Переезд на Васильевский

Устройство нашей квартиры. Снегирь. Как я научился читать. Как я не выучился говорить по-французски. Мой первый и последний концерт. Л. Л. Бианки. Частная школа В. В. Бессоновой. Праздник у шведского консула. Голуби зимой.

Жили мы тогда хорошо и дружно. Отец очень много работал, я его мало видел, но он прилично зарабатывал. Мать получила диплом экстерном и преподавала в институте Герцена и в институте механизации сельского хозяйства.

Дом наш когда-то был с центральным отоплением на угле, но вся эта система была разрушена, и волей-неволей пришлось установить печи. Печи были не такие, как обычно стоят в таких домах. Это были прямоугольные печи высотой не более полутора метров, отстоявшие от стены сантиметров на 50, и от них тянулись к вентиляционному отверстию безобразные широкие трубы. Для красоты эти печки смазывали графитом, так что они блестели, но можно было и перепачкаться. Таким образом мы тогда обогревались. Отец обеспечивал нас дровами. В это время уже можно было их достать. А в прошлые годы дрова в Петроград не завозили. Но оставались барки из-под дров, и отец эти барки ломал, а мать охраняла наломанное. Мать рассказывала, что у неё старались отнять эти доски, кто-то уже поволок балку. Отец это увидел и как заорёт! Тот доску бросил: «Откуда ты такого наняла?»

Квартира у нас располагалась во 2-м флигеле дома 19, в 5-м этаже. Дом был шестиэтажный. Два входа в квартиру, чёрный и парадный, и мы пользовались обоими одинаково. Длинная передняя была и коридором, из которого можно было попасть в комнаты. Первая комната – наша гостиная 25 кв. м, два окна, красивая мягкая мебель – диван, кресло, стулья. Следующая комната – столовая, в ней был огромный старорежимный стол с 12 стульями, большой буфет, и висел телефон – большая редкость в это время (номер 413–41). Вначале мы обедали в столовой только по праздникам, а так у нас была большая кухня метров 14, стол, плита, и мы в ней ели. Потом, когда у нас появилась прислуга, мы всегда обедали в столовой, потому что так больше нравилось матери. За столовой была спальня метров 16. В этой комнате была интересная мебель, принадлежавшая когда-то секунданту Пушкина – Данзасу. Мать купила эту мебель у родственницы Данзаса, жившей в квартире Витгенштейна. Та, естественно, была в бедственном положении и распродавала вещи. От мебели Данзаса веяло стариной, она была очень приятная и уютная. Красивые ореховые кровати с эллипсообразными резными спинками, шифоньер с рисунчатыми накладками, столик с мраморной доской, круглый стол с резными ножками. Во всех трёх комнатах были двери из передней и вдоль окон, так что каждая комната могла быть и проходной, и не проходной.

Дальше была комната сестры. Вначале, в 24 году там была детская, где жили мы с сестрой. У нас стояло две металлические кровати и стол. В этой комнате был стенной шкаф, в который можно было поставить много вещей не первой необходимости. Над кроватками у каждого висело по образу. Время тогда было неспокойное, даже я, маленький, понимал, что мы живём на пороховой бочке, и молился, чтобы нас не тронули, и мы могли бы спокойно жить. К сожалению, молитва не помогла, но я об этом расскажу позже.

Когда я ложился спать, сестра мне рассказывала длинные истории про какого-то Сэма Вудинга. Я беспрекословно ложился спать и ждал, когда она начнёт мне рассказывать, а потом засыпал. В детстве мы с сестрой не очень мирно жили, но в дальнейшем друг друга любили, и она обо мне заботилась.

Из гостиной, столовой и спальни виден был неширокий двор и окна третьего флигеля. Из комнаты сестры вид был лучше: длинный двор, а в торце дивный сад, примыкавший к соседнему особняку. Кроны его деревьев были выше нашего 5 этажа. Очень красиво было осенью, ты видел перспективу этого сада и осеннее оперение дубов и клёнов. Судьба этого сада нехорошая, все эти деревья теперь спилены, на их месте устроили парковку для машин скорой помощи, а в особняке какая-то бухгалтерия.

И, наконец, последняя комната, бывшая людская возле чёрного хода. Пол там был не паркетный, а из мастики. Года через два после переезда я уже стал самостоятельным человеком, и эту комнату отдали мне. У меня там стояла кровать и стол, на котором я занимался всякими поделками, вечно что-то там паял и монтировал. В этой комнате я всё сделал сам. Там не было обоев, и я сам покрасил штукатуренную поверхность в красивый синий цвет. Из моей комнаты был вид на огромных размеров двор. Может быть там тоже был когда-то сад, и от него осталась огромная ива, ствол в два обхвата, высотой превосходившая наш дом.

С этой ивой связана одна история. Мы с сестрой любили всякую живность. У нас была кошка 5 цветов, которой мать дала кличку Долли, разные птицы. Последний был снегирь, хорошенький красненький комочек с тупым носом. Этот нос был даже не топор, а просто колун какой-то, с помощью этого носа семечки раскалывались моментально. Мы очень любили эту птицу, но сестре было её жаль. Однажды я захожу в комнату, клетка пустая, а снегирь выпущен на волю. Я смотрю, и сестра смотрит, как снегирь полетел к иве, посидел там и полетел назад. Долетел до нашего окна, и я ждал, что он к нам вернётся, но птица словно попрощалась с нами: помахала крыльями и потом улетела. Так мы расстались со снегирём.

Я много читал. Отец мне выписал серьёзные для моего возраста журналы: «Всемирный следопыт» с приложениями; а сестре «Новый мир», более солидный журнал, к нему тоже были приложения. Во «Всемирном Следопыте» были рассказы о природе, о разных странах, я с удовольствием это читал. Приложениями к «Следопыту» были серьёзные книги: 48 томов Джека Лондона, которые я читал один за другим, мне страшно нравилось. Я читал Кервуда – «Бродяги Севера», Диккенса. В особенности мне нравился «Дэвид Копперфильд», на мою детскую душу эта вещь произвела сильное впечатление.

У нас были и журналы смешного характера, которые назывались «Бегемот» и «Крокодил». По-моему сначала был «Бегемот», а потом его вытеснил «Крокодил». Был там персонаж Евлампий Надькин. В каждом номере были смешные картинки и иронические стихи. Например, выбор дома: какие-то развалины, а Надькин расхваливает: «Прочная кладка, видно горизонт…»

Мы все интересовались животными, любили их. У нас было издание Брема «Жизнь животных», – замечательные по тому времени, когда не было цветной фотографии, цветные картинки. Мне до сих пор помнится лягушка, которая называется «пятипалый свистун». У неё такой солидный вид был.

Хотели приобщить меня к музыке. Купили трехчетвертную скрипку, соответствующую моему детскому сложению. Я любил её разбирать и смазывать, пытался играть какую-то собственную музыку на этом инструменте. Не было у меня абсолютно никакого желания обучения игре на скрипке. И учитель, который со мной занимался, некто Ника Вайс, скептически относился к моему таланту. Бросили меня учить на скрипке после того как дед неодобрительно отозвался об этой идее. Но до этого я успел сыграть в концерте. Это было на 17 линии Васильевского острова, где жила семья Шестаковых. На той же площадке, где находилась их большая и красивая квартира, жила семья путешественника Миклухо-Маклая. Иван Ильич Шестаков, бывший морской офицер, был племянником моей бабушки Марьи Ивановны, сыном её брата Ильи Ивановича Шестакова. У него была жена Мария Васильевна, сын Михаил и дочь Мария. Помню комнату, стоит рояль, за ним Марья Васильевна, Миша при виолончели, а я со скрипкой. Они играли, я тоже что-то пиликал, но это была именно детская игра.

Китти Карпова

Дом, где находилась квартира И. И. Шестакова и проходил концерт Стивы во время его недолгой карьеры скрипача

Панорама Английской набережной с домом шведского консула

Мне было уже около восьми лет и надо было думать о моём обучении. Всё было сложно, и у матери возникла идея – как бы меня устроить в такую частную школу, чтобы я быстро пополнил своё развитие настолько, чтобы сразу поступить в 4-й или 5-й класс. Тогда такие группы бывали. Были такие, как я, которые в это тяжелое послереволюционное время волей-неволей отстали в учебе. Некоторое время я учился у частной преподавательницы Лидии Львовны Бианки. Она организовала небольшую группу, которая быстро распалась. Я бывал у неё дома, ходил один заниматься. Бианки жили в университетском доме в конце Среднего, на втором этаже, в переулке очень близко от университета. Лидия Львовна была родственницей писателя и художника, профессора Бианки. Я его не видел, просто был в его кабинете. Он много рисовал птиц, Лидия Львовна мне показывала, мне очень нравилось. Остались у меня смутные воспоминания. Комната как будто большая, но свет в ней неяркий, зажгу одну лампу, а больше света нет. Здоровенный письменный стол, заваленный всяким будьте-нате – порядка особенного не было. Лидия Львовна мне нравилась, она была приятным человеком. Мама мне всех подбирала очень здорово – и Бианки, и Шульц.

Через некоторое время моя мать нашла очень хорошую преподавательницу – Веру Васильевну Бессонову, которая организовала группу из 5–6 человек, причём совсем рядом с нами, на 11 линии – буквально обогнуть по Среднему небольшой кусочек и ты оказывался в этом самом доме. В этой группе занимался и её сын, Дима Бессонов, который стал моим товарищем.

У Димы Бессонова я впервые увидел настоящие игрушки, когда занимался с Верой Васильевной. Они никуда не уезжали, не переезжали, революцию вот в этом доме и встретили, в котором я бывал у них. У них осталась старорежимная мебель и, конечно, игрушки. Больше всего мне нравился трехколёсный велосипед. Правда, одной педали там не было, но если крутить одной ногой существующую педаль, а вторую ногу всовывать в спицы, то по квартире передвигаться можно было отлично. У Димы много было всего. Например, финские лыжи, финское лыжное обмундирование вплоть до шапки.

У меня было даже много больше общего с Димкиным дедом, чем с Димой. Мы вели очень интересные для нас обоих разговоры, и он всегда был доволен, когда я его посещал. Этот старик был домовладелец дома 30 на 11-й линии, который рядом с Четвертаковыми. Потом получилось так, что его не тронули и не кокнули, он своей смертью умер. А его зять, Димкин отец, Сергей Николаевич Бессонов, стал советским управдомом, занимался всякой мурой по оплате, по ремонту этого дома. Семья большая, раньше у них было хорошее помещение, они занимали весь этаж. На третьем этаже дома на площадке было две двери, одна в одну квартиру, другая в другую. Домовладелец сделал так, что были проломаны двери, и получилась огромная квартира чуть ли не в 10 комнат. Потом Советская власть начала крошить квартиры. Сначала убрали дверь, сделали отдельные квартиры – у Димы правая сторона, а у Сани Немилова левая сторона. Ну а потом началась катавасия, начали уплотнять. Дикость это всё была. Сначала надо было кровати ставить в каждую комнату, чтобы видели, что в ней кто-то спит. Потом всё хуже и хуже. Набивали-набивали, калечили квартиры, делали из них курятники, гадость всякую. Я застал квартиру Бессоновых тогда, когда внутренний проход был уже закрыт, но коммуналки ещё не было. Мы входили в переднюю, большого размера, тёмную, посредине квартиры. Направо была маленькая проходная комната с красивым витражным стеклом, Дмитрий Сергеевич потом его перевёз на свою новую квартиру. Налево большая дверь, и там огромный кабинет отца, метров 30. Комната эта называлась кабинетом, но сейчас в ней стоял большой обеденный стол на 12 персон, и за этим столом мы занимались часа четыре. Брали с собой завтраки и пили чай в перерыве.

Нас было человек шесть в этой группе, состав её менялся: кто-то уходил, кто-то приходил. Я помню Диму Бессонова, мою двоюродную сестру Люлю (Елена Владимировна Куршакова), Мишку Колтовского, дочь английского посла Бетси Кокс, дочь шведского посла Марину Итерберг. Вера Васильевна нас и обучала в хорошем духе и воспитывала серьёзно. У Марины была нехорошая привычка грызть ногти. Чтобы Марина не брала в рот руки, Вера Васильевна придумала вот что. Тогда пользовались печами, у печей были закопчённые вьюшки, и чтобы открыть заслонку, пользовались перчаткой. Вера Васильевна вдруг берёт эту перчатку и напяливает на руку Марине. Таким образом она была отучена от этой вредной привычки.

Мы были в гостях у Марины Итерберг. Это было на Английской набережной. При советской власти она стала называться Набережная Красного Флота, а теперь опять Английская набережная. На Английской набережной на участке от Николаевского моста в направлении к устью Невы был красивый особняк. Там располагалось шведское консульство. Вся наша группа была приглашена, и мы появились в этом доме. Для меня это была конечно сказка. Я поднимаюсь по мраморной лестнице, кругом мягкие ковры, причём настоящие ковры, не как теперь, красивая мебель,  великолепнейший вид на Неву. Мне так понравилось, я прямо замер и смотрел; как хотелось бы мне так жить, чтобы корабли шли по Неве. Потом помню угощение, которое вообще в то время, когда все жили так бедно, было в диковинку для нас. Вдруг стол накрыт, вкусные блюда, но мне в основном запомнилось, как подали в специальной крюшоннице крюшон – широкая рюмка на тонкой ножке, и там плавал в соке ананас – до сих пор помню этот вкус. И мороженое. К нам очень хорошо и приветливо относилась жена консула. Она была русской. Сам консул тоже говорил по-русски, но мы замечали, что он говорит «вилька» – как умел. Дай бог, чтобы кто-нибудь из нас так говорил по-шведски, как он по-русски.

Почему-то мне удалось быть во всей их квартире на верхнем этаже. Каким-то образом я оказался на кухне, я даже не помню, почему – хорошая светлая кухня с большим количеством стенных шкафов. И тут я заметил ящик, а в нём лежит красивая собака-боксёр, и у неё перевязана лапа. Оказывается, этот щенок решил полакомиться. Носом он почувствовал, что в стенном шкафу на полке сметана. Там стояла лестница, он полез по этой лестнице, оттуда кувырнулся и сломал лапу. Был вызван ветеринар. Лежала эта собака с забинтованной ногой и с плаксивой мордой.

У Бетти Кокс мы не были, и со шведским консулом у меня знакомство было только эпизодическое. Очень хорошо, что я не продолжил знакомство со шведским консулом, потому что, как мне рассказывал Дима, тех, кто был знаком с консулом долго, всех посадили.

Зимы тогда были суровые. Теперь нет уже такого толстого льда на Неве, и нет уже таких морозов, климат изменился. Мы тогда одевались все очень тепло, у всех сохранились башлыки с длинными ушами, которые в случае чего можно было обмотать вокруг шеи в виде шарфа. Морозы в 30 градусов были не редкость и переносились не так и плохо, но голуби замёрзали, то есть к этой птице можно было подойти свободно, и взять её в руки. Когда однажды я выходил от Димы после занятий, вдруг смотрю, такой «цыплёнок» ходит и очень легко даётся в руки. Я эту куру схватил и думаю – что с ней делать? Домой нести далеко, думаю – отнесу Димке, конечно, эту птицу там примут. Что я и сделал, – я не знаю, насколько была довольна Вера Васильевна, но Диме это понравилось. Птицу я эту сдал и ушёл. И у Димы, и у нас в это время были телефоны. Отцу по службе поставили, а у Димы, поскольку они давно там жили, наверное, телефон так и был. Вечером я позвонил Диме – ну как птица-то? «Да ты знаешь, что... когда он отогрелся, он стал летать, и, с позволения сказать, бомбить». Сразу визитную карточку на портрет хозяина, и тогда стали гоняться за этим гулей, и выпустили его обратно в родную стихию.

Вера Васильевна обучала нас всем предметам, начиная от арифметики и русского языка, и кончая историей, которую тогда в школах не проходили вообще. Уроки истории были очень интересные, она много рассказывала. Когда мы проходили Египет, мы попали в Мариинский театр в царскую ложу, откуда взирали на оперу «Аида»: «Радамес, Радамес! Он безмолвен». В конечном итоге она нас так подготовила, что через 2 или три года мы сдали за 4-й и поступили в 5-й класс. Подготовка была приличная. Другое дело, как кто потом относился к учению, но на этом отрезке времени всё было очень хорошо.

Страница 5 из 16 Все страницы