Шувалово (1935–1941)

Я возобновляю учебу. Как я узнал, что я нежелательный элемент. Физическая лаборатория инженерно-экономического института. Мать работает в институте Герцена, а отец в Апраксином дворе. Жизнь в Шувалове. Я поступаю в холодильный институт. Преподаватели холодильного. Военная пропаганда. Война в Испании. Как мы сдавали нормы ГТО, и что бывает, когда «стволья расстрелявши». Как мы построили лодку и не купили курицу. Финская война. Судьба добровольцев. Первое знакомство с финской территорией. Смерть бабушки Марии Ивановны. Рыбная ловля на озере Вялье.

Для того чтобы поступить в вуз, надо было иметь свидетельство о среднем образовании. Ссылка прервала мою учёбу. Потом пошли изменения, и вместо девятилетки стала десятилетка. Я поступил доучиваться на рабфак электротехнического института, окончил его, и в дипломе было написано, что я сдал экстерном. Пошёл поступать в электротехнический институт, захожу в приёмную комиссию; человека три там сидело за столом. Я стал с ними разговаривать, взял анкету, вышел в коридор и стал читать объявления. Вдруг подходит ко мне какой-то человек, – смотрю, это один из тех, которые были в приёмной комиссии. Отозвал меня в сторонку и говорит – мол, знаете, что: я вам не советую поступать к нам в институт. «Да, по конституции мы должны у вас взять документы, но существует ещё мандатная комиссия; по вашим данным вас не примут, и вы зря потеряете время». Я немного опешил и говорю: «В какой же мне можно тогда поступить институт? Я бы хотел тогда в политехнический на энергомаш». «Нет, это тоже нельзя. Я говорю: «В институт связи на Мойке?» Это считался самый второстепенный институт. Он говорит: «Нет, в этом тоже вам не годится». Я говорю: «А куда же я могу поступить?» «В институт какой-нибудь промышленности – пищевой, текстильной (который закончил наш вождь Косыгин), – вот в холодильный вы можете поступить». Я с ним распрощался не в очень хорошем настроении, потому что мне хотелось, чтобы моя специальность была связана с радиотехникой. Я, собственно, и не мыслил, что я буду поступать в какой-то другой институт.

Я даже немного растерялся и не знал, что делать. Тогда я решил, что надо мне поступить на работу. Точно не помню, кто мне оказал содействие, но я устроился работать в инженерно-экономический институт лаборантом физической лаборатории. Я начал работать и думать – как же мне всё-таки поступить в высшее учебное заведение. Обстановка была неплохая, но зарплата маленькая, и мне всё же хотелось получить высшее образование. Работа мне нравилась. Заведующий кафедрой совмещал свою работу с работой в Горном институте; он преподавал не совсем традиционным способом по учебнику Поля и настраивал на изучение физики с помощью разных опытов. Меня как раз это очень интересовало. Там был ещё старший лаборант, и мы готовили к лекциям всевозможные физические опыты. Мне даже доверяли проводить со студентами практические работы. В институте было много интересных преподавателей, которые хорошо ко мне относились и старались мне устроить какую-нибудь работу, чтобы я ещё подработал. Вот, например, некто Пепеляев; когда назрела война с немцами, его расстреляли, как и многих других – могли загрести за фамилию, как у атамана Пепеляева. Он работал одновременно в университете, там была лаборатория, которая занималась физическими методами геологической разведки, и Пепеляев был специалистом в этом направлении. Он знал, что я умею делать всякие фокусы, устроил меня в эту лабораторию, и я там подготавливал всякие хитрые аппараты.

Мать, когда вернулась, стала работать в институте Герцена. Там тоже была хорошая обстановка. Был там профессор Корн, его тоже расстреляли потом за то, что он немец. Корну я отремонтировал приёмник и стеснялся взять за это деньги, хотя меня послал Пепеляев именно с тем, чтобы я заработал. Как-то я не привык к этому. Не помню уже, чем дело кончилось.

Сестра быстро восстановилась в университете, закончила его и стала работать уже геологом. Благодаря университетским знаниям и большому опыту – она ведь стала работать в геологических партиях сразу после школы – она стала быстро продвигаться по службе. Она стала занимать должности заместителя начальника партии и возглавляла всю научную деятельность экспедиции. В дальнейшем сестра разработала специальный метод поиска урановых руд, что было очень важно, поскольку уран – стратегическое сырьё. В результате она получила высшую награду страны – Сталинскую премию. Прошли годы, и после смерти Сталина эту медаль у неё отобрали и заменили медалью Государственной премии, на которой уже не было изображения Сталина.

Отца на прежнюю работу в военную промышленность не приняли, ему пришлось работать бухгалтером в Апраксином дворе в одном из магазинов, и все удивлялись, как это такой человек работает бухгалтером. Там продавалось что-то трикотажное. Однажды, помню, отец принёс пару белых маек – так они мне понравились! Тогда было сложно с одеждой. Когда отец ещё занимал высокое место, ему предложили получить высшее специальное образование в области радиотехники в электротехническом институте и сказали, что зачтут его высшее морское образование, и он за каких-то два года всё сдаст. Но когда к расчету стройся, то получилось не так. Изменились правила, и через два года ему сказали – пожалуйста, четыре года. Отец продолжал заниматься после высылки на заочном, одновременно работая бухгалтером. Когда я учился на рабфаке в электротехническом институте, у меня была такая сцена. Захожу в институт и слышу звон разбитого стекла. Стоит мой отец. Поначалу-то были не очки, а пенсне – два стеклышка на пружинках прижимались к носу и легко могли слететь. Там были каменные плитки, отец уронил пенсне, и они мелким бисером раскатились по этим плиткам. И ещё одна встреча. Быстро сбегает по лестнице пожилой блондин в затёртом морском кителе. Это оказался бывший офицер Аксель Берг; он занимался вопросами радиолокации и в конечном итоге стал академиком, уже во время войны, потому что он сконструировал радиолокационные приборы, которые были очень важны в военной промышленности. Отцу, хотя они были хорошо знакомы, оба моряки, он не оказал никакого содействия в смысле трудоустройства. Вполне естественно – тогда офицеры друг друга боялись: помогу Дмитрию Ростиславовичу и может быть попаду в какую-нибудь неприятную историю.

Все мы стали жить врассыпную. Сестра через некоторое время вышла замуж за крупного геолога, начальника геологической партии, и уехала к мужу на Лиговский проспект, д. 133. Это была коммунальная квартира. Я даже не представлял, что в Петрограде могут быть такие квартиры, уж очень она была убогая, уж очень комнатки маленькие, узенькие. Простые деревянные не паркетные полы, которые я видел только в деревнях. Мать в основном жила у тетки на Марсовом поле. Здесь ей было близко ходить до Герценовского института, а ездить из Шувалова было очень тяжело, потому что ходил только паровой поезд и очень медленно. Если теперь электричка до Шувалова долетает чуть ли не за 10–15 минут, то паровой поезд шел 25 минут и ходил очень редко. Самые муки были ездить в нём зимой, когда было темно и холодно.

Помню один из эпизодов моей Шуваловской жизни. Мать любила, чтобы бельё было выстирано безукоризненно, а не как-нибудь, и мы свое бельё отдавали в стирку, используя старые связи. По традиции мне приходилось возить бельё в дом Витгенштейна, хорошо мне знакомый. Там жила энергичная старушка, которая занималась тем, что стирала бельё. Однажды зимой я вез оттуда стираное бельё и проспал в поезде. Поезд тронулся. Вдоль хода поезда иногда ходили люди, которым так было ближе к дому. Я выбежал на площадку. Было совсем темно. Первое, что я сделал – я выкинул узел белья. Бельё выкинул – значит, надо прыгать самому. Я выпрыгнул прямо на женщину, идущую впереди, сбил её с ног, свалился на неё, вскочил, помог ей встать. Она была настолько напугана, что даже ничего не могла сказать. Я ей объяснил, что я проспал, она не стала меня ругать, и тихо пошла по своему маршруту. Я же погнался за бельём, которое было на 100 метров сзади. К счастью, его не стащили, и я его благополучно доставил домой.

Мы с отцом жили вместе в комнате в Шувалове, и только в сильные морозы, когда дом трещал от холода, и для его отопления требовалось слишком сильное количество дров, отец уезжал на малую Посадскую, где жили его две сестры и мать, а я уезжал к другой его сестре Анне Ростиславовне на Бармалееву улицу 18, на углу Малого проспекта.

Лето – это было самое хорошее время. Мы не уезжали ни на какие дачи, потому что под боком было хорошее озеро, в котором я плавал. Можно было и грибы собирать. Когда наступала осень, нужно было думать о заготовке дров. Нам привозили дрова, в основном берёзовые, которые я любил колоть, потому что берёзовое полено разлеталось с одного удара. Еловые – это скверное дело. Приходилось правильно находить место, где ударить топором, и часто надо было переворачивать полено обратной стороной и ударять о пень – только тогда всё это дело разлеталось. Колун был замечательный, шведский, вывезенный из Финляндии. У нас колун делается каким-то утюгом, которым трудно колоть дрова. А шведская конструкция была типа полу-колуна, полу-топора. И даже в то время шведы умели делать комбинированную сварку – низ колуна был из специальной стали, хорошо заточен, острый, а верх, в который входил обух, был из более простой стали. Одно удовольствие было колоть дрова. Я практиковался в пилке дров – должен быть навык. Отец меня учил этому делу. У нас была прекрасная шведская пила, тоже из Финляндии. Ею пилить было просто приятно. Отец немного ругался поначалу, но потом мы приспособились пилить синхронно и пилили хорошо и быстро. Таким образом мы с отцом заготовляли много дров.

Зимой были морозы страшные, до 35 градусов, а во время финской войны доходило до 40. И тогда натопить очень трудно. Но главное, находиться в этом доме было неприятно. Как-то я оставался в доме один, отец уже уехал. Вдруг кто-то как ударит по стене изо всей силы! Я выскакиваю – луна светит, ночь ясная, страшный мороз, никого нет. Я ложусь спать. Вдруг опять как бахнет по стене. Я опять выскакиваю, и опять никого нет. Потом я проконсультировался, и оказалось, что это поведение деревянных бревёнчатых домов, при сильных морозах при внезапном сужении брёвен получается такой звук. Надоедало топить, жаль было дрова жечь, я бросал всё к черту и уезжал к тете Нюте. В эти трудные для меня моменты, когда в Шувалово холодища, мы хорошо и дружно жили у тётки.

Жизнь в Шувалове мне дала возможность всю зиму ходить на лыжах, а летом купаться в озере. Это закалило мой организм и помогло мне в дальнейшем преодолевать тяжесть войны и немецкого плена. Я купался в Суздальском озере до 1 октября, я вспоминаю об этом с благодарностью, потому что я закалился, и мне в нашей доблестной красной армии было легко переносить невзгоды. А зимой было конечно увлечение лыжами. У меня всё было приспособлено как следует, и я очень много ходил на лыжах в прекрасном Шуваловском парке.

Сам Санкт-Петербург – ровное место, но в Шуваловском парке местность пересечённая, и много разных холмов, с которых можно спускаться на лыжах. В особенности там хороша гора Парнас, которая представляет собой как бы лестницу с крупными ступенями. Слетаешь с одной ступеньки на другую ниже, потом ещё ниже; по-моему, было ступени четыре. Важно было спуститься по этим ступеням и не свалиться где-нибудь внизу на ровном месте. Приезжали ко мне мои близкие друзья, которым удалось поступить в институт раньше, чем мне, и мы все вместе хорошо проводили время на лыжах. Нашей закуской была вобла и варёная картошка. Воблу мы ели, чтобы нам не готовить. Она продавалась тогда везде, вяленая и копчёная, мы её очень любили. Ещё были у нас крутые яйца, хлеб – вот наше питание.

В то время в Петербурге питание было нормальное. Я не могу сказать, что так было повсеместно, но в нашем городе свободно можно было купить макароны – это считалась самая низкопробная пища. Но мы макароны не любили и предпочитали варить картошку. Вовсю в ходу была треска, а в сезонное время великолепная корюшка. Такой рыбы, как судак, было много. Я не помню, чтобы были какие-то неприятные впечатления в смысле голода. На зарплату можно было существовать, тем более у нас все работали, я, отец и мать, а сестра была просто очень хорошо обеспечена. Она была геолог, занималась серьёзной работой – поисками урана, а у геологов было привилегированное положение. Она меня одевала, шила хорошие костюмы на заказ, привезла куртку из сусликов-торбоганов – на жёлтом фоне много черных кружков. Вроде зверёк безобидный, но шкура вроде леопарда, очень красивая. Привозила мне хорошие геологические ботинки. Теперь и не снится, чтобы была такая дивная кожа. Правда, они были с триконями – это вроде острых гвоздей, чтобы удобно было лазать по скалам. Это всё легко удалялось, и у меня из них получались великолепные лыжные ботинки. Так что у нас не было проблем житейского характера за исключением того, что было обидно: жили мы все вместе, была великолепная квартира, и вдруг оказались неприкаянные, кто где, и семья фактически развалилась. Вот это самое неприятное.

Е. Д. Карпова и С. Д. Карпов в Шувалово

Е. Д. Карпова в экспедиции в Средней Азии

Е. Д. Карпова в экспедиции в Средней Азии

Я проработал около трёх лет. В 38 году я хорошо сдал экзамены в холодильный институт и поступил на механический факультет. Я учился хорошо, занятиям уделял много труда и основные предметы – математику, сопромат, механику сдавал на отлично. Занимался в основном по книгам – слушать и одновременно записывать лекции и составлять конспекты я не научился. Сказалось моё почти бесполезное обучение в школе, несмотря на хороших учителей. Ведь на уроке я не слушал учителей, а в основном занимался своими радиосхемами.

На лекции по электротехнике произошёл такой случай. Я стал разговаривать с одним из студентов, который сидел рядом со мной, и преподаватель сделал мне замечание: я ему мешаю, и если мол не интересно, то я могу уйти. По-моему я тогда не извинился, просто тихо встал и осторожно вышел из аудитории и с тех пор больше не являлся к нему на лекции. Мои сокурсники мне сказали, что вот теперь тебе будет не сдать эту дисциплину; он тебе припомнит и конечно у тебя ничего не получится. Но я ещё сильнее обложился книгами. Электротехника была моим любимым предметом, и конечно курс я знал, но я старался изучить его ещё глубже, даже выходя за рамки того, что нам преподавали. И вот настало время, когда нужно было держать ответ. Я явился на экзамен, пришел спокойно, у меня не было никакой дрожи. Преподаватель начал меня экзаменовать, я ответил на все вопросы, которые мне полагались по курсу, он мне стал давать дополнительные вопросы, я на них тоже ответил, и он тогда взял мою зачетную книжку и молча поставил «хорошо». Я тянул на «отлично» и при других обстоятельствах получил бы эту отметку.

Теоретическую механику преподавал профессор Константин Иванович Страхович. Его ассистентом был его младший брат Сергей Иванович Страхович. Это наши дальние родственники. Константин Иванович прекрасно читал лекции. Слушать его было большое удовольствие. К сожалению, в начале войны он был арестован, обвинён в контрреволюционной деятельности и направлен работать за проволокой в специальном конструкторском бюро вместе с авиаконструктором Туполевым. Константин Иванович конструировал реактивные турбины самолётов. Он был освобождён только по смерти Сталина в 1953 г. И дальше, уже больным человеком он продолжал преподавать в Холодильном институте. Я при встрече заметил, как он изменился, постарел после ссылки, сильно пополнел, и чувствовалось, что сердце у него было не в очень-то хорошем состоянии. Так как здоровье у него было подорвано, то он вскоре умер. Его брат Сергей Иванович умер в блокаду. Его фамилия находится на доске с именами сотрудников, погибших во время блокады, вывешенной в вестибюле Холодильного института.

Хорошо помню преподавателя металловедения Ивана Августовича Одинга. После войны он стал академиком. Это был изумительный преподаватель. Он умел скучный для меня предмет сделать интересным с помощью своего богатейшего опыта: он работал не только на наших заводах, но и на заводах Круппа в Германии. Всё было так живо и интересно в его рассказах, что даже металл становился живым. Я всегда слушал его с большим вниманием и удовольствием, и у меня о нём осталась очень хорошая память. Заведующей лабораторией металловедения была его жена Наталья Тарновская, дочь отчима моего двоюродного брата Р. А. Карпова. Лаборатория была так хорошо ею организована, что мне было в ней просто приятно работать. Было так интересно делать разные шлифы и рассматривать структуру кристаллов мартенсита, остенита, перлита – всё оживало перед глазами.

Преподаватель физики проф. Светозаров во время войны был арестован и судьба его мне неизвестна, наверно погиб. Физика – мой любимый предмет, моя пятерка – заслуга моего преподавателя. Ассистент его – бывший чекист, забыл его фамилию. Отношения с ним у меня установились довольно панибратские, я заходил в лабораторию, как свой.

Преподавателем математики был профессор Иванов. К математике не вижу у себя ни способностей, ни особого интереса, но видел явную необходимость элементарного знания для моей дальнейшей инженерной деятельности. Сдал на пять благодаря его книге, по существу являвшейся хорошим конспектом его лекций. Очень доходчивая – для таких, как я.

Преподаватель немецкого языка, Мориц, – пожилая, строгая женщина, – смеялась редко и слышала не очень хорошо, вроде как я теперь. Учение давалось мне легко – помогала мать. Необходимо сделать технический перевод и выучить основные слова. Я приносил тексты, мать мне их быстро переводила, слова я заучивал. Приходил к преподавательнице, она тыкала куда-то в середину пальцем, и я бодро-весело по-русски отвечал, что там написано. Она меня спрашивала некоторые слова, я по этим словам определял положение в тексте, что и с чем тут, переводил ей слова, и она моментально меня отпускала. У Яшки Ароновича не было такой обстановки, как у меня, и он не очень хорошо делал переводы. Однажды Яшка взял текст, стал переводить, запинаясь, на немецкий, а там речь шла о токарном станке, и есть такой маневр на токарном станке, который обеспечивает продольное передвижение, называется это подача или на немецком «форшуб». Вот он остановился и не знает этого слова. А я ему, пользуясь тем, что немка плохо слышит, шепчу – форшуб. И он громко, четко говорит – форжоп. Это внесло веселье в преподавание немецкого языка. Все студенты загоготали, и преподавательница Мориц тоже хорошо расслышала это слово и захохотала.

Я рассказал не о всех, конечно, преподавателях, с которыми встретился до войны, а об избранных, которые представляли для меня интерес. В дальнейшем я расскажу о пребывании моём в институте после войны, и продолжу рассказ о преподавателях.

В 1937–38 г. началась обстановка военного психоза. Прежде всего, велась пропаганда нашей мощи. Вот как говорилось: мы летаем выше всех, мы летаем дальше всех, мы будем бить врага на чужой территории, малой кровью. А вот некоторые выдержки из тогдашних песен:

«Если завтра война, если завтра в поход,

Мы сегодня к походу готовы!»

Или же успокоительная песенка про наш город, который вспомнил потом этих идиотов:

«В далёкий край товарищ улетает,

Любимый город может спать спокойно.

И видеть сны, и зеленеть среди весны».

«Летит советский самолёт, снаряды рвутся с диким воем.

Смотри внимательно, пилот, на землю, вспаханную боем!»

«Шла дивизия с Донбасса, в бой готовая всегда».

«За вечный мир в последний бой летит стальная эскадрилья».

Это очень неудачная песня. Её свободно можно понять так – раз в последний бой, значит капут этой самой эскадрилье, вроде как эскадрённому миноносцу «Свобода», на котором за вечный мир в последний бой ушёл мой дядя Сергей Мартынов.

В 36–39 году шла война в Испании, не без нашего участия, хотя это тщательно скрывалось. Юрий Симонов, будучи штурманом парохода «Комсомолец», возил туда снаряжение, а из Испании привозил раненых русских и испанских детей. Пароход обстреливался. Раненые русские домой не попадали, их отправляли в какие-то специальные лагеря в Соловках.

Эта война закончилась для нас очень плохо. Потерпели поражение коммунисты. После этого Иосиф Виссарионыч бурно расправлялся с нашими коммунистами, которые были туда отправлены, чтобы победить, а их оттуда вышвырнули. Виссарионыч их планомерно добивал. Пострадал и Педро Диас, которого Сталин расстрелял. К Долорес Ибаррури он относился более снисходительно, но она тоже была не в фаворе. Её сынишку он в дальнейшем загнал куда-то под Сталинград командиром пулемётного взвода, где тот и кончил свою жизнь.

Во всех парках стояли парашютные вышки, и кто хотел, мог прыгать – его подбадривали. Моя троюродная сестра И.В.Куршакова (Арнольд), будущий профессор филологии, стала парашютисткой. Было произведено огромное количество потенциальных стрелков и парашютистов. В обстановке военного психоза перед студентами встала задача сдать нормы на значок ГТО (Готов к Труду и Обороне). Не сдать – не получить стипендию – советское стимулирование. Ну как могли сдать лыжи студенты со всего Союза, некоторые и снега-то не видели, и когда один попытался просто походить на лыжах, он как-то ухитрился руки льдом обрезать, что меня очень удивило. Так же и с плаванием. Многие из других городов, жили только на стипендию. И тогда у студентов возникла взаимная выручка. Мы стали сдавать некоторые нормы друг за друга. Не обошлось, конечно, без курьёзов. Я специализировался по плаванию. Сдавал за семь человек. Там спрашивают фамилию и ставят птичку, если ты сдал. Влез я седьмой раз. Спрашивают – «Фамилия?» Я кричу: «Сороцкин!» Пауза. То ли я примелькался своей фигурой, то ли у меня физиономия не та, но меня вызывают, начинают допытываться и вышибают. Дальше я сдавал на лыжах тоже за других. Там мне как-то сходило, потому что некоторые преподаватели входили в положение студентов и обходились более снисходительно, чем инструктор по плаванию.

Но и у меня не обошлось без сложностей. Дело в том, что нужно было бросать гранату на 35 метров – это минимум, а дальше там как хочешь. А у меня получалось 33. По-видимому, тренировки не было в этом направлении – я никогда не кидался камнями, не выбивал стекла. И тогда один из моих неудачных лыжников, за которых я сдал и лыжи, и плавание, решил за меня сдавать гранату – так хотелось меня чем-то отблагодарить. Сдавать можно было везде, и мы избрали Таврический сад. Там была площадка, расчерченная на 35 метров, и ждала женщина-инструктор. Таких дураков, как мы, там больше не было, и мы были одни. Она даже обрадовалась нашему появлению. Мы начали сдавать нормы. Женщина стояла там, где граната должна была падать. Так как эта дама была за 50 м, мой товарищ сделал такой фокус – перебежал несколько старт и стал кидать ближе, но инструктор это жульство усекла – я не знаю, как она увидела это с того расстояния – и заставила его снова кидать эту гранату. Он кинул на 30 м, и мы с позором ушли, норму эту не сдали. Он так расстроился, а я говорю – неважно, Женя Большаков за меня бросит. Я подошёл к Жене, хорошему студенту. У него было интересное произношение на «О», он так говорил: «ПОйдем, пООбедаем». Спокойный, флегматичный, он кидал гранату на 60 м. Я ему говорю: «Женя, только ты не бросай пожалуйста на 60 м, кинь мне поближе, а то как я приду с этой бумажкой?» Он говорит: «ХОрОшО». И кинул мне на 50 м, так у него получилось. У меня тоже сошло. Я пришел с этой бумажкой к преподавательнице, сунул ей – бумага с печатью и с подписью. Она посмотрела на меня и поставила 35-метровую норму. Почувствовала, что это жульство, но она не хотела, чтобы у меня из-за этой самой гранаты летело всё к чертям. Таким образом я вышел из положения.

Перед окончанием школы, перед ссылкой в Оренбург я стал инструктором по стрельбе из мелкокалиберной винтовки и получил значок ворошиловского стрелка 2-й степени. В институте я прошёл обучение по стрельбе из боевой винтовки и получил значок ворошиловского стрелка 1-й степени. На военной кафедре мы фактически проходили укороченную военную подготовку. Дело в том, что каждый институт имел определённый профиль с тем, чтобы те, кто его оканчивал, получали младшие офицерские звания. В Горном институте это бронетанковые части; университет, по-моему, готовил артиллеристов; а мы, вероятно, поскольку институт был связан с холодильниками, должны были быть интендантами. В программу входила стрельба из ручного пулемёта Дегтярёва. Эта машина представляет собой винтовку с прикладом, но магазин не на 7 патронов, а на 48, расположенный горизонтально. Отдачу в плечо это сооружение давало довольно сильную, поэтому когда ты стрелял лёжа, тебе приходилось ногу продевать в ременную петлю. Ремень прижимал приклад к плечу, чтобы во время стрельбы тебе плечо в конец не разбило.

Действие разыгрывалось в Стрельне. Мы ехали по Балтийской железной дороге на огромное стрельбище. Стреляли мы на 300 метров, не полным диском, а 10 патронами. После окончания стрельбы мишень поднимали и поворачивали столько раз, сколько ты попал в эту мишень, так что мы на расстоянии видели, сколько из этих 10 пуль попало в цель. Естественно, тогда у нас у всех были глаза хорошие, только один из нас носил очки – мой товарищ по рыбной ловле, некто Никольский. Кстати, он был хороший стрелок.

Итак, начинаем стрельбу. Один стреляет – не попал. Второй, третий, четвертый – не попал. Ложится Яшка Сороцкин. Я знаю, что он стреляет паршиво, зажмурив глаза. Нажал судорожно курок, зажмурился, у него выскочил ремень, и по плечу ему начало тяпать, но он все-таки машину эту провернул, и что же? Засадил 7 пуль в мишень. Инструктор говорит – вот это да, вот это стрелок! И тогда инструктор сам решил показать класс. Ложится нормально, видно, что должен стрелять хорошо. Кончает стрелять, ждём – из 10 пуль не попало в цель ни одной. Тогда он снова даёт сигнал и опять начинает стрелять. Все 48 высадил, но никуда не попал. Посмотрел он на всех нас и сказал: «Стволья расстрелявши».

Яшка Сороцкин учился весьма неважно. В особенности ему трудно давалась физика. Много раз его выгонял преподаватель, довольно грубый, из бывших чекистов. Когда Яшка просовывал нос в дверь и говорил «Да я же выучил», тот на него орал неприличным словом, что тот «ни ... не знает». Когда началась война, мы покинули институт, а он продолжал учиться, и я потерял его из виду и не знал, что с ним дальше произошло. Спустя много лет после войны я встретился с Сороцкиным только один раз совершенно случайно, и он мне рассказал про свою жизнь. Во время войны ему осколком оторвало руку до локтя. Он стал инвалидом, и после этого на него смотрели снисходительно, и он институт закончил, хотя сопромат, например, сдавал раз семь. А сейчас среди нас он был героем, потому что он один сумел изрешетить мишень.

Наша поездка в Стрельну окончилась печально. Нас было много. Городские жители ехали до города, но большинство жило в общежитии, которое в то время находилось в конце Московского проспекта. Там на пустырях были построены новые дома сталинского типа. Студенты выходили на Броневой и шли пешком до общежитий. На другой день я узнал, что произошла трагедия. Четыре человека вышли на Броневой, и пересекали Варшавскую ветку. По Варшавской ветке было тогда левостороннее движение, как это было принято за границей, поэтому там поезда шли непривычно. И вот наши, переходя пути, попали под поезд. Троих уложило насмерть, в том числе моего товарища, Большакова, который сдавал за меня гранату, старосту нашей группы Жукова и ещё Горбунова. А четвертый, с оригинальной фамилией Чертолясов – его как-то отбросило, у него не было никаких повреждений, но у него был шок, который ему долго лечили. Так кончилась наша экспедиция по практике стрельбы из автомата Дегтярёва.

В 39 году я приезжал к Ивану Ильичу Шестакову отдыхать вместе со своей двоюродной сестрой Зоей Митрофановной и её мужем Иваном Владиславовичем Горевым, в Удомельский район у станции Бологое. Привёз ящик махорки, потому что курить там было нечего.

Иван Ильич Шестаков, в квартире которого я когда-то играл на скрипке, бывший военный моряк, быстро сориентировался в обстановке и понял, что бывшим офицерам и дворянам будет трудно жить в Петрограде. Он бросил квартиру, все вещи продал и переехал на красивое озеро Медвежье, – чудное место, где раньше было поместье, а в последнее время был колхоз. Туда был перевезён и рояль, на котором иногда играла Марья Васильевна. Марья Васильевна была из гувернанток, немецкого происхождения. Она была одной из первых альпинисток, которая до революции взошла на многие альпийские вершины, но при советской власти ей было уже не до этого. Остался на память только альпеншток – металлический молоток на очень длинной ручке.

Дом Ивана Ильича стоял на крутом берегу озера, в котором было много рыбы, в особенности хороших крупных лещей. Иван Ильич занимался рыбной ловлей и охотился – в том месте было много глухарей. Кроме того, поскольку дядя Ваня был хороший художник, он рисовал бесконечные портреты и таким образом подрабатывал.

Мы хорошо там проводили время, спали на сеновале среди запаха свежего сена. Время тогда было голодное, в магазинах были только пустые лавки и чай из каких-то прутьев, так называемая «малинка», и мы часто ели глухарей и лещей – Марья Васильевна очень не любила их чистить. Я помог Ивану Ильичу построить лодку, и мы ходили по озеру под парусом, удивляя местных жителей, потому что у туземцев парусов не было, все плавали только на рыбацких вёсельных лодках. Однажды мы сели в лодку и поехали по озеру, был чудный солнечный день. Мы шли в основном вдоль берега – там было прекрасное имение на берегу, берёзовые аллеи и нет-нет, да выходы к озеру. Мы проплыли мимо подмостков, на которых стояла деревенская женщина и держала какой-то узелок. Мы думали, что проплывём незамеченными, но женщина вдруг обращается к нам: «Купите курёнка! Дом развалили, сами в байне живем, прямо фашизьма какая-то!» У нас тоже не было достаточно денег, чтобы куриц покупать, мы не стали её речь комментировать и поплыли дальше. Как говорил мой отец: «Кто говорит, тот уважает только себя, а кто молчит – не только себя, но и присутствующих».

Озеро Медвежье, строительство лодки; на переднем плане Стива, справа от него И. В. Горев

Стива Карпов, 1940. Зоя Сорокина, 1937

В ноябре 39 года я как-то возвращаюсь домой в Шувалово, это было под вечер, слышу артиллерийскую стрельбу и вижу вспышки огня в направлении Белоострова. Так началась война с Финляндией. От нашего Шувалова граница проходила примерно в 20–30 км. На другой день я иду в институт; в актовом зале на общем собрании преподаватель истории секретарь парторганизации объяснил нам, что соседка-Финляндия напала на нас и спровоцировала этим войну. Ну ничего, конечно мы дадим этим финнам прикурить. Финны-то вооружены в основном финскими ножами, а их единственный крейсер будет блестящей мишенью нашего красного флота. В операциях с финнами будут принимать участие только соединения Ленинградского округа. Этого вполне достаточно. В общем, шапками закидаем. Сообщение было коротким, и мы понуро разошлись.

Началась война. Блиц-крига не получилось. Столкнулись с Маннергеймом – бывшим нашим царским генералом, не чета дурачку унтер-офицеру советскому маршалу Ворошилову. Мастерски, в совершенстве владел Маннергейм военным искусством и, предвидя наше нападение, создал великолепную линию обороны, которую впоследствии назвали линией Маннергейма. Он использовал тяжёлый для наступательной войны рельеф Финляндии. Финны были вооружены не только финскими ножами, но и автоматическим оружием, которого у нас в начале войны практически не было. У наших солдат на вооружении была винтовка образца 1891–1930 г. Она не претерпела никаких изменений в 30 году, один к одному так такой и осталась, единственно там прицел стал не в саженях, а в метрах. Кроме того, у нас на вооружении была десятизарядная полуавтоматическая винтовка Симонова, страшная дрянь. Если царская работала безотказно, хоть она была и не автоматическая, то у винтовки Симонова чуть-чуть попал песок и затвор отказывал в работе. Ну и кроме того, тяжелый ручной пулемёт Дегтярёва, о котором я рассказывал.

Кроме того, финны широко применяли минирование местности. У них хорошо было поставлено изготовление разных сортов мин. У нас ходила поговорка – у финнов финские мины, а у нас минские финны. Финны быстро отступили за линию Маннергейма, и наша атака захлебнулась. Суровая зима была хорошим союзником финнов. Какой там Ленинградский военный округ! Войска на помощь тянули из Сибири. Мы несли тяжёлые потери. Насколько я помню, на одного убитого финна приходилось наших 6–8 человек. Вполне понятно – у наступающей стороны и всегда большие потери, а при такой организации с нашей стороны и при такой встрече, которая нам была оказана, такие цифры вполне следовало ожидать.

После объявления войны студенты разносили повестки – будили людей по ночам, чтобы объявить срочную мобилизацию. Как сейчас помню, в одном из домов на Кирочной я попал в неприятную ситуацию, когда я разбудил в два или три часа ночи квартиру, стал требовать означенного товарища к мобилизации, а мне сказали – да зачем же вы к нам приходите? Он уже два года как умер. Я был в этом не одинок, другие мои товарищи тоже встречались с этим безобразием.

Война тянулась уже больше года. Мы стали интенсивно применять авиацию, и, по всей вероятности, это помогло. Финны ослабли, начался некоторый перелом. Война шла на спад. В нашем институте стали вербовать добровольцев на финский фронт, говоря, что война скоро кончится, и нужны люди для работы при штабах. Я разговаривал с теми, кто уходил; я говорил: это что-то сомнительное вам говорят. Мне отвечали – да это же интересно, будем при штабах. Семь человек изъявило желание. Их, конечно, обманули. Их вызвали в здание бывшего Пажеского корпуса, что находится на Садовой, и объявили, что они входят в состав комсомольского лыжного батальона, и ни о каких штабах не может быть и речи. Наш Марков на лыжах ходить не умел – я это твёрдо знаю, потому что я за него их сдавал. Думаю, что и большинство были таких. После окончания войны вернулся в институт только Тальберг. Он был ранен, и один его глаз после операции переместился ближе к щеке. Спустя два года после окончания войны Марков и Коренман прислали письмо, что они находятся в заключении сроком на 10 лет за пребывание в финском плену. Они были рядовые, а офицеров за это расстреливали. О двоих студентах мы получили известие, что они убиты, а о других двоих ничего не известно. Был на фронте также мой школьный товарищ Михаил Мартынов, с которым я учился в 204 школе, и потом мы иногда встречались. Он был студентом института Северного Морского Пути. Михаил благополучно вернулся домой, возвращался с фронта на поезде, и я его встретил. Родители его почему-то не встречали. Во время Отечественной войны он был штурманом на советском крейсере, который потопил немецкую подводную лодку в районе Мурманска.

Итак, война с Финляндией окончена. Весной открыли доступ на бывшую финскую территорию. Теперь эта территория принадлежала нам. До войны нашими станциями до границы были Шувалово, Парголово, Левашово, Песочная, пограничная станция Белоостров. Ездить без пропуска можно было только до Парголова. До Левашова уже требовался пропуск. Я думал, что это погранзона. Теперь я узнал, что там расстреливали «врагов народа» и тут же хоронили. Однажды был со мной такой случай. Я проспал в поезде. Была зима, непривычно тепло и уютно в вагоне. Прокатил я до Левашова и пошёл по шпалам назад в Шувалово. Была светлая голубая лунная ночь, легкий мороз. Я тогда был молод, и мне всё было нетрудно. И по дороге ничего со мной не случилось, никто меня не сцапал. Я благополучно дошёл до Шувалова и лёг спать.

Теперь открыли все станции Карельского перешейка, и можно было проехать до новой финской границы. Сохранились ещё старые названия станций – Оллило (Солнечное), Куоккала (Репино), Келломяки (Комарово), Териоки (Зеленогорск). Однажды я двинулся пешком для осмотра ближайших мест, которые к нам отошли. Разрушений никаких на моём пути не было, или было их очень мало. Наверно все эти места были захвачены нами внезапно, без особых боёв. Поразили меня дома, стоящие отдельно, безо всяких заборов, в лесу – в таком состоянии, будто только что построены или отремонтированы. В основном они были одинаковые и по архитектуре, и по краскам. Краска у всех домов была белая; приятная белая вагонка, немножечко рифлёная. Чистые стекла и зелёные крыши вместо наших традиционных красных. Разрушений не было, все дома были в порядке, но я видел, что некоторые магазины были просто разграблены, разломаны двери. Видно, что там было всё чисто и аккуратно, потому что осталось, как было, только продукты разворованы.

Поразило меня обилие дорог в хорошем состоянии. Это не асфальтовые дороги, а так называемые грейдерные – по хорошей подготовке засыпана гранитная крошка. И потом посыпано крупным песком и хорошо укатано специальными машинами с валками. Такие дороги ремонтировать просто, легкий ремонт, и если не будут ходить какие-нибудь танки, а будут ходить машины, то ничего страшного с этими дорогами не будет. Об этом свидетельствовало то, что хотя была война, дороги остались в полном порядке. А для велосипедистов как это хорошо! Я хотя и не катался на велосипеде, но чувствую, что сцепление должно быть хорошее. Всё ровно и очень красиво.

Обратил я внимание также на поля. Поля аккуратные, и сохранились озимые. Ячмень был стройный, высокий, с крупным колосом, где было много зёрен, причём поле было без каких-либо плешей, совершенно ровное, частое и без каких-либо сорняков, не говоря уж о васильках. Видел я также в первый раз пшеницу, потому что у нас в северных районах, где я вырос, сажают рожь. Я сначала и подумал, что это рожь, но потом вижу, что не совсем то. Некоторые поля были засеяны не на ровных плоскостях, а на склонах, но всё это было сделано тоже чрезвычайно аккуратно.

Летом 40 года умерла бабушка Мария Ивановна на 88 году жизни. Она сравнительно долго болела, у нее было тяжелое состояние из-за глубокого склероза. Похоронили мы её на Шуваловском кладбище. Это кладбище интересно тем, что оно находится на большой песчаной горе на самом берегу красивого озера, в котором я купался. С той стороны, где мы жили в Шувалове, видно это кладбище – большую гору, поросшую лесом. Так как могилы врезались в косогор, нужно было всё укреплять, чтобы песок не выветривался. Отец строил могилу сам. Построил опалубку, приготовил бетон. Я ему помогал в этом деле. Моей задачей было таскать песок, которого было полно, потому что у озера не болотистые берега, а песчаные, и таскать в большом количестве воду. Отец сделал прямо дот – сооружение, которое служит до теперешних времён. Он поставил и укрепил серьёзную сетку, как для каких-нибудь птиц, например, орлов. Мы сделали раковину, поставили крест и так далее.

Я продолжал учиться. У нас была дружная группа, и все мы относились хорошо друг к другу. У меня был один близкий друг – Роман Ознобишин. Он был родом из Козлова – теперешний Мичуринск. Сын потомственного дворянина, начитанный – у нас с ним был общий язык. У него было увлечение музыкой – он играл на трубе. Я предпочитал охоту и рыбную ловлю. Другой мой друг – Ознобишин был близкий друг, а это просто друг, на почве рыбной ловли, – был Никольский. Он был очень близорук, у него очки были – 10 диоптрий, но увлекался стрелковым спортом и стрелял не хуже меня. Тут он пригласил меня на рыбную ловлю. Мы уехали на неделю, взяли с собой снасти, продукты, табак и четыре маленькие бутылки водки. Поехали на станцию Чаща. В то время дачные поезда туда не ходили. С Витебского вокзала мы доехали до станции Вырица и подождали товарный поезд, который шёл в нужном направлении, вскочили на подножку, потом забрались поглубже в вагон и поехали к станции Чаща. Когда мы приближались к этой станции, скорость поезда стала меньше, и мы выскочили. Далее мы шли в основном по гати до огромного озера Вялье. Этот путь был длиной в 6–7 км. На этом болоте нам встречались деревни. Меня это очень удивляло – как можно жить на болоте? За три километра до озера болото стало исчезать, и мы стали забираться на холм вроде вала вокруг озера. Другая сторона этого вала круто спускалась к озеру. Вал был покрыт старым лесом – толстые ели и огромные осины. Поскольку мой приятель был здесь не один раз, он знал эту тропу точно, и мы вышли к домику величиной с деревенскую баню. Он был давно срублен и очень надёжен, тоже из крупных стволов. Нас встретил старик вроде негра – он был весь какой-то чёрный. Руки у него были совершенно негритянские. До революции – так он отрекомендовался, – старик был хорошим кондитером и привык к огню. Когда мы ему показали подарки, которые мы привезли, и дали ему поначалу маленькую и некоторый припас в виде колбасы, он очень загорелся – соскучился по таким вещам, – и сразу нам предложил лодку.

Лодка эта была сосна большого диаметра, из которой сделано корыто, как байдарка, но только очень тяжёлая. Вырезано углубление, где могло поместиться двое человек, и сделан острый нос. Я тут сразу вспомнил, как в деревне Пульница в районе Сясьстроя я передвигался приблизительно на таком сооружении – на корыте. Вместо весла передвигались с помощью шеста. В месте, где происходила наша ловля, озеро представляло собой довольно удобное для шеста место. Дно озера почему-то не было илистое, как я себе представлял, а было твёрдое и крепкое – я это испытал ногами. Можно было отойти метров на триста от берега, тебе было по грудь, и ты стоял на чём-то твёрдом, как на полу. Это меня удивляло. Рассмотреть дно не представлялось возможности, потому что вода была торфяная, кофейного цвета.

В этом озере водилось в основном несколько видов хищников. Самый главный – это щуки, очень здоровые. Затем здоровенные окуни. Затем ерши. Ерш самый безобидный, его жрали все. Он вкусный, важно только проглотить его правильно, не против плавника, и тогда это хорошая закуска. С окунем такая история – ёрш окуня не сожрёт, но окунь окуня с удовольствием. Как почувствует, что тот поменьше и в пасть залезет, так обязательно сожрёт. Мы на это обратили внимание, когда ловили живцов.

На живцов мы ловили крупную рыбу. Перед тем, как её ловить, нужно поймать мелкую. Мелкую мы ловили на червя. Живцом был ерш, он очень долго на крючке способен крутиться, ничего ему не делается. Причём мы цепляли его не за плавник, как делали многие, а старались продевать крючок через жабры – тогда рыба дольше плавает. Попадется ёрш – очень хорошо. Ну нет, так окунь пойдёт. Окунь, который сожрал другого окуня, увидев червя, не мог от него отойти и хватал крючок, так что мы вытаскивали иногда окуня, у которого торчит хвост другого окуня, и ещё он, наглец, схватил нашего червя.

Мы получили лодку, в которой надо было быть очень осторожным. Это не то, что цивилизованная лодка, когда сначала из осины делали доски, парили их и выгибали и собирали из них лодку. У кондитера была лодка дикаря, даже более опасная, чем моё корыто. Моё корыто было более плоское и приближалось к плоту, а это более круглое и длинное – очень нестойкая штука. По-настоящему шест надо было бы всё время держать поперёк, чтобы не перевернуться. Но мы в ней ловили рыбу. Наша задача была сначала наловить живцов. Потом мы брали рогатки вроде тех, из которых дети стреляют, и наматывали на них леску восьмёркообразными петлями. Затем расщепляли один конец рогатки и пропускали через него леску. Отпускаешь кусок лески метра в два и на крючок продеваешь живца. Потом мы на лодке отплывали от берега подальше, туда, где уже водится крупная рыба – щуки и большие окуни. Там мы вбивали колья и к этим кольям пристраивали наши рогатки и живца с концом лески пускали плавать в воду. Это мы делали на ночь, под вечер, и затем уезжали домой. Обед у нас был, когда мы приезжали, рыба, рыба и рыба. У нас была уже рыба с предыдущего улова, и мы могли свободно питаться. Так как рыбы было очень много, по совету пекаря мы делали уху из маленькой рыбы с головой – чищеной, естественно. Потом мы эту рыбу выкидывали и клали варить уже крупную, в основном окуней. Ещё у нас была с собой картошка, и получалась жирная наваристая уха с ломтями свежей рыбы. Но всё хорошее, когда его очень много, постепенно надоедает. Через неделю мне надоела ловля, и потянуло возвращаться.

А на эту ловлю мы вставали очень рано, приблизительно часов в 5 утра. И вот однажды я сказал – я хочу спать. Ты поезжай, а я потом подойду. Я задремал, но потом подумал – надо всё-таки проверить. Я оделся – утром было довольно зябко – и пошёл в сторону озера. Избушка стояла на гребне вала, к озеру был крутой спуск. Прихожу – что такое? Метрах в двухстах стоит фигура, видна голова и плечи, а в стороне лодка. Я вижу, что значит он каким-то образом вывернулся. Я тогда схватил подобную лодку старика и туда к нему. Подплываю, оказывается он действительно выпал из лодки, стоит, дрожит, посинел от холода, а главное, он потерял очки и ему даже непонятно, как идти к берегу, в какую сторону. Стоит в беспомощности, ну конечно, когда я подъехал к нему, он воспрял. Первое, что он мне сказал дрожащим голосом, это что он потерял очки. Я ему говорю – слушай, ну как же мы их найдем. Ты видишь, какая вода – дна-то не видно совсем. Тины нет, не засасывает, стоим крепко, но ничего не найти. Пока я разглагольствовал, вдруг я что-то ногой зацепил. Тогда я не то, чтобы нырнул – это было бы бесполезно, я бы ничего не увидел. Я просто окунулся в воду, чтобы рукой прощупать, на что я там наступил. Я ушёл с головой в коричневую воду и вдруг чувствую – очки! Вытаскиваю. Мой компаньон так обрадовался, ожил буквально. Я ему напялил очки, подогнал лодку. Садиться было трудно, потому что лодка кувыркается, но с помощью шестов мы это сделали и вдвоём подплыли к берегу. У него не было никакого улова, но потом мы ещё раз съездили, попалось нам несколько окуней, щук не было, и мы этим пообедали, и я ему сказал так – знаешь что, мне уже надоело, давай-ка поедем. Сегодня только поставим жерлицы с тем, чтобы привезти что-то домой.

Мы так и сделали. Под вечер мы поставили жерлицы и на следующее утро собрали улов, но улов у нас был не очень удачный – в основном окуни. Старик тоже ловил, и перед отъездом он нам подсыпал своих щук. Он более четко знал, где щуки, а может у него наживка лучше. Мы покатили домой тем же путём. Опять ловили товарный поезд до Вырицы, а из Вырицы выезжали уже как культурные дачники, но у нас в рюкзаках была добыча. В смысле транспортировки было не всё удачно. Не было полиэтиленовых пакетов, и мы транспортировали рыбу в жестяных банках, бумаге и тряпках.

Страница 11 из 16 Все страницы