Начало национал-фашизма

Несомненно, съезд в Риме – это конец истории неизвестного Муссолини, ортодоксального, а потом еретического социалиста, и тем самым конец неизвестного фашизма.

Но было бы недостаточно видеть здесь новое только в том, что Муссолини теперь перешел к национализму. Переход одного такого человека не может оставить неизменным дело, которому он полезен, в особенности если этот период выражает изменение некоторой сверхличной ситуации. Национализм, каким он был известен до тех пор, имел своими носителями главным образом людей, однозначно принадлежавших по происхождению, воспитанию и взглядам буржуазии и национальной традиции, дело которых они могли тем самым продолжить без внутреннего разрыва. Между тем, новый национализм Муссолини и его друзей никогда не мог незамеченно явиться на другой стороне баррикады, и потому нес на себе отпечаток отречений и определялся чаяниями, неведомыми национализму старого типа. И опять-таки, иную природу имел национализм тех немногих радикальных идеологов, которые не убоялись его крайних, враждебных традиции следствий. Союз этих трех элементов и есть национал-фашизм: его история и начинается Римским съездом.

История эта в основных чертах известна, и вряд ли в нашу задачу входит еще раз изложить ее in extenso * Подробно (лат.) . Могло бы показаться, что она перекрывает предысторию и делает ее излишней. Но только исходя из этой предыстории можно понять последний и самый своеобразный облик итальянского фашизма, Repubblica di Salò * Республика Салò (итал.) , и только в середине прожекторного луча, соединяющего начало с концом, “нормальный” национал-фашизм попадает в освещение автономной критики; и то, что умеряет национал-фашизм, и то, что его обостряет,  в конечном счете заложено в Муссолини этого раннего периода: и тенденция рассматривать фашизм как синтез, и начатки некоторой политической расовой доктрины. Лишь в свете этих аспектов можно обрисовать известную историю.

1922 год был годом подготовки фашистского переворота и захвата фашистами власти. Эта подготовка была двоякого рода. С одной стороны, она осуществлялась скуадризмом, новые предприятия которого затмили все прежнее. Муссолини больше не пытается их тормозить, более того, он требует, чтобы насилие применялось в крупном размере, парализующем жизненные центры врага. Целые местности переходят теперь под контроль скуадри, взявших себе за обычай просто  “высылать“ из них нежелательных лиц, прежде всего социалистических руководителей, так что даже депутаты парламента, и среди них Джакомо Маттеотти, должны жить в чужих городах на положении «беженцев”. Города “завоевываются”; сам Муссолини применяет выражения, напоминающие полководца во вражеской стране: “Римини в наших руках – это звено, недостававшее нам, чтобы соединить Эмилию и Романью, в то же время фашистский Римини – это плацдарм для вторжения в соседние Марке… Марке не смогут долго сопротивляться нашему судьбоносному продвижению”.

Во всем этом было нечто неправдоподобное. Правительство допускает, чтобы вооруженная партийная армия завоевывала и терроризировала страну. Оно не только не препятствует этим акциям, но большей частью легализирует их задним числом, например, санкционирует отставки социалистических муниципалитетов, вынужденные побоями, выстрелами и касторкой. При этом фашистская акция направляется не только против “социал-коммунистов” (отождествление, которое Муссолини еще в 1921 году объявил недопустимы); оно касается также пополари, демократических либералов и самого государства. Например, летом 1922 года десятки тысяч чернорубашечников оккупировали Болонью, целыми днями располагаясь лагерями на городских улицах с целью вынудить отставку префекта. И в самом деле, государство уступает.

Действительно ли государство, как таковое , было столь слабо (или столь замешано в заговоре)? Был ли это кризис парламентской системы, как таковой? Вполне естественно, что оказавшиеся под угрозой интересы объединяются. И то, что в этом случае оказавшиеся под угрозой не смогли образовать коалицию, чтобы защитить свое существование, нельзя считать нормальным. Действия скуадристов на улицах, рассматриваемые сами по себе, непременно должны были бы вызвать образование антифашистского министерства из социалистов, пополари и демократов, которое до июля 1922 года несомненно было бы в состоянии положить конец фашистскому террору. Но Муссолини, с помощью своего парламентского искусства, сумел дважды воспрепятствовать возникновению такого правительства, так что Италия встретилась с кризисом 1922 года под властью правительства, глава которого (Луиджи Факта) был человек с небольшими способностями и чрезмерным оптимизмом, а члены этого правительства были антифашисты и филофашисты, взаимно парализовавшие друг друга.

Итальянский фашизм смог победить лишь потому, что не сумели своевременно договориться силы, для которых либеральное государство было предпосылкой их существования, и тем самым взаимного конфликта. Они похожи были на людей, не ценящих воздух, потому что все их внимание занято дележом пирога.

Конечно, и это сравнение хромает. Пирогу можно уподобить антагонизм Джолитти и Нитти, вражду Дон Стурцо и Джолитти, даже позицию Ватикана, выступавшего против соглашения пополари с социалистами; но решающее значение имело беспокойство за свое существование, по сравнению с которым страх перед фашизмом отступал на задний план. Коммунистическая Партия заняла в это время следующую позицию: “Если буржуазия в самом деле пойдет до конца и задушит социал-демократию белой реакцией, то этим она – что вовсе не является парадоксом – создаст наилучшие условия для своего поражения в революции”. Если коммунисты впали в столь непостижимое ослепление, столь гротескную переоценку собственных сил, то не служила ли эта ложная уверенность тому, чтобы оправдать неосновательный страх? И максималисты тоже говорили перед открытой могилой точно так же, как если бы они были в 1912 году на съезде в Реджо Эмилиа. Так смертельно больной размахивал картонным мечом и одержал свою последнюю победу, загоняя в пропасть своего помощника. Марксист Муссолини выполнил для фашиста Муссолини решающую предварительную работу.

Но в глазах либеральных партий фашистскому парламентарию Муссолини весьма помогало его “старофашистское” прошлое. Его желание легальным путем привлечь фашизм к сотрудничеству с государством, то есть участвовать в коалиционном правительстве, казалось столь искренним, что даже такой человек, как Факта, рассчитывал, что сможет приручить и укротить фашизм. Вероятно, тактика Муссолини была успешной по той причине, что он и в самом деле еще не принял решения, и по сравнению с каким-нибудь Бальбо мог считаться умеренным.

Но при этом слишком легко упускали из виду, что в самом Муссолини действовали стремление к “вере”, опьянение величием и логика последовательного развития, так что недалек уже был день, когда Бальбо показался бы по сравнению с ним умеренным. Уже можно было предвидеть дуче и полубога, когда вождь партии патетически изрекал: из будущих фашистских школ и университетов выйдет новый руководящий класс нации, фашизм будет продолжаться не меньше столетия, он находится лишь в своей начальной фазе, как христианство во время Христа.

Развитие событий решающим образом подтолкнул поход Итало Бальбо против Равенны в последние дни июля. Не довольствуясь тем, что он устроил военную оккупацию города тысячами скуадристов и иллюминировал огнем “социал-большевистские пещеры”, этот “кондотьере” потребовал и получил от государственных властей грузовики и бензин – якобы для ухода, а в самом деле для того, чтобы пройти “огненной колонной” всю окружающую местность, оставляя там повсюду – из патриотизма – сожженные дома и избитых людей. На это “Alleanze del Lavoro” * «Союз труда» (итал.) (в котором были объединены реформисты, максималисты, анархисты и коммунисты) ответил провозглашением всеобщей забастовки, которая должна была быть “законной” и напомнить правительству его обязанность защищать демократические свободы. Это было самое очевидное, и в то же время самое безрассудное решение, какое только можно было принять. Нации весьма убедительно напомнили бесчисленные и  бесцельные забастовки недавнего прошлого; выступление “sovversivi” * «Подрывных элементов» (итал.) за государство, которому они по-прежнему отказывали в политическом сотрудничестве, казалось невероятным; тем самым выпустили из рук последнее оружие против возможной попытки фашистского восстания и доставили противнику просто неоценимый предлог выставить себя как защитника порядка. В действительности мобилизованные фашисты разгромили всеобщую забастовку во всей Италии, незадолго до ее уже объявленного окончания, захватив также последние крепости, еще оказывавшие им сопротивление, и разрушив все, что еще оставалось от Палат труда и социалистических учреждений. Полиция и фашисты действовали почти везде совместно. Это было Капоретто социалистов.

Теперь между фашистами и Римом стояла только армия, и в лучшем случае то энергичное правительство, которое еще предстояло создать. Приготовления опять идут двумя путями, и опять Муссолини оставляет для себя открытыми все возможности.

Он приказывает главному командованию фашистской милиции разделить Италию на зоны, как область операций, и правительство никак на это не реагирует.

Перед самым походом на Рим он проводит в Неаполе большой смотр. Председатель парламента присылает ему приветственную телеграмму, школы не работают, и все власти государства и города слушают вполне однозначную речь Муссолини, сидя  на самых почетных местах.

Но важнее политическая подготовка. В это же время Муссолини ведет переговоры с Джолитти, Нитти и Саландра, подавая каждому надежду, что именно он встроит в государство необузданную, но многообещающую национальную силу фашизма; он покоряет капиталистов обещанием отнять у государства все экономические функции; он избавляется мастерскими маневрами от д’Аннунцио; он дает Ватикану «самые лояльные заверения»; и прежде всего он успокаивает армию и монархию, заявляя свою лояльность: «Надо иметь мужество быть монархистом». В ряде больших речей он излагает перед нацией свои мысли, которые лучше всего резюмируются знаменитым местом его речи в Удине: «Наша программа проста: мы хотим управлять Италией».

Два обстоятельства побудили выбрать насильственное решение: во-первых, по-видимому, неизбежный приход к власти Джолитти; во-вторых, план Факта устроить в Риме в день победы, 4 ноября, большое национальное торжество,  с речью д’Аннунцио в качестве кульминации, которое должно было привести к общему умиротворению и примирению. По первому пункту Муссолини заметил на решающем заседании узкого руководства 16 октября: «Надо помешать Джолитти прийти к власти. Он прикажет стрелять в фашистов, как приказал стрелять в д’Аннунцио».

Таким образом, было два весьма специфических мотива, побудивших эту «национальную революцию» предпринять поход на столицу: (1) Желание помешать тому, чтобы она стала революцией (когда стреляют); (2) Стремление предотвратить демонстрацию национального примирения.

Сам по себе “поход” был ни с чем не сравним. В Северной Италии фашисты почти везде оккупируют общественные здания, а часто и казармы, причем власти почти нигде не оказывают им сопротивления; где они это делают, повстанцы отступают – обычно без борьбы. Вообще революция проходит в атмосфере большой сердечности: в Триесте фашистские вожди как раз распивали шампанское с генералом и верхушкой местных властей, когда пришло сообщение о “мобилизации”, и собравшиеся в наилучшем настроении шутили, что теперь они должны расстрелять друг друга. Но  зачем же стрелять? Местные  манифесты завершались восклицаниями вроде следующих: “ Viva l’Italia! Viva il Re! Viva l’Esercito!” * «Да здравствует Италия! Да здравствует король! Да здравствует армия!» (итал.) , или: “Nel nome di Dio, della Patria rinata, del Re Vittorio, di tutti i morti per l’Italia” * «Во имя Бога, возрожденного отечества, короля Витторио, всех павших за Италию». (итал.) . Фашисты и националисты (столь надежный свидетель, как Кьюрко, придает единству действий черных и синих рубашек важнейшее значение) во многих местах выступали под командой бывших офицеров; один из командовавших квадрумвиров был генерал. Было решено, и само собой разумелось, что чернорубашечники не будут стрелять в “grigioverde” (защитные мундиры ); ожидали взаимности, и в этом не обманулись. Большой заголовок Пополо д’Италия за 28 октября гласил: «Tutte le caserme di Siena occupate dai fascisti. I grigioverdi fraternizzano con le Comicie Nere” * «Все казармы Сиены заняты фашистами. Защитные мундиры братаются с черными рубашками».(итал.) .

Поход на Рим мог теперь начаться при благоприятных условиях. Квадрумвиры Бьянки, Бальбо, де Боно и де Векки устроили свою штаб-квартиру в Перудже в отеле Бруфани, прямо напротив префектуры; достаточно было бы лейтенанта полиции и 10 человек, чтобы нанести смертельный удар фашистской революции, но высший чиновник государства нашел, что передача власти совместима с его долгом. Итак, колонны двинулись на столицу: с севера тосканцы под командой маркиза Перроне Компаньи и генерала Чеккерини, с востока – две колонны во главе с Джузеппе Боттаи и Улиссе Ильори, резервы же стояли у Фолиньо, под командой генерала Замбони. Всех участников было меньше 40000 человек, очень плохо вооруженных, частично только дубинками, без единой пушки; в общем, они больше напоминали романтические шайки разбойников, чем армию. Все подразделения остановились примерно в 30-40 км. от Рима, отчасти задержанные горстью карабинеров, все без продовольственного снабжения и с очень скудными боеприпасами; изнуренные продолжительными дождями, они ждали приказа об атаке, который все не приходил.

Между тем, Рим завоевывался в это время в салонах Квиринала. Когда вечером 27-го пришли первые сообщения о фашистском восстании, кабинет Факта не мог придумать ничего лучшего, чем подать в отставку. Но даже это крайне слабое правительство, теперь уже временно исполнявшее свои обязанности, настолько ощущало смысл государственной власти, что решило объявить осадное положение и опубликовало это решение. У жалкого короля, уже уступившего в 1915 году нажиму улицы, этого ощущения не было. Он думал о своей семье (опасаясь, возможно, что его двоюродный брат, герцог Аоста, хочет захватить с помощью фашистов его трон?), и он боялся за свою безопасность (высшие офицеры его армии сказали ему, что 100000 фашистов стоят против римского гарнизона в 7000 человек; в действительности же в Риме было 28000 солдат, под командой антифашистски настроенного генерала еврейского происхождения, и в военном смысле фашисты не имели против них никаких шансов.). Кроме того, он не любил парламента и больше всего боялся, что после разрыва с фашистами снова поднимет голову социалистическая революция.

И вот, произошло невероятное: король отказался подписать декрет, осадное положение пришлось отменить. Тем самым не только страна, но и сам Муссолини – парадоксальным образом – были оставлены на произвол судьбы. В самом деле, до этого момента он, по всей видимости, не думал сам стать главой правительства, и тем более “тоталитарного” правительства. Он думал скорее о решении Саландра-Муссолини, так же, как националисты в Риме, и повсюду его фашистские посредники (Гранди, Чано, де Векки, Маринелли). Но в новых обстоятельствах он уже не хотел этим удовлетвориться и (по собственному побуждению, или, по некоторым источникам, под давлением его радикальных сотрудников) потребовал из Милана полную власть. После того, как ее упустили из рук в Риме, он уже и так имел эту власть, и на этот раз король уже не мог отказать в своей подписи. Вечером 29 октября Муссолини вошел в спальный вагон и попал в Рим задолго до своих легионов, которые вошли туда днем, маршировали там, и могли проявить свою воинскую доблесть разгромом “подрывных” газет.

Ирония не всегда противоречит научной объективности и рассудительности. Она становится  даже их необходимой частью, если речь идет о событиях, которые десятилетиями подвергались ложной героизации. Поход на Рим был образцом консервативной и бескровной революции; но сам по себе такой вид революции столь же смехотворен, как мирная и бескровная война.

Конечно, иронии не может принадлежать последнее слово. Возможно, что “консервативная революция” так же принадлежит к парадоксальным центральным понятиям этого столетия, как и “холодная война”. Одно и то же имя может означать различные явления.

Этот термин нередко применяется, когда господствующие слои и системы с помощью государственного переворота укрепляют свои позиции, устраняют противников и ограничивают права подчиненных слоев. Если в таких случаях вообще применимо понятие  революции, то можно говорить о консервирующей революции.

Мы имеем дело с революцией консерваторов, когда слой, лишенный политической власти, пытается вернуть свои прежние позиции во внелегальной борьбе с новой формой государства.

Но фашистская революция не отвечает ни одному из этих представлений. Ее можно лишь назвать “революцией с помощью консерваторов”. Если даже имеющееся здесь противоречие не проявляется в самом акте переворота, оно все же потенциально присутствует. Революционная партия и ее вождь имеют собственное значение, не созданное полученной ими поддержкой. Нелепо сводить такое событие, как “взрыв” фашизма в месяцы после декабря 1920 года к денежным субсидиям (хотя в них и не было недостатка). И если хотят объяснить такого человека, как Муссолини, представляя его “честолюбивым мелким буржуа с неприязнью к поднимающемуся пролетариату”, это свидетельствует о намеренной слепоте. Когда упускают из виду, что уже летом 1922 года фашистская партия насчитывала больше членов, чем все остальные партии, вместе взятые, то в этом видно слишком уж определенное намерение. Можно, конечно называть фашистскую революцию разновидностью консервативной революции, но надо иметь в виду, что сама она может стать при некоторых условиях и революцией против консерваторов, поскольку она никогда не была только за них. Конечно, это “против” будет лишь по видимости совпадать с подлинной революцией (ведущей к подъему безвластных и неполноправных слоев), поскольку при всей фактической близости к народной революции она ей идеологически враждебна по самому своему существу и удаляется от обоих противоположных полюсов, по видимости приближаясь то к одному, то к другому.

И хотя поход на Рим был в самом деле комедией, это была такая комедия, что при виде завязанного ею узла пропадает смех.

Кабинет, сформированный Муссолини, имел резко выраженную правую ориентацию, этот “кабинет национальной концентрации” никоим образом не был однопартийным правительством. Муссолини взял на себя председательство и министерство внутренних дел, а так- же, временно, министерство иностранных дел; все другие важные министерства были возглавлены националистами, либералами и внепартийными консерваторами ( такими, как «Duca della Vittoria”  * «Вождь победы» (итал.) , генерал Диас, и “Duca del Mare” * «Вождь моря» (итал.) , адмирал Таон ди Ревель); представлены были также пополари. Фашисты получили, как правило, должности статс-секретарей.

Муссолини встретили с большими и искренними  надеждами. Его противники были больше всего парализованы убеждением, что только он сможет подавить коммунистов и обуздать фашистский экстремизм. Сверх того, никто не сомневался, что надо изменить форму правления, создав в парламенте отчетливое большинство и предоставив главе правительства бóльший авторитет. Если в этот момент Муссолини поддержали столь авторитетные лица, как Орландо, Джолитти и Бенедетто Кроче, то это никоим образом нельзя объяснить недостатками характера этих безупречных людей. Поле смятения прошедшего года с подавляющей силой проявлялось стремление к устойчивости, и насильственный характер смены правительства, как полагали, можно было считать просто некрасивым способом вернуться к порядку и безопасности, не слишком дорого за них уплатив.

И в самом деле, в первые полтора года правительство Муссолини во многом оправдало ожидания либералов и консерваторов. Молодой премьер-министр в своей первой речи в палате торжественно взывал к помощи бога в его великом деле; к возгласу “Viva l’Esercito” * «Да здравствует армия» (итал.)

присоединились также левые депутаты; забастовки прекратились, как будто по волшебству; поезда сразу же стали ходить по расписанию; безучастие бюрократии,  в присутствии динамического главы правительства,  превратилось в рвение и энтузиазм. При закладке новой автомобильной дороги Муссолини, сделав первое движение лопатой, заявил: “Вся нация должна стать одной верфью, одной фабрикой”; и в начале 1924 года никто не оспаривал его гордое заверение: “Весь ритм итальянской жизни ускорился.” Нельзя было также отрицать, что Муссолини умеренно и разумно разрешил важнейшую внешнеполитическую проблему, Фиуме-Далмации, что во внутренней политике не были введены ни специальные суды, ни исключительные законы, что продолжали выходить газеты оппозиции.

И в самом деле, вряд ли можно сомневаться, что Муссолини в то время понимал еще fascio * Cвязку, пучок (итал.) нации как расчлененное, внутренне напряженное единство и хотел лишь укротить, а не исключить оппозицию, что он тем самым вполне искренне предпринимал “возвращение к конституции”.

Но этого не хотели ни его люди, ни его противники, этого не допускала и его собственная импульсивная натура, склонная к насилию, и меньше всего – внутренняя логика системы.

Нельзя захватить государство вооруженными бандами, стоящими вне всякой конституции, а затем их распустить, как будто ничего не произошло, – как этого требовали от Муссолини либералы. Чтобы поднять чувство собственного достоинства скуадри, он вставил безудержный выпад в свою первую парламентскую речь, в остальном выдержанную в умеренном тоне: “Я мог бы превратить этот серый и невзрачный зал в бивак для отрядов” * В подлиннике die Mаnipeln; итал. manipolo означает также римскую манипулу . Поэтому скуадри были институциализированы – превращены в фашистскую милицию, партийную армию, присягавшую на верность лишь партийному вождю, а не королю, но все же считавшуюся органом государства. Но, конечно, о государстве в либеральном смысле слова и вообще не могло быть речи, если разрушалась одна из его важнейших опор: формирование политической воли в свободной игре мнений, без воздействия насилия. И Муссолини не оставил сомнения в том, что он в любом случае намерен удержать власть, и даже обосновал это теоретически формулировками Парето. Поэтому выборы в апреле 1924 гола были уже фарсом, хотя они и доставили фашизму неожиданно сильное большинство, не объяснимое одним только террором. Жестокости скуадристов (например, ужасные, совершенно произвольные убийства в Турине в декабре 1922 года) можно было считать спонтанными актами и достойными сожаления рецидивами; но нельзя было не видеть, что они были также картой в политической игре Муссолини, которую он хотел держать в руке, снова и снова угрожая своим врагам спустить с цепи чернорубашечников. Фашистская милиция была, таким образом, не только легализированным покушением на конституцию, но попросту означала легализированное беззаконие. Ее существование было направлено, тем самым, не только против либерального государства, но в сущности против государственности вообще.

Поэтому можно с полным основанием утверждать, что и второе важное конституционное изменение этих ранних лет, превращение “большого фашистского совета” в государственный орган, должно было означать не включение партии в государство, а «включение государства в партию».

Наконец, развитие мышления Муссолини давало либералам достаточный повод для беспокойства. Правда, он умерил, руководствуясь осторожностью государственного деятеля, свое представление о народе без пространства и его неизбежной экспансии и открыто признал идеологическую капитуляцию фашизма перед национализмом; но,  сверх того, он составил себе взгляды на свободу, государство и природу человека, больше напоминающие де Местра и Морраса, чем Коррадини, и еще усилил путаницу тем, что нисколько не боялся позитивных ссылок на Ленина и большевизм.

Но вся неприязнь, все сомнение, все опасение, странным образом соединившиеся в итальянском народе с согласием и надеждой, превратились в единый вопль возмущения и ужаса, когда страна узнала об убийстве социалистического депутата Джакомо Маттеотти. Это было не худшее из насилий скуадристов, и Маттеотти был отнюдь не первый убитый депутат; но этот человек, со своей храбростью и своим благородством, стал прямо символом оппозиции, и Муссолини незадолго перед этим высказывался таким образом, что на него можно было по крайней мере возложить моральную ответственность. В один день почти вся Италия стала антифашистской. Как будто чудом исчезли партийные значки, газеты резко обвиняли “режим убийц”; Муссолини, покинутый и отчаявшийся, сидел в пустой прихожей Палаццо Киджи, и его противники не без основания полагали, что десяток решительных людей мог бы теперь без труда арестовать “преступника”.

Это была удивительная реакция, делающая честь стране и ее народу, напоминающая луч света перед темным будущим двух ближайших десятилетий. Но трагедия была в том, что этот свет, в некотором смысле, лишь породил будущую тьму.

В самом деле, это была несправедливость по отношению к Муссолини. То, что в нем увидело возмущенное общество, не было его действительностью, а только одной из возможностей, хотя и получившей свое выражение, но еще вовсе не выбравшей определенную реальность. За несколько дней до убийства он произнес в палате большую речь, в которой он, отнюдь не щадя фашизма, обратился к оппозиции, как могло казаться, с искренними словами, пытаясь побудить ее к сотрудничеству: он говорил, что ни в коем случае не хочет упразднить парламент, но оппозиция должна быть “разумной”, то есть не принципиальной.

Хотя было бы ошибочно видеть в этих словах обращение Муссолини к парламентаризму, но можно предположить, что, исходя из более сильной позиции, он хотел вернуться к старым коалиционным планам 1921 года, а не принести себя и страну в жертву фашистскому экстремизму. Поэтому нет причины сомневаться в искренности его жалоб: “Только враг, долгими ночами замышлявший нечто дьявольское, мог осуществить это преступление, поразившее нас ужасом и вырвавшее у нас крики негодования… Я могу сказать без лишней скромности, что близко подошел к концу моих усилий, к завершению моего труда, и вот судьба, зверство, преступление прервали – я верю, что это еще можно исправить – процесс духовно-нравственного возрождения”.

Но дело нельзя было поправить. Полгода оппозиция оставалась на Авентине, а Муссолини подвергался перекрестному огню ее (моральных) пулеметов. Не было недостатка в почти заклинающих предложениях Муссолини: он не хочет, – говорил он, – общей нивелировки умов, потому что Италия, доведенная до этого, стала бы невыносимой; оппозиция могла бы повлиять на фашизм и исправить его, если бы была к нему близка; но если она всегда будет обстреливать его извне, то она вынудит его тесно сомкнуться и принять непримиримую тактику.

Есть указания на то, что Муссолини думал в то время уйти в отставку и предложить королю в качестве своего преемника Филиппо Турати, но по другим источникам кажется вероятным, что в нем снова пробудились тогда его идеи 1919 года.

Впрочем, можно понять, что Авентин не хотел верить человеку, способному с одинаковой искренностью говорить противоположные вещи, в зависимости от того, обращался ли он к сенату или к собранию чернорубашечников. Даже сегодня нельзя с уверенностью сказать, каково было его “подлинное” лицо.

Муссолини не был свергнут, потому что его поддержали король и папа, сенат и индустрия, страшившиеся новой конфронтации с социалистами и коммунистами. Но одну из возможностей Муссолини навсегда утратил, именно ту, которая меньше всего отвечала его fede * Вере (итал.) и его темпераменту, но больше всего – его пониманию ситуации: быть не диктатором, а главой социальной демократии. Еще в знаменитой речи 5 января 1924 года, “прояснившей ситуацию” и означавшей окончательное принятие фашистского тоталитаризма, заметен оттенок печали, даже отчаяния, и вместе с тем – парадоксальным, но вполне понятным образом – заметно усиление связи с монархий и консервативными силами.

Страница 11 из 21 Все страницы