Плен (1942–1945)

Первая немецкая поверка. Путь в Харьков. Остановка в Житомире. Пересыльный лагерь во Владимире-Волынском. Как немцы поступали с ранеными военнопленными. Как Сталин создал власовское движение. Военная Варшава. Нюрнберг. Особенности лагерного питания. «Сельхозработы» в Грейфсвальде. Лагерь в Вольгасте. Ракеты Фау-2. Жизнь военнопленных. Как меня приглашали в Мемель. Мои товарищи. Как я чуть не попал в гестапо. Как инженер Счастный смонтировал приёмник. Побег из лагеря, которому я способствовал. Книги. Американские «ковры». Самогонщики. Нас гонят на запад. Штаргарт. Бремерфорде.

Танки оказались немецкие. Очнулся я на рассвете и вижу – вокруг тела   убитых, а около меня стоят немецкие и русские солдаты. Я поднялся, бок у меня залит кровью. Недалеко от меня стояла группа уцелевших военных, человек 30–40. Меня присоединили к этой группе. Подвели к каким-то сараям с сеном, построили по четыре в ряд, и мы двинулись в путь. Только мы отошли от этих сараев, рядом со мной идущий офицер –судя по тому, что у него был наган, – стреляется прямо тут, на ходу. Меня обдаёт чем-то липким, и он падает. Немцы сходят с ума, орут: «Пистолен, пистолен!» – обыскали, у других «пистолей» не нашли и погнали нас дальше, снова к каким-то сараям, но уже их гораздо больше, и тоже с сеном. Около них стоят какие-то повозки, некоторые уже нагружены сеном, а около них человек 50 наших же.

Я посмотрел и среди всей этой компании моих однополчан не нашёл. Это вполне понятно, потому что и так мы дошли с очень большими потерями, а последний можно сказать расстрел погубил ещё больше. По всей вероятности нас почти и не осталось. Во всяком случае, наша шестая армия, как армия, была разгромлена подчистую, её больше не существовало. После войны я вдруг начинаю встречать солдат из шестой армии, которые воевали в 43 году и позже, и никогда под Харьковом не были. Я ничего не понимаю. Оказывается, создали новую армию и дали ей тот же номер. Так никогда не делается: если армия уничтожена, она уничтожена. Но у нас всё построено на вранье, и чтобы скрыть тот факт, что шестая армия была брошена на произвол судьбы и вся погибла, сделали новую – вот видите, вот же она, и ничего, мол, не произошло.

Немцы всех советских офицеров считали коммунистами и относились к ним соответствующе. Офицерские лагеря были хуже солдатских. Мне стали советовать стоящие со мной, чтобы я говорил немцам, что я просто солдат, и тогда жизнь у меня будет более лёгкая. Мне, конечно, это было просто сделать, так как я стригся под машинку. Весь рядовой состав тоже стригли под машинку. Привилегия носить волосы была дана только офицерам. А я стригся потому, что у меня волосы были плохие, да и потому, что на фронте страшно одолевали вши. И ботинки у меня были солдатские – в них удобнее, чем в офицерских сапогах: они, если промокнут, тут же и высохнут. Я призадумался, но решил, что я ни черта врать не буду.

Немцы построили нас в ряд и задают вопрос – кто политрук? Один выходит – ему дали по морде. Остальные политруки, видать, призадумались и стали в дальнейшем говорить, что они интенданты. Затем спрашивают – кто офицеры? Вышел первый, его немного обругали, за ним я. По-видимому потому, что я был ранен и в крови, у меня только молча содрали с петлиц эмблемы пушек. Потом объявили – кто ранен, тот пусть остается – за ним придёт машина. Остальные пойдут пешком. Я пошёл пешком. Оказалось, как я расскажу позже, что я поступил правильно.

Это было 27 мая 1942 года. Шли мы пешком до Харькова по страшной жаре. Какое счастье, что у меня была хорошая физическая подготовка, и ходьба для меня не была мучением. Только вот отсутствие питьевой воды – это очень плохо. Жара, всё высохло, и в дороге никак не добраться до того, чтобы где-то попить. Да и нельзя шарахаться в стороны – тебя конвойный пристрелит. Кое-где попадались довольно грязные источники, и мы что-то там пили. Рана у меня заживала быстро, как на собаке. Наконец, 28 мая 1942 года мы добрались до Харькова. Здесь сразу же была проверка – не являешься ли ты евреем. Проверку скрупулезно производил специалист – еврей. В результате этой работы он отобрал народу численностью до взвода. Ну, а потом мы пошли на вокзал, и нас повезли в Житомир на товарном поезде с закрытыми наглухо дверьми по этой жаре; только щели как-то помогали.

Хорошо, что Житомир всё-таки не так далеко. Там нас отправили в бывшие военные казармы – это довольно приличные помещения, но там не было никакой мебели, они были абсолютно пустыми. Куда девались кровати, я не знаю; мы сидели на голых полах, находили каждый более приятных собеседников, разговаривали о жизни. Там, например, мне попался один инженер, некто Дроздов. Он был одним из руководителей строительства Днепростроя, интересный интеллигентный человек.

В этом городе положение евреев было ужасное. Немцы в стороне; злобствуют наши украинцы в военной форме – жовтоблакитники. У них форма из добротного красивого сукна цвета горчицы, на рукаве эмблема цвета украинского флага – полоса голубая, полоса жёлтая, – в руках сушёные бычьи члены, – хлещут евреев и загоняют их в подвал, где даже нельзя встать во весь рост.

Далее нас отправляют опять в товарных вагонах, – наша отправка была 14 июля 42 года, – во Владимир-Волынский, в огромный лагерь, который выполнял распределительную роль и назывался «Сталаг» – стационарный лагерь.

Все, кто попал в плен в этот период, направлялись в этот лагерь. Там уже находилось огромное количество военнопленных 41 года, когда этой участи подверглась почти вся наша кадровая армия, переброшенная на западную границу. Как я уже рассказывал, их перед войной чуть ли не демобилизовывали, тушили у них всякую осторожность, чтобы немец не узнал, что у нас там что-то готовится, и в результате их в один прекрасный день неожиданно всех перебили или взяли в плен.

Лагерь очень неприятный. Казармы хорошие, старой постройки, но кормят ужасно – просто хуже не надо. Кормят необрушенным пшеном, которое как входит, так и выходит – не переваривается. В уборной чисто и ничем плохим не пахнет. Я это пшено обрушивал зубами и шелуху не глотал, а выплевывал – благо, были хорошие зубы. Была ещё густая баланда из волокнистой проросшей брюквы, и я её жадно ел – эта брюква была моя спасительница. У меня до войны были проблемы с желудком, но эта брюква меня вылечила – никаких проблем потом никогда не было. Однако большинство её есть не могли, у большинства она так же не усваивалась, как необрушенное пшено, вызывала непроходящий понос, и люди скоропостижно умирали. В лагере были кавказцы или азиаты, – их было немного, – эти люди привыкли ко всему зелёному и как травоядные животные старались есть траву, которая произрастала вдоль заборов. Результат был такой же плачевный – они очень быстро умирали. Во Владимире Волынском я весил 45 кг при росте 172 см. Интересно то, что немцы нас периодически взвешивали; может быть это была какая-то научно-исследовательская работа учёных: как может жить человек в таких условиях? Ответ: при таком режиме – верная смерть.

Лагерь существовал уже около года, и этого срока было достаточно, чтобы там появилось много больных всякими болезнями. Очень много было больных туберкулёзом, их немцы старались отлавливать и куда-то увозить, наверно, для уничтожения. Были там и душевнобольные. Большая смертность. Были попытки к бегству. В основном инициаторами были так называемые новые пленные, то есть пленные 42 года, к которым принадлежал и я. Но их, конечно, ловили. Убежать было трудно – там тоже, к сожалению, лесов не было, а в основном степи и редкие сады. Поэтому их очень быстро ловили и публично расстреливали в назидание окружающим.

В наш лагерь часто привозили новые этапы и каждый раз я интересовался – кто, откуда и как. Перед моим отъездом из Владимира-Волынского я обратил внимание, что к нам пришёл новый этап – надо сходить, посмотреть, кто там. Среди прибывших я обнаружил одного из тех, кто остался на месте после нашего пленения под Харьковом. Он тогда пожелал ехать в Харьков на машинах, которые немцы обещали прислать для раненых. И вот что произошло: он ждал, никакие машины не приходили. Наступили сумерки, и вдруг вместо машин пришли военные. Это была итальянская голубая дивизия, но сразу их не отличишь от немцев, потому что их мундиры были такого же цвета, как немецкие. И эти, не долго думая, стали добивать раненых. Вполне вероятно, что это не была инициатива самих итальянцев, а им поручили немцы. Добивать раненых – грязная работа, а немцы всегда любили поручать грязную работу каким-нибудь ауслендерам. Так что если бы я там остался ожидать, то меня могла постичь та же судьба, что и оставшихся раненых. Мой знакомый забрался в воз с сеном, зарылся в сене и лежал там. Когда наступила ночь, он сумел оттуда сбежать – там, конечно, никакой проволоки не было, пустырь, специально это место не охранялось. Некоторое время он где-то мотался, но в конечном счёте немцы его нашли и прислали в наш военлагерь.

В Сталаге я пробыл порядочно, около месяца. Здесь я получил номер 14426. Этот номер так и ходил за мной из лагеря в лагерь до конца моего пленения. Итак, я размышляю – я в плену. Я вроде военнопленный, а значит, как я тут же узнал, – вне закона. Тов. Сталин предупредил, что у него нет военнопленных, а есть только изменники родины, и делайте с ними, что хотите – плевал я на них. СССР единственный из всех воюющих стран не вошёл в международный договор по вопросу содержания военнопленных. Немцы могли делать с русскими абсолютно всё, что они хотели. Русские у немцев стали рабами, как они называли нас – «склаве». Если русские вне закона, любой немец может пристрелить русского, и ему за это ничего не будет. Я был в разных лагерях, и мы видели – вот загородка наша – скота, – а с другой стороны – там уже сидят люди, не скот. Они прилично одеты в форму своей национальной армии, у них нет на спине бубнового туза. (Это я не говорю про тех, кто что-то там сделал не то, и их отправили в концлагерь – там было конечно другое отношение). В конце войны, когда у немцев стало плохо с продуктами, доходило до того, что английский военнопленный бросает сигарету, не докурив, а немецкий часовой, оглянувшись, её поднимает.

Мы, русские, в некоторых лагерях если даже увидим шелуху картошки, так и то жрали. Чёрт-ти что было. Мы тут голодные ходим, а рядом люди в национальной форме, англичане, поляки – и к ним приходят посылки и продовольственные пакеты Красного креста. Я видел эти посылки в одном из лагерей через проволоку. Это были огромные пакеты размером полметра на 20 см – вроде как папочный чемодан. Посылки шикарные – чего там только не было, и сало, и печенье. И они жрут, чувствуют себя хорошо и подсчитывают, какой они капитальчик скопят, когда война кончится, потому что их зарплата между тем вся шла в банк, и когда они возвращались из плена, то им всё накопленное выдавали. А наши, проститутки, что сделали? Как только «пропал без вести», так моментально прекращают подачу жалованья. Как только была потеряна связь с нашей армией, аттестат, который я выписал на маму, сразу перестали ей платить, хотя ведь совершенно неизвестно, что со мной – может я погиб геройски в какой-нибудь сволочной степи, а может я ещё жив и в плену.

Вот разница между тем строем, и нашим. А ведь это сыграло большую роль. Даже какие-нибудь коммунисты и то задумывались – раз Сталин дал такой указ, то как нам возвращаться на эту вот родину? А беспартийные люди, которые были хорошими инженерами и учёными и так-то знали, что всю эту категорию почти всю уже до войны укокали, а после приказа Сталина и вовсе возвращаться было опасно. К рабочим относились более снисходительно, и они меньше боялись возвращаться. Власовское движение – это результат великой мудрости нашего вождя Сталина. Он очень много сделал для образования власовского движения.

Первый момент. Перед войной была дикими репрессиями обезглавлена вся наша армия. Полками командовали майоры. Оставшихся в живых военных специалистов во время войны Сталин вынужден был вытаскивать из тюрем и отправлять на фронт. Поэтому наша армия в начале войны оказалась небоеспособной, и образовалась масса военнопленных. Военнопленных было огромное количество ещё и потому, что мудрость Сталина допустила «внезапное» нападение Германии на нашу страну; в результате чего вся стянутая к западной границе Красная армия была молниеносно разбита и большей частью оказалась в плену. Так возникла потенциальная основа власовской армии.

Второй момент. Сталин отказался от своих военнопленных, считал их изменниками родины. Немцы были не подготовлены к содержанию такого огромного количества пленных, кормить их было нечем. Результаты налицо – с помощью вот таких мероприятий, которые осуществили Сталин и Гитлер – один отказался от военнопленных, а другой стал их морить, они пленных заставили думать, что же им делать. В лагере близкая смерть. Что делать дальше? Побег? Шансов практически нет, немцы нет-нет да и приводят военнопленных, пытавшихся бежать, и их расстреливают. На этом фоне появляется генерал Власов. Идти к Власову? Форма русская, она напоминает нынешнюю российскую, та же эмблема – трёхцветный российский флаг, только внизу написано крупными буквами «РОА»  – российская освободительная армия. Воевать против русских вряд ли пошлют, а если пошлют, можно будет перебежать к своим. Но зато есть шанс как-то выжить и выйти из ужасного положения, в котором ты находишься.

В одном из лагерей мне тоже предложили вступить во власовскую армию, но я не согласился – воевать против своих в эту трудную минуту мне показалось подлостью. А перебежать – на родине сразу зададут вопрос: «С каким заданием ты сюда прибыл?» Принесёшь вред не только себе, но и родным. У Власова собственно была идея с помощью немцев свернуть шею нашему псевдокоммунистическому строю. Если бы это можно было осуществить без участия немцев, внутри страны, то я наверняка бы пошёл к нему, а с участием немцев, во время войны с ними – это мне казалось подло. Насчёт выживания я положился на судьбу.

Другая армия из состава нашего бывшего СССР – это так называемые жовто-блакитники, армия самостийной Украины. У Украины был свой Власов, я забыл его фамилию. Это наши украинские националисты. На территории Германии я их не видел вообще, как и власовцев. Видел я их только в западной части Украины и в Польше. Несли они у немцев только охранную и конвойную службу – вроде наших внутренних войск. В Польше они иногда конвоировали нас, пускаясь с нами в рассуждения, что для конвойных, конечно, не положено.

В Сталаге производилась сортировка военнопленных, и их постепенно, поэтапно, отправляли в различные части Германии для разных работ. Такое путешествие началось и у меня. 31 августа 1942 года я начал путешествовать из лагеря в лагерь, в составе сравнительно небольшой группы – нас было не более тысячи.

Сначала мы попали в Варшаву. В Варшаве нас в основном гоняли на разные работы. Ну, например, мы занимались разгрузкой угля на железной дороге – сгружали уголь с железнодорожных платформ в машины. Нам, русским, давали удобные совковые лопаты. Рядом разгрузку производили местные варшавские евреи, и их заставляли это делать голыми руками. Мы работали не где-то на окраинах, а в центре города, около вокзала. Ходили на работу пешком через весь город и таким образом, идя в строю, могли видеть, что собой представляла Варшава. Я с любопытством всё рассматривал. Меня поражала необычайно изысканная, чистая и красивая одежда всего польского населения. Я сравнивал с нашей страной; это было настолько отлично, что трудно себе представить. Даже те евреи, которые разгружали со мной платформы, были одеты на этих работах так, что в России я не мог бы одеться, как они, даже если бы мне захотелось надеть что-то красивое для театра. Ведь в то время у нас в России даже рубашки-то были страшного вида, серого дерюжного вида, и их называли: «Смерть прачкам!» Воротнички к ним пристёгивались на запонках. И ещё у нас на вооружении были футболки с широкими полосами – вот такими зебрами мы одевались. Всё было грубое и некрасивое. По Варшаве ходили удивительно красивые, особо породистые женщины, безукоризненно одетые. Тогда Варшава произвела на меня очень приятное впечатление. После войны, когда я был в Варшаве в служебных командировках, Варшава была совершенно не та. Уже не было этих красивых женщин – или их истребили, или они куда-то уехали; грязные улицы, обшарпанные дома, абсолютно не то, что я видел тогда.

Перед нашим отъездом из Варшавы там был устроен еврейский погром – опять же украинскими солдатами, вроде немцы тут и не при чём. Шуму особенного не было, но по всей Варшаве летал пух от перин и подушек, которые выбрасывали с балконов и из окон.

Итак, мы садимся в поезд и катим дальше. 28 сентября 42 года мы попадаем в Нюрнберг. Поразило обилие войск СС. Город был просто забит этими войсками. Я не помню, при каких обстоятельствах мне пришлось попасть в немецкие военные казармы. Я был поражён – октябрь-месяц, отвратительная погода с моросящим дождём, но немцы в этих казармах, несмотря на то, что погода такая мерзкая, держат открытые окна; нужен «фрише люфт» – так они своих воспитывают. На работу нас там не гоняли, поэтому о Нюрнберге у меня остались только смутные воспоминания. Мы там побыли, и нас отправили дальше, в Грейфсвальд. Это маленький городок, лагерь в нём уже не пересыльный. В таких городках часть людей из нашей группы оседала. В Грейфсвальде быстро происходит опять какая-то сортировка, какое-то количество людей остаётся, а остальные попадают в следующий город недалеко от Грейфсвальда – Вольгаст. После этого был случай, когда меня отправили назад в Грейфсвальд, я там побыл, и потом меня возвратили всё в тот же Вольгаст.

Вот лагеря в Германии, в которых я был: Грейфсвальд – прибыл 25 октября 1942 года; Вольгаст – прибыл 27 октября 1942 года; Грейфсвальд – прибыл 20 августа 1943 года; Вольгаст – прибыл 18 сентября 1943 года; Штаргарт – прибыл 24 декабря 1944 года; Бремерфорде – прибыл 28 марта 1945 года; освобождён в этом лагере 2-й британской армией. Переведён перед репатриацией в Пархим – 3 июня 1945 года. Когда я работал в институте Ленгипрогаз, этот список я должен был представлять каждый раз, когда я заполнял очередную анкету для командировки: наверно, рассчитывали, что я когда-нибудь случайно проврусь, и станет ясно, что я изменник родины.

Лагерей для военнопленных было в Германии огромное количество; большинство лагерей было организовано на одну колодку. Жизнь в лагере полностью зависела от коменданта. Если комендант гуманный, то и военнопленным жилось лучше, а если попадался озлобленный, то чёрт знает как приходилось военнопленным. Это я говорю про нормальные лагеря. Я в концлагере был только перед самым освобождением. Этот концлагерь, Бремерфорде, был омерзительный, но он всё же не был лагерем уничтожения, как какой-нибудь Освенцим, где газовые печи. Хотя печей в Бремерфорде и не было, но житуха там была тоже подходящая.

Самое плохое питание было во Владимире-Волынском – только необрушенное пшено и баланда из брюквы. В других лагерях я такого не видел. Хлеб там был приличный, и я его с удовольствием ел. Потом мне было с чем его сравнить. У себя на родине в Катайске Курганской области, где я работал в 48 году на заводе, нам выдавали какой-то чёрный хлеб, из какой муки и откуда, я не знаю, а формы смазывались, чтобы хлеб не пригорал, отходами от дизельных машин. Мы сливали топливо, которое побывало в двигателе и стало чёрным, а пекари у нас его клянчили. Этот хлеб был липкий, глинистый, горький и с остяками. Такого я и во Владимире-Волынском не видел. При этом вокруг Катайска растёт «пшеница золотая»; вороны копошатся в курганах пшеницы, насыпанных у элеваторов. А нам мерзавцы давали такой вот хлеб, и населению не давали притронуться к пшенице – иначе сразу посадят. Только вороны ею с аппетитом питались.

Схема лагерного питания была одна и та же – хлеб и баланда. Баланда – это тюремный суп. Разница заключалась не в меню, а в качестве еды – сносное, плохое, очень плохое или хорошее. Хлеб всюду раздавали буханками на 5–6 человек. Буханку старались разрезать максимально одинаковыми порциями, чтобы никому не было обидно, а раздача производилась следующим образом. Тот, кто разрезает хлеб, становится к нему спиной, а другой тычет в разрезанные порции и спрашивает: «Кому?» И выдает эту порцию тому, кого назвал разрезающий. Такой лотерейный способ может быть был заимствован из уголовного мира, кто его знает. Этот способ был принят во всех лагерях, потому что хлеб – самое дорогое и дефицитное в питании.

Хлеб был разного качества, от плохого до хорошего. Запомнился мне один – я его ел в 43 году, а выпечен он был в 36 году. Вот что значит умение хранить, которое немцам так хорошо удавалось. 7 лет пролежал этот хлеб, конечно, в мощнейших холодильниках. Не только немцы его ели, но он доставался и военнопленным. Он был очень и очень вкусный, завернутый в красивую бумагу. Буханочки были мелкие, и делили их на троих. Хлеб был не чёрный, а серый, вроде нашего «дарницкого».

Баланды в других немецких лагерях тоже были приличные, только давали мало, недостаточно. Всюду царствовала брюква; я до сих пор люблю брюкву – этот овощ был моим спасителем. Самое хорошее питание было в Вольгасте – приличная баланда, а к хлебу давали иногда даже кусочек маргарина или колбасы.

Работы, на которых использовался труд военнопленных, как правило, тяжёлые – разгрузочные, землекопные, подбивка шпал, работа на бетонном заводе, связанная с перевозкой бетона в тачках. О многих работах я просто не знаю, например, в шахтах я не бывал, а там конечно были ещё более тяжелые виды работ. Некоторые счастливчики допускались на работы в сельском хозяйстве. Ну, там, конечно, другое дело – быть у воды и не напиться невозможно. Там можно было видеть людей в здоровом теле. Мне приходилось изредка встречаться с этими людьми. Конечно, работать с крестьянами хорошо, но наши офицеры на такие работы не допускались, нас должны были изолировать от населения. Я только несколько раз работал на буртовке картофеля.

В этих местах в Германии климат позволяет хранить картошку зимой просто на улице. Делалось это таким образом: картофель насыпали в длинную гряду – бурт; длина гряды достигала метров 30, если не больше, высота выше человеческого роста, и вдвое шире внизу. Дальше картошку прикрывали соломой, и чтобы солома не разлеталась от ветра, прикрывали жердями. И действительно, в этих условиях картофель сохранялся всю зиму. Это был всё равно, что сарай. С одного торца бурт открывали, брали необходимое количество картофеля, опять засыпали, и постепенно этот червяк укорачивался.

Кроме того, мне как-то удалось быть на пропалывании спаржи, и я наконец увидел, как она растёт. Это были маленькие грядки, из которых показывались маленькие зеленёнькие растения в виде луковых пёрышек. Есть не разрешалось, попробуешь и можешь схлопотать, но я всё-таки пробовал. Удивительно вкусная вещь. После прополки нас, как было обещано, хорошо накормили.

В последнее время вышло много книг с описанием советских лагерей, например, книги Шаламова, Солженицына и других. И я по описаниям стал сравнивать эти лагеря с немецкими. Пришёл к такому выводу – для меня советский был бы хуже, но вот если бы я был уголовником, тогда другое дело; тогда конечно я предпочёл бы быть в советском ГУЛАГе. Эта группа у советской власти привилегированная, она там цвет общества: «временно оступившиеся» воры, убийцы, насильники, бандиты. Они мол исправятся. А пока эта группа поддерживалась руководителями ГУЛАГа и подло использовалась для травли таких людей, как например Виктор Евгеньевич Эмме, друг отца, которого всё время то сажали, то выпускали, то опять сажали. А многим просто давали «10 лет без права переписки», что означало, хотя мы этого тогда не знали, что человек расстрелян. Что касается нашей семьи, то какие у нас были до войны перспективы? Отца скоро снова посадят, как и его товарищей, а мы будем детьми врага народа со всеми вытекающими отсюда последствиями. Вывод напрашивается один – если бы не началась вторая мировая война, наша родная коммунистическая партия и правительство укокошили бы все остатки нашего сословия. Сословие-то бог с ним, но это был бы полный разгром русской культуры, потому что дворянский класс был её основным носителем. К нему принадлежали почти все великие русские писатели, не чета Демьяну Бедному, или Максиму Горькому, которому даже тов. Сталин тыкал: «Да какой ты писатель; это я тебя сделал!» Да и Горькому тоже не повезло. Он, видать, плохо выполнял поручения тов. Сталина, и Виссарионыч решил подсыпать Горькому сладкого: отравленного шоколада, от которого тот отдал богу душу.

Это было «лирическое отступление», а теперь я продолжаю о Вольгасте. Вольгаст – рафинированный офицерский лагерь. Рядом с Вольгастом был длинный остров Пенемюнде, и на этом острове был очень большой общий лагерь. Очень удобно, потому что с острова не убежишь. На том же острове был завод, который занимался производством летающих бомб, так называемых ракет. Немцы называли их «Возмездие» – Фергельтунг, сокращенно – Фау. Теперь ракеты очень распространены, а тогда их только-только изобрёл конструктор Браун. Я видел полёт ракеты Фау-2, и вспоминаю его, когда показывают взлёт наших космических ракет: абсолютно такая же система. Разница заключается только в том, что Фау-2 значительно меньше. Она поднималась вверх, и сзади полыхало пламя, как у космических ракет. Смотришь ей вслед, и на большой высоте она разворачивается и ложится на боевой курс к берегам Англии. На первых порах эти ракеты разрушили много объектов, может быть, не всегда военных, и принесли большие неприятности англичанам. Но со временем англичане научились сбивать эти ракеты на подходе к цели. В качестве топлива для этих ракет употреблялся чистый этиловый спирт. Я его пробовал на вкус, разбавлял его водой вместе с другими моими коллегами-военнопленными. При разбавлении водой он немного мутнел, но никакого привкуса сивухи он не имел и был во всяком случае не хуже советской водки, которую мне доводилось потом пить в городе Катайске Курганской области.

Завод находился глубоко под землёй и был очень здорово замаскирован. Сверху был посажен настоящий лес, а в тех местах, где надо возить продукцию, материалы и что-то там разгружать и перегружать, были искусно закамуфлированные коридоры. Если смотреть сверху, то всё сливалось с зеленью, и никак нельзя было подумать, что там может быть какой-то завод. Наши русские военнопленные, которые содержались в лагере, обеспечивали этот завод смертоносных бомб, как-то там помогали при производстве снарядов. О судьбе завода и лагеря при нём я потом ещё расскажу специально.

Наш же лагерь был очень маленький, в нём было от 150 до 200 человек, одни офицеры. На территории лагеря находились разные объекты. Мастерская: выходили оттуда чёрные, как негры. Это наверно изготавливались из графита детали для хвостовой части ракет Фау-2. Второй объект – чертёжный зал. Оттуда выходили чистенькие интеллигентные люди. Третий – это бюро, в котором работали радиоинженеры. Была группа строителей. Я знаю, что они куда-то уходили под конвоем, что-то строили, но у нас я видел только одну их работу – пожарный бассейн посредине нашего маленького лагеря. Вырыли котлован и очень долго его бетонировали, но в конце-концов сделали, а главный строитель этого дела, смешной парень, аккуратно выписал по-русски – «Желтобрюх 1-й» – это была его фамилия.

Я был в механической мастерской, которая не имела никакого отношения к радио. Там занимались разными бытовыми приборами. Туда попали очень хорошие механики – у них были просто золотые руки. Образование у них было хорошее, и на хорошем оборудовании они в два счета выполняли любое задание. Ну, например, у немцев тоже был дефицит с бумагой; надо писать записочки, или как они их называли – цеттель; бумагу нормальную не достать, но есть рулоны типа туалетной бумаги. Разница в том, что это плотная бумага, на которой можно вести записи. Наши механики придумали остроумную конструкцию типа миниатюрного падающего ножа-гильотины – можно отрезать кусок любой длины. Немцы были страшно рады.

Нашу контору часто посылали и на работы вне нашего лагеря. В основном они происходили на о. Пенемюнде, где был подземный завод, и я познакомился, не с заводом, конечно, а с местом, где этот завод находился. Из этих работ наиболее подходящей для меня была сборка строительных бараков. У немцев уже были сделаны всякие планки и болты, эти вещи были не такие тяжёлые, и мне нравилось их монтировать. Но шпалы подбивать, это ёлки-палки! У меня не получалось. Там была железная дорога, и вот как-то меня заставили подбивать щебёнку под рельсовое полотно. Эта работа требует рабочих с большой массой, чтобы щебёнку забить под шпалы как следует. Для меня это было очень паршиво. Или иногда мне там приходилось возить бетон на тачках. Ну сколько человек может не жрать? Я весил 45 кг, а например другой военнопленный, который был выше меня, весил только 43 кг. Дистрофия будьте-нате. И конечно, когда тачку с бетоном волочешь, то на колесе она ещё едет, а когда переворачиваешь, то эта зараза тянет тебя за собой.

Постепенно мой начальник перестал меня гонять на эти работы. Я ему приглянулся, потому что я ему всё делал разные поделки, касающиеся радиотехники, для его сына. Мой начальник Келлерт был немец из Мемеля (Клайпеды), который хорошо знал русский, но у него был некоторый акцент и иногда смешные выражения; вместо «очень много» он говорил коротко «это замного». Он наверно должен был знать и литовский язык. Он говорил, что его отец служил в русской армии музыкантом. Он надеялся, что отсидится в Вольгасте, война закончится, Германия победит, и он уедет обратно в Мемель. В Мемеле у него была своя радиомастерская. Мне он предлагал ехать вместе с ним, и он меня устроит работать к себе в мастерскую, с моим дипломом холодильного... Расположился он ко мне постепенно. Однажды он поручил мне собрать схему для его сына. Я это сделал, и ему понравилось, как я решил эту задачу. Он стал её показывать другим немцам, они сочли меня радиоспециалистом, но я честно сказал, что я любитель. Далее Келлерт попросил меня починить электрическую грелку одному из немцев, и я её починил. Так и пошло.

Расскажу о некоторых людях, которые остались у меня в памяти. Начну с немцев. Начальник лагеря обер-лейтенант Борнтрегер получил прозвище от военнопленных – глиста. Высокий, стройный, красивый, с хорошей выправкой, в петлице красная лента участника войны на восточном фронте. По-видимому, у него были связи, и он тут кантовался и за нами присматривал. Перед военнопленными он не выступал, ни к кому не привязывался, только красовался перед нами, обычно сидя на мотоцикле. Мотоцикл был с передним и задним ходом, с коляской и пулемётом, и мощность этого мотоцикла была наверно не меньше мощности автомобиля – он резко брал, ревел и носился, только держись. Интересно, что Борнтрегер освоил не только мотоцикл, но и самолёт-разведчик типа моноплана – наши называли эти самолёты стрекозами по звуку в полёте.

Лагерем по существу управлял фельдфебель. Обер-фельдфебель был пожилой незлобивый немец, тоже с красной лентой. Основной его задачей была утренняя поверка. По утрам он выводил нас на двор и громко кричал: «Попов!» – с ударением на первый слог он называл нашего переводчика. Тот тоже кричал «Хир бин их!» и нёсся к фельдфебелю. На поверке надо было кричать: «Хайль Гитлер!», и мы кричали на украинский лад: «Хай Гитлер сдохнет!» Немцы ведь, в большинстве, не понимают по-русски.

Из начальников мастерских я помню только моего Келлерта. Его помощником был Кейзер – хорошо воспитанный, он говорил с произношением, которому меня в своё время учила моя учительница Шульц, и я его хорошо понимал; а если не понимал, то просил вставить знакомые мне слова, и тогда всё было в порядке. Он тоже был неплохим человеком.

Затем нас посещал некто Пфицер. Я не знаю, какие перед ним стояли задачи. Это был пожилой гестаповец, бывший житель Краснодара. Его родители и родственники все были нефтедобытчики и после революции эмигрировали в Германию. Мне кажется, он имел симпатию к россиянам. Он любил с нами разговаривать – видать, вспоминал старую Россию, в которой родился и вырос. Военнопленного Неугодникова, который знал немецкий язык и часто переводил нам немецкие газеты, он спросил: «Кому Вы не угодили?» Как-то он нам роздал карандаши с надписью «Пфицер-маргарин» – дело в том, что у него в Германии была маргариновая фабрика. Второй гестаповец, Мельхе, ничего нам не сделал плохого, но на морде у него было просто написано, что он подлец. Появлялись эти двое у нас нечасто.

У нас была санитарная часть, которую возглавлял, как по-немецки называется, «санитеттер» – очень тёмный русский санинструктор, тоже военнопленный. Его контролировал и снабжал лекарствами немецкий врач. Однажды врач дал ему какую-то присыпку от ожогов. Санитеттер подумал, что это от изжоги, которая при соответствующем питании стала часто появляться у наших военнопленных. Перепутав название, он стал давать эту присыпку от изжоги, и вроде помогало. Он об этом рассказал немецкому врачу. Тот ему чуть по физиономии не треснул. Тогда санитеттер позвал двух своих пациентов, и те подтвердили, что да, этот порошок очень помогает от изжоги, спасибо-де мол большое. Тогда врач замолчал, взял блокнот и стал записывать – всё сошло, инцидент был исчерпан.

Был некто Пшеничников, мой земляк. Его папа заведовал гастрономом на углу Большого пр. ПС и Каменноостровского – наверно это были самые большие буржуи, что было видно из его рассказов – как они жили, и как они там ели и пили.

Юрченко – украинец, второй наш переводчик, молодой – лет 25–30. Окончив языковой институт, он неплохо владел немецким и помогал нашему основному переводчику Попову. Он хорошо и быстро рисовал портреты. Это у немцев ценилось, и он хорошо зарабатывал на пропитание. Он говорил не «хочешь, я тебя нарисую», а «давай я тебя подобью» – такая у него была терминология.

Второй украинец был Филь, из культурных слоёв. Он занимался тем, что изготовлял портсигары. Это было возможно, потому что в мастерских было полно дюраля и станков, так что можно было гнуть эти коробки, но главное то, что он их художественно гравировал. Немцам эти портсигары нравились, и он получал соответствующую мзду.

Был ещё хохол Семён Баранник. Это был настолько тёмный мужик, что я был просто в восхищении: такое он мне доставлял удовольствие идиотским языком, которым он говорил, – например: «Через тэбе и мэне узнают!». Его серьёзные рассказы вызывали страшный хохот из-за его необыкновенного произношения, подбора слов и сюжетов. Филь возмущался, глядя на Семёна: «Это же рэпанный хохол!» Что такое «рэпанный» я не знаю – надо поискать в украинском словаре.

Инженеры, которые занимались радио или работали в чертёжном бараке, были интеллигентные люди. Один из них был главный строитель Днепростроя Дроздов. Он сразу открыто решил, что «я конечно назад не поеду». Был ещё советский офицер береговой обороны – у них нашивки были золотые с просветами цвета каки, в отличие от моряков, у которых просветы были чёрные. Этот тоже сказал, что конечно не вернётся. Но были и прохвосты, которые разводили советскую пропаганду. Один, сволочь, раньше разъезжал с Калинычем – то ли он его возил, то ли был в этой своре – я не помню. Фамилия была вроде Нелида. Ну такие, думаю, конечно, за советскую власть. Другие старались говорить, что у нас всё хорошо и отлично, потому что боялись, что когда нас освободят, про них кто-то накапает. Я был настроен антисоветски, но говорил я то, что есть, не украшал и не чернил.

В нашем лагере было, кроме того, несколько лиц на особом положении, которые были расконвоированы. Это был Сергей Андреевич Андреев, москвич, кандидат физических наук, потом некто Хонин, сибиряк из Омска, приличный человек, и ещё один, с украинской фамилией. Чем они там занимались, я не знаю. Они жили не за проволокой, как мы, а в домике перед самым лагерем. Ещё был один человек, почти мой однофамилец – Карпухин. Он не был расконвоирован, но к нему немцы относились почти как к расконвоированному.

Андреев спас меня от гестапо. Однажды у меня произошёл с Келлертом скандал. В его кабинете стоял приёмник, и я в его отсутствие стал ловить русские станции, чтобы получить сведения о том, что делается на фронте, а потом рассказать своим. А он меня за этим застукал. И сразу сообщил, что он безусловно это дело так не оставит и передаст об этом в гестапо. Я тогда рассказал об этом Андрееву. Андреев пошёл к Келлерту и сказал: «Да, если Вы так сделаете, то Карпова расстреляют, а Вас спросят – а как мог попасть приёмник в руки военнопленного? И решат Вас послать на фронт». Келлерт прибежал ко мне бледный, с большой коробкой папирос и просил, чтобы я обо всём этом молчал. Папиросы я принёс в свой отсек барака и роздал своим трудящимся; все были очень довольны.

Андреев для немцев сделал себя Андреем Сергеевичем. Многие проявляли такую мудрость – путали свои фамилии и имена. Андреев был какой-то крупный физик. Он меня очень агитировал возвращаться в Россию, несмотря на то, что у него положение было совсем сволочное в части возвращения, поскольку он не сидел в загородке, как я, а был расконвоирован, то есть пользовался особым доверием немцев. Видать, он занимался чем-то серьёзным. Он мне говорил, что у него брат – большая шишка в ГПУ, и надеялся на его защиту. Но дальнейшая судьба у него была непонятная. Он мне дал свой московский адрес, и после войны я сделал большую глупость, как я потом понял – я дал этот адрес и письмо сестре и сказал: «Знаешь, это очень хороший человек, зайди к нему, когда будешь в Москве». Жил он на Красной площади, где сейчас гостиница, а раньше был огромный домина с квартирной системой, где «на 38 комнат была одна уборная». Сестра зашла, и ей сказали, что таковой здесь не проживает. Может быть, ему дали хорошую квартиру, и он переехал, но в этом я сомневаюсь. Его наверно замели: «Ты чем в Германии занимался? Ты же учёный, и ты может быть там что-то изобретал для немцев. Может быть, ты изобрёл маленький передатчик, чтобы взрывать бомбы на расстоянии?» Это только теперь бомбы, которые можно взрывать на расстоянии, хорошо известны, а раньше такого не было, и это было важное изобретение.

Ещё я познакомился с интересным человеком – главным инженером московской телефонной сети Дёминым. Он был значительно старше меня – в молодости он был офицером ещё в царской армии, и у него сохранилась военная выправка. После войны я был у него в Москве. Они жили вдвоём с женой – детей у него не было – в хорошей чистенькой квартирке. Когда я к нему пришёл, он мне показал всякие фокусы с телефонами – хотел продемонстрировать, как можно эффективно ими пользоваться. Раньше у нас были настенные телефоны – деревянные сундуки, у которых чуть ли не ручку крутили, а тут уже начались разные модели, длинные шнуры. Потом мы потеряли связь.

Рядом со мной в бараке наверху располагался радиоинженер по фамилии Счастный. Он был родом из Астрахани, небольшого роста, сероглазый, всегда серьёзный и грустный, малоразговорчивый. Он работал в радиомастерской, я не знаю, что он там делал. Настрой его я не знаю, но я бы не сказал, что он из коммунистов. Он не сволочил советскую действительность, но и не выдумывал, что там всё отлично. Он, как и я, помалкивал. С другой стороны он делал весьма просоветское дело: рискуя жизнью, собрал портативный ламповый приёмник размером с папиросную коробку и протащил в барак. Когда наш отсек запирали на ночь, Счастный закрывался с головой и ловил разные радиостанции. Много станций болтало на русском языке, а короткие волны передают эти сигналы на большие расстояния, и в определённое время слышимость неплохая. Это был период уже после Сталинградского сражения, когда немцы стали терпеть одно поражение за другим, и можно было часто поймать по радио сведения о наступлении наших войск. И вот у нас мёртвая тишина, и мы ждём, когда же Счастный кончит поиск, наловится и сделает нам доклад об успехах русских войск. Конечно, всех это крайне интересовало, и все его слушали внимательнейшим образом. После этого была задача, как запрятать этот приёмничек. Размеры этого приёмничка, как я говорил, были вроде папиросной коробки Беломорканал. Приёмничек этот иногда ночевал и у меня, затиснутый в кровать. Если бы этот приёмничек нашли у меня, немцы меня бы прихватили. Правда, я не работал в радиомастерской, и поэтому догадаться, что приёмник у меня, было трудно.

Долгое время всё шло у нас хорошо, но немцы как-то почувствовали, что до нас доходят сведения о положении немецкой армии на фронте. Это для немцев было крайне нежелательно. Однажды после подъема, ещё до утренней поверки к нам ворвались какие-то немецкие солдаты. Это не были специальные солдаты типа нашего ГПУ – эсесовцы, и я даже не уверен, что эти солдаты были особенно заинтересованы в поиске. Они переворотили все кровати, ни черта не нашли и ушли. Я не думаю, что среди нас был какой-то сексот, который стукнул, куда следует, – тогда бы мы сразу и попались. Думаю, перерывали не только наш отсек, но и другие, в особенности те, где жили радисты. У нас-то только один радист и жил – Счастный. Через некоторое время мы стали опять слушать эти передачи и продолжали до конца моего пребывания в этом лагере.

Дальнейшую судьбу Счастного я не знаю. Может быть, к нему за что-нибудь привязались чекисты, и совершенно зря, потому что этот человек никогда не говорил ни за, ни против советской власти. Он именно вёл себя геройски – если бы его накрыли с этим приёмником, то его бы попросту укокошили. Может быть, он и какие-то ещё совершал действия, но я о нём ничего больше не знаю. В начале 60-х годов ко мне явился какой-то человек из Института мер и весов, что рядом с Технологическим, и просил рассказать про наши подслушивания русского радио. Я ему рассказал всё, что знал, и больше с ним не встречался. Я занимался конструкторской работой, и вся эта литературная деятельность меня не очень интересовала.

Хочу ещё рассказать о побеге из нашего лагеря, который я не одобрял, но с другой стороны помогал. Однажды ко мне обратился один из военнопленных моего отсека, к сожалению, его фамилию я не помню, моложе меня, очень симпатичный – наверно я ему тоже был симпатичен. Он сообщил мне, что он и трое других собираются бежать из лагеря, и он приглашает меня присоединиться. Я стал его от этой затеи отговаривать, как только мог. Я говорил ему, что бежать из такого лагеря нетрудно – плохие заграждения, плохая охрана, собак нет – это не концлагерь, но вот что делать после того, как вы сбежите? Скопом передвигаться нельзя – вас сразу обнаружат. До линии фронта далеко. Здесь белорусских лесов нет – где спрячешься? Все люди говорят на чужом языке, и отношение враждебное. Как достать гражданскую одежду – ведь в лагерной форме нельзя передвигаться?

Ну, а главное – как вас встретят на нашей стороне? У нас понимают, что убежать от немцев через густонаселённые центры не так-то просто, и наверно вас спросят – с каким заданием вы прибыли? Я не привёл пример из своей практики, когда к нам вышли двое партизан, сказали, что хотят вступить в нашу армию, и их тут же расстреляли. Я просто сказал, что я бежать не хочу, потому что ко мне, конечно, придерутся из-за моих данных – я дворянин, и меня в первую очередь спросят – а ты-то зачем собственно пришёл?

Он меня выслушал, но они всё-таки решили бежать. Меня мой молодой человек попросил достать сильные кусачки для проволоки. Я выполнил его просьбу – притащил эти кусачки – мне это было сделать довольно просто, потому что за инструментом особенно не следили. Зато после побега выдачу инструментов стали регистрировать; какие-то номерки вешали на гвоздики, если ты взял инструмент.

Утром на поверке обнаружили следы побега – подкоп и повреждение проволоки. Конечно, тревога. Борнтрегер моментально вылетел на своей стрекозе и очень быстро нашёл наших дураков – как я их ни предупреждал, они пёрлись скопом. Дал команду с воздуха, понеслись в этом направлении машины, мотоциклы, и конечно эта четверка была поймана. Их не расстреляли в назидание другим, как это делали во Владимире-Волынском – время менялось; чувствовалась близость восточного фронта; наши в это время все идут и идут на запад, наступают очень быстро, и кто его знает – вот-вот могут оказаться здесь. К нам их назад не привезли, а отправили в какой-то другой лагерь, и мы о них больше ничего не слышали до конца войны. Я потом услышал, что кто-то их освободил – не то советские, не то англичане. Режим в нашем лагере не изменился никак, всё в общем шло по-старому, даже служебных собак не завели.

Я запомнил фамилию одного из беглецов – Стрекалов. Я потом его увидел в Уфе. Ему уже подтвердили звание офицера, и он руководил ремонтом казарм 12-й армии, в которую меня определили. Я к нему не подошёл тогда – я его и не знал как следует. Вот если бы он заинтересовался мною, тогда другое дело.

Спасало большое количество книг на русском языке. Книги были самые разнообразные. Например, книги генерала Краснова, который впоследствии был выдан англичанами и американцами на растерзание в СССР. Его повесили вместе с другими генералами, оказавшимися в своё время по ту сторону границы. Исторические романы Краснова очень интересны и хорошо написаны, патриотичны и даже не содержат антисоветчины. Они вполне могли бы быть изданы в советской России. Я вспоминаю, например, «Опавшие листья». В некоторых романах много критики в адрес тогдашнего общества, которое своими действиями привело к всеразрушающей революции. Один из романов, впрочем, был антисоветский, но в нём была написана правда. Он назывался «От двуглавого орла до красного знамени».

Прочитал я и книгу Генри Форда, автомобильного короля Америки. Форд обрушивался на воротил, которые сильно эксплуатировали рабочих. Я должен сказать, что если сравнить с теперешними нашими воротилами, то те были гораздо лучше. Наши ведь не только обворовывают рабочих, но ещё и устраивают какие-то кровавые разборки друг с другом – чёрт знает, что творится. Генри Форда заставили отречься от этой книги те самые, против которых он писал, пригрозив, что иначе они разрушат его автомобильное производство.

Были очень интересные труды Достоевского, философского характера. Из них я понял, почему большевики предавали его анафеме. Получилось именно то, что предсказывал Достоевский, что получится при осуществлении идей большевиков. Были книги Аверченко и много других интересных книг.

Кроме того, мы слушали подпольное радио, которое нам обеспечивал Счастный; один из нас, знающий немецкий язык, переводил нам немецкие газеты. Существовали у нас и рассказчики, которые развлекали нас разными историями. Я уже упоминал Семёна Баранника, который удивлял нас своими рассказами – настолько они были глупыми. Упомяну ещё одного интересного рассказчика, фамилию которого я не помню. Однажды я слышу, что несколькими кроватями дальше кто-то читает вслух интересную книгу, которая мне вроде знакома. Я был уверен, что этот человек читает по книге, и каково же было мое удивление, когда я высунулся и увидел, что никакой книги не было, а человек просто пересказывал «Черный тюльпан» Дюма. Самое удивительное, это то, что при наших разговорах этот человек говорил на неправильном, простонародном языке, и вдруг он переключился с одного языка на другой, как будто с русского на английский, и заговорил так, как в своё время писал переводчик этой книги. По всей вероятности, этот человек и прочитал-то всего несколько книжек, но сумел их запомнить, да ещё запомнил слова так, как они были написаны в книге.

Шло время, начались тотальные бомбёжки. К нам провели радиоточку.  Она часто вещала: «Achtung, achtung – wir haben die luftlagemendung. Schwerige gefecht verbende uber Mitteldeutchland»... um zo weiter... Немцы решили произвести некоторую подготовку: утром выгнали нас на двор лагеря и заставили рыть щели глубиной в рост человека. Хорошо, что грунт был очень хороший: не очень слежавшийся жёлтый песок, камней никаких не попадалось, так что было удобно работать лопатой и легко делать эти сооружения. Интересно, чем руководствовались немцы? Гуманностью? Ведь попади в барак бомба, – мы бы все сгорели заживо, запертые снаружи. В бараках двери были заперты не только на замок, который можно выломать, но оконные и дверные проёмы ещё заваливали огромными балками.

Проходит неделя, вокруг нас бомбят, мы слушаем передачи – помню, говорили о городе Аахене – он был от нас приблизительно в 20 километрах. В направлении Аахена слышались очень сильные бомбовые удары. Однажды ночью немцы открыли наши бараки и всем приказали прыгать в щели, которые мы соорудили. Ну и сами туда тоже попрыгали. Ночью радио у нас не работало, но, по-видимому, немцы получили какие-то сведения. И вот действительно послышался шум самолётов, а дальше началось что-то кошмарное – дикая бомбёжка совсем рядом с нами. Американцы бомбят сверху, а немецкие самолёты не могут подняться и просто ползают где-то внизу, они подавлены огромным количеством американских самолётов. Стреляют и немецкие зенитки, и осколки снарядов падают на нас сверху. Немецкие снаряды, видимо, не достигают цели и приносят вред только нам. Всё горит после этого бомбового удара. Чёрная ночь, и всё пространство по направлению к острову Пенемюнде – это зарево огромного пожара.

Под утро наступила тишина. Мы вышли, стали осматривать окопы и увидели, что на песке валялись маленькие осколки зенитных снарядов. Такой осколок от ночной влаги моментально ржавеет, как будто ему уже сто лет. По счастливой случайности эти осколки никого не задели. Ходили слухи, что в результате американской бомбардировки большой подземный завод по производству Фау-2 в Пенемюнде уничтожен. Чувствовалось, что состояние у немцев подавленное, но что там точно произошло, мы не знали, потому что нас уже туда не возили. Проходит ещё пара дней, и вдруг нас среди бела дня загоняют в щели. Воздушная тревога, сидим вместе с нашими вахтманами.

Это тоже был незабываемый день. Американцы, видимо, решили, что подземный завод надо ещё раз хорошенько проутюжить. Теперь утро, всё видно как на ладони. Летит первый американский «летающий ковёр», как в дальнейшем назывался частый строй этих летающих крепостей. Легко было их подсчитать – 20 самолётов в ряд, и глубина ряда тоже 20, то есть 400 самолётов летит чётким строем и действительно напоминает ковёр. Удивительно, что перед бомбёжкой эти самолёты так чётко соблюдают дистанцию. Все самолёты этого ковра были чёрного цвета.

Объект бомбежки, вернее то, что от него осталось, находился от нас не более чем в 10 километрах. Осколки от снарядов немецкой зенитной артиллерии больше нас не беспокоят, по всей вероятности она была подавлена при первой бомбежке. Не видно ни одного сбитого американского самолёта. Стоит страшный грохот от бомбовых ударов. Пламени не видно, наверно оттого, что уже нечему там гореть. Эскадра чёрных самолётов благополучно удаляется, как будто они тут и не при чём. Мы остаёмся в щелях. Мне кажется, что пора уже выходить из щелей – зачем нас в них держат, ведь американцы вроде уже отбомбились и улетели. Только я об этом подумал – летит вторая эскадра, такой же ковёр, только не чёрного, а серебряного цвета, и опять всё начинается сначала, снова дикий грохот. И теперь безо всякой информации понятно, что завод полностью уничтожен, и в военное время восстановить его невозможно и бессмысленно, потому что русские неумолимо и быстро продвигаются к этому району.

При заводе был большой лагерь, военнопленных по моим представлениям было 2–3 тысячи. При бомбёжке пострадали от случайно залетевших осколков только три человека – русских, – а лагерные немцы не пострадали. Чем это объяснить, узнали потому, что немцы всё-таки сбили шесть летающих американских крепостей – один сбитый самолёт я и сам в дальнейшем увидел. Оказалось, что лётчики имели совершенно точные координаты завода и лагеря, расположенного почти вплотную к заводу. Дело в том, что какому-то поляку удалось удрать с этого завода, и он сообщил союзникам точные сведения о расположении завода и о том, что там производится. В результате в лагерь не попало ни одной бомбы. Я был удивлён тем, как была достигнута такая точность удара, когда в бомбежке принимало участие более тысячи самолётов. На территории самого завода, конечно, погибло много немцев и военнопленных. Погиб, между прочим, и тот немец, которому я починил электрогрелку по поручению Келлерта.

После этого мы некоторое время были предоставлены сами себе. Немцы в обращении с нами стали более ласковы. Сидим в лагере, питаемся слухами. И вот однажды из каких-то деталей, колб, стеклянных и резиновых трубок мы собрали самогонный аппарат, где-то достали сырьё и закваску, и когда нас наконец-то закрыли на деревянную балку, запустили эту машину. Результат был отличный – водка получилась крепкая и без привкуса, обычно присущего самогону. Дальше мы решили повторить это дело, но произошла неприятность. Вдруг эта наша установка на ходу загорелась, и мы только чудом заживо не сгорели, потому что кто бы нас откупорил в этом сарае? После этого случая мы бросили это занятие и больше к нему не возвращались.

Прошло не более двух недель после бомбёжки, и вдруг нас всех вызывают, выстраивают во дворе и объявляют нам, что этот лагерь прекращает своё существование, что нас разбивают на две команды. В одну команду, большую, войдут специалисты, такие, как Счастный, Андреев и другие, а в другую команду, маленькую, войдут такие, как я, которые не являются нужными специалистами. Команду специалистов отправили на завод аналогичного профиля, который был где-то в горном районе, а нас отправили в другом направлении.

На следующий день мы двинулись в путь. Нас старались всё время гнать на юго-запад, подальше от наступающих русских войск, хотели нас приблизить к зоне, где действуют западные войска. Часть пути мы шли пешком, часть ехали на поезде. 24 декабря 44 года мы прибыли в лагерь города Штаргарт. Этот лагерь я плохо помню, он какой-то неприметный. Там было относительно неплохо, не особенно голодно, достаточно приличное обращение с военнопленными. Но наши войска двигались всё быстрее и быстрее, и нас снова решили отогнать подальше. Мы то шли пешком, то ехали на поезде. В этот раз мы уже ехали не в специальных товарных поездах, а зачастую вперемешку с ранеными немцами. Раненые немцы злобно к нам не относились, они были просто подавлены и грустны, но это естественно.

Наконец 28 марта 45 года мы добрались до города Бремерфорде, который находился рядом с Бременом. Мы к нему добрались через Гамбург. Это был мой последний лагерь, самый плохой, хуже Владимира-Волынского. Здесь людей запросто убивали – я имею в виду, конечно, только русских и настоящих «кацетиков». Это не был лагерь уничтожения, газовых печей там не было, но это был настоящий концентрационный лагерь, и режим там был соответствующий.

В лагере Бремерфорде было много рядов колючей проволоки, подведено высокое напряжение, куча вышек с охраной, собаки – в общем, в этом плане всё было сделано на высоком уровне. Лагерь был интернациональный – там находились военнопленные буквально всех армий, с которыми воевали немцы – англичане, американцы, сербы, поляки и даже в последнее время в него засунули итальянцев, так как в конце войны итальянцы изменили немцам, и немцы считали их предателями и тоже запихивали в лагеря. Это был фактически целый город. Все военнопленные имели свои проволочные отсеки. Это была однорядная проволока, кругом всё было видно. У военнопленных всё было нормально, они были чистенькие, в хороших мундирах, и всё время получали посылки Красного Креста. Конечно, немцы, у которых в то время с продуктами было очень плохо, и не видывали таких закусок, которые приходили всем военнопленным, на которых распространялась женевская конвенция. Недокуренные папиросы они бросали, и немецкие солдаты, которые их охраняли, подбирали эти папиросы и с удовольствием их докуривали, потому что у немцев в это время вместо табака была какая-то никотиновая бумага.

Исключение составляли русские, и только русские. Мы соседствовали с поляками, лощёными польскими офицерами, которые молчаливо с презрением посматривали на нас. Ещё один сектор, кроме нашего, имел бледный вид: это не военнопленные – а может быть часть из них и военнопленные, кто его знает, – это люди в полосатых костюмах; их часто показывают у нас в кино. Одежда была у них такая – узкие полоски – полоса белая, полоса синяя, на спине нарисован бубновый туз – это неплохой прицел в убегающего. В таком одеянии ходили настоящие прописанные здесь «кацетики», довольно большое включение в этом лагере.

О нас что рассказывать? Мы остались теми же самыми. Нас гоняли на работу, нас очень паршиво кормили, и отношение к нам было совершенно звериное. За нами присматривал немецкий унтер-офицер, который только что был на восточном фронте. Ему там прострелили ногу, и он, видать, не мог как следует ходить, потому что он ездил только на велосипеде и крутил педаль одной ногой. Унтер говорил, что его нога стоит 20 русских. Я не знаю, выполнил ли он свой план, но во всяком случае, когда как-то нас послали на работы, один из нас замешкался, и унтер ухлопал его из своего парабеллума. Это в назидание – чтобы другие не мешкали и быстро собирались в строй.

Или вот такой был фокус. Ночью вдруг ни с того ни с сего барак расстреливают из автоматов. Доска барака для пули – это ровным счётом ничего, и естественно от автоматного огня были убитые и раненые. До конца войны оставался месяц. Одно дело быть убитым на войне, а другое дело быть застреленным в каком-то бараке через доску – это как-то вообще совершенно глупо.

Страница 14 из 16 Все страницы