Начало войны, третье ЛАУ (1941)

Как Сталин готовился к войне с Германией. Война объявлена. Я пытаюсь построить военный аэродром, но неудачно. Необыкновенный концерт. Третье ленинградское артиллерийское училище. Кострома. Артиллерийские специальности. Наши предметы. Почему я не любил пищеблок и любил ходить в баню. Моё путешествие в Приволжский военный округ. Селёдка в Нижнем Новгороде. Встречи в Саратове. Отъезд в Самару на формирование. Зелёная жизнь Чапаевска. Пензенские лапти. Бомбёжка в Воронеже. «Прощай, Родина».

Финская война закончилась, это верно, но как-то обстановка оставалась тревожной. Между нами и Германией есть такая страна как Польша. В сентябре 39 года Германия и Россия разодрали эту страну, – как нам было заявлено, в связи с неспособностью польского правительства управлять своим государством. И так мы столкнулись нос к носу с Германией, у нас сделалась общая граница.

Всё было направлено на подготовку к будущей войне. Велась военная пропаганда: песни, лозунги, военная подготовка. Пропаганда военных знаний велась даже в средней школе. Нас готовили к наступательной войне за мировую революцию – мы будем бить врага на чужой территории. Об оборонительной войне никто не думал – это в лучшем случае было бы расценено как глупость или очередное «вредительство».

Надо прямо сказать, что наша пропаганда оказалась несостоятельной. Желаемое выдавалось за действительное. «Мы сегодня к походу готовы» оказалось мифом. Из уроков испанской и финской войны не было сделано надлежащих выводов. К проведению серьёзной войны мы не были готовы.

Мне представляется, что основные причины заключались в следующем. Первое – тотальное уничтожение таких групп населения как зажиточное крестьянство, именуемое «кулаками», казачество и бывшее дворянство, которое с детства воспитывалось в духе того, что защита отечества является священным долгом. Среди этих групп было много людей, всегда готовых к дееспособной защите Родины. Второе – это проведение насильственной коллективизации. Когда крестьяне сопротивлялись, их просто сажали. Порядочно народу было озлоблено против советской власти. Третья причина, это обилие несправедливо осуждённых людей: политзаключенных, рабский труд которых использовался на великих коммунистических стройках. Четвёртая – это массовое уничтожение квалифицированных военных специалистов, особенно среди генералитета. Если бы уничтоженные военные специалисты остались живы, они бы безусловно доблестно сражались с военными захватчиками. Это подтверждается поведением генералов, освобождённых в начале войны. Они своими действиями внесли огромный вклад в победу наших воинов. В результате для управления военной машиной остались такие деятели как Ворошилов, которого Сталин был вынужден снять с управления обороной Ленинграда. Ворошилов в прошлом хорошо управлялся с лошадьми, но даже остро отточенным клинком он не смог бы срубить танковую башню с орудием даже у самого слабого немецкого танка. Все это производилось в обстановке тяжелейшего международного положения, когда Германия уже оккупировала ряд европейских стран.

Далее, мы сильно отставали по количеству и качеству оружия, необходимого для ведения войны с серьёзным хорошо подготовленным противником. Мы авантюристически выдвинули всю нашу отборную армию, включая воздушные силы из 1200 самолётов, на линию соприкосновения с немцами, одновременно уничтожив линию укреплений имени Сталина, оказавшуюся в тылу наших войск. Эта линия помешала бы при необходимости наступления наших войск на Германию, помешала бы быстрой подброске дополнительных войск, техники и материального и продовольственного снабжения. Из всего этого можно сделать вывод, что мы не были готовы ни к оборонительным, ни к наступательным операциям.

В последнюю минуту Сталин наверно понял, что мы все-таки ещё не готовы для ведения наступательных операций и решил отложить наше наступление против Германии, причём с помощью восточной хитрости. Он заключил с фашистской Германией пакт о ненападении. Сталин был не столько умён, сколько хитёр и подозрителен, но хитрость, вообще говоря, это второй ум. Он подумал, что он сумел обмануть Гитлера, заключив этот пакт. Выдвинул лозунг – не поддаваться провокациям, связав этим руки нашим военным частям, которые не могли активно отвечать на нарушение наших границ немцами. Более того, пограничным войскам даже не давали патронов; они, собственно, что – зады что ли должны были подставлять немцам? Шло непрерывное снабжение Германии стратегическими материалами и продовольствием. Немецкие корабли заходили даже в нашу Неву – я их видел и внимательно рассматривал.

Правительство говорило, что всё идёт хорошо, и не надо обращать внимание на провокационные слухи о приближающемся столкновении с Германией, но многим казалось, что это не так. Непрерывно ходили слухи о том, что на границе у нас очень неспокойно, что нет-нет, да то в одном, то в другом месте немцы нарушают границу, но нас непрерывно уверяли, что слухи эти провокационные; что хотят этими слухами разрушить нашу дружбу с Германией, что не надо поддаваться на эти провокации ни в коем случае.

Так и продолжалось – недоверие населения и непрерывное успокоение тем, что всё надёжно, есть документ – пакт о ненападении. Весной 41 года командный состав отправили в отпуска, и производился внеплановый ремонт техники.

И вот наступил июнь 41 года. Мой двоюродный брат Николай Сергеевич Куприянов, инженер, уехал в Америку по вопросам телевидения. Сестра с мужем уехали в Ташкент по своим урановым делам. Мать жила у тётки, у неё была страдная пора, она принимала экзамены. Мы с отцом студенты. В это время отец не работал, по советским законам у него был дипломный отпуск, и он занимался дипломным проектом: на 57 году жизни заканчивал Электротехнический институт на Аптекарском проспекте. К защите он почти полностью подготовился, но ещё причёсывал всё досконально. А я закончил 3-й курс института, у меня началась сессия, я готовился и периодически ездил в город сдавать экзамены.

Мы читаем газеты, в них всё время пишется, что у нас с Германией войны не будет. Радио дублирует прессу. Особой тревоги у нас нет, занимаемся своими делами. Время хорошее, тёплое. Я много купаюсь в нашем озере, ко мне приезжают друзья. Наступает 22 июня, воскресенье. Великолепная солнечная погода. Сидим, занимаемся, радио включено. Вдруг передается сообщение о внезапном нападении на нас Германии – о начале войны. Сначала выступает Молотов, через некоторое время выступление Сталина с призывом «Братья и сестры!» А ведь две недели назад в ряде газет была помещена большая статья, которая в очередной раз опровергала возможность в настоящее время войны с Германией. Для кого это было внезапное и вероломное нападение, непонятно. Основная масса народа его предчувствовала.

По-видимому, Гитлер с помощью своей разведки разгадал махинации Сталина. Он понял, что у него безвыходное положение – сейчас или никогда. Если русские придут в Европу, то им на помощь придут все оккупированные Германией страны, от Германии не останется камня на камне. Его может спасти только внезапное нападение – большой риск, но другого выхода у него нет. Итак, война началась.

Отец мне сразу сказал, что теперь мы должны бросить институт и идти воевать с немцами, отстаивать нашу Родину. И сам двинулся в райвоенкомат. Его не призвали по возрасту, и сказали, что флот нам сейчас не нужен (?!), но ему простили его сословие, вернули в военную промышленность на хорошее место, которое отвечало его знаниям и опыту, и он стал вместо бухгалтера магазина, торгующего майками, руководителем радиотехнических работ в одной военной организации, которая размещалась в бывшем Строгановском дворце на Невском проспекте.

Я явился в свой институт и мне сказали, что я вместе с другими студентами должен ехать на строительство аэродрома. Чтобы я захватил одежду, кружку, ложку, одеяло, бельё и прочее. Моя попытка уехать на строительство оказалась неудачной. Дело в том, что я захватил большой старорежимный портплед, всё в него уложил и с этим узлом явился утром точно к указанному времени в институт. В основном это был мой курс, группа что-нибудь человек 20–30. Сидим, ждём, – автобус не пришёл. Ну, мы спросили, что нам делать. Нам сказали – приходите завтра в это же время. Я приехал на следующий день в это же самое время, опять сижу в вестибюле час, другой, с моими товарищами. Мне как-то надоело это свинство, и я сказал – знаете что, тут близко парикмахерская; чтобы не терять времени, я схожу подстригусь, и потом приду назад. Оставил свой портплед и пошёл стричься. Парикмахерская была совсем рядом – на Владимирском проспекте, я довольно быстро подстригся. Возвращаюсь, смотрю – что такое? По переулку Чернышёва перед самым институтом промелькнул какой-то автобус, и мне кажется, что там сидели мои сокурсники, но не догонять же его, естественно. Может, я ошибся. Прихожу в вестибюль, гляжу – лежит один мой портплед, и никого в вестибюле больше нет. Я пошёл узнавать, что и как. Мне сказали, что все уехали. Я объяснил, что вчера, чёрт возьми, автобус этот не пришёл, сейчас опять несколько часов пришлось ждать, вот я пошел стричься, и такая вещь получилась. Напустились на меня, чуть не дезертиром меня объявили. Я тоже начал ругаться – да позвольте, не нужен мне автобус. Скажите, где это, и я сам доберусь туда. «Да это военная тайна...» Я говорю – а что же делать? Ну ладно, чтобы я каждый день заходил, меня пристроят в другое место.

Пару дней я в институт приходил, но меня водили за нос, и я оставался не у дел. Вроде должно было быть образовано какое-то добровольческое соединение. Ну, ладно, думаю, буду в добровольцах. Прошло около недели, и вдруг я получаю повестку – явиться в Выборгский райвоенкомат. Я понял, что меня призывают, и я попадаю в армию. Пришёл в военкомат, мне сказали придти через два дня, и меня отправят в воинское соединение. С родственниками мне как следует не удалось проститься. Я, конечно, не собирался ни с кем прощаться навсегда. Я первым делом поехал к матери на квартиру, мы с ней поговорили, она очень была напугана и расстроена, ну, я её старался, как мог, успокоить, и это единственный человек, с которым я смог поговорить. Она первая узнала об этом деле. Затем в Шувалово приехал мой друг и однокурсник Ознобишин; его в дальнейшем послали на какие-то земляные работы.

На следующий день я поехал в райвоенкомат с вещами. Военкомат Выборгского района был рядом с Выборгским домом культуры, где для таких как я устроили концерт. Этот концерт на меня произвёл тягчайшее впечатление. Выступала какая-то дама; она пела зажигательную песню о том, что мы должны идти на фронт и защищать Родину, а если у нас не будет получаться, то она и сама пойдет помогать нам в этом трудном деле. И тут почему-то она схватила себя за волосы и растрепала прическу. Когда я смотрел на эту растрёпанную женщину, мне было очень противно, не знаю, почему. После концерта мы вышли на улицу, нас построили по-военному, по три человека в ряд; нас там набралось наверно около сотни. В основном это была молодежь из различных институтов. По-моему, я один был представитель холодильного института.

Вот построили нас и куда-то ведут. Я думаю, что раз мне в институт не давали поступить по соцпроисхождению, то сейчас, конечно, забреют в солдаты, конечно, мы попадём в разряд пушечного мяса. Идём пешком довольно долго, подходим к Литейному мосту, и тут почему-то поворачиваем на Комсомольскую улицу, которая теперь по старорежимному называется Финский переулок. Каково же было моё удивление, когда мы останавливаемся перед зданием бывшей артиллерийской академии, которая была переведена в Москву, а на её базе сделали третье артиллерийское училище (3-е ЛАУ) тяжёлой артиллерии калибра не менее 6 дюймов или 152-305 мм. Это в основном артиллерия, которая стреляет с закрытых позиций. Ну, я думаю – это просто так, кого-нибудь к нам добавят и пошлют дальше. Но я попадаю в это училище.

У меня это всё вызвало удивление – боже мой, как же так? Я тут понял, что когда Виссарионыч заплакал и по радио обратился – «Братья и сестры», видать, припомнил этот зажигательный оборот, поскольку он из попов был, – он мне простил. Думаю, значит, война меня выручила, и я, вместо того, чтобы попасть в рядовые солдаты, попадаю в привилегированное училище, к которому какой-нибудь месяц назад меня бы на пушечный выстрел не подпустили. В училище нашлись и знакомые из других институтов, которых я знал. Вместе с тем окончивших 10 классов тоже брали, и в училище попал двоюродный брат моего товарища Димы Бессонова некто Немилов.

Как только я туда попал, нас буквально заперли. Несмотря на то, что мы начали там учиться и были ленинградцы, нас никого не отпускали домой в выходные дни. Таким образом, мы были отрезаны от семьи, и я не мог о себе ничего рассказать, только писал краткие записки. Домашние знали, где я нахожусь, но почему-то я от них ничего не получил.

Училище мне понравилось. Была дисциплина, было чисто, очень хорошо нас кормили. Только надо было быстро есть, потому что если ты замешкался, то будешь голодный. Из-за стола надо встать в определённое время; съел ты, или не съел – никого не касается. Хочешь пожрать, будешь глотать быстро.

Там были хорошие преподаватели, не уступавшие моим институтским, по-видимому, ещё из недорезанных царского времени. Ничего не могу сказать плохого – очень интеллигентные люди. Обучали общевойсковой подготовке и нашим специальным занятиям. Там было четыре вроде как факультета: они по-военному назывались классные отделения. Я попал в артиллерийскую инструментальную разведку. Это топографическая работа, связанная с определением местоположения целей. Наши тяжёлые пушки стреляют на 10–20 км с закрытых позиций, стреляющие не видят цели, и ведётся тщательная подготовка стрельбы. Задача топогрофов определить расстояние до цели и эти данные передать на командный пункт, где их обрабатывают и передают стреляющим. Было интересное отделение звукометристов, в которое мне хотелось попасть – засечка целей противника с помощью акустических приборов. Противник стреляет, а у звукометристов имеются приборы, которые устанавливаются под углом в двух разных точках и улавливают направление звука. На пересечении двух направлений находится цель. Этим хорошо, тепло – они ездят в закрытых машинах с приборами. Это отделение в моём училище закончил Солженицын, но только год спустя. И были чистые огневики, то есть орудийная прислуга, которая заряжает пушку и стреляет из неё, получив соответствующие координаты от командира батареи. Ещё было отделение, связанное с аэрофотосъемкой.

Артиллерии нас обучали знающие люди, а что касается всяких вспомогательных моментов вроде вождения машины, там были другие специалисты, возможно тоже хорошие. Вождению нас обучал эстонец майор Ламе. Когда мы с ним ездили на грузовике, то он приговаривал: «Меньше каазу!» Это обучение быстро закончилось, и я не научился ездить, но я до сих пор помню, как нужно делать переключение коробки скоростей.

В плохом случае мы должны были встречать немцев вместо артиллерии бутылками. Был комичный преподаватель, который учил нас метать бутылки с зажигательной смесью керосина и ещё какой-то горючей жидкости, про которую он говорил: «Смайс номер один, смайс номер два...» – я не запомнил, какая смайс хуже для немецкого танка. Мы лезли в какое-то состряпанное деревянное укрытие, а дальше нужно было чиркать спичку о ленту как от спичечной коробки, зажигать эту историю и кидать в немецкий танк. Спички были паршивые, по прибаутке «Спички шведские, головки советские – пять минут вонь, потом огонь». Она, чёрт, не зажигается, а танк тебя особенно ждать не будет. Ну, кидать я научился, но мог кинуть её не очень далеко. Но это и не важно, ведь тут надо прямо под танк лезть.

На общевойсковой подготовке учили стрельбе, штыковому бою, прыжкам через канавы. Стрельба для меня оказалась простым делом. Раньше вдоль Невы, там, где сейчас площадь и памятник Ленину, к училищу был прирезан большой тир. В этом тире нас должны были обучать стрельбе. По иронии судьбы, советских винтовок не было, но оказались совершенно новенькие японские карабины – по всей вероятности привезены трофейные с Халхин-Гола. Инструктор ко мне подходит и хочет объяснить, как пользоваться затвором, а я этому инструктору говорю – это затвор системы Арисака, и сразу стал его крутить перед ним. Такой затвор был на моём охотничьем ружье с рассверленным стволом. Инструктор говорит – всё в порядке, не стал дальше объяснять, дал мне патроны; я начал стрелять и хорошо, точно уложил пули. Калибр у этого карабина был крупнее, чем у наших винтовок, и он давал отдачу в плечо сильнее. В общем, с этой задачей я быстро справился.

Мой однофамилец преподаватель Карпов научил меня прыгать через канаву с винтовкой. Мне понравились советы, как посылать винтовку вперед, чтобы она своим весом тебя тянула на ту сторону канавы. Штыковой бой мне не нравился, противно, когда ты несёшься и тебе нужно бить штыком в соломенные рожи, а затем назад и такое же соломенное чучело прикладом. Казалось, это какая-то детская забава, да к тому же я думал так: при современной войне трудно дойти до этого дела; тебя 20 раз укокошат автоматным огнем прежде, чем ты доберешься до немца со своим штыком. Так примерно в дальнейшем у меня и получилось.

Так прошли июль и август, и вот в один прекрасный день нам говорят, что нас перебрасывают в Кострому. По всей вероятности, немец был уже достаточно близко, и нас решили эвакуировать. Последние воспоминания о Ленинграде: нас построили в училище, мы перешли Литейный мост с пением «Шла дивизия с Донбасса», нас вывели на Литейный, мы свернули на Чайковского, где в третьем или четвертом доме от угла была баня. Там мы запели лирические песни. Я говорю «мы», но я этих песен не знал, потому что вообще их до этого не слыхал. Настроение было неплохое. Помылись, вернулись, и на следующий день мы очень быстро, по-военному, собрались, погрузились в эшелоны и покатили в Кострому.

Когда мы отъезжали, настроение у нас было озабоченное, но я бы не сказал подавленное. Нам помогала наша молодость. Пока ещё железная дорога действовала. Ехали мы хорошо, в купированных вагонах, но дорога показалась мне однообразной и длинной. Правда, были какие-то там обстрелы и бомбёжки, но это чепуха. Но мы прибыли в Кострому с потерями. Случайно убили курсанта, который спал на верхней полке. Каждый вагон у нас охранялся теми же курсантами. Каждому давали винтовку или карабин, и он, естественно, был заряжен. Смена караула. Курсант должен разрядить винтовку и сдать патроны. Он вошел в якобы пустое купе, где он никого не видел. В магазине нашей винтовки 5 патронов, а в японской – четыре, но один из патронов может сидеть в стволе. Не знаю уж, о чём он там думал; высыпает патроны, захлопывает магазин и случайно нажимает на спусковой крючок. Вышел, сдал винтовку, потом кто-то вошёл в это купе и увидел на нижней полке струйку крови. Удивился, глянул на верхнюю полку и увидел там убитого курсанта. Ему не пришлось участвовать в войне, он погиб сразу. Я не знаю, что было с курсантом, который его застрелил, но это наверно расценили как несчастный случай, потому что ну что с него взять? Он, естественно, не умел как следует обращаться с оружием, и виноваты были старшие, которые не сделали соответствующих указаний по обращению с оружием. На фоне всего происходящего этот эпизод не произвёл должного впечатления. Мне только странно, как можно не заметить, что на верхней полке спит человек. Она ведь не так высока.

Мы попали в места, где начинается Волга. Кострома – замечательный старинный городок, который очень мне понравился. Интересный Гостиный двор и река Волга, которую легко переплывать, потому что в этом месте она неширокая. В Костроме мы продолжали своё обучение. Там были учебные пушки крупного калибра. Чтобы быть огневиком на этой пушке, должна быть достаточно хорошая физическая подготовка. Пушку такую приводить из боевого в походное и из походного в боевое, устанавливать на позиции довольно сложно, потому что всё многотонное, очень тяжёлое, механизации там никакой нет, станины раздвижные, и их во время стрельбы, чтобы орудие не откатывалось, крепят огромными металлическими лопатообразными сошниками, которые забивают огромными кувалдами. Там нужны при такой механизации мужики очень здоровые. Ну конечно, командующий орудием не должен всем этим заниматься, но всё равно офицер должен в любой момент обучить, показать и сам забить сошники. В задачу орудийной прислуги входит рытьё окопа под орудие – окоп метров в 15–20, и дальше пушка ещё маскируется, чтобы сверху она была незаметна. Зарядка происходит следующим образом: там не унитарный патрон, в котором скомпонованы патрон, пуля и порох, а раздельный. Сначала банником загоняют в ствол снаряд – это тоже тяжелая штука, потом вставляют гильзу, заряженную порохом. Следующая задача – установка прицела и угломера.

Стреляющий находится на командном пункте, который может располагаться и спереди, и сзади, и сбоку от пушки в зависимости от удобства наблюдения за противником. Когда КП впереди орудия, а противник уже подобрался к стреляющему, ему делать нечего, он так и так погибнет, и он вызывает огонь на себя.

Я бывал у орудий мало, если не считать того момента, когда я их охранял. Моя специальность АИР (армейская инструментальная разведка); у меня на вооружении компас, карты, теодолит, бинокль, планшет и линейки. Мне не нравилась эта специальность, да ещё противно работать на морозе с теодолитом и другими инструментами. Руки замерзали, потому что в то время ещё не додумались сделать ручки из пластмассы. Всё из металла, рукавицами работать неудобно. Волей-неволей ты сдираешь эти рукавицы и руки прилипают на морозе. Слезятся глаза на морозе, когда ты с напряжением работаешь. В общем, мне вся эта история очень не нравилась. Некоторые курсанты этот предмет знали отлично, даже лучше, чем наши преподаватели, потому что по своей специализации в вузах они должны были проходить этот предмет.

Некоторые из нас, немногие, получали письма из дома. Конечно, все они были неутешительного характера, но никто особенно не делился новостями. Я ответа на свои письма так и не получил. Курсанты, как я уже говорил, были специальный набор, в основном студенты вузов, советская интеллигенция. Откровенных разговоров на политические темы не было, потому что, по всей вероятности, все были осторожны, и мудро помалкивали. Не было и пропагандистских выступлений со стороны руководства. Все, наверно, были сбиты с толку положением на фронте. Я в основном общался с Саней Немиловым. Мы с ним были в разных классных подразделениях, я в 131, а он в 132, но специализация одна. У нас были классные руководители. У меня лейтенант Зенкин, у Сани – Рыжак. Оба они вели себя достойно и относились к курсантам корректно, по-видимому, учитывая, какой у них контингент. Саня был меня моложе на шесть лет, и эта разница сказывалась на восприятии событий. У него был ещё один приятель, который ему по возрасту больше подходил – Сережа Петельский.

Кроме занятий мы несли также караульную службу. Я любил охранять орудия и всегда старался попросить, чтобы меня сунули в этот наряд. Морозная ночь, как правило, ярко светит луна, хороший воздух, ходишь взад-вперед от пушки к пушке, скрипишь снегом. Приятное времяпрепровождение. Твоя задача только смена караула, когда ты командуешь: «Разводящий ко мне, остальные на месте!» Прогуляешься, возвращаешься назад, идёшь на пищеблок, где тебе оставили еду, так называемый «расход», а там Саня в наряде. Он предпочитал работать на пищеблоке – ну, каждому своё. Я прихожу к нему, и он меня кормит от пуза – тащит всего самого вкусного, что там у него есть. Так что я вдвойне доволен – и погулял хорошо и поел отлично.

Я пищеблок ненавидел. Время голодное, идёт воровство. Вот, например, однажды я иду в свой наряд, подхожу к пищеблоку, и обращаю внимание, что в одном из сугробов рядом со входом копается собака. Я останавливаюсь и смотрю, наблюдаю. И вдруг я вижу, что показалась здоровая баранья ляжка. Собака не обращает на меня внимания, вовсю работает лапами. Кто-то украл полтуши баранины и закопал её в снегу, чтобы потом вытащить и принести себе домой. Вот такая противная схема. Какова была моя основная задача в самом пищеблоке? Проверить, чтобы чего-нибудь не спёрли. Прежде всего, надо проверить закладку маргарина, который в то время у нас употреблялся вместо масла. Маргарин был в виде кубиков со стороной в 10 см. Здоровый котёл, в котле варятся такие фрукты как картошка, брюква, крупа... Стоит повар, берёт ковш на длинной ручке, опускает в него кубик маргарина, чтобы видно было, что всё в порядке, и выворачивает в середину котла. Конечно, он в котле не мешает, но маргарин туда опущен и должен раствориться. И ты должен долго стоять и ходить вокруг, потому что если ты после этого ритуала уйдёшь, то этот же самый повар начинает шуровать ковшом по дну котла до тех пор, пока не нащупает маргарин. Правда, тот уже превратился в шарик, но если повар сделал это проворно, то маргарин он вытаскивает почти целый, чтобы потом дома найти ему более интересное применение.

Мы постепенно привыкали к Костроме. Гулять по Костроме нам давали редко – считанные разы. Держали прочно в четырех стенах. Большое удовольствие поэтому было ходить в баню пешком через весь город и мимолетно видеть городскую жизнь. Мы раздеваемся в предбаннике, бросаем бельё на пол, остаёмся в костюме Адама и довольно долго так пребываем, потому что как всегда что-то не стыкуется, предыдущая смена ещё не ушла, и мы болтаемся в предбаннике, но благо не холодно. И тут начинается пение. Запомнились только некоторые из них, причём только несколько слов: «Помнишь городок провинциальный, тихий, захолустный и печальный...» «Сербияночка красива у колодца моется; разрешите, сербиянка, с Вами познакомиться!» Или кто-то пел очень хорошо: «Ты мне очень нравишься, будь моей женой». Дальше следовал припев: «Умжа, умжа, умжа, умжа – будь моей женой!» Петь её надо обязательно с армянским акцентом – тогда эта песня производит впечатление. Такие песни пели с энтузиазмом. Их, оказывается, было очень много, но я раньше с этими песнями не встречался, потому что у меня было совсем другое направление, я занимался радиотехникой, и мне было не до этих «Умжа-умжа». Бывшие студенты их с удовольствием пели, и мне они тоже нравились. Они может быть и пустые, но когда их пели, всем было весело.

Так мы проводили время в предбаннике. В «послебаннике» выдают бельё, какое угодно – с размерами не считались, могли дать что-то очень длинное или наоборот не налезает. Когда мы одевались, выходили, нас часто заставляли петь уже в строю, но никому не хотелось. Петь военные песни мы очень не любили, ну терпеть просто не могли – песни типа «Нас побить, побить хотели, нас побить пыталися. А мы тоже не сидели, того дожидалися!», – хотя петь их было легко, потому что слова знали наизусть буквально все, кроме меня. И мы отказывались петь по заказу. Тогда нас заводили кручением, как стартер у автомобиля, который никак не заводится, и его крутят, крутят, крутят. Нас заставляли бегать, пока мы не устанем и не запоём. Труднее всего было бедняге-запевале. У него было совсем паскудное положение.

Тогда почти не было мелодичных песен, они появились во время или после войны. Такие красивые песни, но потом композиторов раздолбили за упадничество. После войны в Москве у станции метро Маяковская был барачного типа театр, где я увидел объявление о концерте Шульженко и её аккомпаниатора Коралли. Ну конечно я моментально купил билет и захожу. Вдруг она поёт какую-то песню про китайцев. Я думаю, что это наверно экспромт для затравки. Дальше ещё какие-то китайские песни. Ей хлопают и кричат: «Руки», «Руки», чтобы она спела, но она продолжает петь всё на ту же тему. Так все и вышли без «Рук» и без ног, и все роптали: «Что это за концерт?!» Оказывается, партия и правительство решили, что все эти «Синие платочки» – упадническая мура, давайте петь революционные песни, и загрузили весь концерт какой-то китайской мразью. Потом, правда, оказалось, что многие мотивы спёрты, например, у Оскара Строка, который умотал за границу. «Синий платочек», «У самовара я и моя Маша» – всё содрано. Мать рассказывала, что когда Утёсова спросили про то, что музыка украдена, он отвечал: «Напевность есть напевность». Что он хотел сказать, непонятно. Наверно, что мол в песне главное, что слова наши. Маша своя, а мелодия цельнотянутая.

Обучение у нас было ускоренное, всего-навсего шесть месяцев. Под конец обучения большинству училище уже надоело, и они мечтали скорее его окончить. Многим хотелось на фронт, но не всем; случайный друг Немилова Сережа Петельский по дороге к месту назначения сделал петлю подходящую – куда-то вообще сбежал. Моё 131 классное отделение первое подготовили к выпуску. Я его окончил в середине декабря. Свидетельства об окончании нам на руки не выдали, все документы шли к месту назначения в пакетах, которые мы не видели. Я только знал, что нас произвели в лейтенанты с окладом 1200 рублей в месяц. Такой же оклад получали только моряки, окончившие училище Дзержинского или Фрунзе. Пехотные лейтенанты получали тысячу. Так что у нас было наибольшее довольствие. Когда я работал монтёром, оклад у меня был рублей триста. Деньги мне не были нужны, и я сразу оформил тысячу на аттестат матери.

В Костроме формировались части, которые прямо уходили на фронт. Кострома – большой железнодорожный узел, там много запасных путей, и когда мы их пересекали, то мы видели сплошные эшелоны, на площадках которых стояли артиллерийские орудия, и много женщин, провожавших своих мужей на фронт. Я думал, что и с нами поступят так же, но нет, наш выпуск расфасовали в разных направлениях, кого куда, и я получил назначение в Приволжский военный округ. Я даже не получил нового обмундирования. Я ехал в обмундировании курсанта – синих диагоналевых брюках старорежимного фасона, вроде галифе, как носил мой дед, полковник М. Г. Мартынов, торговавший при советской власти махоркой на рынке. Шинелька была короткая – нижняя часть срезалась на портянки.

Моё продвижение в ПВО началось с Нижнего Новгорода (Горького). Это город на слиянии двух гигантских рек – Волги и Оки. По прибытии в Горький я был расквартирован в здании клуба имени Дзержинского, находившемся вблизи бывшей Нижегородской ярмарки. Её здания сохранились в относительном порядке, но там были склады. Был канун нового 1942 года. Я встретил Новый год в здании клуба в полном одиночестве, в унылой обстановке. Денег пока не выдали, но выдали новогодний паёк: 100 г спирта, одну селёдку, пачку печенья. Хлеба не выдали – видно не было. С этим припасом я и встречал Новый Год – действительно, в Горьком, а не в Нижнем Новгороде. Беспокоили домашние дела – судьба семьи и родственников, находившихся в блокадном Ленинграде. Слухи ходили самые неприятные. Прошёлся по городу. Нижний Новгород – это большой, красивый купеческий город, и Волга здесь – Волга, могучая река. Это не Волгочка, какой она явилась мне в Костроме. Кострома по сравнению с Нижним Новгородом город «тихий, захолустный и печальный». Правда, когда Нижний Новгород стал Горьким, он стал жить бедно, а начало войны ещё ухудшило его продовольственное положение. Недолго я задержался в Горьком и был направлен в ПВО, который располагался в Саратове.

Саратов наверно самый красивый из всех городов на Волге. В Саратове у меня было две встречи. После очередного посещения ПВО я зашёл в наш офицерский буфет и встал в небольшую очередь. Вдруг погас свет, и зажгли свечи. Свечи тусклые, как теперь стали продавать у нас в церквях – тоненькие и плохо освещающие. Стою в очереди, чтобы получить винегрет и нехитрые закуски. Примерно через три человека от меня в полумраке стоял высокий человек. Мужчины в военной форме со спины все одинаковые, как в бане, только отличаются ростом. Что-то мне показалось знакомое в этом силуэте. Я подошел – это оказался Евгений Лаврович Яновский. Немного о Жене – был он выслан в Уфу, как всех высылали. Туда же была выслана и моя подруга детства Т. А. Тошакова. Перед самой войной они вернулись, так как Иосиф Виссарионыч сказал, что сын за отца не отвечает. Стариков оставили в ссылке, а дети стали возвращаться. Когда Женя с Таней вернулись, они повенчались. У них была свадьба в Павловске, в уютной деревянной церквушке. А я был у Татьяны шафером. После Павловска все покатили в Ленинград, и там на углу Литейного и Невского напротив кинотеатра Титан во втором этаже был ресторан, где по тому времени и по нашим деньгам мы неплохо отпраздновали эту свадьбу. Церквушка, где венчались Татьяна и Евгений, во время войны сгорела.

Я стал спрашивать Женю, как обстоят его дела. Он мне сказал, что уже успел участвовать в боях с немцами, а дальнейшая перспектива – работа в штабе ПВО. Я обрадовался за него, – думаю, по крайней мере он побольше побудет в тылу и отойдёт от этой мясорубки. Обстановка в Саратове была лучше, чем в других городах, там даже как-то не чувствовалось, что война рядом, хотя если посмотреть по карте, то Саратов совсем близко от Харькова, а там уже были немцы. Это была суббота, и мы с Женей договорились в воскресенье пойти в Оперный театр. Оперный театр в Саратове замечательный, старинный – просто как Мариинский театр в миниатюре. Война загнала сюда шведского тенора – не помню его фамилию. Вместо Ленинграда и Москвы он вынужденно попал в Саратов. Помню, что шла опера «Евгений Онегин», мы чудно провели время, но расстались навсегда. Судьба у него сложилась не очень хорошо. Так как он был образованным и эрудированным человеком, ему поручили работать в трибунале, где тогда осуждали совершенно невинных людей. Ему это стало противно, и он запросился на фронт. На фронт его и отправили, и он там погиб.

Вторая встреча в ПВО была с моим однокурсником Банатичем. Он учился вместе со мной на первом курсе Холодильного института, но ему что-то не понравилось, и он решил перейти в институт киноинженеров, что на улице Правды. Встретились мы с ним снова в 3-м ЛАУ и учились вместе. И вот снова встретились в ПВО. Его тоже отправили на формирование, чтобы подобрать ему какую-нибудь часть в действующей армии. Это была приятная встреча – приятно найти кого-то знакомого так далеко от дома. Мы с ним виделись совсем немного, прогулялись по городу. Когда мы ехали на трамвае мимо красивого крытого рынка, он мне сказал: «Этот рынок строил мой дед». Мы расстались, и больше я ничего о нём не знаю, остался ли он жив – неизвестно.

В Саратове много было польских офицеров. У нас формировались польские части против немцев. Польские офицеры хорошо говорили по-русски; держались высокомерно до глупости. Еду в трамвае. Входит польский офицер, даёт кондукторше деньги, та говорит: «Дайте, пожалуйста, мелочь – у меня нет сдачи». В ответ: «У меня никогда не было мелочи», и отвернулся, глядя в окно.

Итак, я всё время не расстаюсь с Волгой. ПВО отправляет меня на формирование вверх по Волге в Самару (тогда Куйбышев). Самару я тогда не разглядел, и не жалею, так как был там после войны. Город во многом уступает Саратову. Я пробыл там не более двух дней, после этого загнали меня на формирование в городок Чапаевск. Он находился в 40 км от Самары. Дома барачного типа или избы. В этом городе были пороховые заводы большой мощности и, по всей вероятности, там изготовлялись всякие отравляющие вещества. Светило солнце, но мороз и ветер были свирепые, и я отморозил ухо. Городок пересекали прямые прокопанные каналы, по которым несмотря на мороз текла тёплая вода; цвет воды зелёный, и над ней клубился пар. Вокруг были огромные снежные поля зелёного цвета. Местные жители в основном мордва; лица у них тоже зелёного цвета в тон снега и воды. Задаю вопрос: «Почему?» «Поработайте на военных химических заводах и сами станете зелёным». Пребывание в Чапаевске оставило у меня тягчайшее впечатление и воспоминания. Это просто ужасное место, и я не мог дождаться, как бы скорее оттуда выбраться. Продолжалось моё пребывание там недели две, но, наконец, были оформлены документы.

С. Д. Карпов в Чапаевске, 1941. З. А. Сорокина, 1940

Я получил назначение вместе с другими военными для пополнения 6-й армии, находящейся в прифронтовой полосе в районе Харькова. Точнее, это была 41 стрелковая дивизия, 132-й артиллерийский полк. Получаю документы, новое обмундирование. Сапоги вместо положенных хромовых – кирзовые. Выбрал побольше, чтобы можно было мотать портянку из подола шинели. Получил знаки различия, сходил в фотографию, послал домой письмо с карточкой и уведомлением, что еду на фронт. Это письмо было получено. Не так давно я был у своей племянницы; после смерти моей матери ей остались мои письма, на которых Катя написала: «Письма с фронта». Мне было очень интересно читать эти письма, и я был доволен, что все они доходили до родных. Письма, которые я читал, относились к периоду до действующей армии, а также были письма, относящиеся уже к периоду окончания войны. Из действующей армии, в которой мне пришлось находиться порядка 5 месяцев, писем я не отправлял, потому что там была такая обстановка, что это просто не представлялось возможным. Наши части попали в окружение, и полевая почта просто не работала.

Я начал движение к войне. Посылают наше пополнение голенькими, без моей тяжёлой артиллерии. Меня это всё удивило; я ожидал, что мы здесь получим орудия, всё изучим как следует, и организованными соединениями будем доставлены к месту назначения. На мой вопрос «Почему?» отвечают: «Всё будет на месте». Нас погрузили в эшелон; вагончики были товарные, вмещающие 40 человек или 8 лошадей. Из Самары наша небольшая группа, снабжённая литерами, своим ходом отправилась на Юго-Запад. Первая остановка в Пензе. Сел я в пассажирский поезд, который был сильно набит. Подъезжая к Пензе, я находился в тамбуре; холодрыга страшная, но мне тепло – у меня 39 с лишним. Станция, выхожу на платформу, страшный мороз. Я обратил внимание на каких-то южных людей вроде армян. Они были щёгольски одеты, в начищенных сапогах из хорошей кожи. У меня всё-таки была хорошая ушанка – наша российская шляпа, а у этих бедняг фуражечки с красными звездочками. И вот раздаются возгласы: «Вай!», и они хватают себя за уши.

Нас встретили и привели в клуб. Я не очень хорошо себя чувствую, но и не так, чтобы очень плохо – температура порядочная. Я схлопотал ангину. В то время давали направления к частным лицам, они были обязаны принимать вот таких, как я. Я остановился у молодой учительницы в небольшом деревянном домике близко от вокзала. Ей было лет 30, не больше. Она заботливо за мной ухаживала. Я находился в крошечной спаленке – кровать, комод и табурет, но мне ничего больше не нужно. Вызвали мне доктора, и он меня вылечил с помощью красного стрептоцида за три дня. Красный стрептоцид был тогда в большой моде.

Я немного прошёлся по Пензе. Город произвёл на меня неприятное впечатление. Самой приличной была главная улица, которая состояла из бывших купеческих двухэтажных домов. Страшная грязь. Базар у вокзала был интересный, на базаре все туземцы ходили в чистеньких лаптях. Я никогда раньше не видал такой обуви. У мужчин даже был щёгольской вид – из лаптей сделаны «гетры» (онучи): портянка до колена зашнурована крестообразно. Интересная причёска – стрижка в скобку. Мне это казалось красиво, древне и самобытно. Когда я был в Пензе много лет спустя, лаптей я уже больше не увидел. Во времена Хрущёва город переделали настолько, что прямо не узнать, и он стал настоящим городом, а не трущобой, в которую я тогда попал. А дом моей учительницы у вокзала попросту снесли.

Итак, я поправился и покатил дальше. Становилось теплее. Ехали мы медленно, по дороге нас часто бомбили. Помню, проезжал я Воронеж – ясное небо... Поезд останавливается – началась бомбёжка. Всё окончилось благополучно, никто не пострадал. У станции стоял разбитый элеватор; помню огромное количество рассыпанного зерна – видать, уже доставалось Воронежу.

В дороге я терялся в догадках. Меня удивляло следующее – почему моя тяжелая артиллерия может находиться при какой-то стрелковой дивизии. Это мне казалось странным, потому что у стрелковой дивизии, как правило, на вооружении противотанковые ружья, миномёты и сорокопятки – 45-миллиметровые пушки, так называемые противотанковые, которые немецкий танк давил вместе с прислугой, поэтому наши артиллеристы прозвали их «Прощай, Родина». Мне неприятно вспоминать эти пушки. Когда я проезжаю по железной дороге в Павловск, там выставлены две такие пушки, и написано, что здесь проходил передний край обороны Ленинграда. И я думаю – да, если такие пушечки охраняли Ленинград, то его дело было дохлое.

Чувствовал, что меня ждёт какой-то подвох. Наконец под Харьковом, который переходил из рук в руки и был занят в то время немцами, нас высадили тоже у разбитого элеватора на станции Сватово. Вот меня и сосватали.

Страница 12 из 16 Все страницы