Возвращение к истокам? – «Республика Салó»

Но этот умерший вынужден был воскреснуть. Дружба Гитлера освободила Муссолини, вряд ли к его радости, но без сомнения удовлетворив его потребность дать свидетельство о самом себе и против самого себя.

Закон, которому должно было следовать новое государство, Муссолини наметил в общих чертах уже в своей первой речи после освобождения, произнесенной по мюнхенскому радио 18 сентября 1943 года.

Позорное предательство монархии по отношению к ее “верному слуге”, – говорил он, – побуждает фашизм решительно вернуться к более старым и чистым республиканским традициям итальянского движения за единство страны, связанным с именем Мадзини. Теперь лозунгом должно стать возвращение к истокам (что он сам 20 лет назад назвал “инфантильным”!), и в смысле этих истоков новая государственность будет национальной и социальной в высшем смысле слова. Паразитическая плутократия будет уничтожена, и труд станет, наконец, субъектом производства. Предатели и, в частности, вероломные члены большого совета, должны быть истреблены. Вокруг подразделений милиции должна быть построена новая вооруженная сила.

Но Муссолини не упомянул о преамбуле этого закона: об оккупации Италии немцами. Могла ли эта программа быть реализована человеком и партией, не сохранившими и тени независимости? Новый глава государства не мог даже посетить свою столицу; республиканское правительство расположилось в виллах на озере Гарда, под строгой охраной СС; в него не вошли самые важные и известные деятели фашизма, поскольку против них был инсценирован большой процесс по обвинению в предательстве, с более чем недостаточным юридическим основанием. Вокруг Муссолини остались лишь решительные фанатики, и они вместе с немцами не позволили Муссолини пощадить даже отца его внуков. Таким образом фашизм символически освободился от людей, изменивших его облик в 1921 году, и это произошло, как и первая метаморфоза, против нерешительной воли Муссолини. Но тем ужаснее был искажен характер этого вернувшегося фашизма 1921 года: он был подобен чужой армии в своем отечестве. Каким образом война на стороне национал-социалистской Германии – которая никогда не была популярна – могла теперь стать основой единства режима и народа? Подразделения милиции, вновь быстро образовавшиеся из наемников  * В подлиннике  “aus Landsknechten”, из ландскнехтов и убежденных фашистов, остались отрядами гражданской войны – настоящей армии Repubblica Soсiale Italiana * Итальянская «Социальная Республика» (итал.) никогда не имела. И на этот раз не было никакого чувства энтузиазма, никакой уверенности в победе; постоянное, хотя и мучительно медленное продвижение фронта союзников сопровождалось ростом партизанского движения, забастовками, неуловимой, но тем более беспощадной пропагандой внутреннего врага в городах. На этот раз целями “экспедиций наказания”, нередко очень коварных, могли быть только фашисты: одной из многочисленных жертв стал летом 1944 года Джованне Джентиле, который за год перед этим был последним человеком, открыто защищавшим Муссолини. Если за двадцать лет до того “национальное чувство” поддерживало и укрепляло фашистов, то сейчас оно так же сильно обратилось против них, более или менее отождествляя их с немецким врагом отечества. Гитлер чрезвычайно содействовал этой пропаганде своими мерами: он как будто принял ее тезисы за основу своих действий, очевидным образом рассматривая как недействительные свои заверения о нерушимости бреннерской * Имеется в виду граница между Италией и Австрией, проходившая через Бреннеркий перевал границы; он явно вступил во владение австрийским наследством и сделал все приготовления к отделению Триеста, Гориции и адриатического побережья. Терялись приобретения Первой мировой войны; глубоко затронуты были и чувства самого Муссолини; но он даже не решился на энергичный протест. Как и повсюду в Европе, национал-фашизм оказался самым ненадежным из детей своей нации.

Между тем, на этой колеблющейся почве, среди этого общего развала Муссолини преследует, со всем упорством и внутренним участием, одну цель, которую несправедливо считали только демагогической уступкой: эта цель – социализация. Но при обосновании этой цели он выбивает почву из под собственных ног, обессмысливая все, что он сделал перед тем.

Как он объясняет на первом заседании совета министров республики, речь теперь идет о том, чтобы определить место, функцию и ответственность труда в подлинно современном национальном обществе. Таким образом оказалось, что за два десятилетия фашизм не предоставил труду надлежащего места, и что Италия, вопреки всему фашистскому летоисчислению, все же не была подлинно современной страной. Муссолини пытается любыми средствами обойти эти заключения, подчеркивая непрерывность фашистской революции, и в особенности большое значение Carta del Lavoro * Хартии труда (итал.) . Только столкновение с лицемерным монархом свернула фашистскую революцию с ее пути (ha deviato il corso della rivoluzione fascista”  * Отклонила путь фашистской революции (итал) ); король и Бадольо отвергают теперь прогрессивное законодательство республики, чтобы сохранить в неприкосновенности свои эгоистические классовые привилегии. Можно было бы напомнить Муссолини, что фашистская революция вообще могла осуществиться лишь благодаря «столкновению с королем»; и можно было бы спросить, какова была эта революция, позволившая правящим кругам сохранять в течение двух десятилетий свои эгоистические привилегии и сошедшая со своего пути из-за “активного сопротивления капиталистов”.

Впрочем, практические меры фашистского периода говорят об этом вполне однозначно. Практическим ядром Хартии труда (а вовсе не “уступкой”) было прикрытое многими красивыми и неопределенными словами положение, что неограниченное право руководства (“gestione”) предприятием признается за собственником. Это положение разрешило спорный вопрос вполне в духе фашистской идеологии, отняв все достижения «большевистских» лет (1919-20). Но теперь, в 1943 году, выдвигается принцип, что труд должен быть включен в ядро производственного механизма и активно взаимодействовать, то есть также участвовать в gestione  * Руководстве (итал.) . Должны быть снова учреждены Consigli di fabbrica * Заводские советы (итал.) , и рабочим должно быть гарантировано избрание своих представителей тайным голосованием. Но как раз упразднение этих опасных учреждений составляло одну из самых решительных тоталитарных мер, принятых после 3 января 1925 года.

Дуалистическая структура фашистских синдикатов, устраивавшая повсюду параллельные союзы работодателей и работников, а затем связывавшая их через государственные органы, не была эстетическим недостатком корпоративизма, а была его внутренней сущностью, и как раз эта сущность вызывала немалое восхищение. Конечно, противники Муссолини всегда указывали, что мнимое равенство прикрывает в этой системе неограниченную власть капиталистов, представляющих самих себя, над рабочими. Теперь Муссолини одним росчерком пера, и даже отчетливыми словами признал, что эти критики были правы: вместо прежних учреждений создавался Единый профсоюз труда и техники (“Confederazione generale del lavoro e della tecnica”), а капитал как таковой был исключен из профсоюзного представительства.

В конечном счете это должно было привести к государственному управлению капиталом, и Муссолини столь упорно действовал в этом направлении, что к концу марта 1945 года(!) все предприятия, насчитывавшие больше ста рабочих, соответственно, с капиталом более миллиона, должны были быть изъяты из частной инициативы. Еще решительнее было подчеркнутое Муссолини требование «самым коренным образомо изменить положение производителей в самом производстве», причем надо было избежать власти бюрократии – например, с помощью раздела доходов. В 1921/22 годах фашизм разбил разбушевавшиеся спонтанные силы народа и двадцать лет держал его безмолвным в смирительной рубашке своей системы; именно это вызвало столько симпатий к его системе во всем мире. Теперь же Муссолини пытался пробудить и ободрить эти самые спонтанные силы. Конечно, это происходит очень нерешительно. Он приводит в пример тот примечательный факт, что один из заместителей мэра Милана – не член партии. Закон о “consulte comunale elettive”  * «Выборных объединенных советах» (итал.) должен был осторожно приоткрыть в одном месте свинцовый панцирь государственной власти, снова призвав к ответственному сотрудничеству граждан, отученных от всякой политической деятельности (в форме, напоминающей “libertés” * «Свободы» (фр.) Морраса). Муссолини думал даже о допущении оппозиционной партии, но не мог провести этого плана из-за сопротивления Фариначчи и других экстремистов. Но он твердо держится мнения, что партия единства должна “контролироваться” другими лояльными группами. Он даже в определенных выражениях отказывается от тоталитарных идеологических притязаний: “… ни от кого не потребуются отречения, идеологические раскаяния, коленопреклонения, жесты малодушия”.

Таким образом Муссолини хочет создать, наконец, государство “производителей”, где ни один не работающий не имеет политических прав, но где ни один работающий не исключен из политической жизни. Это очень странные требования для автократического дуче авторитарного и милитаристского фашизма, который, вслед за националистами, столь основательно смирял и дисциплинировал массы, никогда их при этом не “принимая”. Но эти требования вовсе не странны для бывшего марксиста и зачинщика социал-демократии, который лишь 3 января 1925 года окончательно отказался от своих старых идей. Это ранний Муссолини дает Итальянской Социальной Республике следующее определение: “Она будет республикой итальянских рабочих, и она уже взялась за решительное осуществление всех тех требований, которые в течение сорока лет были написаны на знаменах социалистических движений”. Таким образом, он объявляет ИСР не продолжением фашизма, а осуществлением идей сорока лет социалистической деятельности (с 1880 до 1920 года), в которой столь большое участие приняли его отец и он сам!

Противники Муссолини говорили о демагогии человека, которому осталось только домогаться благосклонности рабочих, когда он потерял опоры своей власти – монархию, армию и индустрию. Но тот, кто рассматривает жизнь Муссолини в целом, не может разделить это суждение. Слишком уж заметно смыкаются здесь периоды, разделенными восемнадцатью годами фашизма, периоды, принципы которых долго оказывали влияние даже на самый фашизм, умеряя его наиболее радикальные возможности. Но можно ли по этой причине утверждать – как это уже не раз делали – что Муссолини в глубине души всегда оставался социалистом?

Слабость этого высказывания состоит в том, что оно предполагает понятие социализма чересчур однозначным. Муссолини никогда не был социалистом в классическом смысле слова: его впечатлительность, его темперамент даже в марксистское время приводили его слишком близко к границе допустимого. Если марксизм Муссолини в некотором внешнем смысле подготовил его будущий фашизм, как его дополнение и предпосылка, то при более пристальном рассмотрении он оказывается также приспособленным для превращения в фашизм, и как раз в этом состоит единственное в своем роде симптоматическое значение явления Муссолини. Правильнее будет сказать, что определенные социалистические ощущения, укоренившиеся в ранней юности, были определяющей частью его духовного наследства; они были слишком слабы, чтобы привести его на путь последовательной жизни, но достаточно сильны, чтобы снова стать действенными в подходящих условиях.

Но и в последний период эти ощущения вовсе не вытеснили «фашистские» элементы его мышления. Ядром их опять оказалось переживание и прославление войны, войны как таковой. Для него война – это великий сравнительный экзамен народов, раскрывающий их внутреннюю сплоченность. Он грубо противопоставляет военную доблесть немцев и русских, проявленную в Витебске и Сталинграде, позорному поведению тех итальянских солдат, которые сдали без боя Пантеллерию. Он имел в виду, конечно, «пагубные элементы, происходящие от тех четырех миллионов рабов, которые Рим, к своему несчастью, нес в своем лоне». Незадолго до своего падения он говорит о них в угрожающем и обвинительном тоне, и потому в конце жизни перенимает без ограничений также политическую расовую доктрину Гитлера. Однако, эта доктрина была разработкой тех великогерманских теорий, против которых он боролся в своей юности, а это означало разрыв той самой нации, открытие которой было вторым большим переживанием его жизни.

Чтобы пойти до конца по стопам Гитлера, осталось только определить ту расу, интеллектуальное руководство которой вызвало великое восстание рабов, и которая ответственна за все мировое зло. Не случайно Муссолини оставался далеким от этого тезиса по крайней мере до начала войны: в самом деле, вся его жизнь была единственным в своем роде живым опровержением этой теории. Впрочем, во время войны он говорил, также как Гитлер, о мировой болезни, вызванной демоплутократией и иудаизмом, которую надо исцелить огнем и мечом. Еще больше, чем спорадические высказывания, меры последнего времени свидетельствуют о том, что новейшие взгляды Муссолини так же легко уживаются со вновь проявившимися старейшими, как некогда его увлечение Ницше – с его марксистским радикализмом. Например, создается Ispettorato Generale della Razza * Генеральная инспекция по расовому вопросу (итал.) во главе с Джованни Прециози, которого можно было бы назвать итальянским Розенбергом. Остается вопрос, не убоялись ли бы Муссолини и Прециози последних практических последствий этих мер; и они были избавлены от такого решения лишь потому, что и в этой области у них не было никакой независимости.

Насколько сильным остался в Муссолини его “фашизм”, показывают также его последние высказывания о коммунизме в “Газете единства” и по “Радио единства”, нередко исполненные триумфа по поводу победы этого “антилиберального и антидемократического” учения, но главным образом выражающие нескрываемую зависть. Впрочем, это –лишь отражение окончательного поражения; более глубокого понимания загадочной близости и дальности Муссолини и Ленина у самого Муссолини найти нельзя.

Наконец, вполне подходил к фашистской традиции и новый миф, который Муссолини принялся создавать уже очень рано. Крайне трудное положение, в которое король поставил монархию и страну – сначала своим сотрудничеством с фашизмом, а затем затянувшейся капитуляцией – доставляли превосходный исходный пункт для апологии и атаки. Этому посвящена последняя книга Муссолини и его многочисленные статьи в Corrispondenza Repubblicana * Республиканской корреспонденции (итал.) . Вскоре, – говорит он, – массы охватит ностальгия по фашизму и тоска по тем дням, «когда знамя отечества развевалось от Альп до экватора в Сомали, и когда итальянский народ был одним из самых уважаемых народов Земли”. Своеобразная самовлюбленность, все усиливавшаяся с годами, вызывает у него гротескное утверждение, будто антифашистские партии в Южной Италии подражают программе социализации ИСР, и приводит его к тому, что после всех его ошибок, неудач и крушений он хочет внушить итальянцам на будущее глупейшее из фашистских изречений: “Mussolini aveva ragione” * «Муссолини был прав» (итал.) .

Наибольшее значение надо приписать высказываниям, сделанным Муссолини незадолго до конца. В течение полутора лет он был немногим более, чем пленником; теперь он говорит, наконец, с некоторыми доверенными людьми вполне откровенно, и из всех вырывающихся у него эмоций, сильнее всего его враждебность к немцам. Естественно, это прежде всего враждебность к тем, кто противился его планам социализации, кто не считался с его предложениями, кто вел войну без политического и стратегического воображения, – войну, которая, как он думает, была бы выиграна под его руководством. Но за этой критикой современных событий проявляется более ранняя антипатия, более глубокая критика, направленная против немецкой “сущности” вообще, и в конечном счете против той антиевропейской и безыдейной “воли к власти”, которую он заклеймил уже в 1914 году. Поистине, фашизм, и особенно Муссолини, первый и сильнейший сторонник северной ориентации, сталкиваются здесь со странным основным вопросом: “Как можно было, в самом деле, когда-либо говорить об объединенной Европе с этой взрывчатой и недовольной Германией?”

Но это не единственное воспоминание, как будто забытое, но вновь проявившееся с большой силой. Еще удивительнее следующая мысль, которую он поверяет одному журналисту 20 апреля 1945 года посреди апологетического “Завещания”: “Если бы превратности этой войны были благоприятны для оси, я бы предложил фюреру в момент победы всемирную социализацию, то есть: границы исключительно исторического характера…единая денежная система…подлинное и радикальное устранение всякого вооружения…” Мы не будем задаваться здесь вопросом, чтó думал Муссолини, высказывая все эти наивные мысли, и мог ли он еще связывать с ними какое-нибудь определенное намерение. Одно только обстоятельство, что он все это сказал, свидетельствует, что интернационализм его юности все же не был для него бесследно исчезнувшей прихотью, что в нем по-прежнему жила, хотя и бессознательно, “finalità” * «Конечная цель « (итал.) марксизма.

Но с этой тенденцией к пацифизму самым резким образом контрастирует гораздо более горячее, гораздо чаще повторяемое убеждение, что только воин – человек, причем нет уже речи ни о какой идее.

Но именно эти три представления или комплекса идей – враждебность Германии, марксистский социализм и неизбежность войны – вызвали, в своей несовместимости, первый и самый значительный по своим последствиям конфликт, пережитый Муссолини в 1914 году. Через 30 лет эти проблемы стояли перед ним, хотя и в изменившемся виде, но еще более непримиримые между собой. Это они, в его смертный час, еще раз переплелись, поразительно связанные между собой.

После провала последних переговоров он сказал во дворе миланской префектуры оставшимся у него подразделениям чернорубашечников и высшим функционерам отчаянные и храбрые слова: “Мы дойдем до Вельтлина и там дадим последний отчаянный бой: мы умрем с солнечными лучами на лице, со взглядом, направленным на вершины гор, последнюю улыбку отечества.”

Но потом он не проявил особой решимости. В конце концов он и его люди присоединились к немецкой колонне, направлявшейся на север вдоль озера Комо. Возле Донго их задержали партизаны, немцам разрешили ехать дальше, а итальянцев взяли в плен, без всякого сопротивления. Наконец, с одного из немецких грузовиков стащили подозрительного человека, с наброшенной на него немецкой шинелью и надетым на голову стальным шлемом. Это был Муссолини. Война захватила этого врага немцев в немецкой одежде, и воин не решился сопротивляться, не искал смерти в борьбе. Из рядов партизан ему крикнули: “Почему ты предал социализм?” Все, что было важно в его жизни, еще раз предстало перед ним, и он не мог выстоять ни перед чем.

Последние часы прошли в апатии и во сне. Смерть, которой он умер, не многим отличалась от убийства, и все же это была, в некотором смысле, милость. Он умер смертью воина и революционера, хотя по существу не был ни тем, ни другим. Но он почуял своей интеллектуальной и нервной впечатлительностью будущую войну и революцию как главную действительность своего времени, задолго до их реального возникновения, и это делает его тем более представительной фигурой, что он прошел через все политические идеи и позиции своей эпохи, из которых фашизм был самым важным для мира, но вряд ли самым любимым для него.

Страница 15 из 21 Все страницы