Неожиданный подъем Муссолини и его последняя борьба за связность

Как это заранее можно было бы предположить, столь взрывчатое событие, как подъем фашизма в конце 1920 года и начале 1921 года, не могло быть «делом» одного человека. Муссолини следит за изменением облика своего создания не только с удивлением, но и с беспокойством и критикой, сначала все более резкой, а затем медленно убывающей. Это неверно, что Муссолини в 1921 году доводит фашизм до порога победы, как говорит легенда; напротив, новый фашизм создает себе Муссолини по своей мерке и своим представлениям.

Уже самые первые начинания этого фашизма выходят за пределы того, чего первоначально хотел Муссолини. В ноябре 1920 года он пишет: «Фашизм непреодолимо пробивается во всех уголках Италии, между тем как пролетариат, оскорбленный, обманутый, «избитый», начинает рассеиваться». Два года назад он хотел «провести еще много славных боев» вместе с пролетариатом, прошедшим войну, а теперь ему приходится признать, что пролетариат остался в руках его врагов, и что нарастание фашизма происходит параллельно с капитуляцией пролетариата. В то же время он роет могилу главному мифу фашизма еще до того, как этот миф по-настоящему возник: «Большевизм, пораженный насмерть, теперь упал наземь с предсмертным хрипом.» Это звучит в точности так же, как если бы он испуганно взывал «Стойте, довольно!» к «спонтанному, непреодолимому движению». Надо очистить фаши, слишком многие люди привлечены в них «волной успеха». Человек, с ранних пор восхвалявший violenza * Насилие (итал.) читает теперь своим ученикам один урок за другим, заклиная их правильно понимать насилие. Оно должно быть рыцарственным, оно должно быть лишь ответом на преступление и вызов, но никогда не самоцелью. Социалистам нельзя отказывать в праве на политические демонстрации. Подлинная революция состоит в том, чтобы заставить Социалистическую Партию отказаться от своего тиранического притязания на господство, чтобы она была такой же партией, как другие. Надо уметь отличать у социалистов невиновных от преступников, честных людей от подонков. Фашизм не должен, как это сделал некогда социализм, терять «чувство меры», иначе его победа будет потеряна.

Но имеет ли он в самом деле влияние на ход событий? Когда фашисты с энтузиазмом встречают его в «освобожденной» Болонье З апреля, он вынужден признать в публичной речи – наполовину с торжеством, наполовину с сомнением: «…я часто ощущаю, что движение вырвалось уже из тесных границ, которые я ему наметил.»

Каковы же эти границы, и тем самым «цели», через которые переступил этот новый  фашизм, захватывающий целые города и прорывающий укрепленные позиции? По-видимому, речь идет не о чем ином, как об основном характере самогó первого фашизма. Он должен был быть, при той же конкретной программе, небольшим гибким орудием в руках отколовшегося лидера социалистов, часто считавшего себя после начала войны единственным социалистом Италии, чтобы обуздать мчащуюся по ложному пути, болезненно распухшую партию и повести ее в направлении, выработанном его тяжелыми усилиями. Новый фашизм оказался чем-то бóльшим, чем временное объединение для определенной цели. Однако, ничто не свидетельствует о том, что Муссолини хотел тогда видеть в нем нечто бóльшее, чем новую партию, наряду с другими.

Пока что его влияние состоит, главным образом, в истолковании этого феномена. И в этом истолковании первоначальные взгляды выражаются наряду с началом нового (хотя и подготовленного его прошлым) самопонимания.

Муссолини спрашивает: «Разве можно было бы изгнать ужасное русское опьянение итальянского большевизма без фашистских побоев, револьверных выстрелов и поджогов?», но, конечно, он не хочет этим сказать, что фашизм, для спасения Италии, отбил генеральное наступление «социал-коммунистов»; он хочет сказать, что насилие фашизма свернуло социализм с чуждого ему,  по существу ложного пути, и поэтому он продолжает: «таким образом, фашизм помог делу итальянского социализма». При этом он все еще говорит как «функционер» социализма, как «распорядитель социал-демократии»; он это делает в том же духе, в каком он осуждает съезд в Ливорно и раскол партии: «Будет ли это началом мудрости?»

Этому соответствует его положительное истолкование фашизма: в конкретном отношении его программа подобна программе Социалистической Партии; он хочет провести в Италии единственно возможную в ней революцию – аграрную.⁽²⁹¹⁾ То, что социалисты сообщают о подоплеке и финансировании экспедиций наказания, он отвергает как “turpiloquio” * «Непристойность» (итал.) , прибегая к своеобразному приему, полному обмана и самообмана, но все же оправдывающему фашистские предприятия: они были заслуженным ответом на “клевету”. Как мало предводители скуадри спрашивали мнение дуче или даже информировали его, с поразительной отчетливостью показывает полузапутанный, полуиронический комментарий Муссолини (в июле!) по поводу экспедиции наказания против газеты пополари в Тревизо: то, что фашисты даже не информировали об этом свою собственную газету, свидетельствует об их особом и сложном складе ума, выходящем за рамки старых партий.

Пожалуй, именно это ощущение бессилия перед элементарным, но также и невозможность спорить с социалистами по конкретно поставленным вопросам, уже очень рано заставляет его спасаться бегством в область мифа.

Фашизм, – говорит он, – представляет общий интерес; он произошел из “глубокой потребности нашего арийского и средиземноморского народа, который в данный момент ощущает, что основам его существования угрожает трагическая глупость”. Древнейшая культура, имперское притязание на господство Рима снова пробуждается в фашизме, его дело – повести Италию к новому завоеванию мира, который однажды был уже его собственностью.

Все это прямо клониться к национализму, но, конечно, с тем различием, что ни один изысканный господин из Идеа Национале никогда не сумел бы вести такие бессвязные и плебейские речи, как, например, предвыборная речь Муссолини на Пьяцца Бельджойозо в начале мая 1921 года. И, конечно, ни один из этих господ не позволил бы себе даже подумать то, что он сказал: при отвращении ко всем большевизмам, если бы пришлось выбирать, он предпочел бы большевизм Ленина, из-за его гигантских, варварских, универсальных размеров.

Но взрывы темперамента у Муссолини – всегда лишь симптомы, указатели направления; как таковые они никогда не представляют последнего и решающего слова.

Новые выборы в мае 1921 года (проведенные Джолитти в тщетной надежде существенно ослабить парламентские позиции социалистов и пополари) приносят ему парламентский мандат с триумфальным числом голосов. Это снова дает ему, в качестве главы фракции примерно из 35 фашистских депутатов, серьезную политическую позицию – впервые с 1914 года. И тут он сразу же бросается в свой последний бой за связность и цельность своей политической жизни, с самого ее начала. Эта борьба приводит его к трем самым серьезным поражениям в его карьере, и исход ее определяет все его будущее существование.

Едва прибыв в Рим, он дает интервью Giornale d’Italia * Джорнале д’Италия (Итальянская Газета, итал.) , где объясняет, что фашизм никоим образом нельзя смешивать с национализмом, что он имеет республиканское направление, и потому его фракция не будет присутствовать на церемониальном открытии парламента, так называемом seduta reale * Королевском заседании (итал.) , представляющем династическую манифестацию. Поскольку руководящие силы нации – пополари, социалисты и фашисты, то сотрудничество между ними не исключено.

Понятно, что это интервью вызывает большое возбуждение. Это буквально удар в лицо для  всех, кто голосовал за фашистов, потому что они  хотели увидеть разрушение социализма и стабилизацию общества в консервативном смысле. Фашизм как катализатор устрашающей коалиции социалистов с пополари, против которой решительно выступали Ватикан и крупная индустрия, династия и армия – вопреки всем предосторожностям, это была одна из самых провокационных мыслей, какие только можно было высказать, поскольку она заключала в себе прямую угрозу государственному строю!

Для Муссолини это возбуждение – прежде всего повод  обратиться с “ясными словами к новобранцам”. Многие новые фашисты не знают, очевидно, истории фашизма; и он, Муссолини, не допустит, чтобы “изменялись до неузнаваемости признаки того фашизма, который я основал”. Если слова имеют какой-то смысл, то выражение “республиканское направление” тоже должно что-то означать, не случайно символ фашизма – римская и республиканская ликторская связка. Он готов защищать эти идеи против всех; он не отказывается от связности этих идей, даже если бы все были  другого мнения; потому что он вождь, который ведет, а не вождь, следующий за другими. Но очень скоро ему приходится перейти к защите: хотя он призывает “Fascisti della vigilia, fascisti dell’azione, difendete il fascismo!" * «Бдительные фашисты, действующие фашисты, защитите фашизм!» (итал.) , он встречает у республиканцев, социалистов и пополари так же мало симпатии, как у националистов и либералов; и он позволяет себе взрывы яростной вражды ко всем, слишком полагаясь на свою фракцию. При решающем голосовании оказывается, однако, что большинство фракции в этом вопросе, который он сам воспринимает как основной, высказывается против него. Для Муссолини это первое тяжелое поражение в борьбе с новым фашизмом. Но он принимает это поражение и довольствуется компромиссами, чтобы скрыть размеры расхождения.

Конечно, совершенно невероятно, чтобы он вел в этом случае борьбу за связность некоторой политической догматики. Он без колебаний допускает сотрудничество фашистов в парламенте с национал-либералами Саландры, составив вместе с ними “национальную правую”, и в своей первой речи в палате сильно подчеркивает свою антидемократическую и антисоциалистическую установку (не в последнюю очередь также для того, чтобы отметить триумф “еретика”, “которого эти люди исключили из своей ортодоксальной церкви”, и по которому они, как можно полагать, “втайне тоскуют”). Но вряд ли это всего лишь тактический шаг с целью обеспечить себе свободу маневра по отношению к консерваторам и националистам В кусочном мышлении и чувствовании Муссолини есть несколько центральных областей, которые он устойчивым образом принимает всерьез, хотя даже с ними не всегда сохраняет жесткую связь. Можно полагать, что сюда относится его республиканизм, но несомненно – инстинктивная привязанность к “soсialismo pensante” * «Мыслящему социализму» (итал.) , к честным людям среди этих подрывных элементов, то есть к великой, хотя все время ускользающей возможности 1919 года, и в конечном счете к воспоминаниям детства. Во всяком случае, летом 1921 года он ведет себя именно так, как можно было бы ожидать при этих предположениях, и трудно поверить той чисто тактической мотивации, которой он уже вскоре должен был успокаивать своих сторонников.

Борьба между фашистами и социалистами по поводу “умиротворения” (“pacificazione”) мало напоминает суверенные шахматные ходы, скорее эта борьба не на жизнь, а на смерть. Муссолини начинает с того, что в отчетливых и недвусмысленных выражениях выкладывает один из сильнейших козырей своей партии – миф о необходимости борьбы с большевистской опасностью: «Когда говорят, что в Италии все еще существует «большевистская» опасность, то принимают за действительность некоторые неясные ощущения опасности. Большевизм побежден. Более того – от него отреклись и вожди, и массы». Насилие достигло своей цели; теперь фашизм должен доказать в области гражданского соревнования, что он может быть жизненным элементом будущей Италии. Эту будущую Италию Муссолини вовсе не представляет себе «фашистской»; в одной из речей в палате общин он называет три больших силы, которые в искреннем сотрудничестве должны повести страну к более счастливому будущему: это исправляющийся социализм, пополари и, наконец, фашизм (конечно, тоже в улучшенном виде). Это все тот же старый план, видоизмененный обстоятельствами: построение трехчленной социал-демократии, и план этот дальше чем когда-либо от осуществления, но все же не настолько далек, чтобы не подвергнуть опасности некоторые сильные симпатии к фашизму. Сверх того, практические мероприятия не заставили себя ждать: всем фаши было строго запрещено устраивать в дальнейшем экспедиции наказания против экономических организаций и корпораций. Он горько и резко жалуется на изменение фашизма: «В последнее время фашизм в некоторых зонах стал совсем не похож на первоначальный… который был движением в защиту нации,  а не организацией, попросту служащей защите определенных частных интересов с помощью репрессий». С этим резким и разоблачительным языком самым удивительным образом соединяется несомненная симпатия к Турати и его людям, вступление которых в правительство вольет новую кровь в руководящий слой. Таким образом, Муссолини еще далек от представления, что омоложение – не политическая и социологическая, а попросту биологическая проблема, так что общественные отношения на заводе могут быть мгновенно обновлены или даже революционизированы, если руководство переходит от осторожного отца к импульсивному младшему сыну.

Но что скажут на это молодые и старые скуадристы, столь же далекие от неосуществимых политических представлений, как и от социалистических воспоминаний детства, все политическое самосознание которых зависит от убеждения, что надо вести огнем и мечом внутреннюю войну за выживание находящегося под угрозой отечества?

Они протестуют, они находит сторонников, они бунтуют. Они созывают съезд в Болонье, не пригласив Муссолини даже pro forma, и угрожают расколом. Дино Гранди объявляет Эмилию «колыбелью фашизма»; «аграрный» фашизм и «новые» фашисты принимают брошенный им вызов, и оказывается, что в их распоряжении находятся важнейшие области Италии: Эмилия, Романья, Венето, Тоскана, Умбрия. Бальбо, Гранди, Фариначчи, Арпинати, Кальца-Бини, Больцон выступают против Муссолини. Тайные встречи, казалось, подготовляют дворцовый переворот. Муссолини, по-видимому, поражен резкостью этой реакции. При подписании «мирного договора» (3 августа 1921 года) он еще с уверенностью заявляет, что он либо исправит фашизм усилиями * В подлиннике mit den Ruten, «розгами»; по-видимому, Муссолини имел в виду «фасции» римских ликторов своей веры, своего мужества, своей страсти, либо сделает его жизнь невозможной; но вскоре к его заявлениям примешиваются темные и раздраженные тона. Ему безразлично, что Эмилия хочет отделиться. Цели фашизма большей частью достигнуты. Если фашизм означает уже не освобождение, а тиранию, не охрану нации, а защиту частных интересов и самых непрозрачных, бесчувственных, жалких каст Италии, то это будет уже не его фашизм. «Фашизм может обойтись без меня? Конечно, но и я могу обойтись без фашизма.» Уже через восемь дней он выходит из руководящих органов: «Побежденный должен уйти.»

Но в действительности его поражение объясняется не этим, а тем обстоятельством, что расхождение все же произошло лишь наполовину. Он устрашился второго решительного разрыва в своей политической карьере. Дело было не в том, что он не вполне ясно представлял себе условия альтернативы. Он знал, что в этом кризисе речь шла не просто о трудности развития, а о том, чтобы положить конец одной политической концепции и начать другую.

Может быть, в этот момент Муссолини можно было отделить от фашизма. Но социалисты исчерпали себя в близоруком триумфе, а правые сделали все, чтобы удержать Муссолини на своей стороне. И в темпераменте Муссолини было немало задатков, облегчавших ему этот выбор – так же, как в его философии жизни, и даже в его понятиях (например, в представлении, что мир движется «вправо»). Думал ли он еще о борьбе, когда предлагал провести намеченный в начале ноября национальный съезд не в Риме а в Милане? Это предложение было отклонено, что показало ему ситуацию с безжалостной серьезностью. Но, между тем, Бальбо и Гранди поняли, насколько фашизм не может обойтись без Муссолини – без его обширного опыта, его газеты, его личности, увлекающей массы. Поэтому съезд, следуя предложению Гранди, без борьбы отменил мирный договор и принял, по воле Муссолини, превращение «движения» в партию. Оба антагониста обнялись, и несколько позже, под звуки приветствий марширующих масс, Муссолини был избран дуче фашизма, того нового фашизма, который имел со старым движением очень мало общего – если не считать ничего не значащее имя. Партия, хотевшая овладеть Италией, окончательно завоевала себе человека, который мог управлять страной. Для Муссолини это прежде всего означало внутреннюю капитуляцию перед национализмом. Что нация – это твердая точка и высший критерий (как бы странно эти абсолютные принципы ни выглядели на фоне громко провозглашенного Муссолини релятивизма), это была лишь общая исходная позиция, не исключавшая острейших конфликтов по всем конкретным вопросам. Национализм можно определить как такое политическое движение, которое хочет разрешить возникающие на определенном этапе капиталистического развития внешнеполитические и внутриполитические трудности буржуазного национального государства, приручая массы, а вовсе не уступая им; он пытается укрепить это приручение крайним обострением внешнеполитических проблем изолированной нации, причем он радикально отбрасывает те идеологии, которые сопровождали подъем этой массы. До этих пор Муссолини ничего подобного не хотел. Он хотел содействовать созданию социал-демократии, как спонтанному выражению врастающих в государство масс, он поддерживал разумное решение адриатической проблемы, он видел себя и свою деятельность в рамках светского процесса демократизации. После съезда в Риме он очень быстро начинает все это отвергать и все больше вживаться в мышление правых: «Например, думают, что война должна перейти в революцию. Вероятно обратное… великая реставрация». Но кто же основал на этом ложном тезисе важнейшее решение своей политической жизни? Не дает ли здесь Муссолини пощечину самому себе?

Кому принадлежит тезис о «процессе против 19 века», чьи это насмешки над идеями энциклопедии? Это скорее напоминает речь и мышление Морраса, чем якобинца, панегириста Коммуны Муссолини!

А этот разговор о «людях, предавших наших братьев в Адрии», ведь это как раз то, чего Муссолини всегда – с немалым трудом и хитростями – до сих пор старался избежать?

Вполне последовательно, таким образом, что Муссолини теперь отчетливо отвергает также старый фашизм с его «первоначальным снаряжением», позволявшим ему казаться движением левых (и он ссылается при этом на тезис Копполы!). Он говорит теперь, что требование вернуться к истокам «инфантильно».

Страница 10 из 21 Все страницы