Житьё в квартире на 12-й линии (1925–34)

Как дядя Павлуша приобщал меня к водолазному делу. Поиски «Свободы». Дальнейшая жизнь дяди Павлуши в Архангельске. Моя первая охотничья собака Тарс. Судьба В. Е. Эмме. Лайка Фрам. Годы сытости и годы голода. Как мы отнесли в торгсин памятные нам вещи. Как мы научились есть конину. Наши домработницы. Как я подружился с генеральшей Ходаковской и узнал интересные вещи про Персию. Рояль «Стейнвей» на побывке в нашей квартире. Нас уплотнили.

История с миноносцем «Свободой», на котором погиб мой дядя, имела продолжение, связанное с ещё одним моряком, которого я всегда помню. Когда мы стали жить на новой квартире, на 12 линии, в 25–27 году к нам приехал на временное жительство брат жены брата моего отца. Я его называл «дядя». На самом деле дядя-то был Ростислав (дядя Слава, который участвовал в Кронштадтском восстании), у него была жена Ариадна Владимировна, а у Ариадны был брат, Павел Владимирович Симонов, дядя Павлуша. Дядя Павлуша поселился у нас в столовой, и в этой же столовой стояла большая бельевая корзина. Длиной она была наверное метра два с половиной, а высотой метра полтора. Дядя Павлуша складывал в неё всякие полезные для него вещи. Ему нужны были всякие узлы, которые могли бы пригодиться при постройке дома. Кстати, его очень интересовали трубы. Привёз он как-то очень хорошие латунные трубы и говорил вроде бы в шутку, что из них получится хороший самогонный аппарат. Мать называла корзину «Архан-Д». Дядя Павлуша потом забрал всё это и уехал из Петербурга – вовремя. Корзина осталась и послужила нам не в очень хорошее время. Когда нас выслали, в этой корзине мы собрали вещи, которые нам разрешили вывезти, и она ехала вместе с нами. А надпись на этой корзине была такая – «Домашние вещи, бывшие в употреблении».

Дядя Павлуша, как и я, любил всё делать своими руками. Он меня учил всяким ремёслам. Я, например, научился плести сети. Я научился делать из кожи хорошие футляры для очков, деревянные ложки. Всяким мелочам он меня учил. Я буквально был при нём всё это время. Я его очень полюбил. Мне всё нравилось, что он делал.

У дяди Павлуши была, как у всех военных моряков, дополнительная специальность. По-видимому, каждому её привешивали. В море всё может случиться. Например, у отца, штурмана дальнего плавания, радиотелеграф и минное дело, а у дяди Павлуши – водолазное дело. Там же, где отец учился радиоделу у изобретателя Попова, в Кронштадте, на офицерских водолазных курсах обучался водолазному делу мой дядюшка. Он говорил, что нужно было приучаться быть под давлением. «Нас постепенно опускали, было скучно, поэтому мы сделали из железа карты, сидели под водой и перебрасывались в железные карты». Конечно, мощность легких у дяди зашкаливала, была профессиональная, что-то вроде 6000 кубиков.

Дядя Павлуша решил рассчитаться с военным флотом, и тогда он сказал так: «Я не хочу жить в гнилом Петербурге, я уеду в Архангельск, но мне надо построить дом, а для того, чтобы построить дом, нужны деньги. Поэтому я буду работать в артели». В то время началась такая политика, что были какие-то артели. На 8-й линии между набережной и Большим проспектом был двухэтажный дом (он собственно и сейчас там есть). Там дядюшка организовал промыслово-кооперативную артель под названием «Водолаз». Дядюшка был председателем этой артели.

Дом на 8-й линии, где была промыслово-кооперативная артель дяди Павлуши, а впоследствии ЗАГС, в котором С. Д. Карпов и З. А. Сорокина-Карпова зарегистрировали свой брак

Он так ко мне хорошо относился, что таскал меня по водолазным работам всюду, где это было возможно. Я был в этой артели совсем свой. Знал системы водолазных костюмов. Конечно, не примерял их, потому что водолазный костюм – на здорового крепкого мужчину. Там такие свинцовые грузы привешиваются, что даже стоять-то трудновато. Он меня брал на ряд интересных подводных работ.

Например, тут же на Неве были пришвартованы три наших ледокола. Первый ледокол – «Ермак». Ну, он к счастью так и остался Ермаком. Дальше стоял ледокол «Святогор». Этого обозвали вскоре «Красиным». За ним в кильватер стоял ледокол «Добрыня Никитич». Его обозвали «Лениным». На всех этих ледоколах я бывал, потому что там шли ремонтные работы.

Помню одну из работ на так называемом Ильиче – «Добрыне Никитиче». Там нужно было сменить лопасть винта, которая была обломана. Я был с дядюшкой на палубе, водолазы работали – меняли лопасть. А после этого мой дядюшка спускался и смотрел, как сделана работа. Сам он не работал, но был ответственным за выполненную работу и контролировал, хорошо ли это сделано.

Я помню зимнюю работу – это было у железнодорожного моста рядом с Володарским. Через Неву прокладывали трубопровод под водой, причём работали именно зимой. Летом течение, водолазную помпу где ты там устроишь, тебя тянуть будет, а тут всё хорошо, оборудование водолазное на льду, и трубу удобно спускать. Так что зимние условия, наоборот, помогали строительству, а холод не помеха – у каждого водолаза шерстяные свитеры и хорошая шерстяная шапочка. Конечно условия не очень комфортные, но так вот работали. И тоже задача дядюшки была нырнуть туда и проверить, как работа сделана. Если он видел, что что-то не так, посылал водолаза поправлять.

Были у нас в Петербурге урны для мусора – длинный конус, наверху небольшой раструб – туда бросали окурки. И вот однажды я вижу странную вещь – у моего дядюшки подобная урна, только несколько выше и длиннее, а вместо нормального железного дна вставлено стекло. Я подумал – что это такое? В то время не было гидроакустики и магнитных способов обнаружения металла на дне, но перед дядей Павлушей поставили задачу найти три погибших корабля в Финском заливе. Финский залив тогда был очень чистый, вода прозрачная, глубина небольшая. Поэтому дядюшка придумал такой способ. Он знал координаты места, где эти корабли погибли. Он идёт туда на водолазном корабле, спускает шлюпку с гребцами. В шлюпке сидит дядюшка, и эту трубу, как подзорную опускает в воду (когда погода хорошая, то хорошо видно дно), и безо всякой гидроакустики обнаруживает один из погибших кораблей. Не «Свободу», на которой погиб дядя Сергей, а «Гавриил» – головное судно. Узнали, что «Гавриил», поскольку достали оттуда доску с названием этого судна.

Дядюшка начинает оттуда поднимать разные узлы этого корабля. Интересовались в основном цветными металлами, которые артель увозила и сдавала. Много было цветных металлов на кораблях. Однажды он мне приносит плоскогубцы. Они с 19 года по 29 пролежали под водой – 10 лет. На них были следы питтинговой (точечной) коррозии. Но это были такие хорошие плоскогубцы, что они не уступали новым, когда ты сжимал рукоятки, можно было чуть не волосок зажать, настолько плотно сходились губки. Так они у меня и существовали до потери всего, что у нас было.

Спустя много-много лет вдруг появились статьи о том, что есть теперь специальная поисковая организация с современным оборудованием, и они нашли «Гавриила». Меня, конечно, интересовала «Свобода», я списался с этими людьми, я и корреспондентам писал, и непосредственным руководителям этой работы. Но на «Гаврииле» видимо и закончилось дело с этой экспедицией, а то бы мне что-то сообщили. Думаю, что они потеряли интерес, потому что дядя Павлуша со своей промысловой артелью уже всё выкачал с «Гавриила», а остальные миноносцы может быть так разнесло, что и костей не соберешь.

Шло время, дядюшка накопил денег и уехал в Архангельск. Там он осел и стал жить. Построил хороший дом в пригороде Архангельска Соломбале, улица Розмысловая, 28. У него была семья, жена, двое сыновей, и ещё потом приехала Ариадна Владимировна, его сестра, с сыном Игорем из Тихменева, имения Симоновых. Так как жизнь была небогатая всюду в то время, то его задача была обеспечить семью продуктами, в основном мясными. Он занимался охотой, стрелял гусей в их осенние и весенние перелёты. На одной из фотографий, которые у нас имелись, лежит 28 гусей, и его спутник – собака-лайка.

Казалось бы, всё хорошо, он рассчитался с военной службой. Судьба всех военных с дворянским происхождением была бы одна, его бы конечно посадили или расстреляли, а тут он вроде отделался. Но так как все знали, что дядюшка – «классный» специалист, то до него всё-таки добрался «Эпрон», специальная организация по подъему затонувших судов. Руководил работами Фотий Крылов. Дядюшка только ставил условия – когда гуси летят, вы меня должны отпустить с работы, чтобы я мог настрелять гусей для обеспечения жизни.

Однажды получилась такая история. В районе Мурманска затонул ледокольный пароход «Канада». Дядюшку заставили заниматься подъёмом этого ледокола. Он поехал в Мурманск, руководил работами. Подняли этот ледокол, обозвали «Литке» и устроили праздник. На этот праздник приехала поэтесса Людмила Попова, двоюродная сестра моей матери. Не из-за Павла Владимировича приехала, а по всей вероятности была какая-нибудь разнарядка. Она обратилась к дяде Павлуше: «У Вас такая интересная жизнь! Что бы Вы могли мне рассказать?» Дядюшка всё это превратил в шутку: «Да, был у меня такой случай. Это было в Архангельске. Однажды из обкома обратились ко мне, что судно затонуло, и чтобы я достал груз оттуда. Ну что же, пришлось ехать, груз я достал. Думал, как всегда, распрощаемся, и всё. И тут, можете себе представить… Я там достал с этого погибшего судна ящик коньяка, и обком мне его и подарил!» Та была, конечно, шокирована. Она ожидала чего-нибудь эдакого, а дядюшке просто не хотелось разговаривать на эту тему.

Перед самой войной, приблизительно в 40 году, дядя Павлуша трагически погиб. Опять он собрался на охоту, а были какие-то очень добычливые острова в Белом море. У дядюшки был хорошо знакомый капитан на водолазном пароходе «Совнарком». Корабль отправлялся в море, и дядюшка попросил капитана завезти его на остров и там бросить, чтобы он мог хорошо поохотиться, а потом на обратном пути забрать. Когда они отплыли, поднялся дикий шторм, «Совнарком» бросало со страшной силой, ручное управление у него вышло из строя. Дядюшка был с собакой, понадобилось эту собаку вывести, он открыл дверь, и его сразу подхватило волной, понесло по палубе и ударило о водолазную помпу. Удар был очень сильный. Ему не сразу смогли помочь, когда его подхватили, принесли в каюту, оказалось, что у него переломан хребет. В этой штормовой обстановке корабль ещё долго болтался, и дядя Павлуша на нём и умер. Ему было не так уж и много – лет 55. Так он кончил свою жизнь. У него оставалось два сына – Юрий и Андрей. Оба – капитаны дальнего плавания. Оба плавали на торговых кораблях. Один погиб из-за другого. Юрий застрелил гебешника в квартире своей тетки, Ариадны Владимировны. После этого Юрий пропал без вести, а тётку и брата арестовали, и они погибли.

У нас в квартире почти всегда жили охотничьи собаки. Мы с отцом любили охоту и охотились с собакой. Первая собака появилась у нас в конце 20-х годов. Она принадлежала другу отца, тоже военному моряку, Виктору Евгеньевичу Эмме. Когда мы снимали квартиру на 15-й линии В.О., Виктор Евгеньевич жил наверху над нами. Он спускался, чтобы играть в карты с моим отцом. Отец и Эмме любили играть в сложную игру винт, которая требует хорошей памяти и математических расчетов. Играли в полном молчании, только шелест карт раздавался. Моя мать не любила это, ей было скучно, и она называла игроков «гробами». Для них же эта игра была большим удовольствием.

Я хорошо помню его жену, очень красивая женщина. У неё было много кошек. Она была такая добрая, что всех этих кошек закармливала, и они умирали от ожирения сердца. Ещё у Эмме был английский сеттер-лаверак Тарс, красивая охотничья собака с длинной шерстью. Виктор Евгеньевич был очень порядочным и хорошим человеком, готовым всем всегда помочь. Виктор Евгеньевич, кстати, учил меня плавать, но учил плохо, я считаю. Дело было в Петергофе, на эстакаде. Глубина там большая, он меня просто бросал в воду, а я плавать не умел, судорожно дёргал руками, чтобы только как-то добраться до эстакады, зацепиться за бревно. Так он меня плавать и не научил, я научился потом сам.

Большевистская сволочь изгадила всю нашу жизнь, всё время наносила жестокие удары, и это коснулось не только нашей семьи, но и друзей. В отличие от моего отца, Шестакова, дяди Павлуши, и других военных, Эмме, к сожалению, не сумел сориентироваться и уйти на какую-нибудь другую работу, а продолжал служить в красном флоте. Результат был такой – он собственно не выходил из тюрем, его непрерывно сажали в тюрьму и потом выпускали. Приезжал, рассказывал, как он уголь грузил. Он спокойно к этому относился. «Ну, это дело морское, говорил он, – подумаешь...» Как-то, в начале 30-х годов, посадили вместе с женой, и жена его на Гороховой сумела покончить с собой, бросилась в пролёт лестницы. Ей было тогда 28 лет.

Остался он один, и собака. Но Виктору Евгеньевичу приходилось уходить в плавание на военных судах, и вот однажды, перед тем, как он должен был уйти в очередное плаванье, он оставил нам Тарса. Тарс жил у нас дважды, в 27–29 и в 30–31 году. Тарс был интересен вот чем – когда он был щенком, он болел чумой, и с тех пор жена Виктора Евгеньевича кормила его с ложки. Дали нам плошку и ложку, на которой было написано «Ландау». Собака ложилась около плошки, подвязывался фартук, чтобы не забрызгать шерсть кашей с постным маслом и костями. Это огромная собака, пасть открывает – это целая топка, нужно туда из плошки забрасывать пищу, и таким образом собака съедает целую миску. Руководила этим процессом моя мать, она очень любила животных. Мать с ней обычно и гуляла. Но мать была в то время нездорова, и как-то она уехала в Ессентуки лечить печень, оставив собаку на нас с отцом. Отец сварил каши с конскими костями, поставил около пса чашку, и, глядя в собачью физиономию, сказал: «Ешь, сударь, не обессудь». И мы оба легли спать. Утром просыпаемся – миска чистая, безо всякой ложки обошелся, слопал дай бог. Меня раньше удивляло – как это дома её кормят с ложки, а на охоте подбегает к черничному кусту, открывает пасть, захватывает куст, тащит на себя, выплёвывает листья, морда вся синяя, но удовольствие колоссальное. В общем, в наших руках эта собака прекрасно стала есть. Когда приехала мать, она удивилась: «Что вы сделали с собакой?»

С псом мы были дружны. В детстве было неплохо улечься под рояль и там заснуть, наработавшись, а когда я стал постарше и появился у нас Тарс, ему тоже понравился рояль Стейнвей, и он всегда там лежал вместо меня. Хотя у него была отдельная подстилка возле кухни, но видать у него были музыкальные способности, и он предпочитал ночевать под роялем. У нас были натёртые полы, и когда Тарс вылезал из-под рояля, его красивая белая шерсть была неприличного желтого цвета. И тогда матери приходилось ставить пса в ванную и мыть с мылом. Пёс переносил эту операцию с печальными глазами, но довольно спокойно. Мытьё он вообще-то любил. Он плавал очень хорошо. Нам это не так нужно было – мы на уток с отцом не охотились. Мы охотились на лесную дичь, и приходилось бороться с недисциплинированностью пса, когда после выстрела он срывался и начинал трепать убитую птицу. Когда мы подходили, у него на носу были перья, что не нравилось отцу, потому что после выстрела пес не имел права так кидаться вперёд. Тарс был очень умный, он любил охоту и всё чувствовал. Стоит только подойти к стене, где висело ружьё, и торнуть его рукой, как собака срывалась с места. Она была большая, она свободно, даже не подпрыгивая, целовала меня в щеку.

Этот пёс был всё время при нас, но пришел как-то Виктор Евгеньевич из плавания и решил держать его на корабле. Сам-то он тоже охотник, и охотился, когда у него была возможность. Как-то он пришёл к нам. «А где Тарс?» «Вы знаете, я уезжал в командировку, матрос гулял с собакой по набережной и как-то потерял её». Дальнейшая судьба собаки осталась неизвестной.

Пёс Тарс, 1932 г.

Судьба всех военных моряков, оставшихся на флоте после революции, была не особенно оригинальная. В один прекрасный день, в 37 году, Виктора Евгеньевича сажают уже насовсем. О нём не было слышно, его двоюродные сёстры ничего не могли узнать, потом война. Много лет спустя я познакомился в своем институте с одним сослуживцем, Прудниковым, приятным человеком с замечательной памятью – он мог наизусть, слово в слово пересказывать всевозможные произведения, не прибавляя от себя ни единого слова. Судьба сложилась так, что он тоже попал в лагерь вместе с Эмме, и рассказывал, что в лагере следователи переломали Эмме ребра и ноги. Естественно, он там погиб.

Дядя Павлуша узнал, что собаки у нас уже нет, а мать их любит, и тогда он прислал нам подарок – лайку-медвежатницу, по имени Фрам. Жила она у нас с 32 по 34 год. Это красивая собака. Она охотится на медведя, и морда у неё медвежья. Собака с интересным характером, странная. К людям она относилась индифферентно, не было у неё ласки, как у Тарса. Она не чувствовала и не выделяла хозяина, как это обычно делают другие собаки, относилась ко всем ровно, что мне не нравилось по сравнению с Тарсом, который действительно любил хозяина. Кого она просто ненавидела – это себе подобных. Гулять с ней было трудно. Правда, маленькие собаки, завидев Фрама, даже не подходили знакомиться, поджимали хвосты и старались держаться подальше. А такие собаки, как овчарка или доберман-пинчер, пытались задираться, показать своё «я». У меня был такой собачий случай, когда я вышел гулять на 12-ю линию. Фрам увидел добермана, а тот непочтительно залаял. И тогда моя лайка рванулась, сорвала ошейник, и на этого пса! Моментально перевернула его кверху пузом, хозяйка орёт на меня, я вцепился в хвост своей лайки. Фрам повернулся ко мне и как-то озверело на меня посмотрел, а доберман в это время с большой быстротой от нас убежал. Я, что было делать, кое-как надел на него ошейник и мы отправились домой. Добермана правильнее называть злоберманом, он так и норовит укусить, и мой пёс отомстил ему за Тарса, которого кусал доберман.

Обычно выводила гулять собаку моя мать. Она это любила. И вот как сейчас помню, весна, белые ночи, светло... Отца не было, он был в какой-то командировке. Мать пришла поздно и сказала мне, что пойдёт погулять с псом. А за неделю перед этим гулял я с Фрамом, и вышла у меня странная история. Тогда мусоропроводов не было, были помойки на дворах, и вот я смотрю, что на помойке ковыряется совсем маленькая собачка. Я не придал этому значения – большие собаки боятся моего Фрама, а тут такой малыш. И вдруг к моему удивлению и удивлению Фрама эта маленькая собака, прямо на вид щенок, бежит прямо к моему псу подбегает к нему, и цап его за нос. Мой пёс даже не залаял на неё, он просто был глубоко обижен. Я подумал, не бешеная ли это собака, у неё была пена около рта, но на меня все налетели – не может этого быть, да где же в Петербурге может быть бешеная собака, глупость это, просто она в помойке перемазала морду. Ну ладно, раз так. Стали мы жить дальше. Проходит неделя – у пса появилась странная мания. Он вдруг начал лизать руку, чего он раньше никогда не делал. Полижет-полижет, потом покусает – понарошку зубами руку возьмёт. Мне показалось это странно.

И вот выводит мать пса погулять, как обычно. Ведет её, и вдруг собака срывается с ошейника и несется к двум встречным людям. Это была пара, по-видимому молодожёнов, он военный, вооружён наганом – в то время военные ходили с оружием, – и в руках у них сосновые ветки. Собака кидается на них, но зубами вцепляется в ветки. Военный на пса заорал, отбросил его, и потом вытащил наган и хотел убить Фрама, но жена вцепилась в моряка и говорит – «Да у нас такая же собака, неужели тебе не жаль?» Он наган спрятал, а собака удрала.

Мать поднимется домой, не знает, что делать, собака убежала. И тогда мать позвонила Виктору Евгеньевичу Эмме. Он жил тут же, на 11 линии, рядышком с нами. Он моментально был у нас дома, вышел на улицу с матерью, а там люди не расходились. Вдруг видят, что собака идёт совершенно спокойно с бухгалтером нашего ЖАКТа. Подходит к нам бухгалтер и говорит: «Вот ваша собачка, она пришла ко мне». Виктор Евгеньевич хотел надеть ошейник на собаку, наклонился к ней, и Фрам вцепился ему зубами прямо в лицо. Виктор Евгеньевич тогда стал душить Фрама под разноголосый хор окружающих: «Ой, что он делает – душит собаку!» Собака после сделанного демарша успокоилась, мы привели её домой, Эмме зашел к нам, весь в крови. Поскольку было подозрение, что Фрам действительно взбесился, на другой день мы предупредили всех, кого собака покусала, и поехали с ней в Пастеровский институт на Лопухинке.

Забрали у нас собаку и всем назначили делать прививки – уколы в живот, сразу чуть не 10 кубиков какой-то гадости, но я бы не сказал, что это было болезненно. Виктору Евгеньевичу как наиболее пострадавшему – 28 уколов, некоторым из нас по 14 уколов, а таким, как я, сделали 6 или 7 уколов. Прошло немного больше двух недель. Мать страшно любила эту собаку, каждый день она ездит в больницу. Собака сидит в клетке, узнаёт мать прекрасно, радуется и принимает пищу. Рядом стоит вода, она пьет эту воду, – а говорят, что у бешеных собак водобоязнь. Нам говорят – вы же нам здоровую собаку привели! Так что же вы собственно её держите? Чуть ли не сказали матери – приезжайте и забирайте собаку. Мать приехала. Почему служители этого не заметили, мне не ясно, но собака, обхватив зубами прут клетки, сдохла. Тогда схватились, сделали вскрытие и обнаружили бешенство. Все внутренности были поражены, однако до самого последнего момента собака ела и пила нормально.

Первое время после переезда на 12-ю линию мать ещё была дома, ходила на курсы немецкого языка, чтобы получить документ о возможности преподавать в институте, и готовила сама. Но потом мать стала работать, зарплата отца позволяла нанять домработницу, и вскоре они у нас появились. Первая домработница жила в людской комнате, где потом поселился я, но она претендовала на комнату, и от неё отделались. Домработницы были с тех пор у нас всё время, одна за другой, но материально периоды нашей жизни были разные.

До 28 года было не так тяжело жить, потому что много продуктов и заработки приличные. Мы хорошо питались, у нас всегда были котлеты, макароны, жареный картофель, судаки, борщи. Тогда, в годы НЭПа, на линиях Васильевского острова была частная торговля. В особенности я вспоминаю, как на 7-й линии женщины продавали копчёные салаки. Эти копчушки лежали, переложенные бумагой, в больших корзинах, сделанных из лучины. Причём это была не измождённая рыба, которая продаётся теперь, а большие салаки бронзового цвета, покрытые капельками жира, настоящее объедение. Ну, а судаков, трески было завались, короче, тот период был хороший и довольно спокойный.

Но как только началась коллективизация, так мгновенно и материальное положение наше ухудшилось, и с продуктами стало чрезвычайно скверно. В таких местах, как Украина, был просто голод, и наш город осаждали голодные украинцы. Их к нам не пускали, были заградотряды, устраивали для них на дорогах какие-то резервации, но всё равно кто-то из них пробирался в город, и были такие случаи, что дверь открываешь, там женщина... На ней что-то накинуто, но вообще она голая. Так что условия жизни были неважные. Вместо нормального мяса употребляли конину. Поскольку есть было практически нечего, мы питались кониной, но относились к ней с чувством неприязни. Одна наша домработница в то время была татарка, и она как-то эту конину облагораживала с помощью чеснока. Потом, когда я был на фронте, был такой случай. Мои бойцы решили подкормить своего лейтенанта и где-то убили жеребёнка. Мясо его было очень и очень вкусное, никак даже от говядины не отличишь, но по всей вероятности нам-то тогда продавали мясо старых рабочих лошадей, и конечно это была дрянь. Была тогда даже такая песенка: «Товарищи, внимание, война уж на носу, а конная Будённого пошла на колбасу!» Было плохо и с другими продуктами. Было засилье макарон, которые я очень не любил. И в этот период с тоской вспоминались годы НЭПа, когда еды было много.

Когда начался голод, появились торгсины. Из населения стали выкачивать последнее оставшееся золото. Деньги, полученные за золотые и серебряные вещи, уходили у жителей на жизнь. У нас ещё было, что продать, например у всех были золотые кресты. Особенно отличался мой крест, я его помню потому, что уж очень он был большой. Больше всего мне было жалко, когда в торгсин снесли серебряную коробку для табака, внутри выложенную деревом. Эту коробку подарила отцу 2-я минная дивизия в день его рождения. На коробке был выгравирован миноносец «Капитан Изылметев», на котором отец был старшим офицером. «Капитана Изылметева» после революции обозвали «Лениным», он плавал с этим именем и бесславно закончил свой путь в Эстонии при наступлении немцев – те его утопили у ремонтной стенки при налёте на Ревель. Конечно, коробки этой мне было очень жалко. Впоследствии положение как-то улучшилось, но никогда не стало таким, как оно было до 28 года.

Но даже в голодные годы у нас были домработницы. В 30–34 году у нас работала бывшая генеральша, некто Ходаковская, по всей вероятности польского происхождения, потому что она некоторые вещи называла по-южному – например «бурак» вместо свёклы, за что от моей сестры получила кличку Бурачиха. У Бураковской была своя рецептура. Она иногда применяла сахар при приготовлении мяса, что было не по вкусу моей сестре.

Я у неё пользовался популярностью, потому что я занимался техническим обслуживанием. В то время на вооружении кроме плиты был примус. Это главный прибор, который работал с грохотом, но зато вода вскипала очень быстро. Там была тонкая форсуночка, из которой вылетал керосин. Эта форсуночка засорялась, и нужно было её чистить очень тоненькой проволочкой. Поэтому иногда я слышал с кухни возглас: «Стивушка, проткни мне, милый, примус!» Кто из нас милый, примус или я? Зрение у меня тогда было отличное, я неизменно прочищал эту форсунку, весело работал примус и кипятил всё, что нужно. Второе, что было на вооружении – это керосинка, Бурачиха называла её печкой. Керосинка эта была негодяйская штука; иногда она вдруг начинала невероятно коптить, и по воздуху летали чёрные хлопья. Тогда Бурачиха взывала ко мне – «Ай, потухла печка!» И я приходил, смотрел, почему потухла печка, включал её, и Бурачиха радовалась. Она была забавная. Иногда мы вели беседы, она мне рассказывала про персов: «персияне дикари, так их называл мой муж». Так я узнал, что собой представляют персы.

В то время чая вообще не было, как такового. Продавалась только «малинка» – какое-то издевательство над малиной, по-моему даже прутья пускались в ход. Я этот «чай» терпеть не мог, и я решал эту проблему таким образом: я ходил в аптеку Пелля, покупал там экстракт клюквы и капал в воду, получался чай. Или я покупал там мяту и заваривал её. Бурачиха меня спрашивает: «Стивушка, вы лечитесь?» Я серьезно отвечаю: «Да». «А от чего?» «От психоза».

Интересная у неё была племянница – грузинка Тамара. У нас был прекрасный кабинетный рояль, который к нам попал таким образом. Лидия Васильевна Шульц была знакома с неким Циммерманом. Когда пришла советская власть, к его музыкальному магазину подобрались и старались «экспроприировать» рояли. И тогда хозяин роздал эти рояли проверенным лицам с тем, чтобы взять обратно, когда рояль понадобится. Так как мы у Шульц были на первом месте, мы получили «Стейнвей». Но кому на нём играть? Сестра хоть и умела играть, но у нее были другие цели, и времени не было, а племянница генеральши училась в консерватории. Она приходила к нам практиковаться. Как она играла! Я сидел и слушал эти необыкновенные звуки. Прошёл год, и вдруг Тамары нет, она не приходит. Я тогда к генеральше и говорю: «Где же Тамара?» «Да, повздорила она с руководством консерватории... Она им настолько критично высказала своё отношение, что еёоттуда выгнали». Ну, а вскоре у нас рояль забрали.

Ещё была домработница Дуня. Она до нас работала у изобретателя радио Шорина, и наверно попала к нам из-за отцовских связей в отношении радио. Готовила она изумительно. Никакой помощи по технической части она у меня не требовала, справлялась сама. Но Дуня была своенравная женщина. Один инженер, Николай Трететский, знакомый отца, приехал в Петербург из Севастополя, жил в гостинице и приходил к нам в гости. Матери хотелось, чтобы Дуня приготовила более хороший обед. Дуня почему-то невзлюбила этого инженера и называла его «мусорный мужичонка». Под давлением матери приготовлялось что-то более-менее приличное, но тут должен был быть неусыпный контроль. Трететский вместе с Татьяной Михайловной Тошаковой играли в четыре руки вальс из «Спящей красавицы» на нашем Стейнвее, и мне очень нравилось звучание рояля.

Татьяна Михайловна к нам переехала вместе со своей дочерью Таней, когда квартиры стали уплотнять. Хотя отец построил нашу квартиру из 5 комнат своим горбом, но в один прекрасный день советская власть объявила, что в квартирах должна быть определённая плотность населения, и если у кого-то больше, чем нужно по расчетам советской власти, то нужно уплотняться. Впихивали кого угодно, но можно было добровольно подобрать кандидатуру. Мы, например, уплотнились с Татьяной Михайловной Тошаковой, отдали ей нашу гостиную, чтобы к нам не привязывались. Аркадий Александрович Тошаков с ней разошёлся, и пришлось ей с дочерью переезжать из той большой квартиры в доме Витгенштейна, о которой я уже рассказывал. Тошаков женился на молодой женщине, дочери морского офицера Лобанова. Всё, что ни делается – делается к лучшему. Тошаков старался подладиться к новой власти и стал начальником штаба Балтийского флота. А когда он всё организовал, он стал не нужен и попал в число репрессированных, долго был в лагерях и в 38 году был расстрелян. Правда, тогда об этом не сообщали, а просто говорили – сослан на 10 лет без права переписки. Только недавно Татьяна Аркадьевна получила извещение о том, что он расстрелян. Если бы Татьяна Михайловна состояла с ним в браке, то её наказание было бы ещё больше того, которое она всё-таки получила в дальнейшем. Судьба второй жены Тошакова мне не известна.

Хотя нашу квартиру сделали коммунальной, жили мы хорошо и дружно до самого последнего дня. Татьяна Михайловна работала копировщицей в строительной организации и часто брала работу на дом. Ей помогала дочка, которая тоже оказалась неплохой копировщицей. Таня была красивая девушка, и более шести лет её портрет украшал витрину фотографической мастерской на Среднем проспекте напротив дома Дервиза.

Аптека Пелля на 7-й линии, где Стива покупал экстракт клюквы для чая

Т. А. Тошакова.  С. Д. Карпов перед фотографической мастерской на Среднем пр. В. О., в витрине которой когда-то был выставлен портрет Тани Тошаковой

Страница 6 из 16 Все страницы