Социалистический облик 1920 года

В действительности даже предприятие д’Аннунцио не вызывало бы и в отдаленной степени такого отклика, если бы оно не предоставили многим влиятельным людям и газетам единственный в своем роде случай отвлечь внимание от более важных событий, или противопоставить им новую надежду. В самом деле, этот год был великой эпохой Социалистической Партии и тех общественных движений, которые она берется представлять, но чьи интересы она нередко не умеет защитить, и которую снова и снова обвиняют в эксцессах этих движений. Уже 1919 год вполне отчетливо принял направление в сторону глубоких политических и социальных изменений, и это направление было подтверждено результатами ноябрьских выборов 1919 года, связавших его с определенными партиями – социалистами, а также пополари. Если бы эти партии вступили в союз, то они составили бы парламентское большинство и могли бы провести чуть ли не любое изменение – кроме «революции».

Что же означает здесь революция?

Революцией можно назвать любой процесс, внелегальным путем ведущий к изменению в политической руководящей верхушке. В этом смысле принуждение к интервенции в 1915 году можно назвать революцией. Но она привела лишь к тому, что в принципе можно было сделать и легальным путем, и оставила нетронутой политическую структуру страны.

О политической революции в отчетливо определенном смысле можно говорить лишь в том случае, если она изменяет самую политическую систему так, что с этим изменением не может совпасть никакая возможная констелляция внутри этой системы. В этом смысле фашизм совершил революцию, но он сделал это не одним ударом – о «фашистском государстве» вряд ли может быть речь до 1926 года.

Со времени Маркса установилась привычка связывать термин «революция» лишь с такими переворотами, которые вызывают фундаментальное изменение также в экономической структуре, и тем самым во владении и распоряжении собственностью. Но как раз сам Маркс вовсе не исключал, что такое изменение может быть продолжительным процессом, и он поэтому не боится называть буржуазию как таковую «революционной».

Конечно, революция может совпасть с политическим переворотом, отвечая тем самым четвертому и, как можно думать, высочайшему определению революции.

Такая политико-экономическая революция не является невозможной ни в логическом, ни в историческом смысле: такова была французская революция, а также русская. Но итальянский социализм мог думать лишь о революции пролетариата против буржуазии.

Ее неизбежность предсказал Маркс, и это предвидение совершенно неотвратимо, если оно означает следующее: устранение слоя людей, очевидным образом монополизирующего общественное богатство и управление трудом, и замена его абстрактным и более коллективным руководством трудом и имуществом в более универсальном обществе.

Но это предсказание оказалось в течение столетия совершенно неверным, если «пролетариат» понимается как определенная, заранее заданная группа населения, характеризуемая физическим трудом и противопоставляемая всему «остальному» обществу.

Ни разу за сто лет после Коммунистического манифеста пролетариату в этом смысле слова не удалось одолеть так называемую «буржуазию». И это не могло ему удаться. В самом деле, «буржуазию» нельзя отождествлять с одной из ее форм проявления, например той, которую описал Томас Манн. Понятие буржуазно-капиталистического способа производства следует понимать столь широко, чтобы оно охватывало все виды рационализированного и коллективизированного производства, характеризуемые преобладанием частной собственности на средства производства неопределенного числа людей. Это в принципе не исключает ни некоторого планирования, ни полного отсутствия собственности у некоторой группы. Пролетариат в марксистском понимании, подъем которого казался некоторое время тождественным с подъемом самого общества, снова вступает в отрицательное отношение к этому развитию, как только в повседневном производстве становится необходимой определенное, относительно высокое количество технической и интеллектуальной работы, представители которой, не охватываемые марксистским определением, во все большем числе порождаются общественным развитием. Буржуазное общество, даже в его самой случайной и несовершенной национальной особенности, также будет неразрушимо, и тем больше, чем дальше оно отойдет от исходной точки этого развития, если только пролетариат останется изолированным.

«Пролетарские» революции в России и Китае не нарушают этого правила. Технические и интеллектуальные кадры индустриального общества не обязательно должны порождаться буржуазно-либеральным путем; но если они уже есть, то «пролетариат» не может победить против них. Конечно, может случиться, что антифеодальная аграрная революция произойдет под руководством пролетарского ядра, что может привести к необычайным последствиям, безусловно не соответствующим марксистской картине.

Вдобавок к этому, недопустимо говорить без оговорок о «пролетарском ядре». В самом деле, вряд ли пролетариат сам по себе где-нибудь приходил к мысли, что он – нечто иное, чем часть буржуазного общества (конечно, обделенная часть); лишь буржуазные интеллигенты сообщили ему некоторую связную веру в его всемирную миссию. Отсюда вытекает, что революция в марксистском понимании – невозможная революция.

Разумеется, это не означает гротескного  утверждения, что все должно остаться таким, как оно есть, или даже утверждения, что фундаментальный переворот невозможен.

В отношении Италии надо поставить следующие вопросы:

Была ли Италия уже настолько буржуазной, что пролетарскую революцию следовало считать невозможной?

Была ли Италия все еще столь аграрно-феодальной, что возможна была пролетарско-антифеодальная революция?

Был ли социалистический руководящий слой, по своему воспитанию и складу ума, способен провести такую революцию во всей ее жестокости, и хотел ли он это сделать?

Был ли выбранный момент времени, после выигранной, если и «нежеланной» войны, благоприятен для такой революции?

Судьба итальянской революции заключена в том факте, что на все эти вопросы приходится ответить «нет», и в особенности на третий из них.

На партийном съезде в Ливорно (январь 1921 года), на котором откололись коммунисты, Костантино Ладзари, один из главных представителей марксизма, критически выступил против группы Ordine nuovo * Ордине нуово – Новый порядок (итал.) на том основании, что он ни разу не прочел в этой газете о «человечности» и «братстве». Это было трогательное высказывание, характерное для того духа буржуазного гуманизма, который лежал в основе итальянского социализма больше, чем какого-либо другого, и который вызвал уже реакцию молодого Муссолини^. Напротив, даже Филиппо Турати еще незадолго до «похода на Рим» выражал надежду, что все расколотые в этот момент фракции социализма будут все же сотрудничать, чтобы соткать «саван буржуазному обществу». Нет сомнения: все эти люди были не настолько революционеры, чтобы желать крови и катастроф, и не настолько реформисты, чтобы решительно выйти из привычных форм мышления.

Но это было лишь отражение объективной ситуации. Предварительно можно сказать:

Социалисты делали вид, что хотят невозможной революции, и поэтому упустили из рук возможную.

Италия, страна старейшей в Европе буржуазии, была достаточно буржуазной, чтобы выступить даже против серьезной попытки пролетарской революции.

Она была недостаточно буржуазной, чтобы встретить ее без страха и безрассудства.

Поскольку Муссолини не мог совершить возможную революцию с социалистами и пополари (а только с ними она имела реальные шансы), он совершил с националистической буржуазией тотальную политическую революцию, которая была вместе с тем успешной контрреволюцией.

Но эти тезисы – всего лишь предварительный экстракт долгой и сложной истории.

Надо исходить из того факта, основного для всего послевоенного развития, что руководство Социалистической Партии, в отличие от общественного мнения, вместо требования Учредительного Собрания (Konstituente) выдвинуло в качестве немедленной цели «основание социалистической республики и диктатуры пролетариата». Это был лозунг всех движений, которые после волнений 1919 года были вызваны к жизни необычайно выросшей политической силой Социалистической Партии, использовавших этот лозунг, а потом – забывших его.

Но как различны были эти движения!

В Турине группа высококвалифицированных рабочих, соединившихся вокруг газеты Грамши Ордине Нуово, очень серьезно занималась проблемой управления производством самими производителями – основной проблемой социалистов. Здесь росли и испытывались идеи и практика “Consigli di fabbrica” * «Заводских советов» (итал.) ; но при этом неразумно было слишком частое использование русского слова “совет”.

Для народных масс, опекаемых в течение столетий, несравненной школой политики и сознательной ответственности было управление социалистическими общинами. Но новые мэры и общинные советы не только вызывали неизбежную неприязнь бывших должностных лиц, но нередко позволяли себе ненужные провокации. Над ратушами большей частью развевались красные знамена вместо трехцветных, из общественных помещений торопились удалить кресты и портреты короля, здесь и там издавались почтовые марки и суррогаты денег со знаком серпа и молота, а в маленькой общине Поджибонси даже сожгли на костре трехцветный флаг.

Условия, сложившиеся в сельском хозяйстве равнины По, вызвали классовую борьбу, принявшую самый ожесточенный, но все же не революционный характер. Перенаселение и система bracciantato (поденной оплаты) должны были привести беспощадно эксплуатируемых, занятых лишь несколько месяцев в году поденщиков либо к полному бессилию, либо к объединению, чтобы попытаться коллективно завоевать  достаточную оплату и равные условия для всех. Понятно, что “Лиги” braccianti * Поденщиков (итал.) были крайне тираническими организациями: слабость их позиции отражалась в их беспрекословной дисциплине. Они пытались прежде всего провести принцип “imponibile della mano d’opera” * «Налагаемого чиcла рабочих рук» (итал.) , по которому собственник или арендатор обязан был держать известное число рабочих, нужны они были ему или нет. С другой стороны, отдельный работник мог располагать своей рабочей силой лишь с согласия Лиги. Кто нарушал солидарность, подвергался беспощадному «бойкоту»: ни один торговец не продавал ему хлеба, ни один столяр не оказывал ему услуг, ни один врач не решался войти в его дом. Монопольная власть Лиг над рабочей силой часто доходила до того, что на арендатора накладывали “taglia” (налог) за то, что он посылал на работу своего сына, который не был членом Лиги. Вполне понятно, что эта система должна была вызвать много злости и раздражения, и не только среди собственников; к власти все настойчивее обращались с требованием восстановить и защитить принцип «свободы труда».

Другой областью была сеть кооперативов и потребительских обществ, устроенная в течение десятилетий упорной работы – и особенно успешно в Равенне депутатом Нулло Бальдини, который был чем-то вроде ученика Алессандро Муссолини и держал в руках маленького Бенито. Это была единственная в Европе широко задуманная попытка развить внутри капиталистического общественного строя некоторый организм, который мог бы опустошить его изнутри и, после образования новых руководящих групп, в конце концов его устранить: это была попытка, возникшая из вполне реформистского духа – но все ее учреждения, вместе с камерами труда, народными домами, культурными кружками составляли революционный факт, государство в государстве, где большие массы людей находили свою подлинную родину.

И опять-таки, совсем иными были мятежные стремления малоземельных крестьян Южной Италии, собиравшихся приступить к штурму латифундий – это было мощное революционное движение, однако, более или менее игнорируемое Социалистической Партией, поскольку она имела мало влияния на эти «отсталые» массы.

Но не были ли отсталыми также массы в городах? Разве не выходили они регулярно из под власти партии при бесчисленных бунтах против дороговизны? Разве не проявляли они чрезмерной чувствительности, при которой малейший повод мог вызвать требование забастовки? Во всяком случае, гротескное сопротивление введению летнего времени, или упрямый отказ платить взносы за вновь созданное социальное страхование не свидетельствовали о том, что это были массы, «воспитанные» в марксистском смысле, а не только опьяняемые революционными словами. Когда в конце августа рабочие перешли к знаменитой оккупации заводов, это были не просто массы, а рабочая элита, организованная в профсоюз металлистов (FIOM). Хотя в этом, беспримерном до тех пор явлении справедливо видели последнюю, высшую точку революционного движения, это не был по своему намерению политико-революционный акт. Муссолини был один из первых, приветствовавших этот вид «продуктивной забастовки». Эта акция провалилась, потому что ее организаторы имели недостаточное понимание «производства»: ведущий технический персонал отказался в ней участвовать (чему не приходится удивляться), поставки и продажа остановились, и последовали неизбежные международные реакции. Джолитти как глава правительства действовал очень осторожно, избегая насильственных мер;  при его посредничестве было в конце концов заключено соглашение, предоставившее рабочим совершенно неизвестные до этого права, но навсегда похоронившее все революционные надежды.

После 25 сентября у итальянского пролетариата осталась лишь возможность защищать права и преимущества, завоеванные двумя годами упорной борьбы. Защитить их можно было только с помощью влияния на правительство. Но партия продолжала говорить о «революции», как будто ничего не произошло: убеждения и образ мыслей вовсе не приспосабливаются автоматически к изменившимся условиям, так же как права и формы собственности. Муниципальные выборы 31 октября передали треть итальянских общин в руки социалистов, несмотря на то, что буржуазные партии соединились в блок. Партия осталась гигантом, но у этого гиганта были парализованы колени. Трагично было, что он продолжал говорить, как будто он был готов к быстрому бегу. Между тем, у дверей стояли уже те, кто должен был его устранить.

В целом, революционное движение было поразительно бескровным. Но его разнообразие, его хаос, а больше всего его громкие слова испугали столько сердец и задели столько интересов, что неизбежно образовался громадный капитал гнева, ненависти, жажды мести и презрения.

Правильно смотрел на вещи Эррико Малатеста, когда он сказал: «Если мы не пойдем до конца, то за страх, который мы теперь нагнали на буржуазию, нам придется расплатиться кровавыми слезами.» Это предсказание осуществилось в точности. И самое мрачное для Малатеста было то, что значительную роль сыграли в этом люди, которых он некогда высоко ценил.

Страница 8 из 21 Все страницы