Самый мрачный год Муссолини

Обе реакции неудивительны. С одной стороны, фашисты гораздо более естественно, чем националисты, переняли «стиль» предприятия в Фиуме; но с другой стороны, год большой авантюры д’Аннунцио был для вождя фашистов самым мрачным годом его политической жизни, и его верность «команданте» вызывала сомнения.

В течение этого времени Муссолини, казалось, был не чем иным, как доверенным журналистом д’Аннунцио в Италии. Сразу же после марша из Ронки он объявил, что в Фиуме находится теперь «его» правительство, и что с этих пор он и фашисты будут повиноваться только ему. (Правительство в Риме не вменило ему в вину это заявление, составлявшее государственную измену, а также выражение “quel porco di Nitti  * «Эта свинья Нитти» (итал.) .Он хочет быть одним из легионеров д’Аннунцио: «дисциплинированным солдатом…в распоряжении Командира». И если в личных письмах он вначале обращается к поэту со словами “Mio caro D’Annunzio” * «Мой дорогой Д’Аннунцио (итал.) , то вскоре он переходит к более формальному приветствию и заверяет командира: “sono il vostro soldato” * «Я ваш солдат» (итал.) . Как мало подходила Муссолини эта подчиненная роль, видно уже из того, что анархистски-индивидуалистические черты его натуры ни в какой период не выступали так сильно, как в этот. Фашизм для него теперь «убежище всех еретиков, церковь всех ересей», и он ищет на ощупь обратный путь к мыслителю, важному для него в некоторое время его юности , когда говорит: “Оставьте свободный путь элементарным силам индивидов, потому что вне индивида не существует никакой другой человеческой реальности. Почему бы Штирнеру не стать снова актуальным? И вряд ли что-нибудь лучше описывает духовное отчаяние, позволяет яснее понять устойчивый – как можно думать –  склад характера этого будущего реставратора государственного мышления, чем следующий взрыв эмоций: “Долой государство во всех его видах и воплощениях. Долой государство вчерашнее, сегодняшнее, завтрашнее. Долой буржуазное и долой социалистическое государство. Нам, обреченным жертвам индивидуализма, для нынешней тьмы и завтрашнего мрака остается лишь ставшая уже абсурдной, но всегда утешительная религия анархии.”

Но протестантизм этого еретика “обоих Ватиканов, в Москве и в Риме” выражается прежде всего как язычество, которое, презирая всех “теологов” и все христианства, рассматривает современность прежде всего как “природу”, и в конечном счете, по-видимому, отказывается от Маркса в пользу Ницше: “Мы, в принципе презирающие все христианства, от христианства Иисуса до христианства Маркса, смотрим с чрезвычайной симпатией на этот “всплеск” современной жизни, в языческих формах культа и храбрости.” Отсюда возникает сознание решимости, часто напоминающее то, каким был одержим Гитлер: “Нынешний мир поразительно напоминает мир Юлиана Отступника. Победит ли еще раз “рыжеволосый галилеянин”? Или победит монгольский галилеянин Кремля? Свершится ли “переоценка всех ценностей”, как это случилось однажды в сумерках Рима?”

Но мифологема Муссолини и его радикализм всегда быстро “замыкаются в оболочку”; они не мешают его трезвому политическому анализу и развертыванию важной для него в каждый момент постановки задачи. Так, его критика Социалистической Партии остается неизменной и меткой: социалисты сами загораживают себе путь, раздражая без надобности средние слои, отталкивая фронтовиков и пытаясь надеть на итальянцев рубашку русского мужика. Глупо их одностороннее восхваление физического труда, а обманчивое единство революционеров и реформистов парализует тех и других; он говорит даже об “общем мнении Турати и своем”. Большей частью он аргументирует совсем как “функционер” социализма; так, он все еще истолковывает свой интервенционизм в том смысле, что он только и сделал возможной нынешнюю ситуацию, вызвал крушение сценария, “скрывавшего град Утопии”. Социалистическая партия должна теперь иметь мужество поднять знамя сотрудничества; потому что ее задача – завершить буржуазную революцию в стране, проблемы которой имеют пресоциалистический характер, а производительные силы находятся в рудиментарном состоянии”

И вот, перед нами захватывающее зрелище человека, которому обстоятельства навязали это понимание, и который в тот же момент его обесценивает, потому что он снова и снова выражает социалистам свое презрение, презрение его “темперамента”, никогда не перестающего вменять самому себе в заслугу основание итальянского коммунизма: “У вас никогда не было темперамента для “исторического дня”, или для “кровавой бани” в стиле Муссолини: делайте же, чтó вы можете делать, и перестаньте изображать из себя львов, потому что вы зайцы, и перестаньте говорить о баррикадах, потому что вы умеете идти только к избирательным урнам.” Для смешения элементов характерно, какие формы принимает его отношение к Ленину. Теперь он уже не отказывает русским коммунистам в героизме и воле к борьбе, но не признает, что они борются за коммунистическое общество. Большевизм разоблачает свое капиталистическое, воинственное, националистическое лицо, Ленин – величайший реакционер в Европе. Муссолини с величайшим удовлетворением принимает к сведению, что некоторые коммунисты считают его тоже «продавшимся»: “Это – нечто вроде нашего реванша.” В нем борются ужас и восхищение, когда он говорит (и по существу никогда не отказывается от этого суждения): “Опыт Ленина – это обширный, ужасный эксперимент in corpore vili  * На живом теле (лат.) . Ленин – это художник, работавший над человеком, как другие художники работают над мрамором и металлом… Шедевр не осуществился. Художник потерпел крушение. Задача превосходила его силы.”

Но если его отношение к Ленину содержит примесь симпатии, то симпатизирующее движение в сторону националистов все время наталкивается на препятствия. Хотя Муссолини восхваляет, как и они, капитанов индустрии, с гордостью принимая, среди своей революционной словесности, термин “реакционный”, он хочет сохранить различие своего свободолюбивого и демократического антибольшевизма от антибольшевизма националистов, и протестует против смешения национального движения с его частью, которую представляют националисты. И после подписания договора в Рапалло его положительная оценка самым решительным образом отличается от возмущения Idea Nazionale * Идеа национале – Национальная идея (итал., название газеты) , расценившей этот договор как “измену”. В отличие от националистов, он выступает за мирную политику в отношении Югославии и подчеркнуто требует: “Эта двусмысленность, смешивающая национализм и фашизм – возникшая в некоторых центрах – должна прекратиться”.

Эта позиция означала также никогда не преодоленный до конца разрыв с легионерами, обвинявшими его в “minimalismo adriatico” * «Адриатическом минимализме» (итал.) – несмотря на все попытки примирения. Комментарии Муссолини по поводу “Natale di sangue”  * «Натале ди Сангуэ» – «Родных по крови» (итал.) были выражены в сдержанном тоне. К концу 1920 года он вернул себе политическую самостоятельность.

Впрочем, в этом году судьба не всегда была к нему неблагосклонна. Конечно, в первые месяцы он опустился до нижней точки своей политической карьеры. Заявления двух бывших редакторов его газеты, обвинивших его в использовании денег, собранных “pro Fiume” * «Для Фиуме» (лат.) , для оплаты небольшого частного отряда, защищавшего Пополо д’Италиа, довели его почти до морального крушения, и только великодушие д’Аннунцио его спасло. Он говорил в то время об “остатках фашизма” и должен был почитать за счастье, что он “все еще на ногах” . Но в середине года фашизм добился своего первого большого успеха в Триесте и в Венеция Джулиа, в безжалостной, одновременно национальной и классовой борьбе. 21 августа он может уже говорить о “часе фашизма”, хотя все еще отмечает его временный характер.⁽²³⁵⁾ Когда приближается к концу оккупация заводов рабочими (к которой он, впрочем, относится весьма положительно, его приветствуют, как спасителя, в “очищенном Триесте”, в “колыбели фашизма”, и он может в этом качестве произнести большую речь. 20 октября он впервые говорит о том, что фашизм находится выше буржуазии и пролетариата и может стать “forza dominatrice” * «Доминирующей силой» (итал.) нации. Но лишь события в Болонье и на равнине По (очевидным образом неожиданные для него самого) в течение нескольких месяцев, начиная с сентября, снова вернули его в большую политику как одну из решающих сил. Этот прибой фашизма совпадает с упадком волны социализма, достигшей своей высшей точки в оккупации заводов, а затем впавшей в усталость и разочарование.

Страница 7 из 21 Все страницы