Возвращение (1945)

Освобождение. Лагерные джигиты. Иосип Броз Тито. Странный маскарад советских эмиссаров. Бывшие немецкие казармы. Паёк английского солдата, мундир немецкого офицера. Я осваиваю велосипед. Невезучая корова. Как некоторые военнопленные готовились к западной жизни. Как русские отловили Гиммлера, и чем это для них обернулось. Заяц, который ничего не понял. Репатрианты. Допрос. Меня отправляют в Россию. Судьба депортированных. Советский сектор Германии. Торговля в Польше. Уфимский военный лагерь. Сбор капусты. Демобилизация. Я возвращаюсь домой и узнаю о судьбе родных и близких.

И вот наступает 29 апреля 1945 года. На территорию лагеря врываются передовые части второй британской армии. Все военнопленные соблюдают порядок, остаются на своих местах. Только русские и кадровые кацетики разбегаются. Кацетики с остервенением срывают свои полосатые костюмы и бросают в кучу. Одновременно происходит интересный маскарад – нацмены, по всей вероятности узбеки, тут же надевают эту одежду, потому что они считают, что это как их национальные халаты, которые они носят где-нибудь в Узбекистане. Русские и другие военнопленные, которые остались в лагере, стараются одеться в военную форму из какого-то разломанного склада – там были мундиры тех стран, которые воевали против немцев. В основном это были английские, американские, французских мундиров много было. Только вот русской формы я почему-то там не видел.

Вышел я в город. Немцев нет вообще, как будто ты не в Германии находишься. Только надписи на немецком, а из всех дворов и окон видны только русские физиономии – это мужчины, женщины и дети, которых немцы в большом количестве увозили в Германию: «перемещенные лица», как они у нас назывались. Их я видел огромное количество. Кругом валялось очень много брошенных велосипедов, город был буквально захламлён ими. Узбеки в полосатых костюмах подбирали эти велосипеды. Они садились на велосипед, держа в зубах немецкий штык – он типа кинжала. Когда эдакое чучело в лагерной форме несётся на велосипеде с кинжалом в зубах, от одного вида такого «советского воина» порядочного немца конечно должен схватить инфаркт, а нам забавно, цирк, мы смеёмся.

К тому времени, когда я возвратился под вечер «домой», какая-то инициативная группа уже захватила в плен нашего лагерного палача: того, который ездил по лагерю на велосипеде и стрелял в русских. Немец переоделся в штатское и сидел на лестнице на мельнице под видом рабочего, но, по всей вероятности, пластической операции он сделать не успел, и его наши майоры Пронины узнали по морде, сумели схватить, и к моему приходу повесили в лагере.

Некоторое время мы оставались жить в лагере, свободно ходили по его территории. Были у сербов. Вдруг я увидел, что сербы куда-то побежали, и я тогда побежал за ними. Видим следующую картину – сербы подбрасывают какого-то человека в воздух, но после этого не разбегаются, как наши узбеки, когда они своего провинившегося об пол трахают, а ловят и снова подбрасывают. Сербы лопочут на таком языке, который русским хорошо понятен – лучше польского, и они мне объяснили, что это Иосип Броз Тито. Эйфория по этому поводу была не у всех сербов; некоторые бы его наверно с удовольствием об пол трахнули, как узбеки. Эта группа сербов помалкивала, они не хотели показывать другим сербам, что они думают, но они явно считали, что Тито – порядочная дрянь.

Лагерь постепенно пустел. Иностранцы быстро разъезжались, они были весёлые и подсчитывали, что они купят на скопленную во время пребывания в Германии зарплату; некоторые говорили, что купят дом. Мы, русские, не были особенно радостными – что нас ждало на Родине? Мы уже знали, что нашу зарплату сразу переставали перечислять, как только мы пропали без вести. Так что дома мы не могли себе купить, да и какой там дом – ведь мы изменники родины. Советское государство нам могло подарить только один дом – лагерь в Сибири. Перспектива явно невесёлая, заставляет задуматься – что же делать? Англичане вызвали нас в комендатуру – говорят, мол, приехал из вашей страны офицер и хочет с вами встретиться. Ну что же, мы пошли на встречу. Военнопленные, которые попали в плен перед окончанием войны, знали новые порядки в нашей армии и заметили, что у этого так называемого советского офицера были неправильно повешены ордена. Делайте выводы сами, что сие значило. Этот представитель советских вооруженных сил радостно сообщил нам, что всё мол нам простили, всё будет хорошо, и всячески агитировал ехать домой. Пока, говорит, пишите письма родным, и мы конечно их срочно доставим. Многие написали письма, отдали этому субъекту, и он тут же исчез. Я ему никаких писем не отдал, потому что я давно перестал верить советской власти. Думаю – конечно, заманивают, чтобы потом устроить неприятности нашим родным. Я вовсе не хотел домой писать, пока ситуация с военнопленными неясная. Документы в лагерях мои накрылись – немцы их уничтожили, и пока что, кто я и где я – ГПУ неизвестно. Пусть считается, что я пропал без вести, и всё. Я не хотел, чтобы мать, отца, сестру затаскало ГПУ на допросы, как родственников военнопленного.

Через некоторое время из этого гнусного лагеря, в котором мы были, мы едем в прекрасные казармы военно-морского училища, в которых корпуса названы именем кораблей, вошедших в историю Германии, например, «Гнейзенау». Я попал в «Шарнгорст». Прекрасная палата на четырёх человек, всё, что надо – хороший умывальник, одеяла, простыни – всё чистенько.

Я тут же приоделся. Конечно, у кого было английское или французское обмундирование, тем ничего было не надо, они выглядели хорошо, во всём новеньком. А у меня было чёрт знает какое затасканное одеяние, которое я носил в плену. И тут пожалуйста – англичане разбросали на большой территории склад немецкого обмундирования. Там были и матросские, и офицерские формы. Некоторые, которые были в таком же положении, как и я, выбрали матросские костюмы. Матросский даже лучше на мне сидел, но я подошёл к этому вопросу практически и взял себе офицерский костюм, потому что я сразу смекнул, что я потом золотые пуговицы сменю на обычные, и у меня будет хороший чёрный костюм. Я удивился немецкой сверхэкономии – эти золотые пуговицы были на самом деле стеклянные, запудренные бронзовой краской. В этом костюме я ходил долго, и в 48 году в этом же костюме поехал по распределению в город Катайск Курганской области – такая тогда была бедность.

Повели нас в великолепную столовую. Мы получали паёк английского солдата. Больше нет у нас никаких котелков, которыми мы пользовались в плену: у меня, например, был бельгийский котелок, в который я получал и первое, и второе, и третье – другими словами, баланду. Здесь нам всем выдают огромного диаметра тарелку, разделенную на шесть секторов, и в середине ещё как бы круглая тарелка поменьше вделана. На центральную тарелку укладывали большой хороший кусок мяса, курицы или рыбы, а в секторах были всевозможные гарниры – зелёный горошек, брюква, каша. Вместо хлеба давали галеты. Мне обед английского солдата очень нравился, но наши немного ворчали, что галеты вместо хлеба. На этом отличнейшем пайке я начал быстро поправляться и набирать силу – всё-таки молодость!

Мы фактически отдыхали, отлично питались, и люди окрепли. Мы что хотели, то и делали. Мы свободно перемещались по территории, окружающей наш военный лагерь. Военнопленные даже играли в футбол. Много было там велосипедов, каких угодно, некоторые на них катались. Я тоже стал учиться ездить на велосипеде. Самое трудное для меня было – забраться на велосипед. Когда я заберусь, то я уже чувствую себя более-менее нормально и могу ездить, вертеть вовсю педалями и рулем. У меня произошёл такой случай – еду я по футбольному полю, и на меня летит огромная банда с мячом. Меня отчаянно кроют за то, что я у них путаюсь под ногами, а я думаю – что делать? Если я слезу с велосипеда посреди поля, то после этого мне никак будет не влезть обратно. Тогда я собрал все свои силы, завертел вовсю педалями и выскочил с поля, футболисты мне не успели устроить скандала.

Но как правило я по окрестностям не на велосипеде ездил, а ходил пешком. Недалеко от футбольного поля проходила одноколейная железная дорога, наверно какая-то вспомогательная; её пересекала грунтовая дорога. Я часто ходил по этой дороге. Однажды, вижу: впереди меня идёт корова, – степенно так, в направлении моста через железнодорожную насыпь. Я за ней. Корова зашла на переезд, по которому я ходил многократно. Там, оказывается, была немцами заложена мина, рассчитанная на танк. По всей вероятности, у коровы была другая, чем у меня, весовая категория, и её разнесло на куски. А мне вот повезло – моя весовая категория не позволяла этой мине разорваться подо мной.

Однажды гуляю по футбольному полю и вижу, что по этому полю бегает большой жирный заяц. Я посмотрел на этого зверя и давай его гнать за забор: если его поймают, то судьба его будет плохая, его конечно в суп бросят. Болтался я на этом футбольном поле ещё какое-то время, и вдруг, когда я уже собрался уходить, заяц опять крутится у меня под ногами. Я думаю – дурак, ведь я же тебя уже один раз выгнал, – добьёшься, что тебя схватят и на кухню. И действительно, он побежал туда, где было много народу. Там его поймали, схватили и потащили на кухню. Я часто вспоминал этого зайца, когда думал о судьбе военнопленных, вернувшихся в Россию.

Итак, никто не верил, что с нами, вернувшимися в СССР, всё будет благополучно, всё хорошо обернется. Все находились в тяжелом раздумье. Англичане нам говорили о том, что мол мы знаем, что к вам там в советской зоне относятся плохо, и мы можем вам предложить эмиграцию в Англию, в Америку, в Австралию. Многие русские военнопленные сразу решают этот вопрос: «Мы домой не поедем, чтобы не сидеть в советском лагере». Многим запало в голову, что если оставаться здесь, то нужны для начала какие-то средства. И тогда, поскольку мы были предоставлены сами себе, большое количество наших военнопленных стали обыскивать дома, брошенные местными немцами. Как я уже говорил, все немцы вокруг нашего лагеря сбежали. Они бросали всё, как есть, а ценные вещи они закапывали, – небрежно, конечно, потому что они торопились, всё получилось внезапно. Наши военнопленные вооружились «миноискателями». Это были простые куски проволоки, которыми они прощупывали почву вокруг дома, и натыкались на ящики; у некоторых был даже опыт в этой области. У этих людей был большой запас немецких вещей, таких, как часы. Часов было просто навалом, но находили также золотые и серебряные вещи. Я воспользовался плодами такой охоты только один раз: миноискателем нащупали большой ящик с хорошим вином, чуть ли не 1890 года, и меня угостили этим вином. Оно оказалось очень вкусным, просто замечательным. Таким образом, прогулки для многих имели практический смысл: они запасались вещами на первое время. Но эти люди ещё ничего, а были и такие, которые несли патрульную службу, и вот среди них было много ушлых и непорядочных людей.

Через нашу территорию проходили мигрирующие немцы, целью которых было удалиться подальше от русской зоны оккупации, которая была сравнительно близко. Это были небольшие группки, трое, четверо, максимум пять. Они тащили с собой разные вещи – то, что у них осталось. Англичане организовали патрульную службу, в задачи которой входило останавливать этих немцев и проверять документы. Как-то англичане предложили, чтобы русские, по желанию, конечно, помогали англичанам: отлавливали немцев и доставляли их англичанам для проверки. Некоторые из наших военных согласились на это дело. Я потом понял, почему они это сделали. Я не говорю обо всех, безусловно, но по всему видно, что там часто попадались люди, которым нужны были деньги любой ценой. Вот что получалось: задерживают какую-нибудь группу немцев, волокут к англичанам. Англичане проверяют документы, никаких вещей не забирают, и отпускают на все четыре стороны. Когда немцы удаляются в одном направлении, а англичане уходят в другую сторону, наши садятся на мотоцикл, на полном ходу догоняют этих немцев и отбирают у них ценные вещи. Они даже не очень это дело скрывали. Помню, один показывал золотые кольца – это, мол-де понадобится, если мы здесь останемся.

Однажды я был свидетелем следующего случая. Это было рано утром – около восьми утра или даже раньше. Я вышел из казармы и обратил внимание, что один такой патруль из наших офицеров ведёт трёх немцев; у одного из них на глазу черная повязка. Немцы эти попались на глаза нашему патрулю, прибавили шагу, стараясь добраться до небольшой рощи, которая была недалеко. Патруль тоже прибавил шагу. Те перешли на бег, но наши их задержали и отвели в комендатуру к англичанам. Тут уже не было фокуса с мотоциклом, потому что англичане их не отпустили. Я посмотрел на это, и мог бы и забыть, но через день или два англичане говорят: «А вы знаете, ведь среди тех троих, которых задержали русские, оказался Гиммлер». Оказывается, этих троих доставили то ли в Бремен, то ли в Гамбург, и там, когда их стали проверять, то в одном из них заподозрили Гиммлера. Когда этот немец почувствовал, что англичане поняли, кто он такой, он разгрыз ампулу цианистого калия. Как англичане рассказывали, что там с ним не делали – вливали что-то насильно, вверх ногами переворачивали и трясли – это не помогло, он помер.

Прошло ещё два дня, и из советской зоны приезжает небольшая группа военных; англичане им отдают тех военнопленных, которые участвовали в поимке Гиммлера. Один из них был майор, а другой лейтенант. Все мы подумали, что наверно они станут Героями Советского Союза. Когда я вернулся из плена, был уже на нашей территории, я стал расспрашивать, а не было ли какого-нибудь сообщения о том, что на территории оккупации 2-й британской армии наши военнопленные задержали Гиммлера? Мне сказали – нет, об этом совершенно никто не знает. Все это долго замалчивали. Прошло наверно лет 40 после этого события. И вот случайно мне попадается газета, и в ней заметка, что вот мол какой-то англичанин написал книгу, и в этой книге говорится, что Гиммлера поймали англичане – так ведь это же не так, поймали-то русские, такой-то майор и такой-то лейтенант. Наши действительно сказали правду, но кто им поверит? Если бы я этого не видел своими глазами, то я бы сказал, – ну конечно, наши опять врут, потому что я привык к этому делу. Вот если бы этих людей наградили, опубликовали эту историю, то всё было бы нормально. Впрочем, формальная сторона действительно решалась англичанами – они-то и обнаружили, что это Гиммлер, а то откуда бы нашим военнопленным знать, кто это такой.

У меня тоже когда-то была мимолётная встреча с Гиммлером в нашем небольшом лагере в Вольгасте. Когда Гиммлер был на заводе по производству Фау-2, ему решили показать и наш лагерь. Провели подготовку – наших вахтманов, которые обычно стояли на входе и выходе, заменили на эсесовцев – здоровенных верзил с буквами «С» готического шрифта. И вот врывается на быстром ходу немецкая машина, делает круг мимо нас и уезжает восвояси. Гиммлер и не вышел, и не высунулся из автомобиля, его физиономия только промелькнула в окошке на один миг.

В начале июля 45 года англичане объявляют нам – кто решился ехать домой, пожалуйста, мы даём вам машины. Желающих ехать оказалось немного, набралось не более сотни человек, на четыре студебеккера. Мы садимся на эти машины, едем по территории, оккупированной английскими войсками. Дороги там очень хорошие. Меня поражало то, что наши машины шли с очень небольшими интервалами, около 5 метров между машинами. Дорога пустая, зачем, спрашивается, ехать впритык. Ни одна машина не наскочила на другую. Мы едем с большой скоростью и рассматриваем обстановку в английской зоне оккупации.

Я уже говорил, что вблизи нашего лагеря немцев не было. Они убежали, боясь возмездия наших военнопленных. Зато было много перемещённых лиц, в основном с Украины – близкая территория, и их всех увозили в Германию на работы. Ползём по улицам – это не автобан, быстро не поедешь, и наши родные советские агитаторы нам со всех сторон: «А-а, домой едете! Ну подождите, ГПУшка вам покажет!»

Едем дальше, русские пропадают, появляются немцы с нормальной жизнью. Проезжая по улицам, мы видим весёлых немцев, прилично одетых. Немцы в то время любили губные гармошки и на них весело наигрывали. После войны я бывал в Германии по долгу службы и уже не видел этих музыкальных инструментов, обстановка изменилась. Весело немцам, потому что эти немцы далеко от нашего лагеря и разбойников с кинжалами в зубах. Они радуются, что кончилась война, чувствуют себя свободно, лица довольные.

Проезжаем мимо лагеря немецких военнопленных, который организовали англичане. Это абсолютно не похоже на немецкие лагеря, в которых мы были. Мы видим немцев в чистой форме, улыбающихся. Они ходят по территории, засеянной травкой, сидят в шезлонгах – дом отдыха, да и всё.

Периодически нас останавливают английские патрули. Вблизи советской зоны – а едем мы в город Пархим километрах в трёхстах от Бремена – английские солдаты, а не какие-то офицеры-агитаторы, нам говорят, что вы вот мол едете, а ведь к вам там плохо отнесутся. В результате агитации, которая была произведена нашими перемещёнными лицами и простыми английскими солдатами, получается так, что по мере того, как мы подъезжаем к нашей зоне оккупации, настроение у нас падает. Подъезжаем, машины останавливаются, и дальше нужно идти пешком до места соприкосновения английской и советской зоны оккупации. Из тех, кто приехал на наших студебеккерах, едва одна четверть набралась тех, кто всё-таки решил вернуться на родину. Остальные стали топтаться на месте и решили ехать обратно. А я твердо решил, колебаний у меня никаких не было, и я двинулся в направлении к нашей зоне. Судьба оставшихся мне неизвестна.

Я приготовился получить 10 лет, допросы, конвой, бараки, лагерь где-нибудь в Сибири или на Колыме. И на допросе я озверел. Я не чувствовал себя виноватым. Прежде всего меня сунули на фронт не по специальности. Я топограф, а должен был служить в артиллерии, где топографическая служба вообще не нужна – там не производится стрельба с закрытых позиций. Мой 132-й артполк даже и этой-то дивизионной артиллерией не был укомплектован, и мне пришлось идти на немца с винтовкой. При выходе из окружения я был ранен и контужен, кроме того, около недели я вообще ничего не ел, и в конечном счёте я потерял сознание и валялся среди трупов, пока меня не подобрали немцы. Я начал орать на следователя – а вы где в это время были, в Ташкенте, небось? В ответ: тише, тише, тише. Стали задавать вопросы, касающиеся только моей службы – номер моей армии, дивизии, полка, потом моё военное образование, и после этого сразу отпустили отдыхать на нары. Не вижу ни охранников, ни конвоя.

Вдруг появляется знакомое мне лицо в фуражке, естественно синего цвета с красным околышем, с пистолетом ТТ. Это бывший военнопленный, с которым мы были в одном лагере. Он конечно сделал вид, что меня не узнал. Я подумал – да, сегодня тебя одели таким клоуном, ты выполнишь своё задание, а потом тебя кокнут. Клоун подходит к верхним нарам, кого-то будит и уводит его с собой. Вот и всё, больше никаких происшествий.

Утром мне говорят, что меня отправят с эшелоном в 12-ю стрелковую дивизию, город Уфу. Я обомлел – значит не в лагерь? (Этого конечно я вслух не сказал). Со мной разговаривают очень вежливо, хорошо кормят в столовой. У меня нет шинели и пилотки: выдают мне шинель, правда, бывшую в употреблении, и пилотку из х\б.

Мелькнула мысль – на восток идут эшелоны наших войск, и они останавливаются на нашей станции. Товарные вагоны, как водится, стоят на станции довольно долго; из вагонов выскакивают наши военнопленные, и тут естественно все кричат и спрашивают, нет ли земляков: «Орловские е?», «Тамбовские е?». Я тоже спрашиваю – есть ли кто-нибудь из Ленинграда? И вдруг откликнулся пожилой сержант. Оказалось, он живёт на Большом проспекте Петроградской стороны, от которого рукой подать до Малой Посадской. Я ему отдал письмишко в виде треугольника, написанное химическим карандашом, для матери и отца.

Я теряюсь в догадках – почему меня не отправили в лагерь? Потом меня осенило. Я подумал – на этот раз меня спасла война с Японией. Война спасала меня дважды. Первым моим спасением явилась война с Германией. Конечно, если бы не эта война, была бы мне на Родине хана – в лучшем случае меня бы выслали. А тут Иосиф Виссарионович начал плакать: «Братья и сестры...», таких как я простил, и мне даже дали возможность окончить артиллерийское училище, к которому в мирное время меня бы и близко не подпустили. В результате нехватки кадров получилось, что вторая мировая война стала спасительной для того сословия, к которому я принадлежал.

Война с Японией стала для меня вторым спасением. К тому времени, когда была разборка со мной, Россия уже вступила в войну с Японией. Естественно, что делать? Мы понесли в начале войны просто неимоверные потери. В дальнейшем из-за отсутствия хорошего офицерского состава, из-за низкой военной квалификации, сколько ещё мы погубили зря людей. В конце войны на фронте у нас уже воевали мальчишки. Значит, нас, бывших военнопленных, с фронтовым опытом, надо было использовать. Я попал в эту струю, и она стала для меня спасительной. Рассуждали так: а кем мы, собственно, будем воевать? У нас сейчас полное отсутствие офицеров. А этот вернулся из плена, он захочет жить и будет хорошо воевать, с удовольствием поедет куда угодно, на какой угодно участок. Отлично, бросим его в новую войну, можно ему дать такое соединение, где он легко угробится, ну а если ему повезёт и он вернется сухим из воды, то у нас всегда потом найдется возможность с ним разобраться за то, что он был в плену. Такие у меня возникли тогда мысли, и я оказался совершенно прав, потому что потом мне всё-таки устроили разборку за то, что я был в плену и подвергался буржуазной агитации. Но это случилось позже.

Большинство тех, кто со мной приехал, тут же раскаялись. Наблюдаю хорошую картинку. Часть военнопленных одета во французскую форму – они были во Франции, им удалось убежать из лагеря, и они участвовали в движении Сопротивления. Один стоит и чуть не плачет: «Какой я дурак, во Франции ведь так было хорошо, ну зачем я сюда приехал?» Но на самом деле хорошо, что мы вернулись тогда. Мне опять повезло, я правильно сделал, что уехал сразу. Это была так называемая репатриация – возвращение военнопленных на родину. Я сказал, что я не знаю ничего о тех именно людях, которые ехали со мной в советскую зону, но повернули назад. Но я знаю, что потом произошло с такими как они.

Таких как я, которые сразу после окончания войны с места в карьер возвратились в Россию, оказалось очень мало. Остальные болтались в Европе, и те, кто им обещал, как нам англичане, отправить их туда и сюда, даже не знали, как справиться с таким количеством людей. Столько их скопилось, что не знали, куда их девать. К тому моменту, когда война с Японией неожиданно прекратилась, тех, кто остался в Европе и не сумел уехать в другие страны, – а их оказалось очень много, – стали депортировать. То есть они уже не сами поехали в Россию, а их просто выселяли и выталкивали в Советский Союз. Так как они в это время уже были не нужны для войны с Японией, их просто сразу отправляли в Сибирь, в лагерь.

Грузят нас в товарные вагоны «40 людей, 8 лошадей». Но ведь тепло, и всё идёт хорошо. Везём с собой ящик вина. Проезжаем зону советской оккупации. Двигаемся мы медленно, поезд нет-нет да останавливается. В советской зоне ты не встретишь немцев, которые играли бы на губных гармошках – не до этого. Видно, что в этой зоне жизнь совсем другая. Кажется, что немцы даже не понимают, кончилась война или нет, потому что физиономии у всех тусклые. Здесь немцы ходят тощие, голодные, мальчишки меняют ваксу на что-нибудь съедобное. Мы даже подбрасываем им хлеба, или у кого там что есть, потому что смотреть на это очень неприятно. К счастью, этот отрезок пути был небольшой, и мы быстро добрались до Польши.

Распрощался я с Германией вот каким образом. Перед Одером была последняя немецкая станция, и мы, прощаясь с Германией, выпили хороший заряд спирта от летающих ракет. Как я уже упоминал, спирт этот крепкий и хорошо действует на мозговое устройство. Я был в весёлом настроении, наш товарный поезд долго стоял, я решил прогуляться. Шёл по немецкому железнодорожному пути и совершенно не представляю, как я сумел разбить фонарь, который освещал стрелку. Помню, что это матовое стекло разлетелось в разные стороны, а я будто бы ничего и не делал. Как это произошло? Потом я погрузился в вагон – прощай, Германия!

Едем через Польшу тоже медленно, останавливаемся не только на узловых станциях, но даже на каких-то мелких. Мы везём с собой разное барахло: мы его не грабили, а нам попадались брошенные вещи. У меня был какой-то каракулевый сак, кроме того, я вёз хорошее новое английское бельё. Поскольку мы знаем, что мы уже домой не попадём – направление на Уфу,  – то те вещи, которые у нас имеются, мы пускаем в оборот. Всё время у нас идёт торг с поляками. Схема такая. Продукты у поляков спрятаны, потому что они боятся, что мы продукты возьмём, а вещи не отдадим. Мы выходим из вагонов, даём полякам немецкие трофейные вещи, а они подводят к кустам, где у них припасы. Мы в основном берём сало, хлеб, самогонку – «Ещё Польска не сгинела!», как говорят поляки. В дороге нас кормили, но опять баландой, мы бегали за ней с котелками, и это конечно было не то, и хлеб и сало были нам подспорьем.

Так мы бодро-весело проехали Польшу, запаслись продуктами, и продолжали наш путь через Белоруссию. Замечаем унылую картинку – бедность жителей. В деревнях пашут на коровах. Дальше открывается Россия, и тоже положение грустное. Эти впечатления у нас складываются из открытой двери нашего вагона.

У нас никакой не было охраны. Были какие-то военные, которых я практически не видел – они ехали в головном вагоне около паровоза, и присутствовали только при раздаче пищи. Да кто там, собственно, мог беспокоиться за нас, что мы куда-то удерём. Ну куда мы можем удрать, если у нас на руках абсолютно нет никаких документов? Бежать совершенно бесполезно, наоборот нам нужно было держаться за этот состав, чтобы его не упустить и не догонять потом. Когда мы перебрались на советскую территорию, поскольку поезд шёл очень медленно, и до Уфы добираться далеко, то многие из наших, у кого были дома где-то по дороге, выходили и встречались с родными, а потом продолжали движение в сторону Уфы.

Таким образом мы ехали почти месяц до нашей станции назначения Алкино в пригороде Уфы. Поезд останавливается, мы выходим и видим рядом с веткой, по которой мы приехали, кирпичные казармы огромного лагеря, окружённые полями капусты и картофеля. Казармы обнесены ветхим забором, поломанным во многих местах, и кажутся брошенными. На самом деле там идёт жизнь. В этих казармах мы ожидали, когда придут наши документы. А чтобы мы не были дармоедами, вместо военной подготовки мы должны были убирать картофель и капусту. Началась длинная, скучная жизнь. Прежде всего, все прошли медицинскую комиссию – годны ли к строевой службе? Некоторые хотели дальше служить, а некоторые нет. Вот единственный среди нас армянин. Врач ему говорит: «Саакян, у вас лёгкие больные». А он отвечает: «Зачем больной? Здоровый!» А другой, – здоровый, крепкий мужик, выглядит отлично, – так он всё время уверял врача, что у него туберкулёз легких, чтобы его демобилизовали. Я прошёл комиссию безо всякой канители и придирок. Ну, думаю, всё в порядке – теперь надо только ждать и убирать капусту. Питание было паршивое – в основном ели то, что растёт вокруг, и что мы убираем,  – картошку, капусту, – и хлеб, конечно, получали. Заведовал кухней лейтенант Грачёв. Про его баланду сочинили стишок: «Грачёв готовит суп с картошкой, говно хлебают только ложкой».

Время тянется, уже нет-нет да заморозки бывают. И вдруг меня вызывают и говорят – на вас пришли все необходимые документы, всё в порядке, через две недели получите обмундирование и будете отправлены на восток. Я фамилию не менял, не врал ни немцам, ни нашим, я был из Ленинграда, а не из какой-нибудь Чухломы, поэтому мне так быстро подтвердили звание. Я думаю – скорей бы пролетели эти две недели. Они тянулись особенно долго. И вдруг американцы сбросили атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки, и война прекратилась. Что же с нами делать? Должны были провести демобилизацию. Первым вышел приказ номер 0726 от 22 ноября 1945 года о демобилизации студентов вроде меня, которые были мобилизованы во время учёбы.

Я крепко задумался над создавшимся положением, – хорошо это или плохо? Вернёшься в Ленинград, и там тебе устроят какую-нибудь пакость. Хорошо, когда тебя посылали на фронт, хотя ясно, что там тебя сунут в дрянную часть, где ты можешь в два счета попасть в расход. А вот если ты вернёшься в родной город, там ты всё-таки будешь считаться бывшим военнопленным, и к тебе начнутся придирки по этому поводу. В конечном итоге мои опасения оправдались.

Перед самым моим отъездом из этой части я получил письма из Ленинграда и из Москвы. Я всем написал, как только я чётко узнал, что мне подтвердили звание, и ответы успели ко мне придти. Первое письмо я получил из Москвы от троюродной сестры, с печальными подробностями о том, что у меня умер отец в блокаду.

Мне выдали литер для поездки в Ленинград, но так как меня демобилизовали, я не получил обещанного обмундирования. Я остался в немецком морском кителе, на котором пуговицы я не успел поменять: вроде было это ни к чему. Так я и ехал в морской форме с якорями. Форма-то была красивая, а шинельку мне дали – елки зелёные – коротенькую такую, видать полы отрезали на портянки, и пилотка у меня была какая-то жёваная. В таком виде мне приходилось подходить с литерами к военной кассе. На меня косо смотрели – откуда взялся такой странный командир советской армии, – но видя, что документы правильно оформлены, от меня отставали.

Я благополучно прикатил в Ленинград и сразу отправился к матери и сестре на Васильевский остров, 10-я линия, дом 25, на углу Среднего. До войны сестра жила на Лиговке в доме 133, но это было очень далеко до места её работы. Ей удалось обменяться поближе к месту работы, получив большую комнату метров в 30. Работала она в ЦНИГРИ (Центральный научно-исследовательский геолого-разведочный институт), который был совсем рядом, на Среднем проспекте. В этой комнате жили, кроме сестры и нашей матери, Пётр Николаевич, муж Китти, и маленькая дочка Катя. Сестру я застал больной малярией, которую она получила в очередной командировке. Она была желто-коричневого цвета, её лечили хинином, но не столько лечили, сколько травили, и от передозировки она была очень слабой. Мать и сестра, конечно, очень были рады моему появлению и готовы были сделать всё возможное и невозможное для меня.

Я остался без жилплощади, так как хозяин дома в Шувалове, где я был прописан, и его сын умерли, и дом прибрал совхоз завода Светлана. Я стал жить у сестры, и понятно, что было очень тесно и страшно всем неудобно, но делать было нечего. Сестра очень рисковала, приняв меня к себе, потому что у неё была секретная работа, связанная с добычей урана, а я с точки зрения советской власти, как бывший военнопленный, представлял большую опасность. Сестра меня очень любила и всячески мне помогала и морально и материально.

Мать во время моего отсутствия всё время молилась в Князь-Владимирском соборе на Петроградской стороне и была уверена, что я жив. Сержант, которому я в Германии отдал письмо для родных, оказался хорошим человеком и доставил моё письмо на Малую Посадскую. Попало оно к нашему дальнему родственнику Бажанову, который жил в этой квартире. Все остальные погибли, но Бажанов в блокаду работал в Смольном и выжил. Он передал письмо моей матери. Так она узнала после трёх лет неизвестности, что я действительно жив.

Во время блокады в 42 году умер от дистрофии и воспаления лёгких мой отец и сестра отца Глафира Ростиславовна с мужем Георгием Михайловичем Петуховым, умерли сёстры отца Евгения и Наталья – они выбросились из окна на двор с высоты пяти этажей, были похоронены на Шуваловском кладбище, но потом их могилы мы так и не смогли отыскать. Умерла бабушка Екатерина Васильевна с сыном Михаилом Михайловичем и её сестра, мамина тётка Лидия Васильевна вместе с мужем. Много погибло дальних родственников и наших хороших знакомых. Мать сказала: «Вот был День Победы, и не знаешь, радоваться или плакать о погибших».

З. А. Сорокина, 1945. С. Д. Карпов, 1945

Страница 15 из 16 Все страницы