Военные действия 6-й армии (1942)

Сюрпризы в Сватово. Как я переделал солдатскую шашку на офицерскую. Как готовить самогон из свёклы. Скользкая лошадь. «Смелого» трактор не берёт. Новое назначение. Мои уголовники. Очередные задачи советской власти – искоренение татар в армии. «Ошибка» Сталина. Наступление с голыми руками. Пир в Лозовой. Мы отступаем. Поиски еды. Достоинства румынских касок. Обстрел. Гибель моих солдат. Я становлюсь офицером связи. То, что я видел и чего не видел во время нашего отступления. Невезение старшего лейтенанта Гнеева. Как наша армия встречала партизан. Украинские доброжелатели. Как отличить немецкие позиции от наших. Меня забыли. Странный человек из СМЕРШа. Попытки прорваться к своим. Немецкие танки.

Прибыли мы в расположение 6-й армии. Это было в начале января 42 года. На этом участке скопились три недобитые армии, наша шестая, девятая и 38-я.

Когда я приехал в прифронтовую полосу, я бы не сказал, что «парня радостно встретила фронтовая семья». Всё, что мне говорили в ПВО, оказалось сказкой. Никакой тяжелой артиллерии здесь не оказалось, и не ожидалось её прибытия. Пушки оказались 76-миллиметровые, которые применяются в основном на прямой наводке для отражения танковых атак, потому что эта пушка в отличие от сорокапятки действительно могла уничтожить танк, и для подавления мелких огневых точек противника при наступлении нашей пехоты. Но к моменту моего прибытия во втором и третьем дивизионе не оказалось и 76-миллиметровых пушек, только в одном дивизионе их был неполный комплект. В полку не оказалось не только топографической службы, но и топографических инструментов. Не было даже карт местности, на которой происходили военные действия.

Из разговоров я понял, что 6-я армия была уже сильно потрёпана в войне с немцами и была в резерве для пополнения людским составом, вооружением и наладки материального и производственного снабжения. Остатки пехотных полков были разбросаны по украинской степи и жили окопной жизнью, вроде как занимая оборону.

Началось томительное ожидание прибытия орудий и снарядов, но они всё не приходили. Меня сделали заместителем командира батареи в третьем дивизионе 132-го артполка. Командиром полка был майор Сагришвили. Могу немного ошибаться в фамилии. Я его видел только в редких случаях. Как видите, командир полка был всего-навсего майор. Это был такой период, когда всю нашу кадровую армию уничтожили буквально за каких-то два-три месяца, а до этого перед самой войной командный состав был Иосифом Виссарионовичем досконально сокрушён, поэтому полковников-то фактически не было. Командир батареи старший лейтенант Агеев, пожилой, за 50 лет, молчаливый, симпатичный, но болезненный человек, старался, когда это возможно, полежать – ведь без пушек дела-то всё равно не было. Я, правда, не помогал валяться своему командиру, но я тоже ничего не делал. Пушек-то не было, а то бы можно было хотя бы их чистить, проводить учебные стрельбы, учить, как она заряжается – ведь многие «артиллеристы» не знали, как она стреляет, потому что не на чем их было учить. Один раз мы всё-таки выкатили такую пушку, зарядили и выстрелили. Я помню звук стрельбы этой пушки: «Тау-у!» Тем и кончилось – по своей специальности я был совершенно не нужен. Это характерно для советской власти – меня учили, затрачивали деньги, а я попал в артиллерию, где даже если бы и были пушки, военные топографы были не нужны, потому что пушки стреляли на короткую дистанцию.

Мне выдали личное вооружение. Офицерам выдавали пистолеты, но на меня пистолета не хватило. Да я бы его и не взял, потому что это мусор. Это же не в квартире тебе нужно кого-то ухлопать, это фронт. Мне в качестве личного оружия выдали карабин 1891\1930 г., который для меня был, естественно, более чем знаком – этой артиллерией я владел отлично. Выдали солдатскую шашку с ложевыми кольцами для штыка. Я быстро переделал её в офицерскую, сняв кольца.

Артиллеристы располагались в деревенских домах, а жизнь пехоты проходила в окопах. Впереди нас три пехотных полка с трёхсотыми номерами, тоже не очень укомплектованные людским составом. У них были противотанковые ружья и так называемые противотанковые пушки калибра 45 мм. Наша задача была их поддерживать при наступлении, проводя соответствующую артподготовку. Кругом в то время была тишина, которая прерывалась налётами немецких самолётов. Вначале появлялись немецкие монопланы, которые солдаты иронически называли стрекозами, – они летали и смотрели, где что можно бомбить. Мы знали – а, стрекоза пролетела, значит жди – прилетят юнкерсы и будут бомбить.

Многие модели наших самолётов были устаревшими, много хуже тогдашних немецких. У немцев были истребители-мессершмидты, бомбардировщики юнкерс-88 и юнкерсы-пикирующие бомбардировщики, которые летели как будто в штопор и как бы вколачивали бомбу. Наш штурмовик И-16 являлся и истребителем, и мог низко лететь и из пулемета стрелять по пехоте. Но это не скоростной самолёт, и он не мог сравниться с «мессершмидтом». Он потом быстро сошёл со сцены. В районе Воронежа на подъезде к фронту я видел воздушный бой – налетели немецкие истребители, и наши штурмовики были сбиты. Я знаю, что у нас были летчики, которые сбивали много самолётов, такие, как Покрышкин, например, но они летали не на советских самолётах, а на какой-нибудь «кобре». Когда я где-то проезжал по дороге на фронт, то я уже видел, как грузили новые истребители. В то время был русский эквивалент немецкого бомбардировшика «юнкерса» – у нас уже появились винтовые самолёты типа ИЛ по схеме американского «дугласа».

Но под Харьковом я за всё это время не видел ни одного советского самолёта – ни И-16, ни новых моделей. Только один раз мне показалось – наконец, летят наши самолёты! Это были тупорыленькие самолёты вроде нашего штурмовика И-16. По силуэтам летят вроде бы наши, а потом, смотрю, отделяются от этих самолётов и валятся на нас какие-то странные вещички. Это был вроде как голландский сыр – красные головки, немножко сплюснутые, и в них воткнуто красивое красное перо. Просто какая-то игрушка. Ну, я сообразил, что трогать эту вещь нельзя, потому что наверно это бомбы. Так и оказалось – итальянцы такую придумали вещь. Зачем такая глупость, непонятно – военные специалисты поймут, что это бомба, но дети подбегут, начнут ковырять и погибнут. Нехорошая система; эти бомбы приносили вред в основном гражданскому населению, которое собственно ни в чём не виновато.

Русских самолётов не было, потому что большинство наших самолётов было уничтожено в начале войны на границе. Когда немцы на нас попёрлись, генерал нашей авиации поднял самолёты в воздух и начал разговор с нашим правителем, а тот ему сказал – немедленно сажайте. Самолёты посадили на аэродромы, все эти аэродромы были немцам известны, они послали свои бомбардировщики и 1200 самолётов разбили на нашей земле. Вот какой идиот был наш главнокомандующий И. В. Сталин.

Занятий нам никаких начальство не организовывало, и каждый был предоставлен самому себе. Бывало, что я приготавливал самогон. Ниже скажу рецепт, если кто захочет это сделать: главная составляющая – это свёкла, немного прокисшая. В училище кормили нас хорошо. Даже в Костороме, несмотря на войну, тоже кормили неплохо. А когда я попал в действующую армию, хотя мы ещё не были в окружении, кормили нас плохо, но можно было как-то перебиваться. Давали хлеб, давали какую-то баланду. Положенные 100 грамм быстро были прекращены. Перед Пасхой я начал изготовление самогона. Прежде всего берешь украинскую свёклу, которая называется бурак или буряк, и этот буряк кладешь в чугунок – количество зависит от того, сколько ты этого самогона хочешь сделать. Буряк начинает там киснуть; киснет, киснет, и приходит время, когда уже можно браться за работу. Берёшь котелок, в котором лежит готовая к производству бывшая свекла – теперь это что-то раскисшее. На неё ты кладешь глубокую фарфоровую тарелку. После этого берёшь блинную сковородку, закрываешь ею горло чугуна, и затем всё это нужно поставить на плиту. Ещё одно условие – это приготовление можно делать только зимой, потому что тут ты выскакиваешь на улицу и притаскиваешь снегу. Сверху на сковородке снеговой холодильник. Кипятишь чугунок на плите, пар поднимается кверху на холодную крышку, конденсируется и начинает капать на тарелку. Когда процесс заканчивается, вытаскиваешь тарелку, и самогон готов к употреблению. Ты получаешь жидкость коньячного цвета, достаточно крепкую и не очень противную на вкус. Очень приятно действует на разум.

Когда я занимался вот таким приготовлением, вдруг приходит ко мне бабка, которой я до этого починил ходики. Я помню, мне хотелось, чтобы она мне дала какое-нибудь веретённое масло для смазки ходиков. Постное меня смущало, потому что постное может потом застыть, и ходики остановятся, но она мне дала масло все-таки жидкое. Может быть, это масло было для швейной машины, и тогда это было хорошо. Она так обрадовалась – ходики у неё заходили. И вот во время Пасхи она мне принесла хороший чёрный хлеб в подарок. Этот чёрный хлеб отличался тем, что он был с розовым оттенком – мука была такая. Он настолько вкусный, что я его помню до сих пор, и после этого не встречал такого хлеба нигде. К этому она приложила сало и крутые яйца. Так что было с чем встретить Пасху.

Перед Пасхой мне пришлось выкупаться. Мне всучили смирную, с грустными глазами, лошадь, она была тоже голодная, как я. Сена не было, и я кормил её соломой, выдёргивая её из крыш украинских хат. Она с тоской это жевала. Ездить я, конечно, как следует не умел, и вот однажды надо было нам, троим офицерам, переправиться на другую сторону Донца, где нас ожидали. Плыли на лошадях, без сёдел, в шинелях и с карабинами. На Донце ещё плавал лёд. На середине реки я соскользнул с лошади, лошадиная спина была скользкая. Когда я кувырнулся, лошадь через плечо посмотрела на меня, презрительно, спокойно, безо всякого участия. Карабин пришлось затопить, но я благополучно доплыл до берега. На берегу ко мне подбежали и сказали, что у командира дивизиона убило лошадь, и он попросил ему отдать мою, что я с удовольствием и сделал.

В 9-й армии была конная тяга, таскали 45-миллиметровые пушки. Эта маленькая пушечка – просто охотничье ружьё по сравнению с другими системами, хорошая лошадь и одна могла бы справиться, но эти пушчонки таскали две лошади. Наша артиллерия 76-миллиметровых пушек передвигалась не на конной тяге, а тракторами СТЗ-НАТИ (Сталинградский тракторный завод – Научно-исследовательский автомобильно-тракторный институт).

У меня был такой случай – тащил трактор мою пушку, вернее нашу полковую – их осталось всего три штуки на весь артиллерийский полк, – и её перебрасывали то одному, то другому на обслуживание. За пушкой переть конечно скучно, и иногда солдаты думают – как бы мне не идти пешком, а сесть на пушечный лафет. Пушку везут задом наперёд, станины сведены, и можно сидеть на станине, но не дай бог, чтобы ты заснул. Одному своему солдату я говорил – не садись на эту пушку – мало ли заснешь. Но он, сукин сын, всё-таки сел. Почва была украинская, грязная, глина, но у этих пушек очень хорошие колеса, они имеют большую ширину, большой диаметр, и специальный тип резины, мягкий внутри, так называемая гусматика. Так что даже если пуля пролетит, шинам ничего не сделается. Это не пневматические шины, надутые воздухом, из которых мгновенно бы воздух спустился, и орудие бы осело. Солдат едет, я иду пешком, и вдруг этот тип заснул и свалился; через него проехало пушечное колесо. Его сразу сумели отправить в лазарет, он был недалеко. Я думал, что ему капут. Каково же было моё изумление, когда через две недели он является в строй. По-видимому, пушка имела крен на другое колесо, его втоптало в грязь, проехало по животу, и всё у него осталось в порядке.

Наши 76-миллиметровые пушки были хороши против танков – длинноствольные, снаряды бронепробивающие. Они стреляют свободно на 10 км, и до 20 км по указаниям топографов и звукометристов. Мы всегда старались замаскироваться. Пушки красились в зелёный цвет. Но там, где мы были, очень мало возможностей маскировать пушки, потому что это открытые украинские степи, где растут подсолнухи и всякая дребедень, а что касается лесов, то южнее Харькова в районе Оскола были даже хвойные леса, но в тех местах, где мы топтались, жара не давала расти деревьям, и если леса какие-то и были, то это чахлые дубки с тоненькими стволиками, и там абсолютно не скроешься. Поэтому тактика боя – бить в упор немецкие танки. В чистом поле огонь ведётся прямой наводкой. Видят танки, ставят прицел и лупят в упор. Наводчик сам устанавливает прицел.

Около двух месяцев жил я спокойно. Никто ко мне не лез. Вдруг явление – меня отправляют в Горький на курсы переквалификации на артиллериста-огневика 76-мм пушек. Я сдал оружие – карабин и шашку, и ко мне придрался начальник артснабжения – с кем ты поменялся? Он знал, что давал мне солдатскую шашку. Я ему сказал – это мол не твоё дело, и на этом мы распрощались. Дали мне паёк – селёдку и сухари. Водки не дали. Это назначение меня несколько обрадовало. Сопутствовала хорошая погода, светило солнышко. Я отправился на подводе в сторону Горького. Я должен был где-то пересесть на поезд, но обстановку я хорошенько не знал, и где этот поезд мог меня ожидать, мне было неизвестно. В этом направлении я ехал наверно не больше дня. По дороге меня задерживают, возвращают обратно по непонятным мне причинам – ведь в армии ничего тебе не объясняют. Селёдку, которую дали, я съел, естественно. Когда я возвращаюсь, я узнаю, что из-за меня несколько офицеров пострадали за порчу оружия. Оказывается, вот в чём дело – я, когда снимал эти кольца, сделал это аккуратно – комар носу не подточит. А остальные стали пилить чёрт знает как, в результате начальство поняло, как получаются офицерские шашки, и им всем дали по 7 суток. Они, конечно, не сидели в карцере, но с них был взят денежный начёт.

После моего прибытия меня делают командиром топовычислительного взвода. Комедия! Ни специалистов-топографов у меня нет, ни оборудования, но вот так меня назвали и дали мне 10 человек, которые не имели никаких топографических навыков. Я со своим топовычислительным взводом отличался на строительстве временных укреплений. Отличался я также матом, за который по доносу держал ответ перед политруком, и с ним я тоже объяснялся элементарно. Он мне всё говорил: «Вы ведь инженер...» Я говорю: «Какой я инженер? Я студент третьего курса института». «Но всё же вы должны воспитывать людей, а вы их кроете». Я говорю – не только крою, стрелять надо будет, если так будут выполняться указания командиров. А в отношении воспитания, то это вам поручено, вот вы и должны воспитывать людей. Ну, в общем, он видит, что в этих условиях с меня ничего не возьмёшь, – вот если бы в мирное время, то тут был бы мне и капут, – и мы расстались более-менее мирно. Я, когда пришел в училище, говорил тихо. Мать меня учила не класть локти на стол и говорить тихо. И я потом не мог класть локти на стол даже в такой компании, где все клали локти на стол. Говорить тихо тоже считалось признаком хорошего тона. А в армии чем громче орёшь, тем это лучше считается. «Не отработан командный голос!» Я научился говорить неприлично громко и начал орать будь здоров.

Я крыл матом уголовников, когда мы строили в поле землянки, и этот строительный опыт мне пригодился в дальнейшем, когда я работал начальником конструкторского отдела, и нас посылали в колхозы чинить овощехранилища. Я там тоже снискал славу. А настоящего строителя из моей бригады выгнали: там был ещё один мужик, электрик, который тоже соображал неплохо, и когда строитель что-нибудь прибивал, то электрик ему орал «Оторви доску!» и прибавлял ему соответствующее название. Пришлось строителю оторвать только что прибитую доску и ретироваться. Потом он, бедный, лежал под кустами, и я видел, что у него было очень плохое настроение.

В составе взвода у меня был сержант Синявский, ленинградец, о котором будет речь впереди, и два интересных экземпляра – уголовники. Эти уголовники как-то угостили меня кониной – добыли где-то жеребёнка и решили подкормить своего лейтенанта. Мясо было вкусное, нежное – не то что конина, которую мы когда-то ели в Петербурге. Один из них задал мне патриотический вопрос – нельзя ли уйти – ведь наверняка убьют? В дальнейшем он сбежал ночью в одном из наших переходов. Меня за это таскали, я объяснялся элементарно, и от меня СМЕРШ отвязался. Ещё был немолодой человек, лет 50, у которого оказалась куриная слепота. Как ночь настаёт, он ничего не видит. Удивляюсь, как его призвали, и о чём они думали.

Был у меня ещё татарин, хороший парень, бывший командир орудия, которого откомандировали ко мне за неимением орудий. Конечно, он для меня был человеком нужным. Но его у меня потом убрали при следующих обстоятельствах. Однажды, это было перед Пасхой, у меня была проба нового самогона моего приготовления. Я пригласил господ офицеров; мы немного заправились горючим, и вдруг меня вызывает командир дивизиона. Причём он мне сказал взять с собой строевую записку. И вот я взял строевую записку и в таком косом состоянии отправился в штаб. Самогон не действует на моё рулевое управление, настроение бодрое, но я чувствую, что я пьян. На мою беду как раз мои солдаты из топовычислительного взвода вели охрану штаба, где сидел мой командир дивизиона.

Открываю двери, уверенно подхожу к столу, приветствую комбата как положено, вынимаю строевую записку и раскладываю на его столе. Как сейчас помню, хотя почему это произошло, не понимаю, – наверно я часто таскал этот листик, и он немного смялся по шву, – я старался его разгладить, водил по нему ладонями, и у меня аккуратненько получилось два листика, разошлись ровно по шву. Протянул я это всё командиру дивизиона, он молчит, ничего не говорит, смотрит на записку вместе со мной. Говорит мне следующее: «Я знаю, что у вас есть командир орудия, татарин, и я вынужден его откомандировать. Я говорю, что это же очень хороший солдат, отличный командир орудия, лучше всех остальных, понятливый, моя опора. «Вы понимаете, я ничего не могу сделать. Это приказ свыше – какие-то группы татар изымают из нашей службы». Ну что же, я повернулся, чётко, не качаясь – это точно, рулевое управление я при пьянке никогда не терял, только мозг у меня иногда заплетался, – но шёл я совершенно уверенно, – прошёл мимо двух моих солдат и вернулся.

Вроде так всё шло ничего, но ты всё время думал, что вся эта канитель вот-вот кончится чем-нибудь нехорошим. И вот вдруг началось. Я был в сенях дома, где размещался командир полка. Не помню, почему я туда попал. У командира полка, видать, была пьянка, там было три командира дивизионов. Когда они все оттуда вышли, я увидел, что они не веселые, а какие-то подавленные. Я понял, что случилось что-то скверное, о чём простым смертным, вроде меня, не должно быть известно. Но вскоре стало известно – нас бросили в наступление с голыми руками.

В нашем полку было шесть пушек, потом осталось только три. В полку должно быть три дивизиона; в дивизионе три батареи, а в каждой батарее три взвода по три пушки. Итого должна была быть 81 пушка. Вот сколько пушек должно быть, а мы полезли на немцев с тремя пушками. Стрелял из них (давал координаты наводчику) командир полка. Комполка стрелял волей-неволей, потому что пушек было всего три, и надо было их использовать наилучшим образом. Комполка это всё-таки ас, несколько стрельб его я видел – он разбил несколько немецких обозов. И пушек было мало, и народу – мы могли укомплектовать только один дивизион из трёх.

Собственно говоря, я только теперь нашёл ответ на вопрос, почему это сделали. Дело в том, что долгое время все наши военные действия, связанные с поражением, в литературе не освещались – только победные марши. В книге маршала Жукова, которую я недавно читал, дано пояснение, что наша операция была одной из ошибок Сталина. В чём она заключалась? Сталин боялся за себя. Всю военную технику и лучшие отборные части он сосредоточил под Москвой, но этого ему показалось мало. Он решил сделать отвлекающий маневр – устроить наступление на Харьков, использовав для этой цели 6-ю и 9-ю армии, уже сильно потрёпанные, без надлежащего пополнения людским составом, и также без поддержки наступления танками и авиацией. Ну и конечно, уж нечего говорить о продовольственно-техническом снабжении, которого вообще практически не было. Наши храбрые генералы не могли сказать Сталину, что это наше наступление – покушение с негодными средствами и приведёт к большой гибели людского состава. В результате, как пишет маршал Жуков, 6-я армия вместе с её командирами героически сражалась с противником и была полностью уничтожена.

Итак, мы внезапно начали наступление на Харьков при отсутствии у нас необходимого вооружения. Вся тяжесть легла на нашу пехоту. Немцы не ожидали этой авантюры, потому что они представляли наше положение и понимали, что мы ничего серьёзного предпринять не можем. Они были спокойны. Их артиллерийские батареи были демаскированы. Все их орудия были шарового цвета – просто, как морские орудия. Кроме того, возле каждой батареи было развёрнуто огромное, метров в 50–60 квадратных, красное полотнище, на котором был белый круг с чёрной свастикой. У немцев было тоже красное знамя, потому что они ведь, как и мы, были социалисты, только национал-социалисты, а мы – интернационал-социалисты. Полотнище было раскатано для того, чтобы случайно их самолёты не могли разбомбить свои батареи. А наших самолётов они абсолютно не боялись, потому что их практически не было.

Так как немцы не ожидали нашего наступления, они не реализовали свои возможности, и нам быстро удалось захватить крупную узловую станцию Лозовую. Немцы моментально покинули Лозовую, так что когда туда вошли наши солдаты, то у нас там был грандиозный пир. Чего только у немцев не было – и ром, и тушёнка, и хлеб, и консервы – я не берусь даже перечислить всё. Мы-то тогда голодали с остатками пищевых концентратов. У нас было – что отобьёте у немцев, то и жрете, а мы, мол, вас кормить не собираемся, вроде как охотничьих лаек. В начале был у нас человек, задачей которого было нам подносить пищу, когда мы сидели на обстреливаемых пунктах в качестве наблюдателей. У него за спиной был большой термос, потому что он питал не только меня, но и других бойцов. Он поползал с недельку – даже меньше, а потом бросил это дело и вообще куда-то исчез, может быть, больше нечего было таскать. Хорошо, если хлеб дадут. Поэтому я здорово ослаб в «наступлении».

Ну, многие солдаты стали собирать трофеи. Были ловкие солдаты, они старались обзавестись немецкими сапогами и автоматами. Круто приходилось потом тем, кто уцелел и оказался в немецких сапогах и с автоматом – его определённо тут же расстреляли бы. А солдаты-узбеки вязали целые узлы из немецкого белья. Потом их немец расстреливал – ползёт по полю такой муравей с узлом – отличная мишень для снайпера.

Я держал в руке маленький чёрный ремешок. Подходит ко мне земляк, сержант Синявский, пьяный: «Товарищ лейтенант, вас всё равно убьют, – подарите мне этот ремешок, он мне очень нужен». Он наверно обижался на мои замечания за его самовольные отлучки в деревню по торговой части. Я, конечно, отдал ему этот ремешок.

Затем наша пехота взяла ещё какой-то населённый пункт. Опять пьянка, и на этом всё окончательно кончилось. Резервы наши тоже кончились. Когда у нас не получилось с тремя пушками, у нас началась веселая жизнь. Мы жевали сухой пшенный концентрат, потому что драпали, и вообще какая кухня, если мы меняем положение. Поэтому дают по куску концентрата. Он квадратного сечения, толщиной сантиметра два – плотный, спрессованный. Хорошо, если у тебя есть зубы, – но я тогда был молодой, – кусаешь его сбоку, во рту у тебя кухня с подогревом – идёшь и жрёшь. Вот тебе и фронтовой паёк.

Мы бродили по старым картофельным полям, собирали оставшуюся картошку, делали лепёшки и их ели. Старая картошка в поле превращается в желе, как огурцы, которые подверглись действию нитратов; то есть она внутри совсем мокрая, и без огня с ней ничего не сделаешь. Поэтому мы её сминали в кучу и жарили на листе железа или в каске.

Вши нас губили со страшной силой. Я старался от них избавиться. Сколько я их погубил, особенно в румынских касках – это был самый хороший котёл для этих зверей. Румынская каска как пивная бочка; я даже не представляю, как можно такое законструячить. Этот здоровый чан будто специально предназначен для варки, и вшей травить в нём замечательно. Я разжигал костёр и кипятил своё бельё. Всё вроде бы хорошо, но дело в том, что ты же там не один, ты, предположим, убил у себя этих вшей, но солдаты этим не занимались, и как только ты вместе со своими бойцами ночуешь, от них вши наползают на тебя. Такая весёлая жизнь продолжалась долго.

Мы начали метаться, делая большие бессмысленные марши. Немцы начали нас обстреливать. Однажды идём по дороге, справа по ходу небольшой редкий лесок. Впереди лейтенант Рафальский со своим взводом, сзади я со своим. Нас обгоняет на лошади командир дивизиона. Раздался пушечный выстрел, через дорогу перелетел снаряд и взорвался. Я крикнул: «Берут в вилку!» Командир дивизиона не поверил. Пролетел второй – недолёт. Я крикнул своим солдатам: «С дороги в канаву ложись!» Они выполнили мою команду. Немцы открыли беглый огонь. Снаряды рвались, оставляя аккуратненькие алюминиевые боеголовки и при этом рассыпая мелкие осколки. Командир дивизиона бросился на лошади в лес; Рафальский со взводом за ним. Когда обстрел кончился, я подошёл к леску со своими солдатами. Все мои были целы. У Рафальского три человека убиты, десять ранено. Рафальский был бледный, как полотно. Я спрашиваю: «Роман, ты ранен?» «Ты знаешь, я наложил в штаны». Я вспомнил, что эта болезнь называется медвежьей.

У нас осталось три пушки и по пол-БК (боевого комплекта) к ним; ими распоряжался командир полка. Стали нам попадаться части 9-й армии, у которых пушки были на конной тяге. Скоро произошёл такой случай. У нас привал, я забрался на высокий холм, греюсь, отдыхаю, светит солнце. Внизу холма находились мои солдаты, а рядом с ними артиллерийские лошади артполка 9-й армии. Летят «юнкерсы» Ю-88. Гляжу, Ю-88 начинает какать прямо на меня – мне так кажется. Действительно, одна из бомб скользит мимо меня и ударяет немного выше основания холма. Огромный пласт глинистого песка засыпает моих солдат, находившихся внизу. Другая бомба падает рядом и убивает артиллерийских лошадей. Меня оглушает и обдает лошадиными внутренностями. Я мгновенно среагировал и был внизу холма. Находившиеся рядом солдаты вместе со мной стали откапывать засыпанных людей. Работа шла медленно, так как лопатки были маленькие, пехотные, часть из них немецкие со складными ручками. Когда мы откопали людей, было уже поздно. На них не было никаких повреждений, но они были фиолетового цвета – задохнулись. Среди них был мой сержант Синявский. Погибло шесть человек. Мы их похоронили на вершине холма. После того, как погибли почти все мои солдаты и остались в живых только уголовники, топовычислительный взвод ликвидировали, оставшихся в живых отправили в стрелковые полки, а меня произвели в офицеры связи без определённого статуса. Я превратился вроде как в разведчика и должен был при каждой остановке лазать вокруг и определять, кто там справа и слева от нас. Так использовали человека, который окончил специальное училище и должен был бы служить в тех частях, где он нужен.

Мы быстро поняли, что попали в окружение. Не знаю, как дело обстояло с командирами, они наверно про окружение знали – они ведь там все были партийные, но нам, беспартийным, наши командиры ничего не говорили. С нами обращались, как с чурбанами, но я сам обо всём догадался. Мне казалось, что мы бездумно колесили и делали странные остановки. Я сомневаюсь в том, что даже у командира полка была карта. Иногда мы останавливались, окапывались под носом у немцев. На нашем пути не было особых разрушений. По-видимому, они были в других местах.

Что я видел во время нашего болтания... Непохороненные трупы немцев без сапог. Сапоги стаскивали с них наши солдаты. Однажды я наткнулся на огромную площадь, усеянную трупами лошадей нашей красной кавалерии. Трупы вздулись, и мертвые лошади напоминали слонов. Вокруг валялись фуражки наших кавалеристов. Невольно вспомнил моих друзей Ворошилова и Буденного. Невероятная преступная дурость – посылать кавалерию туда, где хозяевами являются танки и бронетранспортеры. Наша красная кавалерия была вся уложена в украинской степи, потому что лошадь против танка – ничто. Оставили бы лучше этих лошадей в тылу, где колхозники могли бы пахать землю не на коровах, а нормально, используя для этой цели лошадей. В немецкой армии я не видел лошадей, разве что в Германии на каких-нибудь парадах. Я не видел лошадей ни в американской армии, ни в английской. Я видел их только в румынской армии, но это, конечно, армия, которую в пример никому нельзя ставить. Это полувоенные-полуцыгане, они только нашей армии могут быть товарищами, у них учиться нечему.

Я до самого конца не увидел ни одного советского самолёта. Я долгое время не видел наших танковых частей, и только перед самым пленением я вдруг увидел небольшую горстку наших танков. Танкисты сидели возле них и хорошо закусывали – у них в танковых частях, по-видимому, ещё были запасы. В основном я видел советские танки брошенными. Танки эти были не лучшего качества, и все они к украинским условиям не были приспособлены. В то время выбор танков был не очень велик. Наша война должна была бы быть наступательной, а не оборонительной, и под это дело начали стряпать легкие танки вроде БТР, которые могли развивать большую скорость, чуть ли не до 70 км в час, рассчитывая, что мы с красным знаменем вывалимся в Европу, там всюду отличные дороги и там нужна скорость, а не проходимость. В Европе можно было бы воевать с этими машинами, а здесь у нас нет ни дорог, и ничего нет вообще, так что эти машины были ни к чёрту не годны.

Наряду с этим мы начали выпускать очень хорошие танки Т-34, гораздо лучше немецких – у них хорошая, мощная артиллерия, чудная броня, и они питались дизельным топливом, а не бензином. Немцам приходилось пользоваться бензином, потому что у них не было своей нефти. Средние немецкие танки того же класса, что и Т-34, «тигры», появились позже, а в начале войны у немцев были машины хуже, слабее наших. Но вся беда в том, что танков-то Т-34 в начале войны у нас было очень мало. Т-34 и всю хорошую технику держали под Москвой. Под Харьковом в боях использовались английские танки. Англичане дарили нам сверхлёгкие танки «Черчилль» и «Валентина». У них была очень плохая броня и орудия, и они от любой мины тут же выходили из строя. Кроме того, в украинских условиях они вообще не могли действовать, потому что в глине их гусеничная система мгновенно снималась, как портянка, танк оставался на колёсиках и тут же погружался в глину. Во время наших мотаний близ Харькова я много видел вот таких завязших, брошенных, никому не нужных танков. И, как ни странно, в нашей трущобе оказались грузные, большие танки «Клим Ворошилов» и «Иосиф Сталин». Я увидел их завязшими и брошенными, потому что в этой глине они могли служить только как крепости, но поскольку после боя их никто вытащить не мог из трясины, они так и погибли в грязи.

Как полезны были бы нам гвардейские миномёты! Это же страх для немцев, это тогда было очень современное оружие, у немцев тогда такого не было. Надо сказать, что во время нашей агонии, перед нашим полным поражением, вдруг как из-под земли появились «катюши», и я видел их в действии. Я не знаю, в какой они были армии, и почему их столько времени держали за пазухой, тоже не могу сказать, но я увидел их последние печальные залпы. Это было секретное оружие, и было предписано, что если кончаются снаряды, ты должен взорвать эту установку, чтобы немцам не досталось.

Во время наших скитаний как-то мой командир третьего дивизиона старший лейтенант Гнеев – помню, с ним прощалась жена во фронтовой полосе – даёт мне пакет и говорит, чтобы я его доставил на командный пункт вместо него, и сказал бы командиру полка, что он, Гнеев, не молодой человек и не хочет подвергать свою жизнь опасности доставкой этого пакета. Я забрал пакет, не повторил его распоряжения и отправился на КП. Я знал, какое место простреливается и пробрался ползком благополучно. Отдал пакет. Обратно обнаглел и сделал перебежку. Раздался выстрел, я упал и долго лежал, потом ползком преодолел опасное место. Докладывать о выполнении задания было уже некому. Старший лейтенант Гнеев был убит из миномёта перелетевшей через лесок миной. Между прочим, я больше всего не любил миномётов. Они какие-то коварные, они ведь имеют крутую траекторию, и их вполне можно запустить через лес или холм, и они упадут, когда ты совершенно не ожидаешь полёта мин.

Был у меня ещё такой эпизод. Как-то к нам вышли на линию фронта двое, обросшие, у них были немецкие автоматы, ручные немецкие гранаты. Они отличались от наших гранат тем, что были на длинной палке, и их легче было кидать на длинные расстояния – рычаг больше; а для русской гранаты надо здорового русского мужика, чтобы он её как следует забросил. Они представились как партизаны, и сказали, что хотели бы присоединиться к нашей части и в дальнейшем воевать с нами. Они ведь не думали, что мы через месяц будем на их положении или хуже. Их, конечно, забрал наш СМЕРШ. На другой день я спросил этого их главного из СМЕРШа – а где же наши пришельцы-то? А мы их просто расстреляли – здесь нам некогда разбираться с ними, не до того. Он с ними поговорил, а потом вызвал своих орлов и расстрелял обоих. Вот и вся история. Я тогда очень озлился и даже хотел его кокнуть при наступлении, но потом стало не до этого. Теперь я сам не знаю, кто прав, и думаю, что может быть их шлепнули и не зазря, и потому его бог от меня спас. Может быть, они были немецкими провокаторами. И как они попали в партизаны, дело тёмное. Партизаны бывали разные. Советская власть называла партизанами заброшенных из Москвы диверсантов, которые были на московском снабжении, и им не надо было грабить местное население. Кроме этих диверсантов во время войны было много других партизан – мародёров и бандитов, которые сбежали из армии и прятались в лесах. На одной клюкве не просидишь, что-то надо жрать, и поэтому наши крестьяне гораздо больше немцев боялись этих «партизан». Немцы их хотя бы не грабили и не отнимали последнюю еду.

Мы проходили через многие населённые пункты Украины. Приходилось разговаривать с местным населением. Все говорили, и отвечали на вопросы, как мне казалось, откровенно. На Украине были и русскоязычные деревни, но в основном были украинские деревни. Первые (русские) жалели нас и старались нам помочь. Вторые – украинцы – были за немцев и против Красной Армии. Они хорошо были осведомлены о продвижении немцев и предсказывали нам быстрый капут, упоминая о немецких танковых частях, которые вот-вот будут пущены в ход против нас. Особенно меня поразило село Тарановка. По нашим меркам это очень большое село, и при советской власти они жили очень хорошо – великолепные дома, дороги, опрятный вид жителей. Но несмотря на это они были категорически настроены против советской власти и единодушно были за немцев. Я это особенно ярко вспомнил, когда Хрущёв много лет спустя восхищался этим селом и ставил его в пример всем другим. Он говорил – надо хорошо работать, чтобы быть зажиточными. К сожалению, предсказание, услышанное мною в Тарановке, вскоре сбылось.

Я уже знал, что в районе Краматорска сосредоточены огромные силы немцев. Крестьяне нам об этом говорили открыто, а вот командиры наши, которые, я уверен, всё знали, не говорили нам ничего; может быть, они не хотели «сеять панику», но хотя бы, сволочи, сказали таким, как я – ведь они же посылали меня в разведку, посылали туда, куда человек, которому это было положено, идти не хотел – боялся за свою жизнь. Всё это было мне противно. Откровенно говоря, попал я там в такую гадкую историю – хуже нет.

Итак, после каждого нашего передвижения и остановки я продолжаю ползать и устанавливать, кто является нашими соседями. Помогали линии связи. У немцев тонкий провод, покрытый полихлорвиниловым покрытием, – очень легкие катушки. Наш провод был толще раза в три-четыре, и катушки были очень тяжёлые. Вот это один из критериев – здесь проходят немцы, или наши. Второй критерий – это язык. Немецкий я немного понимал.

Однажды, возвращаясь из очередной вылазки, я не обнаружил своих. Бросили своего офицера связи! Вдоль Северного Донца на высоком его берегу нашей пехотой были выкопаны отличные длинные траншеи. Я обнаружил в них солдат 9-й армии. Мне говорят, что здесь прикрытие; постреливаем, чтобы немцы думали, что наши здесь, а наши ушли, – и неопределённо показывают мне направление, куда. Может быть, моя часть и была уверена, что я их разыщу, а я вот в этом был совершенно не уверен, хотя потом я их и нашел, но случайно. Поэтому я остался с этими солдатами и тоже бегал по траншее, постреливал. На другом берегу, низком и топком, были немцы на расстоянии метров в 300 от берега, в редких мелких окопчиках, расположенных метрах в пятидесяти друг от друга. Иногда нам отвечал миномёт. Не знаю, убили мы кого-нибудь из немцев или нет. Если голова исчезла, то это ещё не факт, что убили. Может быть, он просто запрятался.

На другой день к нам в окоп пришёл какой-то человек, по облику из СМЕРШа, и сказал, что всё в порядке, наши уже отошли, теперь догоняйте их, вас должны встретить наши танки. Он остался в окопах, – может быть его задача была обшарить все траншеи, – а мы двинулись по указанному им направлению. Кто был этот человек, для меня загадка. Вполне возможно, что это был просто провокатор, который решил, что мол отсюда я их уберу, чтобы они не путались и не мешали немцам, и пусть они идут к немецким позициям, и там их хлопнут. А может быть ему тоже мозги запорошили. У меня тогда появилось подозрение – а чёрт его знает, может он наоборот нас в сети затягивает? Но что делать? Опять лезть в эту траншею? Так или иначе немцы когда-нибудь начнут наступление и меня прихлопнут, а если не прихлопнут и я выберусь к своим, мне скажут, что я дезертир – ты же должен был свою часть разыскать. Поэтому я ушёл со всеми. Мы стали искать наши части. Местность была открытая, никаких лесов не было, вокруг степь, степь и степь, иногда только попадались невысокие холмы. Вдали мы заметили людей – это были военные, то, что осталось от шестой и девятой армии.

Мы тогда этого не знали, но командиры нас уже бросили. Советский маршал тов. Тимошенко со своим штабом сел в самолёт и сбежал из окружения, оставив своих солдат на произвол судьбы. Это вам не царские и не немецкие генералы, которые стрелялись, когда не могли выйти из окружения. Хоть бы нам листовки сбросили – в каком направлении пробиваться к своим! Но нам официально не сказали даже, что мы находимся в окружении – до последнего момента никто этого слова не произносил. Мы были в полном неведении. На ходу шла организация отрядов для прорыва через немецкое окружение. Все, собственно, стали на положении рядовых, и командовали наиболее инициативные, но в основном это были офицеры. Я нашёл несколько своих однополчан, в том числе и женщину-санинструктора, которая мне указала на телегу и сказала, что там лежит тяжело раненый командир полка майор Сагришвили.

Стало темнеть, стали попадаться немцы в окопчиках. Они сидели с маленькими миномётами, которые монтировались обычно на сапёрной лопатке. Я в них стрелял, головы исчезали, и вот однажды мой номер не удался. Голова исчезла и сразу у моих ног разорвалась маленькая мина. Я видел только яркий красный шарик у себя под ногами, грохот выстрела, меня оглушило, и я временно потерял слух. Мне повезло – я не был убит, и даже не ранен. Только подол моей шинели был почти весь просечён осколками от этой мины, а пара мелких осколков пробила мне сапог, но я этого сразу даже и не заметил.

Стало темно – украинская ночь. Но немцы быстро осветили нам путь, спуская на парашютиках лампочки, и стало светло, как в лунную ночь – свет этих ламп был голубого цвета. Мы подошли к полосе, где немцы из окопов стали поливать нас из пулемётов и автоматов. Этот огонь, конечно, был значительно более губительным, чем миномётный обстрел. Это была почти что верная смерть. Двигались мы быстро, даже перешли на бег. Вдруг я почувствовал удар – будто доской по бедру, – это пуля прошла навылет, задев кость. Около меня была та же санинструкторша, которая быстро наложила мне повязку, находясь со мной под огнём, и мы побежали дальше, часто спотыкаясь о уже лежащих на земле, поражённых этим страшным пулемётным и автоматным огнем. Вдруг я увидел идущие навстречу танки. Сразу мелькнула мысль: «Ага, ну вот – прорвался!» – потому что СМЕРШевец обещал, что нас встретят советские танки. Тут я полностью отключился – видать сдал организм от непрерывной голодовки и потери крови.

Страница 13 из 16 Все страницы