• Фашизм в его эпохе. Часть 1
• Фашизм в его эпохе. Часть 2
• Фашизм в его эпохе. Часть 3
• Фашизм в его эпохе. Часть 4

Итальянский фашизм 

Глава 1 История

Итальянский фашизм и Аксьон Франсэз

Отношение между Аксьон Франсэз итальянским фашизмом нельзя представить себе как отношение причины и следствия. Хотя нельзя отрицать прямые влияния, итальянский национализм, имевший из всех элементов фашизма наибольшие контакты с Аксьон Франсэз, невозможно генетически вывести из нее. Но, конечно, нельзя говорить и о простом параллелизме. Если практику небольшой политической группы можно сравнить с практикой победоносного массового движения в течение двадцати лет его неограниченного господства, то, с другой стороны, отчетливая, замкнутая в себе доктрина Аксьон Франсэз не стоит на одном уровне с много раз колебавшейся, непрерывно развивавшейся доктриной фашизма. По той же причине нельзя рассматривать их отношение как отношение проекта к его осуществлению. Но, во всяком случае, в отношении практики, организации и стиля в законченном здании можно с некоторым трудом различить первоначальный набросок. Доктрина Аксьон Франсэз должна скорее рассматриваться как парадигма, привлекающая к себе фашистские движения с менее связными, не столь последовательными доктринами, а не как их причина. Таким образом, Аксьон Франсэз и итальянский фашизм – хотя они оба являются и практикой, и теорией – относятся друг к другу как философия и жизнь: насколько жизнь ярче, богаче и разнообразнее, настолько ей недостает направления и настолько она нуждается в нем.

Но это направление нельзя сконструировать. Оно лишь тогда выглядит убедительно, если вначале объективно рассмотреть историческую жизнь, во всем ее многообразии и всей особенности. 

Итальянская завязка европейского узла

Отношение между национальным государством и антифеодальной революцией, имевшее основное значение для всех европейских государств, было в Италии совсем иным, чем во Франции. Во Франции Революция была после создания национального государства; можно было полагать даже, что она поставила его под угрозу, поскольку исключила лежавшую в основе государства королевскую власть и поставила под вопрос его внешнее преобладание, провозгласив принцип национальностей. В Италии же национальное государство было следствием революции, и элементы этой революции, при всем внутреннем напряжении, никогда не расходились между собой, как это было во Франции. Джоберти, премьер-министр Сардинии в 1848 году, вовсе не был Мирабо, а Мадзини, как триумвир римской республики, никоим образом не был Робеспьером. Массы народа никогда не приходили в настоящее движение, и то, что называлось “moti popolari” * Народными движениями (итал.) , направлялось против иностранцев, в течение столетий преграждавших Италии путь к единству. Никакое цареубийство не пугало и не разделяло умы, а победа Кавура и Виктора Эммануила открыла более свободный путь в будущее, чем это смогла сделать Французская революция. В отличие от Франции, дореволюционный руководящий слой, после своего поражения, не продолжал играть важную роль. Папское правление в церковном государстве исчезло навсегда, как и правление Бурбонов в Неаполе. Офицерский корпус нового государства не был связан со старым, хотя «черная аристократия» Рима в течение десятилетий продолжала жаловаться на Савойский дом, как на бессовестных разбойников. Папа своим “non expedit” * «Не подобает» (лат.) основательнее исключил себя и своих людей из политической жизни, чем это могла бы сделать самая кровавая работа гильотины; с другой стороны, государство было достаточно благоразумно, чтобы не посягать всерьез на господство церкви в народной жизни. То, что во Франции с ненавистью разошлось на две стороны, вечно связанных друг с другом нескончаемой борьбой, – Ancien Régime и фракции революционной партии – в Италии жило уже несвязанным или еще неразделенным, в более или менее мирном соседстве. Конечно, Мадзини и Гарибальди хотели бороться вовсе не за Савойскую монархию, а за демократическую республику. Но они терпели, когда их победы и их поражения шли на пользу их противнику, который был все же их соратником; и они умерли не гонимыми и проклятыми, в непримиримом озлоблении, как большинство немецких революционеров. С другой же стороны, либеральный граф Ковур и полубуржуазное королевское семейство не нуждались в том, чтобы держать в ссылке буржуазно-революционную фракцию, как это было в Германии: революция с двумя вершинами, создавшая национальное государство, дала нации единство и духовную связь, недостававшую Франции и Германии.

Таким образом, итальянское Risorgimento * Обновление, восстановление (здесь: движение за воссоединение Италии) было последним успешным духовно-политическим направлением в Западной Европе, имевшим вполне цельное и позитивное отношение к великому движению эмансипации. Мадзини и Джоберти были вполне согласны в том, что закон жизни – прогресс, что этот прогресс надо понимать прежде всего как тенденцию к равенству всех людей в свободе, и что лишь внутри этой тенденции принцип национальности может найти свое оправдание. Как сильно ни расходились эти два важнейших мыслителя Рисорджименто в метафизическом обосновании этих принципов, они опять сближались друг с другом в критике некоторых проявлений Французской революции: ее индивидуализма, ее гедонизма, ее подчеркивания прав вместо обязанностей. И в этом смысле Рисорджименто было первой и единственной в Европе политической победой критического либерализма.

Но это была крайне непрочная победа. Ведь сам Джоберти написал в 1843 году книгу о “primato morale e civile degli italiani” * «Моральном и гражданском первенстве итальянцев» (итал.) , основывая свое доказательство главным образом на существовании церкви. Между тем, первенство плохо совмещается с равенством, а гордость церковью, быть может, заменяет церковный ритуал. И у Мадзини встречается понятие “mare nostro” * «Наше море» (итал.), о Средиземном море а также очень сомнительная точка зрения на природные условия при рассмотрении вопроса о границах. А его теория, по которой Австрия должна быть уничтожена восстанием угнетенных ею народов, несомненно нагружена некоторой двусмысленностью. И если Тэн и Ренан склонялись перед вторжением новых реальностей и меняли свое направление, то у Джоберти и Мадзини тоже есть отдельные высказывания, позволяющие предвидеть новые пути развития.

И еще надо прибавить следующее. Если политически активная буржуазия Италии проявляла столь неизменную склонность к либерализму, то лишь по той причине, что она безусловно ощущала себя на стороне переворота, и потому что никакое народное восстание не подвергало опасности ее позицию. Коммуна не стала, как во Франции и Германии, переживанием, разделившим эпохи: если и было в Риме народное восстание в 1870 году, то оно требовало присоединения папского * В подлиннике leoninische, вероятно, от имени папы Льва 1 Великого (440 – 461) города к новому королевству.

Вступление в политику народных масс и связанное с этим испытание либеральных идей были для Италии, как и для всей Европы, проблемой ближайших десятилетий. Сыновья героев Рисорджименто решили эту проблему с ловкостью, но без блеска, и с медлительностью, которую можно было бы назвать мудрой даже в том случае, если бы она всего лишь помогла избежать непредвиденного. Лишь очень постепенно расширялся круг избирателей, и лишь с большим запозданием Италия вступила в соревнование держав за колонии. Поражение при Адуа в 1896 году было первым серьезным ранением молодого национального чувства, заодно морально уничтожившим одного из последних ветеранов Рисорджименто Франческо Криспи. Оно впервые пробудило также национализм, если еще не в видимой форме публикаций и организаций, то вначале в умах отдельных людей (прежде всего Энрико Коррадини). Но эту реакцию даже отдаленно нельзя сравнить с той, которую вызвало во Франции поражение 1871 года.

Примерно к тому же времени относятся первые успехи социалистической и анархистской агитации. Жесткие меры подавления масс мало помогали, и всеобщая забастовка 1904 года вызвала у буржуазии такой испуг, что Пий Х практически отменил “non expedit” и открыл этим путь к устройству массовой католической партии, которая должна была занять еще более отрицательную идеологическую установку по отношению к Рисорджименто, чем социализм. Но как раз родство либерализма с социализмом побудило первых националистов усомниться в партии, откуда они пришли, и искать союза с католиками. Хотя это возбуждение, по своему масштабу и глубине, не шло ни в какое сравнение с тем, что вызвало во Франции дело Дрейфуса, оно все же обещало бóльшие последствия, так как было направлено в первую очередь против социалистов, и лишь во вторую – против демократов и либералов.

Но к этому времени столь устрашающий социализм стал уже одной из карт в политической игре Джованни Джолитти. Он хотел доставить перевес реформистскому крылу социалистической партии, а затем включить ИСП * Итальянскую Социалистическую Партию (PSI, Partito Socialista Italiano)   в правительство, как левое крыло буржуазной демократии. В 1910 году казалось, что он совсем близок к этой цели. Революционная фракция во главе с Костантино Ладзари почти потеряла значение, тогда как направления Филиппо Турати и Леонида Биссолати спорили между собой уже только о подходящем моменте для начала сотрудничества. В то же время премьер-министр так хорошо провел дипломатическую подготовку запланированной колониальной войны из-за Ливии, что, насколько это было в человеческих силах, войну можно было вести без значительных потрясений политического и духовного равновесия. Поэтому казалось, что и предполагаемое введение всеобщего избирательного права не приведет ни к каким опасностям.

Если бы план Джолитти удался, он сразу выдвинул бы Италию во главу политического развития всей Европы, и в то же время разрешил бы великую задачу, оставшуюся от Рисорджименто. В ретроспективном рассмотрении вряд ли можно было бы указать более убедительный пример исторического детерминизма.

Но война вызвала в Социалистической Партии большее сопротивление, чем предполагал Джолитти. На политическом съезде в Реджо Эмилиа в 1912 году никому не известный до того партийный секретарь из Форли, Бенито Муссолини, сокрушительной убедительностью своей речи добился исключения из партии правых реформистов во главе с Биссолати и Бономи и доставил революционной фракции решающее превосходство. Вскоре после этого он стал директором газеты Avanti! * Аванти! (итал. «Вперед!») – газета ИСП , и его влиянием в первую очередь объясняется успех Социалистической Партии, теперь безусловно враждебной правительству и получившей наибольшее число голосов на первых всеобщих выборах 1913 года. И хотя Джолитти выиграл войну, он проиграл настоящую – политическую – битву. Победа непримиримых социалистов вызвала, на стороне их противников, усиление националистов и консерваторов во главе с Саландра; и поскольку это первое потрясение мирного состояния Европы все же не удалось удержать под контролем и оно стало одной из существенных причин мировой войны, то Джолитти в действительности направил движение на путь, который должен был привести к гибели его самого и весь итальянский либерализм. Весь этот ход развития, во всяком случае на его первых стадиях, вовсе не был неизбежен. В значительной степени он зависел от «темперамента», и если бы не было этого темперамента, мог бы оказаться иным.

Но то, что этот темперамент принял именно это, а не иное направление, что он мог вызывать эмоции и убеждать, объясняется рядом случайных обстоятельств, и не в последнюю очередь духовным развитием в целом. И в самом этом развитии значительную роль играло непредсказуемое. Нетрудно понять, что свидетели и потомки Рисорджименто находили горькие слова осуждения для бесцветности трансформизма * Trasformismo – либеральная политика сделок с левыми партиями и эры Джолитти, что при виде триумфа бессердечного позитивизма они с ностальгией вспоминали старые и самые старые времена; и что эта критика в принципе не была обращена против либерального характера 19 века.

Конечно, Альфредо Ориани, в котором Муссолини хотел видеть – без серьезных оснований – единственного предшественника фашизма, восхвалял героев и воинов прошлого, но он никогда не доходил при этом до одобрения войны как таковой и никогда не забывал, что «воин» Гарибальди «не любил войны». Конечно, Джозуэ Кардуччи отвергал убожество современности и связывал его начало с тем днем, когда «на Капитолий взошел рыжеволосый галилеянин», но этот старый республиканец остался очень далек от того, чтобы связать свое язычество с социальными движениями своего времени полемическим и реакционным путем, с помощью «теории восстания рабов».

Случилось, однако, непредсказуемое событие: явился человек, сильнейшим образом влиявший на интеллигентное юношество и вряд ли внутренне связанный с Рисорджименто – Габриэле д’Аннунцио. Для молодого поколения Италии он был Ницше и Баррес в одном лице, обходивший трудности построения понятий с помощью чарующей мелодии речи – искусства, которым он владел, как Бодлер или Рильке. Он был далек от философии и мучений немца, но, подобно ему, восхвалял «устрашающую энергию, ощущение власти, инстинкт борьбы и господства, избыток порождающих и плодотворных сил, все добродетели дионисийского человека, победителя, разрушителя и творца». Подобно Барресу, он был, уже в начале девяностых годов, провозвестник отечества; но в нации он видел лишь предпочтительное поле действия собственного Я и, в отличие от француза, ему было чуждо объективное содержание переживания, связанного с поражением 1870 года.

Д’Аннунцио и в самом деле был дионисийский человек более современного и подлинного склада, чем какой-либо другой европеец: все, что языческие и христианские столетия связали строгими законами как первичное и священное – любовь и смерть, инцест и убийство, мистерия и правда, религия и искусство – стало для него действительными или воображаемыми средствами самопознания и самоизучения своего Я и своей «жизни». Его влияние в Италии было огромно. В значительной степени благодаря ему общеевропейское стремление к обновлению на рубеже 20 века приняло в Италии гораздо более иррациональный характер, чем во Франции и Германии – вопреки традициям этой страны.

Старейший из флорентийских авангардистских журналов, Леонардо, основанный в начале 1903 года Джузеппе Преццолини и Джованни Папини, обратил свое внимание преимущественно на это изменение духовной атмосферы: преодоление позитивизма, возрождение спиритуализма, пробуждение веры и мистики; его программа – это попытка сформулировать неясные стремления, и в конечном счете он открывает свои страницы также магическому идеализму и оккультизму.

Молодые сотрудники Гермеса, во главе с Джузеппе Антонио Боргезе, исповедует некий эстетический империализм. В Regno * Реньо (Царство (итал.) (где также часто выступает Парето) выражается главный лозунг национализма Коррадини: это экспансия жизни, а не просто защита унаследованных ценностей, как это делала Аксьон Франсэз.

В 1908 году Преццолини и Папини основывают второй, более значительный журнал La Voce * Ла Воче (Голос, итал.) , где являются все эти инициативы, но в более отчетливом и зрелом виде. Прежде всего, проясняется национализм: он освобождается от римско-имперской риторики Коррадини, от его резкой антисоциалистической направленности и развивается в более зрелое понимание социальных явлений. Неудивительно поэтому, что журнал выступил против триполитанской войны. Философские основания были также выяснены, хотя и не формулированы в подробных дискуссиях Бенедетто Кроче с Джованни Джентиле, вряд ли предвидевших тогда свой будущий антагонизм и как раз в то время, в тесном сотрудничестве, сделавших свой журнал Critica * Критика (итал.) утонченным органом интеллектуального обновления. Выяснено было отношение к футуризму и синдикализму, к Джолитти и Бергсону, Барресу и Моррасу.

Но когда вспыхнула мировая война, для журнала Ла Воче и почти всех его сотрудников стремление к “новому” и к “действию” тоже оказалось сильнее соображений целесообразности или обязанности. Вместе со всеми “молодыми” силами он действует в пользу решения, выделяющего Италию из всех европейских стран: добровольного вступления в войну. И Преццолини отправляется в Рим в качестве политического корреспондента единственной ежедневной газеты, основанной с целью вынудить это вступление: Popolo d’Italia * Пополо д’ Италиа ( Итальянский народ, итал.) Бенито Муссолини. 

Замечания о методе

Хотя этот очерк далеко не достаточен, чтобы изобразить картину итальянского общества, в нем все же намечены некоторые из проблем Италии. Вместе с ними были упомянуты важнейшие направления и имена, связанные с истоками течений, слившихся в потоке фашизма. «Движение обновления» как таковое не было началом фашизма, а только его предпосылкой; из него вышли также некоторые из самых выдающихся противников фашизма: Джованни Амендола, лидер авентинской оппозиции; Гаэтано Сальвемини, первый антифашистский историк; Джузеппе Антонио Боргезе, выдающийся поэт, историк литературы и политический обозреватель. К истокам фашизма относятся националисты во главе с Энрико Коррадини, легионеры, выступившие в Фиуме под руководством д’Аннунцио и отделившиеся от Социалистической Партии бывшие марксисты, последовавшие за Муссолини. Эти три группы доставили фашизму его вождя, его мораль и его идеи. Поэтому фашизм нельзя понять без рассмотрения природы итальянского национализма, происшествий в Фиуме и социалистического периода Муссолини. Из этих трех элементов развитие Муссолини наименее известно, и в то же время наиболее важно; поэтому духовная биография Муссолини должна быть, уже сейчас и тем более в дальнейшем, путеводной нитью нашего изложения. Она доставляет в то же время неоценимое преимущество, изображая как раз тот вид марксизма, который вызвал наибольший испуг у буржуазии и создал тем самым важнейшую предпосылку фашизма.

Этот методический принцип не означает, что мы присоединяемся к тезису, приравнивающему фашизм муссолинизму. Но даже когда Муссолини в 1920 – 1921 годах был, по-видимому, на несколько месяцев исключен из фашистского движения, в партии не могло утвердиться ничто, не получившее, или не вынудившее в конечном счете его согласия. В еще большей мере это верно, разумеется, для времени его господства.

Можно предвидеть упрек, что о «духовной биографии» Муссолини не может быть и речи. Говорят, что этот человек, с его поверхностным образованием, хотя и наделенный журналистским чутьем, часто пытался замаскировать свою жажду личной власти мишурой бессвязных мыслей, но в действительности всегда руководствовался лишь принудительным стечением обстоятельств.

Конечно, было бы несправедливо применять к Муссолини мерку Бенедетто Кроче, или хотя бы мерку университетской науки. Можно согласиться, что его любовь к греческой философии всегда приводит к плачевным результатам, когда он демонстрирует ее не совсем абстрактным образом; но часто повторяемое утверждение, будто из всех работ Макса он знал только Коммунистический манифест, столь же неверно, как тезис, что он вряд ли знал что-нибудь из Ницше, кроме «Живи опасно». Напротив, его знакомство с современной философией и политической литературой выдерживает сравнение с приличными образцами. И он не получил в родительском доме скептического воспитания. Поэтому без конкретных оснований лучше, пожалуй, не сомневаться в правдивости Муссолини и не считать заранее его самопонимание не заслуживающим доверия.

Остается большая методическая трудность, состоящая в том, что надо включить в узкие рамки отдельной жизни некоторый широко разветвленный исторический феномен. Здесь невозможно избежать вставок и ретроспективных замечаний. Остается серьезная проблема периодизации, не допускающая вполне удовлетворительного решения. В случае Аксьон Франсэз мы не встретились с такими трудностями, поскольку можно было сравнительно легко отделить политическую историю доктрины от ее значения, и поскольку не могло быть речи о каком-либо значительном личном развитии Морраса. Но итальянский фашизм – это и есть его история. И эта история неразрывно связана с биографией Муссолини.

Страница 1 из 21 Все страницы