки, на которой доили коров, ставили обыкновенный бидон для слива туда молока. Доярка на высоком аллюре доила в дырявое ведро, а потом тем же аллюром мчалась к бидону и выливала туда остатки молока. Потери молока были большие, и разумеется, это был непорядок. Завфермой слезно меня просил починить для фермы несколько ведер. И я сделал это.

После этого обнаружились проблемы в его семье. Единственный сын Ермек, в котором он души не чаял, за неуспеваемость по математике в пятом классе казахской средней школы был оставлен на повторный год. Отец спросил меня, не могу ли я помочь его сыну.

Ермек совершенно не владел русским языком. Я казахским с пятое на десятое. Из прошлогодних тетрадок я выудил, что он неплохо владеет всеми четырьмя действиями, правильно решает задачи на десятичные дроби, а вот на простых он сел. Он не понял их с первых уроков. Он не понимал, что такое числитель и что такое знаменатель.

Продумав бессловесную методику преподавания простых дробей, вечерами я начал заниматься с Ермеком на его квартире.

Начали мы с ним с самого простого: разорвали обыкновенную тетрадь на ее составные части, пересчитали листы и записали их количество. Это целые числа. Потом я один лист разорвал пополам. Посчитали половинки, и количество их записали в знаменатель, один целый лист в числитель. Он понял, что значит одна вторая. Потом рвали тот же лист еще на две равные части, пересчитывали их, и записывали их количество в знаменатель. Он быстро убедился, почему показатель дроби с одинаковым числом в знаменателе и таким же числом в числителе равняется целому. Потом он и сам разрезал лист на куски и оперировал с ними.

Короче: Ермек понял, откуда берутся дроби и как с ними оперировать. Ему казалось целым открытием действия с неправильными дробями.

Каждый раз, когда мы с Ермеком начинали за круглым столом свои занятия, его мать готовила ужин. Когда она накрывала на стол, кончались занятия. За столом Ермек ухаживал за мной: он выбирал наиболее лакомые кусочки из тризны и подавал мне.

− Мугали, о мугалим,-говорил он по-своему – учитель.

Отец его сравнительно неплохо владел русским языком. Он недавно вернулся из Германии и все еще находился под впечатлением увиденного. Из Германии он, как завоеватель, привез мешочек разнообразных немецких пуговиц. Все они были разные по цвету и размеру. Обычно после ужина он высыпал все содержимое мешочка на стол, и семья начинала рассматривать эти трофеи. Привез он из Немечтины одну постромку, отрезанную им от немецкого хомута. Чем она поразила завоевателя, я не понял. Видимо толщиной кожи.

За месяц мы с Ермеком закончили программу, он сдал экзамен, и стал учиться в том же классе, где учились его товарищи. Однако Ермек по-прежнему ежедневно приглашал меня к ужину. За столом он был внимателен ко мне, как и раньше. Жаль, что нас разделял язык, но души наши были очень близки.

Штабелевка лесоматериала и откочевка на лагпункт

К сроку задание лагерного командования лесосплавная командировка не выполнила: до устья реки еще оставалось километров пятьдесят, а зима уже наседала. Была опасность, что бревна вмерзнут в реку, и оттуда потом их не вытащит никакая экспедиция. И тогда весной по паводку они уже действительно самосплавом могут оказаться где-то в озере Балхаш. Пропадет тогда труд одного сезона работы лесной лагерной командировки. Поэтому командование решило, немедля, подогнать бревна к специальной запони и начать их штабелевку на берегу. Наиболее физически здоровые люди были поставлены на штабелёвку, а остальные гнали их к запони.

Прознал от кого-то мой квартирант по шалашам наш знаменитый тупейный художник Леонид Федорович Дубровский, что штаб нашей командировки, в виду критического положения, решил загнать в воду всех, в том числе и его, парикмахера, больше огня боявшего лесосплава.

Меня это сообщение не испугало, хотя оно касалось и меня: необходимость в таком решительном мероприятии, как штабелёвка леса, была очевидной, и физически я чувствовал себя уже так, что даже хотелось размяться.

Для Дубровского же, считавшего, что его уже миновала «чаша сия», такая новость была ужасной. Он не спал всю ночь. К утру у него сложился план, и он, разбудив меня на рассвете, поведал его мне.

− Слушайте, дорогой Александр Константинович. Станьте один раз, по моей просьбе стукачом, хотя я знаю, как вы отрицательно к этому относитесь. С вами дружит «вуса», а от него зависит, жить мне или не жить. Шепните ему сегодня же утром, что так и так Дубровский знает, что его хотят направить на работу в бригаду, что он целую ночь не спал и, в конце концов, решил зарубить вас топором, если вы только намекнете ему о работе в бригаде. Леонид Федорович считал эту «игру» единственным выходом из создавшегося положения. И я согласился.

Как только бригады ушли на объект, а Дубровский еще лежал в постели, я отозвал «вуса» в сторону и под видом строжайшей государственной тайны передал ему все, о чем просил меня мой доверитель. «Вуса» сразу побледнел, опустил голову, вспомнил, видимо свою семью, ждавшую его после демобилизации, и тихо проговорил:

− Вот лыхо! А что ему, арестанту? Бахнет и крышка, А там семья ждет: батька скоро дома будет. Я попросил «вуса», чтобы разговор остался между нами, и мы разошлись.

Потом Дубровский ходил по лагерю с опущенной головой, злобно поглядывая по сторонам, словно выбирая время и место для кровавой расправы. Он был неплохим психологом: еще через день я был направлен на штабелевку, а он так и остался в придурках.

На штабелевку были отобраны наиболее сильные заключенные. Работа была тяжелой, но не опасной. За пару недель весь лес, подогнанный доходягами к запони, был заштабелеван на берегу. Началась подготовка к возвращению людей пешком козьими тропами на лагпункт, месту новой заготовки леса. Чинились, ремонтировались, отлеживались.

Как-то было объявлено, что все крепко дошедшие в числе двенадцати человек не пойдут обратно, а их отвезут на автомашине на оздоровительный пункт (ОП) центрального лагеря. А мне «вуса» по старой дружбе секретно сообщил, что меня направят на центральный лагерь для работы там агрономом.

«Значит, − думал я, письмо мое сработало. Жена там действует».

А еще через неделю сто шестьдесят человек, вооруженные теми же стежками, используемые теперь в виде лыжных палок, гуськом, связанные по десять человек веревками для страховки, козьими тропами пошли обратно к белкам валить лес.

Дорогие мои Леонид Федорович Дубровский, Юрий Иванович Удод и многие другие, ставшие очень близкими мне людьми, увижу ли я вас когда-нибудь? Нет, вы не преступники. В сердце моем вы не случайно оставили глубокую борозду.

Отъезд на новое место

Осталось нас на ферме чертова дюжина, и с нами все тот же «вуса». С уходом в горы тупейного художника он снова стал приобретать мягкие очертания и походить на человека. Теперь он один отвечал за наши души. Ермек, с разрешения своих родителей, забрал меня к себе в землянку. Доходяг «вуса» переселил в мой катух. Там было тесно, но тепло. Мы ждали прихода за нами автомашины. Верховная наша власть объявила нам, что каждый из нас может в любое время суток покидать ферму без разрешения только на восток, в сторону гор. На запад же, где находилось уйгурское село, и на другие оставшиеся стороны света, передвижение категорически запрещалось, в противном случае, нарушитель считался беглецом. Топлива у нас не было. Поэтому многие уходили в горы за валежником, в изобилии валявшимся у берегов реки.

«Вуса» жил в конторе фермы. Как-то он пригласил меня к себе и сообщил, что собрал из зарплаты тысячу с лишним карбованцев и хотел бы их отослать семье. Он просил меня сходить с ним в село на почту и оформить там почтовый перевод. Я, конечно, согласился, но просил прихватить с собой в село наших доходяг с той целью, чтобы они там несколько подзапаслись продуктами. А то, мол, они свой «сухой» паек добивают, а машины все не слышно. «Вуса» страшно боялся, чтобы там, за пределами теперешней территории его заключенные не попались бы какому-нибудь начальству. Возможен нагоняй: распустил арестантов. В конце концов, он все же согласился. Когда я сообщил об этом своим товарищам, все обрадовались и стали запасаться соответствующими торбами.

На следующее утро вся наша инвалидная команда под моим и надзирательским началом двинулась к селу. У самого села «вуса» произнес строгую речь и потом только отпустил зэков, наказав им через час собраться «у этого самого места».

Вскоре во дворах жителей стал слышен лай собак, а я с «вуса» пошел к почте. Там мы быстро отправили деньги. Выходя из почты «вуса» заявил, что у него болит зуб, и предложил сходить к врачу. Когда он скрылся в кабинете у врача, я вышел на крылечко. Вдали слышался лай собак: то мои друзья собирали милостыню. Я сошел по ступенькам, и быстро помчался на собачий лай.

На втором этаже одного деревянного дома я нашел своих. Они за круглым столом спеша захлебывались чаем, а собравшиеся уйгурки заполняли их торбы тем, чем сами были богаты. От них мы уже пошли по другим домам. Нас везде приглашали. Некоторые узнавали меня по моему бизнесу.

Когда торбы были наполнены до отказа, я построил свою команду и повел ее «на то самое место». Там уже ожидал нас «вуса». Я ему отрапортовал:

− Гражданин начальник! Все двенадцать человек, я тринадцатый, налицо. В настоящем походе никаких крупных происшествий не произошло, за исключением – у чеченца Ахмета собаки порвали штаны.

***

Дней через десять, после этого похода, за нами пришла полуторка. Когда мы уезжали, высыпало на двор все население фермы. Перед посадкой в машину, я тепло попрощался со всеми как со старыми знакомыми. Все желали мне счастья и скорого освобождения. А когда я садился, Ермек подбежал ко мне и поцеловал мою руку, руку «тяжкого государственного преступника».

Февраль 1970 года, г. Иссык